— Если бы ты лишь видела, Берта, как он мне подмигивает! — тихо сказал
Калеб. — Ну и шутник! Кто его не знает, поразмыслит, что он это серьезно… так как
правда?
Слепая женщина улыбнулась и кивнула.
— Говорят, в случае, если птица может петь, но не желает, ее нужно вынудить петь,
— проворчал Теклтон. — А что прикажете делать с совой, которая не может петь
— да и незачем ей петь, — а все-таки поет? Может, вынудить ее делать
что-нибудь второе?
— С каким видом он мне на данный момент подмигивает! — шепнул Калеб дочери. — Сил
нет!
— Он в любой момент весел и оживлен, в то время, когда он с нами! — вскрикнула Берта,
радуясь.
— Ах, и вы тут, вот как? — отозвался Теклтон. — Несчастная идиотка!
Он в действительности вычислял ее идиоткой, основываясь на том — не знаю
лишь, сознательно либо бессознательно, — что она его обожала.
— Так! Ну, раз уж вы тут, как поживаете? — буркнул Теклтон.
— Ах, превосходно; отлично! Я так радостна, что кроме того вы не могли бы
захотеть мне большего счастья. Я так как знаю — вы бы всю землю сделали
радостным, будь это в вашей власти.
— Несчастная идиотка, — пробормотал Теклтон. — Ни проблеска разума! Ни
мельчайшего!
Слепая женщина забрала его руку и поцеловала; задержала ее на мгновение в
собственных руках и, перед тем как выпустить, ласково прикоснулась к ней щекой. В этом
перемещении было столько невыразимой любви, столько тёплой признательности, что
кроме того Теклтон был легко тронут, и проворчал чуть мягче, чем в большинстве случаев:
— Что еще такое?
— День назад я поставила его у собственного изголовья, в то время, когда ложилась дремать, и я
видела его во сне. А в то время, когда рассвело и прекрасное красное солнце… Оно
красное, папа?
— Оно красное по утрам и по вечерам, Берта, — промолвил бедный Калеб,
кинув скорбный взор на хозяина.
— В то время, когда солнце взошло и броский свет — я практически опасаюсь наткнуться на него,
в то время, когда хожу, — пробрался в мою помещение, я развернула горшочек с цветком в
сторону, откуда шел свет, и возблагодарила небо за то, что оно формирует такие
прекрасные цветы, и благословила вас за то, что вы отправляете их мне, дабы
подбодрить меня!
— Сумасшедшие прямехонько из Бедлама! — пробурчал себе под шнобель Теклтон.
— Не так долго осталось ждать нужно будет надевать на них смирительную рубаху и завязывать им рот
полотенцем. Чем дальше, тем хуже!
Слушая слова дочери, Калеб с отсутствующим видом наблюдал перед собой,
как словно бы сомневался (мне думается, он вправду сомневался) в том, что
Теклтон заслужил подобную признательность. Если бы в эту 60 секунд от него
настойчиво попросили под страхом смерти или пнуть ногой фабриканта игрушек, или
пасть ему в ноги — соответственно его заслугам, — и предоставили бы ему
свободу выбора, — неизвестно, на что решился бы Калеб, и мне думается, шансы
разделились бы поровну. А ведь Калеб сам, собственными руками и без того с опаской,
принес день назад к себе кустик роз для дочери и собственными устами сказал слова
невинного обмана, дабы она не имела возможности кроме того заподозрить, как самоотверженно, с
каким самоотречением он изо дня в сутки во всем отказывал себе для того,
дабы ее порадовать.
— Берта, — сообщил Теклтон, стараясь В этом случае сказать пара
более сердечным тоном, — подойдите поближе. Вот ко мне.
— Ах! Я могу сама подойти к вам. Вам не требуется показывать мне путь! —
отозвалась она.
— Открыть вам один секрет, Берта?
