Для понимания природы человека особенно значительны общения людей и отличия языка от языков и коммуникативной деятельности животных. Главные из этих различий таковы:
1. Языковое общение людей биологически нерелевантно, т. е. незначимо в биологическом отношении. Характерно, что эволюция не создала особого органа речи и в данной функции употребляются органы, начальное назначение которых было иным. Если бы звуки речи вызывались физиологической необходимостью, т. е. были бы мотивированы биологически, то содержание речи не имело возможности бы выйти за пределы информации о биологическом состоянии особи. Биологическая нерелевантность звучащей речи разрешила людям выработать вторичные средства кодирования языковой информации — такие, как письмо, азбука Морзе, морская флажковая азбука, рельефно-точечный алфавит для чтения и письма слепых Брайля и т. п., что повышает возможности и надежность языковой коммуникации.
2. Языковое общение людей, в отличие от коммуникации животных, тесно связано с познавательными процессами. У животных ориентировочные (познавательные) процессы отделены от органов и тех механизмов, благодаря которым порождаются символы-сообщения в коммуникации животных. Ориентирование происходит в следствии работы органов эмоций, без участия коммуникативных совокупностей. Отдельный символ-сообщение животного появляется как реакция особи на произошедшее событие, уже воспринятое (познанное) органами эмоций, и в один момент как стимул к подобной реакции (либо к подобному эмоциональному состоянию) у других особей (к каким обращено сообщение). В таком сообщении нет информации о том, что стало причиной этот сигнал, Л. С. Выготский сказал, что испуганный гусак, видящий опасность и криком поднимающий всю свору, не столько информирует о том, что он видит, сколько передаёт ее своим испугом (Выготский [1934] 1982, 18). Наряду с этим, к примеру, в стаде мартышек звук опасности будет одним и тем же на змею, черепаху, шорох в кустах; совершенно верно так же звук благополучия остается одним и тем же, относится ли он к появлению солнца, корма либо к возвращению в стадо одного из его участников (Негромок 1970, 230-231).
Другая картина отмечается в познавательной деятельности человека. Уже восприятие, т. е. одна из первых ступеней чувственного познания, у человека опосредовано языком: …язык есть как бы необычной призмой, через которую человек видит реальность… проецируя на нее при помощи языка опыт публичной практики (Леонтьев 1972, 153). В основном на базе языка функционируют память, воображение, внимание. Только громадна роль языка в процессах мышления. Формирование мысли представляет собой слитный речемыслительный процесс, в котором участвуют мышления и мозговые механизмы и речи.
3. Языковое общение людей, в отличие от коммуникативного поведения животных, характеризуется необыкновенным достатком содержания. Тут принципиально не существует ограничений в семантике вероятных сообщений. Вневременное, вечное и сиюминутное, неспециализированное и личное, абстрактное и конкретное, рациональное и эмоциональное, чисто информативное и побуждающее адресата к действию — все мыслимые виды содержания дешёвы языку. Язык — это свойство сообщить все (А. Мартине).
В отличие от качественной и количественной неограниченности содержания языкового общения, коммуникации животных доступна лишь экспрессивная информация (т. е. информация о внутреннем — физическом, физиологическом — состоянии отправителя сообщения) и информация, конкретно влияющая на получателя сообщения (призыв, побуждение, угроза и т. п.). В любом случае это в любой момент сиюминутная информация: то, о чем сообщается, происходит в момент сообщения.
Так, содержание общения животных ограничено своевременной и только экспрессивной информацией — о происходящем лишь с участниками коммуникации и лишь на протяжении коммуникации.
Что касается разнообразной и крайне важной информации вневременного либо долгосрочного характера (к примеру, информации, разрешающей отличить страшное, обнаружить съедобное и т. п.), то у животных такая информация передается генетически. Так достигается, с одной стороны, информационное обеспечение обычного состояния популяции, а с другой — информационная связь между поколениями животных.
Наследственное усвоение опыта предшествующих поколений отличается необыкновенной надежностью, но с этим же связаны рутинность и бедность генетически передаваемой информации.
Для людской общества характерно иное соотношение биологической и социальной информации. Генетически воспринятая информация значительна и в поведении человека, но определяющую роль — как в деятельности отдельной личности, так и в жизни общества — играется информация, передаваемая в ходе языкового общения.
