— Тебе сорок два года задавали вопросы, ты ответил на все отечественные вопросы. Расслабься, не волнуйся о нас. Ты продемонстрировал нам путь, и мы будем направляться ему.
Эта история красива: Будда закрыл глаза и сообщил:
— Я сделал первый ход — я больше не тело. После этого:
— Я сделал второй ход — я больше не ум. Я сделал третий ход — я больше не сердце. Я сделал четвертый ход — я вошел в собственный сознание.
В данный самый момент его дыхание остановилось, сердце прекратило биться. Это совсем вторая смерть — такая легкая и расслабленная, такая наполненная, с таковой признательностью к существованию.
Это те же шаги, что и в медитации. Вот по какой причине я говорю: если вы медитируете, вы имеете возможность пережить смерть, не умирая; вы имеете возможность возвратиться назад. Это переход от тела к уму, к сердцу, к бытию.
Гаутама Будда погиб одновременно с. Но какое количество людей смогут заявить, что они умирают одновременно с? Это в любой момент не одновременно с. На всех могилах написано: «Он погиб безвременно». Ни на одной могиле вы не отыщете надписи: «Он погиб одновременно с». Такое никому бы не пришлось по нраву; кроме того погибший, поднялся бы и сообщил: «Это плохо. Вы унижаете меня, говоря, что я погиб одновременно с. Я умираю, а вы делаете из меня посмешище». Но воистину, погибнуть одновременно с — это самое красивое в мире. Это часть продолжительной череды событий вашей жизни.
Само собой разумеется, как может погибнуть одновременно с тот, кто жил не одновременно с? Вы живы. Тяжело сообщить о смерти — погибнете ли вы одновременно с либо нет. Но живете ли вы одновременно с? Либо вы всегда опаздываете на поезд? Вы постоянно приходите на платформу, в то время, когда поезд уходит; вы видите, как мимо вас проезжает последний вагон.
Вы постоянно приходите через чур поздно либо через чур рано, вы ни при каких обстоятельствах не приходите совершенно верно в срок. Обстоятельство в том, что ваш ум живет или в прошлом… Тот, кто живет в прошлом, воспоминаниями, всей той пылью, что осталась по окончании них на дорогах, постоянно опаздывает. Опоздание входит у них в обычай, по причине того, что они не смогут быть в настоящем, а жить одновременно с свидетельствует быть в настоящем.
И имеется люди, живущие в будущем. Они постоянно планируют на следующий день — что они будут на следующий день делать. Они постоянно опережают время. И они уже не живут одновременно с.
Такое нахождение в прошлом либо в будущем так бессознательно, что практически все люди делятся на две эти категории: обращенных в прошлое и обращенных в будущее. Весьма редко видятся люди, живущие в настоящем, тут, на данный момент.
Лишь человек, что живет каждое «на данный момент», без вмешательства прошлого, настоящего либо будущего, что в данный самый момент, без всяких упрочнений, потому что момент весьма мал — мельчайшее упрочнение, и вас уже нет в нем… Если вы не расслаблены, вы не имеете возможность жить на данный момент.
В случае, если жить расслабленно, каждое мгновение вашей жизни делается таким богатым — так как вы абсолютно тут, каждое мгновение, со всей собственной любовью, разумностью, всем своим существом. Это маленькое мгновение переполняется вашим пониманием, любовью, самим вашим бытием. Оно делается таким наполненным.
Секрет известен; это открытый секрет. Вы понимаете, что у вас в любой момент имеется лишь один-единственный момент. Не бывает двух либо трех моментов в один момент. Если вы сможете прожить данный момент тотально, вы определите целый секрет судьбы, потому, что у вас в любой момент имеется лишь один момент, и вам известно, как прожить его.
Такая жизнь — единственно верная судьба, и такая жизнь может иметь в крещендо верную смерть. Верная смерть обязана достигаться верной судьбой.
Но люди блуждают где угодно — в прошлом, в будущем в воспоминаниях, в мечтах — упуская то, что настоящее — единственная судьба, которая у вас имеется. Вы не имеете возможность жить прошлым, его больше нет. Вы не имеете возможность жить будущим, его еще нет. Живите тем, что единственно допустимо: настоящим.
В конечном итоге, прошлое, настоящее и будущее — это разделения отечественного ума. У жизни имеется лишь одно время, настоящее. Это в любой момент настоящее. У жизни имеется только одно место, тут. Она в любой момент на данный момент; она ни при каких обстоятельствах не бывает «тогда».
Тот, кто не живет вовремя, не имеет возможности погибнуть вовремя, потому что смерть и жизнь неотделимы. Смерть будет или финишем несбывшейся судьбе, полной разочарования, отчаяния, тревоги; или она станет вершиной эйфории, любви, признательности, молитвы всему существованию.
Лучше бы ему и не появиться! — чем не обучиться мастерству судьбы, чем не достигнуть верной смерти.
Заратустра говорит: Лучше бы ему и не появиться! — Так рекомендую я всем лишним. Те, кто не знает судьбе и не знает смерти — лишние. Им не нужно рождаться; рождаясь, они лишь напрасно мучаются. Если вы появились, в случае, если вам предоставит шанс, применяйте ее как возможно полнее.