— Пожалуйста! — с любопытством вскрикнула она. Как просветлело ее
незрячее лицо! Как внутренний свет озарял ее, в то время, когда она вслушивалась в его
слова!
— Сейчас тот сутки, в то время, когда эта маленькая… как ее в том месте кличут… эта
балованная девчонка, супруга Пирибингла, в большинстве случаев приходит к вам к себе домой —
устраивает тут какую-то нелепую пирушку. Сейчас, так либо нет? — задал вопрос
фабрикант игрушек тоном, высказывавшим глубокое отвращение к подобным выдумкам.
— Да, — ответила Берта, — сейчас.
— Так я и думал, — сообщил Теклтон. — Я сам не прочь зайти к вам.
— Ты слышишь, папа? — вскрикнула слепая женщина в полном восхищении.
— Да, да, слышу, — пробормотал про себя Калеб, устремив в пространство
недвижный взор лунатика, — но не верю. Само собой разумеется, это обман, наподобие тех, что
я постоянно сочиняю.
— Видите ли, я… я желаю пара ближе познакомить Пирибинглов с Мэй
Филдинг, — растолковал Теклтон. — Я планирую жениться на Мэй.
— Жениться! — вскричала слепая женщина, отшатываясь от него.
— Фор-мен-ная идиотка! — пробормотал Теклтон. — Она, чего хорошего, не
осознает меня. Да, Берта! Жениться! Церковь, священник, причетник, карета с
зеркальными стеклами, колокольный звон, ланч, свадебный пирог, бантики,
бутоньерки, трещотки, колокольцы и другая чепуховина. Свадьба, осознаёте?
Свадьба. Неужто вы не понимаете, что такое свадьба?
— Знаю, — кротко ответила слепая женщина. — Осознаю!
— В действительности? — буркнул Теклтон. — Это превосходит мои ожидания.
Замечательно! По этому случаю я желаю прийти к вам к себе домой и привести Мэй с ее
матерью. Я вам кое-чего отправлю. Холодную баранью ногу либо в том месте еще
что-нибудь, посытнее. Вы станете ожидать меня?
— Да, — отозвалась она.
Она опустила голову, отвернулась и стояла так, сложив руки и
задумавшись.
— Вряд ли станете, — пробормотал Теклтон, посмотрев на нее, — вы, должно
быть, уже успели все перезабыть. Калеб!
Возможно, мне необходимо заявить, что я тут, — поразмыслил Калеб.
— Да, господин?
— Смотрите, дабы она не забыла того, что я сказал ей.
— Она ничего не забывает, — ответил Калеб. — Это, пожалуй,
единственное, чего она не может.
— Всяк, собственных гусей принимает за лебедей, — увидел фабрикант игрушек,
пожав плечами. — Жалкий старик!
Высказав это замечание очень презрительным тоном, ветхий Грубб и
Теклтон удалился.
Берта так задумалась, что не тронулась с места, в то время, когда он ушел. Радость
покинула ее поникшее лицо, и оно сделалось весьма печальным. Раза три-четыре
она качнула головой, как бы оплакивая какое-то воспоминание либо потерю, но
скорбные мысли ее не обнаружили выхода в словах.
Калеб начал медлено запрягать несколько лошадей в фургон самым несложным
методом, другими словами попросту приколачивая сбрую к разным частям их тела;
лишь тогда женщина подошла к его рабочей скамье и, присев рядом с ним,
промолвила:
— Папа, мне так безрадостно во мраке. Мне необходимы мои глаза, мои терпеливые,
послушные глаза.
— Они тут, — сообщил Калеб. — В любой момент готовы помогать. Они больше твои,
чем мои, Берта, и готовы помогать тебе в любой час дней, не смотря на то, что часов этих
целых двадцать четыре! Что им сделать для тебя, дорогая?
— Осмотри помещение, папа.
— Отлично, — промолвил Калеб. — Сообщено — сделано, Берта.
— Поведай мне о ней.