4. С содержательным достатком человеческого языка (в сопоставлении с совокупностями связи животных) связан последовательность изюминок в его строении. Основное структурное отличие языка людей от языков животных пребывает в его уровневом строении: из звуков складываются части слова (морфемы), из морфем — слова, из слов — предложения. Это делает обращение людей членораздельной, а язык — содержательно емкой и вместе с тем компактной семиотикой. Благодаря возможности по-различному сочетать слова язык предоставляет людям неисчерпаемые ресурсы для выражения новых смыслов.
В отличие от языка людей, в биологических семиотиках нет знаков различного уровня, т. е. несложных и сложных, составленных из несложных. Так, согласно данным зоопсихологии, в языках обезьяньих стад употребляется около 30 звуковых сигналов, соответствующих 30 стандартным обстановкам (значениям), наряду с этим все символы являются не разложимыми на значимые компоненты. В терминах лингвистики возможно заявить, что в коммуникации животных отдельное сообщение — это одновременно и предложение и слово, т. е. сообщение не делится на значимые составляющие, оно нечленораздельно. Одноуровневое строение биологических семиотик ограничивает их содержание комплектом исходных значений, потому, что сложные символы (т. е. составленные из несложных) неосуществимы.
ЯЗЫКОВОЙ СИМВОЛ
ЯЗЫК КАК СОВОКУПНОСТЬ ЗНАКОВ
ЯЗЫК: «СЛОВО» И «ДЕЛО»
Язык окружает человека в жизни, сопровождает его во всех его делах, желает он того либо не желает, присутствует во всех его мыслях, участвует в его замыслах… Фактически, говоря о том, что язык сопутствует всей деятельности человека, задумаемся над устойчивым выражением «слово и дело»: а стоит ли их по большому счету противопоставлять? Так как граница между «делом» и «словом» условна, размыта. Недаром имеется люди, для которых «слово» и имеется дело, их профессия: это писатели, журналисты, учителя, воспитатели, мало ли кто еще… Да и из собственного собственного опыта мы знаем: успех того либо иного начинания в значительной степени зависит от умения сказать, убеждать, формулировать собственные мысли. Следовательно, «слово» – также собственного рода «дело», обращение входит в неспециализированную совокупность людской деятельности.
Действительно, взрослый человек привыкает к языку так, что не обращает на него внимания, – как говорится, в упор не видит. Обладать родным языком, пользоваться речью думается нам так же ес-тественным и абсолютным, как, скажем, умение хмурить брови либо подниматься по лестнице. А в это же время язык не появляется у человека сам по себе, это обучения и продукт подражания. Достаточно присмотреться к тому, как ребенок в возрасте двух-трех лет овладевает данной совокупностью: каждую семь дней, ежемесячно в его речи появляются новые слова, новые конструкции – и все же до полной компетенции ему еще далеко… А если бы около не было взрослых, сознательно либо неосознанно помогающих ребенку освоить данный новый для него мир, он что, так и остался бы безъязыким? Увы, да. Тому имеется много документальных свидетельств – случаев, в то время, когда ребенок в силу тех либо иных ужасных событий оказывается лишенным людской общества (скажем, заблудившись в лесу, попадал в среду животных). Наряду с этим он имел возможность выжить как биологическая особь, но безвозвратно терял право именоваться человеком: как разумное существо он уже не имел возможности состояться. Так что история с Маугли либо Тарзаном – прекрасная, но сказка. Еще более ожесточённые опыты ставит природа, создавая время от времени на свет людские существа, лишенные зрения и слуха. А раз ребенок лишен слуха, то у него не имеет возможности развиться и звуковая обращение – следовательно, мы имеем дело в этом случае с существами слепоглухонемыми. И вот выясняется, что из для того чтобы ребенка возможно методом долгой и целенаправленной работы организовать людскую личность, но при условии, что педагоги (а в РФ существует целая школа – доктора наук И.А. Соколянского) научат этого ребенка языку. Какому языку? Фактически на единственно вероятной для него чувственной базе – языку на базе осязания. Это помогает еще одним подтверждением мысли о том, что без общества не имеет возможности появиться язык, без языка не имеет возможности сформироваться полноценная личность.