Но и лишние важничают собственной смертью, а также самый безлюдный орех желает быть расколотым. В действительности, чем более человек лишний, тем больше от него шума: он желает перевоплотить собственную смерть в грандиозное событие. Жизнь он потерял; осталась лишь смерть.
Я дружил с одним министром, первым министром Мадхья Прадеш, он был уже стар. Он сообщил мне, что единственная его молитва — погибнуть первым министром. Я задал вопрос:
— Что вы победите? Смерть имеется смерть, погибнете ли вы нищим либо первым министром. Он сообщил:
— Вы не осознаёте. В случае, если я погибну первым министром, моя смерть будет отмечаться по-королевски. Пара дней будет праздник; знамёна будут развеваться в мою честь; мое тело повезут на танках; я приму от воинов последний салют.
Я сообщил ему:
— По-видимому, вы потеряли жизнь; в противном случае, для чего тревожиться, будут ли воины салютовать вашему телу, почтят ли его знамёнами, королевским вниманием, недельным отпуском в правительственных учреждениях, в то время, когда вы погибнете? Какое вам да этого дело?
Я в любой момент об этом не забываю: не смотря на то, что он стал совсем стар, он настойчиво не уходил с поста первого министра; он остался первым министром и погиб первым министром. Это было все, для чего он появился — дабы погибнуть первым министром, а все эти восемьдесят пять либо девяносто лет в промежутке были совсем безлюдны.
Все они лишние — президенты, премьер-министры. Вы когда-нибудь вспоминали, что стало с Никсоном, либо что будет с Рональдом Рейганом, в то время, когда он прекратит быть президентом? Он не имеет возможности опять стать президентом; он уже лишился данной возможности. Люди забыли Ричарда Никсона; люди забудут Рональда Рейгана. Стоит человеку появляться на респектабельном месте, как он начинает цепляться к нему; он не желает, дабы его забыли.
Вы удивитесь, определив об этом. Незадолго до революции с премьером в РФ был человек по фамилии Керенский. В то время, когда революционеры захватили страну, он бежал и жил в Нью-Йорке, держа бакалейную лавку. Он погиб в первой половине 60-ых годов двадцатого века, и впредь до 1960 года никто не волновался о том, что данный хозяин магазинчика, бедный человек, был одним из известный премьер-министров могущественнейшей империи, России. И лишь в то время, когда он погиб, в газете показалось мелкое сообщение: «Погиб Керенский, человек, что до революции был с премьером России». Лишь смерть вынудила людей понять, что он жил все это время.
Жизнь лишнего человека не имеет сокровище сама по себе. Вот по какой причине ему необходимо что-то второе, дабы придать ей сокровище — деньги, власть, престиж, что-то внешнее. Ничто внешнее не имеет возможности сделать вашу жизнь богаче; оно не имеет возможности кроме этого сделать богаче вашу смерть. Лишь внутреннее, ваше сущностное бытие, ваша субъективность властно сделать вашу жизнь танцем, а смерть — последним, окончательным и величайшим танцем.
Все относятся к смертной казни без шуток: но пока она еще не стала праздником. Возможно, я единственный за двадцать пять столетий по окончании Заратустры сделал смерть праздником. Лишь мои люди празднуют смерть; везде она сопровождается трауром. Так и должно быть, поскольку жизнь не удалась, она не прожита, утрачена зря… Что же тут праздновать?
Но в случае, если ваша жизнь была полна любви, творчества, отдачи, эйфории, в случае, если ни одна часть судьбы не осталась непрожитой, ваша смерть должна быть праздником, торжеством.
Люди не обучились еще чтить самые яркие праздничные дни. Я показываю вам смерть, в которой обретается завершённость и полнота — смерть, которая станет для живущих священным обетом и жалом.
Человек, завершивший путь собственный, умирает победоносно.
Смерть должна быть успехом, победой, возвращением к себе. Но для этого вы должны поменять всю собственную жизнь. Вы должны жить в противном случае — не как христианин, индуист либо мусульманин, но как естественный человек, без жадности и всякого страха.
Пускай данный момент будет самодостаточным.
Не жертвуйте им для чего-нибудь в будущем, и не растрачивайте его на сладкие воспоминания.
Сделайте это мгновение максимально сладостным и красивым; и так, от мгновения к мгновению, ваша жизнь станет гирляндой цветов.
А в то время, когда гирлянда полна, приходит время смерти, смерти-праздника, смерти-карнавала — «самого сказочного праздника».
Такая смерть — наилучшая; лучшей же по окончании нее будет — погибнуть в борьбе и растратить великую душу. Если вы не сможете осуществить высочайшую возможность в себе, если вы не сможете стать выполнением самого себя, то Заратустра предлагает второе по окончании лучшего — по крайней мере, вы имеете возможность быть солдатом.
Слово «солдат» потеряло собственный старое значение. Сейчас нет солдат; имеется люди, каковые прилетают на самолетах, как преступники, сбрасывают бомбы и удирают. Эти трусы — не солдаты.