— Она — такая же, как и в любой момент, — начал Калеб. — Простенькая, но весьма
комфортная. Стенки окрашены в светлую краску, на блюдах и тарелках броские цветы;
дерево на стенной обшивке и балках сверкает; помещение радостная и чистенькая,
как и целый дом; это ее весьма украшает.
Радостной и чистенькой она была только в том месте, куда Берта имела возможность приложить собственные
руки. Но во всех других углах ветхой покосившейся конуры, которую Калеб так
преображал собственной фантазией, не было ни радостных красок, ни чистоты.
— Ты в собственном рабочем платье и не таковой нарядный, как в прекрасном пальто?
— задала вопрос Берта, дотрагиваясь до него.
— Не таковой нарядный, — ответил Калеб, — но все-таки недурен.
— Папа, — сообщила слепая женщина, придвигаясь к нему и обвивая рукой
его шею, — поведай мне о Мэй. Она прекрасная?
— Весьма, — ответил Калеб.
Мэй и правда была весьма прекрасна. Редкий случай в жизни Калеба — ему не
было нужно ничего выдумывать.
— Волосы у нее чёрные, — задумчиво проговорила Берта, — чернее моих.
Голос ласковый и звонкий, это я знаю. Я довольно часто с удовольствием слушала ее. Ее
фигура…
— Ни одна кукла в данной комнате не сравнится с нею, — сообщил Калеб. — А
Он умолк, в силу того, что рука Берты крепче обняла его за шею, и он со
скорбью осознал, что означает это предостерегающее перемещение.
Он кашлянул, постучал молотком, позже опять принялся напевать песню о
пенном кубке — верное средство, к которому он неизменно прибегал в аналогичных
затруднениях.
— Сейчас о отечественном приятеле, папа, о отечественном покровитель… Ты знаешь, мне
ни при каких обстоятельствах не надоедает слушать твои рассказы о нем… Так как правда ? -торопливо
проговорила она.
— Ну, само собой разумеется, — ответил Калеб. — И это ясно.
— Ах! К тому же как понятно-то! — вскрикнула слепая женщина с таким
жаром, что Кадеб, как ни чисты были его намерения, не решился поглядеть ей в
лицо и смущенно опустил глаза, как словно бы она имела возможность додуматься по ним о его
невинном обмане.
— Так поведай мне о нем еще раз, дорогой папа, — сообщила Берта. — Довольно много,
неоднократно! Лицо у него нежное, хорошее и ласковое. Оно честное и правдивое, в
этом я точно знаю! Он так хорош, что пробует скрыть собственные благодеяния,
притворяясь неотёсанным и недоброжелательным, но доброта сквозит в каждом его
перемещении, в каждом взоре.
— И придает им благородство! — добавил Калеб в негромком отчаянии.
— И придает им благородство! — вскрикнула слепая женщина. — Он старше
Мэй, папа?
— Д-да, — неохотно протянул Калеб. — Он мало старше Мэй. Но это
не имеет значение.
— Ах, папа, само собой разумеется! Быть его терпеливой спутницей в старости и немощи;
быть его кроткой сиделкой в болезни и верной подругой в страдании и горе; не
знать усталости, трудясь для него; сторожить его сон, заботиться за ним,
сидеть у его постели, сказать с ним, в то время, когда ему не спится, молиться за него,
в то время, когда он уснет, — какое это счастье! какое количество у нее будет предлогов доказать
ему преданность и свою верность! Она будет делать все это, папа?
— Само собой разумеется, — ответил Калеб.
— Я обожаю ее, папа! Я ощущаю, что могу обожать ее всей душой! —
вскрикнула слепая женщина. Она прижалась бедным своим слепым лицом к плечу
Калеба, начала плакать и плакала так продолжительно, что он готов был пожалеть, что дал ей
это счастье, орошенное слезами.