Современный человек как биологический вид именуется по-латыни Homo sapiens, другими словами человек разумный. Но хомо сапиенс имеется в один момент Homo loquens (хомо локвенс) – человек говорящий. Для нас это указывает, что язык – не просто «удобство», которое придумало для облегчения собственной жизни разумное существо, но необходимое условие его существования. Язык – составная часть внутреннего мира человека, его духовной культуры, это опора для умственных действий, одна из баз мыслительных связей (ассоциаций), подспорье для памяти и т.д. Тяжело переоценить роль языка в истории цивилизации. Возможно отыскать в памяти по этому поводу узнаваемый афоризм германского философа-экзистенциалиста Мартина Хайдеггера: «Язык формирует человека» – либо повторить за русским ученым Михаилом Бахтиным: «Язык, слово – это практически все в людской судьбе».
Конечно, к такому сложному и многогранному явлению, как язык, возможно доходить с различных сторон, изучать его под различным углом зрения. Исходя из этого языкознание (синоним – лингвистика, от лат. lingua – ‘язык’) растет не только «вглубь», но и «вширь», захватывая смежные территории, соприкасаясь с иными, соседними науками. От этих контактов рождаются новые, промежуточные и весьма перспективные дисциплины. Одни их заглавия чего стоят: математическая лингвистика и лингвостатистика, лингвогеография и этнолингвистика, текстология и историческая поэтика… Кое-какие из этих дочерних наук – такие, как социо- и психолингвистика, – уже нашли собственный место в структуре (номенклатуре) людской знания, взяли признание общества, другие – такие, как нейролингвистика, – сохраняют экзотики и привкус новизны… В любом случае не нужно думать, словно бы языкознание стоит на месте и уж тем более, что оно лишь и занимается изобретением все новых правил, усложняющих жизнь простому человеку: где, скажем, нужно ставить запятую, а где – тире, в то время, когда нужно писать не с прилагательным совместно, а в то время, когда – раздельно… Этим, соглашусь, языкознанию также приходится заниматься, и все же наиболее значимые его задачи – иные: изучение языка в его взаимоотношениях с человеческим обществом и объективной действительностью.
И не смотря на то, что феномен языка думается самоочевидным, нужно сначала как-то его выяснить. Из всего многообразия существующих определений мы выберем для предстоящих рассуждений два, самый распространенных и безграничных: язык имеется средство людской общения и язык имеется совокупность знаков. Эти определения не противоречат друг другу, скорее напротив – друг друга дополняют. Первое из них говорит о том, для чего помогает язык, второе – о том, что он собою воображает. И начнем мы отечественный разговор конкретно с этого второго нюанса – с неспециализированных правил устройства языка. А уже позже, ознакомившись с главными правилами организации данного феномена и поболтав о его многообразных ролях в обществе, возвратимся к вопросу о функционировании и строении языка его отдельных частей.
2. ЧТО ТАКОЕ СИМВОЛ?
ПРИМЕРЫ ЗНАКОВЫХ СОВОКУПНОСТЕЙ
Символ имеется материальный объект, применяемый для передачи информации. Несложнее говоря, все, при помощи чего мы можем и желаем что-то сказать друг другу, имеется символ. Существует целая наука – семиотика (от греч. semeion – ‘символ’), изучающая всевозможные знаковые совокупности. Потому, что среди этих совокупностей находится (более того – занимает центральное место) человеческий язык, постольку объект данной науки пересекается с объектом лингвистики. Скажем, слово возможно изучать с позиций семиотики, а
возможно – с позиций языкознания.
В принципе человек может придать функцию символа любому предмету, любому «кусочку действительности». Заберём три несложных примера. На окне стоит цветок в горшке. Сидящий в кресле человек закурил и ослабил узел галстука. Из книги, лежащей на столе, торчит закладка. Все эти обстановки имеют, разумеется, собственную обстоятельство и смогут быть истолкованы как симптомы, другими словами как проявления каких-то иных обстановок (действий, состояний, побуждений и т.п.). К примеру, хозяйка квартиры сделала вывод, что ее цветок обязан приобретать больше света. Служащему хотелось курить, а галстук давил шею. Читатель опасался забыть, на каком месте он прервал чтение, и потому заложил соответствующую страницу…
Но наровне с причинойэти обстановки смогут иметь и особую цель: сказать кому-то что-то. В ча-стности, в «шпионском» фильме цветок на окне – быть может, сигнал: явка провалена. Закурив и ослабив узел галстука, человек, возможно, желает продемонстрировать собеседнику, что официальная часть беседы закончена и дальше возможно ощущать себя свободнее. А возможно, он желает показать своим жестом, кто конкретно есть тут хозяином положения, – при таких условиях ему разрешено то, что не позволяется вторым. Закладка, покинутая в книге, быть может, также обязана сказать вторым участникам семьи, что книга занята, что она в работе, не нужно убирать ее на книжную полку… Сейчас цветок, расслабленный узел галстука, закладка – это символы. (Закладка, фактически, и перед тем была знаком, но – для себя, сейчас же она стала знаком и для других.)