В это же время в доме Джона Пирибингла встала суматоха, в силу того, что
маленькая госпожа Пирибингл, конечно, не имела возможности и помыслить о том, дабы
отправиться куда-нибудь без малыша, а снарядить малыша в путь-дорогу
потребовало времени. Нельзя сказать, дабы кроха воображал собой что-то
большое в смысле объёма и веса, но возни с ним было довольно много, и все нужно
было проделывать с передышками и не спеша. Так, к примеру, в то время, когда кроха
ценою больших упрочнений был уже до известной степени одет и возможно было бы
высказать предположение, что еще одно-два перемещения — и туалет его будет закончен, а сам
он перевоплощён в отменного мелкого щеголя, которому сам линия не брат, на
него нежданно нахлобучили фланелевый чепчик и спешно вложили его в
постель, где он, в случае, если возможно так выразиться, парился между двумя одеяльцами
хороший час. После этого его, румяного до блеска и пронзительно кричащего, вывели из
состояния неподвижности, дабы предложить ему… что? Так и быть, сообщу,
если вы разрешите мне выражаться неспециализированными словами: дабы предложить ему легкое
угощение. Затем он опять заснул. Госпожа Пирибингл воспользовалась этим
промежутком времени, дабы робко принарядиться, и сделалась таковой
хорошенькой, каких и свет не видывал. В течение той же маленькой передышки
мисс Слоубой впихивала себя в маленькую кофту самого необычного и
хитроумного покроя — это одеяние не вязалось ни с нею, ни с чем-либо вторым
во всей вселенной, но воображало собою сморщенный, с загнувшимися углами
свободный предмет, что существовал самостоятельно, не обращая ни на
кого ни мельчайшего внимания. К тому времени кроха опять оживился и
усилиями госпожа Пирибингл и мисс Слоубой тельце его было
облачено в пелерину кремового цвета, а голова — в собственного рода пышный пирог
из бязи. И вот в должное время они все трое вышли во двор, где ветхая лошадь
так нетерпеливо выбирала ногами, оставляя на дороге собственные автографы, что
будь это на протяжении рабочий поездки, она, возможно, успела бы с избытком
отработать всю сумму пошлин, каковые уплатил за сутки ее хозяин у городских
застав, а Боксер смутно маячил вдалеке и, без конца оглядываясь, соблазнял
лошадь двинуться в путь, не ждя приказа.
Что касается стула либо другого предмета, став на что госпожа
Пирибингл имела возможность бы влезть в повозку, то вы, разумеется, не хорошо понимаете Джона,
в случае, если думаете, что таковой предмет был нужен. Вы и глазом бы моргнуть не
успели, а Джон уже поднял Крошку с почвы, и она оказалась в повозке на своем
месте, свежая и румяная, и сообщила:
— Джон! Как тебе не стыдно! Поразмысли о Тилли!
Если бы мне разрешили, хотя бы в самых щекотливых выражениях, упоминать
об икрах молодых женщин, я сообщил бы, что в икрах мисс Слоубой таилось что-то
роковое, поскольку они были необычным образом подвержены ранениям, и она ни
разу не встала и не спустилась хоть на один ход без того, дабы не
отметить этого события ссадиной на икрах, подобно тому как Робинзон Крузо
зарубками отмечал дни на своем древесном календаре. Но, быть может, это сочтут
не совсем приличным, и потому я не стану пускаться в подобные рассуждения.
— Джон! Ты забрал корзину, в которой паштет из ветчины и телятины и
другая снедь, и бутылки с пивом? — задала вопрос Крошка. — В случае, если нет, сию
60 секунд поворачивай к себе.
— Хороша, нечего сообщить! — отозвался возчик. — Сама задержала меня на
целую пятнадцать минут, а сейчас говорит: поворачивай к себе!
— Забудь обиду, прошу вас, Джон, — сообщила Крошка в громадном беспокойстве, — но
я, право же, не могу ехать к Берте — и не отправлюсь, Джон, ни за что —
без паштета из телятины с ветчиной, и другой снеди, и пива, Находись!
Данный приказ относился к лошади, но та не обратила на него никакого
внимания.
— Ох, да остановись же, Джон! — взмолилась госпожа Пирибингл. —
Пожалуйста!
— В то время, когда я начну забывать вещи дома, тогда и остановлюсь, — сообщил Джон.
— Корзина тут, в сохранности и целости!
— Какое ты жестокосердое чудовище, Джон, что не сообщил этого сходу, —
так как я так испугалась! Я бы ни за какие конкретно деньги не отправилась к Берте без
паштета из телятины с ветчиной и другой снеди, и без бутылок с пивом,
это я прямо говорю. Так как с того времени как мы поженились, Джон, мы бережно раз
в 14 дней устраиваем у нее мелкую пирушку. А вдруг это у нас
разладится, я, право же, поразмыслю, что мы ни при каких обстоятельствах уже не будем радостны.
— Ты весьма хорошая, что сначала придумала эти пирушки, — сообщил
возчик, — и я уважаю тебя за это, женушка.
— Дорогой Джон, — ответила Крошка, близко краснея, — не нужно меня уважать.
Вот уж нет!
— Кстати, — увидел возчик, — тот старик…
Снова она смутилась, и без того светло это было видно!
— Он какой-то чудной, — сообщил возчик, глядя прямо перед собой на
дорогу. — Не могу я его раскусить. Но, не пологаю, что он нехороший человек.
— Само собой разумеется, нет… Я… я точно знаю, что он не плохой.
— Вот-вот! — продолжал возчик, нечайно переводя на нее глаза, потому
что она сказала таким тоном, как будто бы была твердо уверенный в собственной правоте. —
Я рад, что ты в этом так уверена, в силу того, что я и сам так думаю. Любопытно,
по какой причине он вздумал проситься к нам в жильцы, правда? Это что-то необычно.
— Да, весьма необычно, — подтвердила она чуть слышно.
— Но он весьма добрый старикан, — сообщил Джон, — и платит, как
джентльмен, и я пологаю, что слову его возможно верить, как слову джентльмена. Я
продолжительно разговаривал с ним этим утром, — он говорит, что сейчас лучше осознаёт
меня, в силу того, что привык к моему голосу. Он довольно много говорил о себе, и я
довольно много говорил ему о себе, и он задал мне кучу всяких вопросов. Я сообщил
ему, что, как тебе известно, мне приходится ездить по двум дорогам, один
сутки — направо от отечественного дома и обратно; второй сутки — налево от отечественного дома
и обратно (он не местный, и я не стал объяснять ему, как именуются местные
места), и он этому как словно бы весьма был рад. Так, значит, сейчас
вечером я буду возвращаться к себе той же дорогой, что и вы, говорит, а я
думал, вы отправитесь в другую сторону. Вот это успех! Пожалуй, я попрошу вас
снова подвезти меня, но В этом случае обещаю не засыпать так прочно. А в тот
раз он дремал вправду прочно, уж это правильно!.. Крошка! О чем ты думаешь?
— О чем думаю, Джон? Я… я слушала тебя.
— Ах, так! Замечательно, — сообщил честный возчик. — А я поглядел на данный момент на
твое лицо и спохватился, что я-то все говорю, говорю, а ты уж, думается,
думаешь о чем-то втором. Спохватился все-таки, честное слово!
Крошка не ответила, и некое время они ехали без звучно. Но непросто было
продолжительно молчать в повозке Джона Пирибингла, в силу того, что любой встречный на
дороге желал как-то приветствовать семейство возчика. Пускай это было лишь
здравствуйте — да обычно ничего другого и не говорили, — однако
ответное сердечное Здравствуйте потребовало не только улыбки и кивка, но и
для того чтобы же напряжения легких, как долгая обращение в парламенте. Время от времени пешие
либо конные путники некое время двигались рядом с повозкой Джона
специально для того, чтобы поболтать с ним и Крошкой, и тогда уж разговор
завязывался самый оживленный.