Чтобы предмет (либо событие) взял функцию символа, стал что-то обозначать, человеку необходимо предварительно договориться с другим человеком, получателем этого символа. В противном случае адресат может просто не осознать, что перед ним символ, не включится в обстановку общения.
Храбрец одного детективного рассказа Артура Конан Дойла подмечает у себя в саду последовательность нарисованных мелом человечков. Это думается ему детской забавой и не более – так сообщить, мальчишеской пробой пера. И лишь наткнувшись на подобный рисунок еще и еще раз и увидев необычную реакцию собственной жены, он начинает осознавать, что перед ним послания, зашифрованные тексты. И бежит за помощью к Шерлоку Холмсу.
Это, по большому счету говоря, не только литературный сюжет, но в полной мере жизненная обстановка. Ученым в далеком прошлом были известны картинки старого латиноамериканского народа майя – целые полосы фантастических фигурок людей, животных, каких-то предметов… Но не сходу стало ясно, что перед нами – письмена: так они были декоративны, орнаментальны! А разгадал эти письмена в 50-е годы отечественного века русский ученый Ю.В. Кнорозов: в собственные тридцать с маленьким лет он был удостоен степени профессора истории за расшифровку письменности майя.
В простой, повседневной жизни мы многих знаков просто не подмечаем, не придаем им особенного значения. Не смотря на то, что роль их в общении громадна. Таковы, например, жесты и мимика. Продолжительное либо решительное объяснение, отказ либо согласие, просьбу либо приказ возможно заменить одним многозначительным взором либо перемещением руки. Но эти символы для нас – как бы само собой разумеющееся. Пожалуй, мы обращаем внимание на мимику либо жесты лишь тогда, в то время, когда замечаем за другой культурой общения. Скажем, за жестикуляцией итальянцев либо по большому счету обитателей Средиземноморья. Не в серьез говорят, что в случае, если итальянцу связать руки, то он и говорить не сможет…
Не считая национально обусловленных совокупностей жестов, «привязанных» к конкретному языку, существуют кроме этого интернациональные, общечеловеческие основания поз собеседников, перемещений их рук, дистанции между ними и т.д. Они, например, описываются в книге австралийского исследователя Алана Пиза «Язык тела». Эта книга, переведенная на десятки языков, включая русский, за маленькое время выдержала огромное количество изданий. И интерес к ней читателей не случаен. Оказалось, что слова смогут обманывать, вводить в заблуждение, но «язык тела», жесты и мимика, выдают подлинное отношение человека к тому, что он говорит и слушает. По тому, как вы сидите, слушая собеседника, что сейчас делают ваши руки (и ноги!), что написано на вашем лице, возможно выяснить, доверяете ли вы собеседнику, весьма интересно ли для вас то, что он говорит, и т.п. Вот вы непроизвольно отклоняетесь назад и скрещиваете на груди руки – тем самым вы увеличиваете расстояние между собой и собеседником, в вашей позе появляется недоверия и оттенок высокомерия к тому, о чем идет обращение. Вы потираете рукой шею – для собеседника это сигнал: вы в раздумье. Подперли ладонью подбородок – и опять-таки сделали это непроизвольно, бессознательно. Но со стороны, объективно оценивая, это сигнал: разговор вам наскучил, возможно было бы поменять тему.