Нужно заявить, что Боксер лучше всех помогал этим дружеским
беседам. Так как благодаря ему возчик издали выяснял друзей, а друзья
выясняли его.
Боксера знали все, кто виделся по дороге, в особенности свиньи и куры, и,
завидев, как он бочком подкрадывается, с любопытством насторожив уши и
ожесточенно размахивая обрубком хвоста, все встречные срочно отступали
на самые отдаленные задворки, отказываясь от чести познакомиться с ним
поближе. Ему до всего было дело — он шмыгал за угол на каждом перекрестке;
заглядывал во все колодцы; проникал во все дома; врывался в самую гущу
школьниц, вышедших на прогулку; вспугивал всех голубей; устрашал всех кошек,
отчего их хвосты пушились и раздувались, и, как завсегдатай, забегал в
трактиры. Где бы он ни показался, кто-нибудь непременно восклицал: Эй,
смотрите! Да так как это Боксер, и данный кто-нибудь в сопровождении двух-трех
вторых в тот же миг выходил на дорогу поздороваться с Джоном Пирибинглом и его
хорошенькой женой.
В повозке лежало множество свёртков и пакетов, так что приходилось
довольно часто останавливаться, дабы выдавать их и принимать новые. И эти остановки
были чуть ли не самым приятным развлечением на протяжении путешествия. Одни люди
с таким пылким нетерпением ожидали предназначенных им посылок, другие так
пылко изумлялись взятым посылкам, третьи с таким пылом и без того пространно
давали указания по поводу посылок, каковые отправляли, а Джон так быстро
интересовался каждой посылкой, что всем было радостно, как на протяжении игры.
Приходилось везти и такие грузы, о которых нужно было поразмыслить и поболтать,
извозчик держал совет с отправителями о том, как укладывать и размещать эти
посылки; а Боксер, что в большинстве случаев находился на аналогичных, заседаниях, то
прислушивался к ним в маленьком приступе глубочайшего внимания, то носился
около собравшихся мудрецов в долгом приступе энергии и лаял до хрипоты.
Крошка, свидетельница всех этих мелких происшествий, с интересом
следила за ними со собственного места, обширно раскрыв глаза и напоминая
очаровательный портрет, обрамленный верхом повозки, а юные люди частенько
заглядывались на нее, подталкивая друг друга локтем, шептались и питали зависть к
возчику. Джону это доставляло безграничное наслаждение. Так как он гордился тем,
что его маленькой женушкой так восхищаются, и знал, что сама она не против
этого; пожалуй, это ей кроме того нравится.
Действительно, все около заволокло туманом, как тому и подобает бить в январе
месяце, а погода стояла холодная и сырая. Но кого имели возможность смутить подобные
мелочи? Само собой разумеется, не Крошку. И не Тилли Слоубой, вычислявшую, что ехать в
повозке в любую погоду — это предел дешёвой людям эйфории и венец всех
земных жажд. И не малыша, ручаюсь головой — никакой кроха не имел возможности бы всю
дорогу оставаться таким тепленьким и дремать так прочно (не смотря на то, что все младенцы —
мастера на то и на второе), как дремал данный блаженный юный Пирибингл.
Само собой разумеется, в тумане не было возможности видеть на громадное расстояние, но
получалось все-таки видеть многое! Поразительно, чего лишь не заметишь
и в более густом тумане, в случае, если получше присмотреться к окружающему! Да что
в том месте — приятно было легко сидеть в повозке и наблюдать на кольца фей * в
полях и на иней, еще не растаявший в тени деревьев и изгородей, не говоря уж
о том, какие конкретно нежданно причудливые формы принимали деревья, в то время, когда выступали
из тумана и позже опять прятались в нем. Живые изгороди с перепутавшимися
сучьями растеряли все собственные листья, и промерзшие ветви качались на ветру; но
они не приводили к. На них было приятно наблюдать, в силу того, что при виде их
желанный пламя домашнего очага казался еще более горячим, чем он был на
самом деле, а зелень будущего лета — еще более яркой. Речка как словно бы
застыла, но она все-таки текла, текла достаточно скоро, да и то уже было отлично.