Наровне с такими повседневными, привычными для нас средствами общения существуют целые сложные совокупности знаков своеобразных, кроме того экзотических. Таков, к примеру, язык цветов, в прошлом веке любимое развлечение светского общества, средство флирта, налаживания взаимоотношений. Сейчас мы дарим цветы исходя преимущественно из отечественных представлений о красоте, к тому же из денежных возможностей (не смотря на то, что наряду с этим все же учитываем: должно ли количество цветов быть четным либо нечетным; помимо этого, существуют какие-то «ритуальные» цветы, самые подходящие для свадьбы либо, скажем, для похорон…). Мы можем с приблизительно однообразным успехом идти к себе домой, неся с собой (кстати: головками вверх либо вниз? Во многих государствах это не все равно!) букет красных гвоздик, чайных роз либо сиреневых астр. Иное дело – правила этикета и публичные предписания прошлого века. В культурной сфере за каждым цветком закреплялось собственный символическое значение, что разрешало не только передавать очень разнообразную данные, но и рассчитывать на такой же содержательный ответ, другими словами на продолжение диалога. Скажем, в одной польской книге прошлого века так описывались значения цветов – да что в том месте цветов! – разновидностей одного и того же цветка: роза белая – «к тебе склоняется мое сердце, к тебе пытается моя душа»; роза китайская – «я полностью принадлежу тебе»; роза чайная – «что за удовольствие быть с тобой!»; роза Королевы Ядвиги – «уважай прошлое: оно – мать будущего»; роза Борейко – «порадуй меня собственной ухмылкой»; роза полураскрывшаяся – «скрой отечественные эмоции в глубине сердца»; роза желтая – «ты напрасно ревнуешь, к тому нет никаких оснований»; лепесток белой розы – «нет»; лепесток красной розы – «да». И т.д. В второй книге, также прошлого века, говорилось: «Буде же не окажется под рукой никаких цветков, возможно воспользоваться цветами неестественными либо нарисованными, а вдруг и с этим появятся трудности, достаточно их заглавия».
не меньше экзотический сейчас язык – язык веера. При помощи этого мелкого опахала, непременного атрибута светской судьбе, женщина имела возможность, выясняется, назначить свидание (а также договориться о его правильном времени), упрекнуть кавалера за несдержанное обещание либо попросить прощения… Для этого необходимо было по-различному держать веер в руках, в различной степени его раскрывать либо показывать пальцем на определенную его часть. Ясно, что передаваемая наряду с этим информация носила по большей части салонно-будуарный темперамент, но большего, фактически говоря, и не требовалось. Вспомогательные, в каком-то смысле тайные, языки и были предназначены для определенной сферы судьбы.
Еще одна очень занимательная в данном смысле знаковая совокупность – язык татуировок. Речь заходит тут, само собой разумеется, не о входящих сейчас в моду цветных орнаментах, имеющих скорее эстетическую сокровище (это старое мастерство происходит из Юго-Восточной Азии), а о татуировках в классическом европейском понимании. Это условные изображения, наносимые под кожу методом втирания и накалывания красящих веществ и распространенные в большинстве случаев в среде преступников и моряков. По содержанию «наколки» умелый человек (к примеру, милиционер ) может выяснить не только «профессию» преступника, его положение в уголовной иерархии, но и кое-какие его пристрастия и совершенства. Крест, клинок, цветок (роза), змея, череп, дама, карта и т.п. – любой из этих элементов имеет собственный определенное значение, а сочетание их разрешает передавать достаточно богатую данные.
Язык цветов, язык татуировок, язык веера, язык духов, язык форменной одежды смогут очень многое сообщить посвященному человеку. Что уж сказать о таких распространенных совокупностях, как дорожные символы либо бытовые пиктограммы1! В последнем случае имеются в виду символические картинки, передающие разнообразные практические сведения. Стрелка либо указующий перст свидетельствует ‘в том направлении’ либо ‘выход’, восклицательный символ – ‘внимание!’, ‘опасность!’ (и вдобавок, в других знаковых совокупностях, – ‘весьма интересно!’, ‘сильный движение!’), перечеркнутая сигарета – ‘не курить!’, перечеркнутый утюг (на этикетке к одежде) – ‘нельзя гладить’, рюмка на упаковочной коробке либо коробке – ‘с опаской: стекло!’ (либо: ‘хрупкое содержимое, не бросать!’) и т.д. А вдруг отыскать в памяти еще всевозможные фирменные эмблемы, товарные символы, спортивные знаки и т.п., то возможно, не очень сильно преувеличивая, сообщить: человек живет в мире знаков.
Наиболее значимые ОСОБЕННОСТИ ЗНАКОВ
Независимо от того, имеется ли в виду сфера особого, узкопрофессионального общения либо же речь заходит о передаче информации общедоступной, рассчитанной на самого широкого потребителя, символ, как мы видим, имеет преднамеренную, целенаправленную природу, он намерено употребляется для передачи определенного смысла. Преднамеренность– первое из особенностей символа. И из этого же вытекает второе его наиболее значимое свойство: двусторонность. В действительности, у символа непременно должны быть две стороны: совершенная, внутренняя (то, чтопередается, – значение, суть, либо, еще по-второму, семантика2) и материальная, внешняя (то, чемпередается, – форма). Эти две стороны символа именуют планом выражения и планом содержания.
Материальная сторона символа, его замысел выражения, возможно самой различной – только бы она воспринималась органами эмоций: слухом, зрением, осязанием… Подавляющую часть информации о мире человек приобретает посредством зрения. И не просто так те примеры знаковых обстановок, что приводились выше, имели визуальную, зрительную природу. Но в случае, если сказать о символе языковом, о единицах человеческого языка, то его главная материя, конечно же, звук. Это принципиально важно выделить, поскольку сейчас, в эру поголовной грамотности, человек привыкает к письменной форме языка. Привыкает так, что зрительный образ слова теснит в отечественном сознании образ слуховой. И все же будем помнить о том, что главная материальная форма существования языка – это звук, колебания воздуха. в течении сотен и сотен тысячелетий человеческий язык существовал только в звуковой форме (еще ему, само собой разумеется, помогали жесты), и лишь в последние пара тысячелетий этому методу передачи информации сопутствует письменность. Не забудем кроме этого о том, что еще совсем сравнительно не так давно целые народы пользовались языком только в его устной, звуковой форме: письменности они просто не знали.
А обязан ли символ быть похожимна то, что он обозначает? Либо хотя бы напоминать? Нет, это не обязательно. Скорее напротив: символы, подобные тому, что они обозначают (их именуют иконическими), – достаточно редкий случай. Вот над булочной висит крендель. Над мастерской по ремонту обуви – сапог. Перед пешеходным переходом стоит треугольник с изображением шагающего человека. (Кстати, многие символы дорожного перемещения – иконические.) Слово кукушкапохоже на тот звук, что издает эта птица. И другие звукоподражательные либо звукоизобразительные слова – скрипеть, булькать, чавкать, гром, писк, шипение – также можно считать иконическими символами. Но в целом это скорее исключение. А нормально для символа именно обратное: условнаясвязь между планом содержания и планом выражения. Цветок на окне свидетельствует: «ко мне запрещено, явка провалена». Но в случае, если мы договоримся о втором содержании символа, он может обозначать, к примеру: «заходи, я ожидаю». Кстати, и крендель, висящий над булочной, вовсе не свидетельствует, что тут продаются крендели: возможно, их в данной булочной испокон столетий и не было. А уж слова-то сплошь и рядом демонстрируют собственную условность как названий. Чем, сообщите на милость, слово кастрюля похоже на сам предмет? А слово зеленый чем похоже на соответствующий цвет? Да ничем. Конкретно исходя из этого одинаковые предметы в различных языках именуются по-различному. Получается, что в базе заглавия лежит договоренность, соглашение, конвенция. Мы, другими словами коллектив людей, как бы решили придать данной звуковой форме данное содержание; так появляется символ. Конвенциональность– третье главное свойство символа.
Но символ ни при каких обстоятельствах не существует изолированно, сам по себе. Он постоянно входит в целую совокупность, действует на фоне собственных «собратьев». Исходя из этого подписать конвенцию, договориться о содержании символа на практике свидетельствует поделить сферы влияния знаков: вот этообозначает то-то, а вот это– второе…
Один мой знакомый, приехав за границу, поселился в недорогой гостинице. Ванной и туалета в номере не было. Исходя из этого вечером с полотенцем через плечо он отправился в финиш коридора. В том месте он заметил дверь, на которой был изображен равносторонний треугольник, – и все, никакой надписи. Что должен был сделать мой знакомый? Потоптавшись, он отправился в второй финиш коридора: а что нарисовано в том месте?