Вода в канале скорее ползла, чем текла, и казалась стоячей — это нужно
признать. Но ничего! Тем скорее она замерзнет, думали все, в то время, когда морозная
погода установится совсем, и возможно будет кататься по льду на коньках и
на санках, а толстые ветхие баржи, вмерзшие в лед где-нибудь в затоне, будут
целыми днями дымить собственными заржавленными металлическими трубами, отдыхая на
досуге.
В одном месте пылала громадная куча сорной травы либо соломы, и путники
наблюдали на пламя, таковой бледный при дневном свете и только кое-где
прорывающийся вспышками красного пламени; но в итоге мисс Слоубой
объявила, что дым забивается ей в шнобель, поперхнулась — что случалось с нею
по мельчайшему предлогу — и разбудила малыша, что уже больше не имел возможности заснуть.
Сейчас Боксер, бежавший на четверть мили в первых рядах, миновал окраину города и
достиг поворота на ту улицу, где жили Калеб с дочерью, так что слепая
женщина вышла с отцом из дому навстречу путникам задолго перед тем, как они
подъехали.
Кстати сообщить, обращение Боксера с Бертой отличалось кое-какими
узкими оттенками, каковые неопровержимо убеждают меня в том, что он знал о
ее слепоте. Он ни при каких обстоятельствах не старался привлечь ее внимание, глядя ей в лицо,
как делал с другими, но обязательно прикасался к ней. Не знаю, кто имел возможность
поведать ему о слепых слепых и людях псах. Он ни при каких обстоятельствах не жил у слепого
хозяина, и, как мне известно, ни господин Боксер-старший, ни госпожа
Боксер, ни кто-либо второй из почтенных родственников Боксера-младшего с
отцовской и материнской стороны не страдал слепотой. Возможно, он сам
додумался о том, что Берта слепая; по крайней мере, он как-то ощущал
это и потому сейчас поймал ее за юбку и держал в зубах эту юбку до тех пор,
до тех пор пока госпожа Пирибингл, кроха, мисс Слоубой и корзина не были благополучно
переправлены в дом.
Мэй Филдинг уже пришла, пришла и мать ее, маленькая сварливая старуха
с обиженным лицом, которая слыла очень ответственной женщиной — по той простой
причине, что сохранила талию, узкую, как кроватный столбик, — и держалась
весьма по-светски и покровительственно, в силу того, что некогда была богатой либо
воображала, что имела возможность бы разбогатеть, если бы произошло что-то, чего не
произошло и, разумеется, не имело возможности произойти. Грубб и Теклтон также был
тут и занимал общество, очевидно ощущая себя так же уютно и в собственной стихии,
как ощущал бы себя юный лосось на вершине Громадной египетской
пирамиды.
— Мэй! Дорогая моя подружка! — вскричала Крошка, кидаясь навстречу
девушке. — Как я счастлива тебя видеть!
Подружка была так же счастлива и довольна, как сама Крошка, и имеете возможность мне
поверить, что, в то время, когда они обнялись, на них было весьма приятно наблюдать.
Теклтон без сомнений владел узким вкусом — Мэй была прехорошенькая.
Не редкость, понимаете ли, что вы привыкнете к какому-нибудь хорошенькому
личику и вам произойдёт встретиться с ним рядом с другим хорошеньким личиком; и
первое лицо в сравнении со вторым покажется вам тогда некрасивым, увядшим и,
пожалуй, не заслуживающим вашего большого мнения о нем. Но тут этого не
произошло, в силу того, что красота Мэй лишь подчеркивала красоту Крошки, а
красота Крошки — красоту Мэй; и это казалось естественным и приятным, и жаль
было — чуть не сообщил Джон Пирибингл, входя в помещение, — что они не родные
сестры, — лишь этого и оставалось еще захотеть.