В том месте на двери выяснилось изображение круга. И, легко посомневавшись, мой знакомый повернул обратно… Вправду, треугольник с вершиной, обращенной вверх, имел возможность бы символизировать женский силуэт – скажем, если бы он был противопоставлен треугольнику, обращенному вершиной вниз: это бы обозначало, условно говоря, «широкобедрость» женской фигуры и противостоящую ей «широкоплечесть» мужской. Но в нашем случае треугольник был противопоставленным кругу, и это все меняет. Треугольник уже читается как знак «угловатости» мужской фигуры если сравнивать с «округлой» женской. Символ обретает значение в противопоставленности второму символу.
Еще пример, также из «заграничной» практики. Русский турист в Болгарии планирует позвонить по телефону-автомату. Сняв трубку, он слышит: «туу-туу-туу…» – и с досадой вешает трубку на место. Но и в соседнем автомате обстановка повторяется: то же самое «туу-туу-туу» в трубке и в третьем, и в четвертом… «Ну ни один автомат не работает!» – в сердцах чертыхается турист, и невдомек ему, что в данной стране прерывистое «туу-туу-туу» – это обычный телефонный «фон», эквивалентный отечественному постоянному гудку, это символ: «набирайте номер». Но чтобы понять это, нужно знать: а каковы другие символы в данной совокупности? Какие конкретно имеется еще гудки? И снова конвенциональность символа оборачивается его обусловленностью: любой символ – член собственной совокупности. Обусловленность– четвертое свойство символа.
Нетрудно продемонстрировать это и на примере языковых единиц. Так, слова в целом образуют совокупность, и эта совокупность складывается из множества частных систем. Одна из них – заглавия цветов солнечного спе-ктра: красный, оранжевый, желтый, зеленый… Не будем на данный момент сказать о стоящих за этими заглавиями понятиях – этому найдется второе место. Но вот что любопытно: во многих языках русским заглавиям светло синий и светло синий соответствует одно слово. К примеру, для немца цвет чистого неба, полоски и василька леса на горизонте будет все blau. Der Blaufuchs – так по-германски именуется светло синий песец (букв. ‘голубая лиса’), а die Blaubeere – черника (букв. ‘светло синий ягода’): первая часть в этих германских словах однообразна… Нет, само собой разумеется, при необходимости возможно различить эти цветовые оттенки – скажем, при помощи определений himmelblau – ‘небесно-светло синий’ и dunkelblau – ‘темно-светло синий’. Но в огромном большинстве случаев немец сообщит легко blau, без всяких уточнений. Не получается ли тем самым, что значение слова светло синий в большой степени зависит от того, имеется ли в данном языке слово светло синий либо нет? В случае, если имеется (как в русском), то количество его семантики сужается, в случае, если нет (как в германском), то соответственно возрастает… Как писал Велимир Хлебников, «каждое слово опирается на молчание собственного соперника».
Еще один пример из области лексики. В ее состав входит система названий частей тела. Мы все деятельно используем в собственной речи слова рука, плечо, локоть, колено, бедро, пузо и т.д. и полностью уверены в их значении. У каждой единицы собственная сфера действительности, собственный обозначаемый предмет, собственные отношения с другими словами. Что такое, к примеру, плечо? Это часть тела, ограничиваемая с одной стороны шеей и грудью, а иначе рукой. Так сообщить, ‘то, что между рукой, грудью и шеей’. Совершенно верно так же бедро для нас – это ‘то, что между боком, пахом (либо животом) и ногой’… Но заберём медицинскую терминологию. Это в некоем смысле второй язык, отдельная лексическая система. И выясняется, что тут привычные нам слова употребляются в пара другом значении. В случае, если в обыденной речи значение слова плечо определялось его отношениями со словами грудь, шея, руки, то в медицине это ‘кость от плечевого сустава до локтевого’. Бедро тут ‘кость от тазобедренного сустава до коленного’. Как видим, значения данных слов определяются тут уже иными «партнерами» – и в первую очередь словом сустав (которого, прямо скажем, нет в обыденной речи). Снова получается: содержание символа обусловлено содержанием вторых знаков, всем устройством данной совокупности, лежащей в ее основе конвенцией. Возможно заявить, что языковой символ имеется производное от языка как целого.