Теклтон принес баранью ногу и, ко общему удивлению, еще торт (но
маленькая расточительность — не беда, в то время, когда дело идет о отечественной невесте: так как
женимся мы не каждый день), к тому же к этим лакомствам показались паштет из
телятины с ветчиной и другая снедь, как выражалась госпожа Пирибингл, а
конкретно: орехи, апельсины, пирожные и тому подобная мелочь. В то время, когда на стол
было поставлено угощение, среди них и часть участия самого Калеба —
огромная древесная миска с дымящимся картофелем (с Калеба забрали
обещание ни при каких обстоятельствах не подавать никаких вторых яств), Теклтон
отвел собственную будущую свекровь на почетное место. Стремясь к вящему украшению
высокоторжественного пиршества, величавая старуха нацепила на себя чепец,
долженствовавший внушать благоговейный кошмар легкомысленной молодежи. Не считая
того, на руках у нее были перчатки. Хоть погибни, но выполняй приличия!
Калеб сидел рядом с дочерью, Крошка — рядом со своей школьной подругой,
а славный возчик сел в конце стола. Мисс Слоубой поместили вдалеке от всякой
мебели — помимо этого стула, на котором она сидела, — чтобы она ни обо что не
имела возможность ушибить голову малыша.
Тилли все время таращила глаза на игрушки и куклы, но и они таращили
глаза на нее и всех гостей. Почтенные пожилые джентльмены у подъездов (все
они проявляли кипучую деятельность), горячо интересовались собравшимся
обществом и потому время от времени приостанавливались перед прыжком, как бы
прислушиваясь к беседе, а позже лихо перескакивали через палку все снова и
снова, очень много раз, не задерживаясь, дабы перевести дыхание, и,
по всей видимости, бурно наслаждаясь всем происходящим.
Если бы эти пожилые джентльмены были склонны злорадствовать при виде
разочарования Теклтона, они В этом случае взяли бы полное удовлетворение.
Теклтону было весьма не по себе, и чем больше оживлялась его будущая супруга в
обществе Крошки, тем меньше ему это нравилось, не смотря на то, что конкретно для этого он
устроил их встречу. Он был настоящей собакой на сене, данный Теклтон, и в то время, когда
дамы смеялись, а он не знал — чему, он в тот же миг забирал себе в голову, что
они, возможно, смеются над ним.
— Ах, Мэй! — промолвила Крошка. — Поразмыслить лишь, до чего все
изменилось! Вот поболтаешь о радостных школьных временах и сходу помолодеешь.
— Но так как вы не так уж ветхи! — проговорил Теклтон.
— А вы взглянуть на моего степенного, работящего супруга, — возразила
Крошка. — Он меня старит лет на двадцать, не меньше. Так как действительно, Джон?
— На сорок, — ответил Джон.
— Не знаю уж, на какое количество вы станете старить Мэй! — со хохотом сообщила
Крошка. — Пожалуй, в следующий сутки ее рождения ей ударит сто лет.
— Ха-ха! — захохотал Теклтон. Но хохот его звучал пусто, как барабан. И
лицо у него было такое, как словно бы он с наслаждением свернул бы шею Крошке.
— Поразмыслить лишь! — продолжала Крошка. — не забываешь, Мэй, как мы болтали
в школе о том, каких мужей мы себе выберем? Супруга я воображала таким
молодым, таким прекрасным, таким радостным, таким пылким! А мужа Мэй!.. Поразмыслить
лишь! Прямо не знаешь, плакать либо смеяться, в то время, когда отыщешь в памяти, какими мы
были глупыми девчонками.
Мэй, разумеется, знала, что делать ей: она вспыхнула, и слезы показались
у нее на глазах.
— Время от времени мы кроме того прочили себе кое-кого в женихи — настоящих, не
придуманных парней, — сообщила Крошка, — но нам и во сне не снилось,