Научная разработка стёрла с лица земли в человеке столько, что это практически нереально посчитать: к примеру, солдаты провалились сквозь землю; они больше не необходимы. Автомобили все сделают лучше; на данный момент, дабы скинуть атомное оружие, не нужен кроме того летчик. Рональд Рейган либо его шимпанзе на кнопку, которая находится в Белом Доме, и некая ракета взлетает, неся смерть миллионам.
В прошлом солдат был лучшим человеком. Он сам во всех отношениях был произведением мастерства. Фехтование либо стрельба из лука давали ему определенную выдержанность, давали ему эластичное тело — сильное и все же эластичное.
взглянуть на оленя в лесу, и вы заметите, как замечательно его тело. Вы не отыщете ни одного толстого либо некрасивого оленя, ни одного оленя-американца. В Америке тридцать миллионов человек умирают от ожирения, и все же, они продолжают имеется — они помешаны на еде. Но вы не отыщете ни одного толстого оленя… они все однообразны.
Солдаты были чем-то в этом роде — на их тело стоило взглянуть. Они заботились о собственном теле, они заботились о собственных упражнениях; и дабы стать солдатами, им, само собой разумеется, была нужна медитация: быть бдительным, быть неизменно осознающим, в силу того, что в любой миг… мельчайшая неточность, и вам финиш. Они ходили по лезвию бритвы; на их равновесие стоило взглянуть. Но солдаты провалились сквозь землю. Сейчас война — некрасивое дело; сейчас война — чистое разрушение; она не приносит человечеству ничего полезного.
Но солдат тысячи лет придавал преимущество, честь собственному телу, собственному уму, собственному существу, потому что ему приходилось быть абсолютно бдительным, он не имел возможности допустить ни одной мысли. Он не имел возможности уйти в прошлое, он не имел возможности уйти в будущее, он должен быть в настоящем. Конкретно исходя из этого в Японии мастерство владения клинком и стрельба из лука стали способами обучения медитации. Не требуется обучаться медитации раздельно — достаточно стать лучником, и вы обучитесь медитировать; отличие весьма мала.
Один германский доктор наук, Герригель, получал образование Японии стрельбе из лука. Он был лучшим лучником Германии. Но в Японии стрельба из лука — не просто стрельба из лука, это медитация. Немец был растерян, потому, что в его представлении, если вы постоянно попадаете быку в глаз, вы великий лучник; а он попадал стопроцентно. Но его Мастер сказал:
— Нет, основное неверно. Нас не интересует бычий глаз; мы не заботимся о том, дабы стрела постоянно попадала в цель; мы сосредоточены на тебе. Ты не должен ничего делать. Ты обязан разрешить стреле двигаться самой. Ты обязан лишь создать условия, а после этого ожидать и разрешить этому произойти.
Для германского ума это было совсем непостижимо: как это может произойти, если вы не натягиваете лук, если вы ничего не делаете, если вы с стрелами и луком — как это может произойти? А также в случае, если это произойдёт, стрела не попадет в цель. Тут можно понять отличие между Западом и Востоком. Западный ум больше сосредоточен на цели, а восточный ум больше сосредоточен на лучнике, на солдате.
Мастер неоднократно повторял ему:
— Забудь о цели. Кроме того если ты промахнешься, не имеет значение. Сперва я обязан привести в порядок тебя. Герригель сообщил:
— Что я еще могу сделать? Я лучший лучник в собственной стране.
Мастер сообщил:
— Возможно, в собственной стране ты и лучший лучник, но тут ты легко любитель.
Три года прошло, а он не имел возможности понять суть. Это было тяжело. Наконец, устав, он сообщил Мастеру:
— на следующий день я уезжаю. Мастер ответил:
— Жаль; но перед тем как ты уедешь, приходи ко мне, выпьем чаю, а позже можешь ехать.
В то время, когда он пришел, дабы выпить с ним чаю, Мастер учил вторых учеников стрелять из лука. Он сел на скамью и начал наблюдать. В первый раз это было не его заботой. Он в первый раз расслабился; а он все время был в напряжении, с каждым днем он думал: как разрешить этому произойти? Но сейчас он сидел на утреннем солнышке, в саду Мастера, расслабившись, замечая. Он видел, как Мастер показывает вторым ученикам, как они должны разрешить стреле двигаться к цели: они не принуждают ее, они просто позволяют ей лететь.
Мастер забрал лук. В Герригеле не было напряжения, его это не интересовало, он уезжал, так что он смог разглядеть более ясно, что Мастер стоял совсем расслабленно. В то время, когда стрела покидала лук, он видел его руки — в них не было напряжения. Он видел его лицо — это было чистое изящество. И совсем нежданно он осознал, что означает «разрешить этому случиться».
Неожиданно он поднялся, забрал из рук Мастера лук и стрелу — Мастер кроме того не задал вопрос, что он делает — и, никак не заботясь о цели, поднял лук и стрелу весьма расслабленно и изящно… произошло. Он попал в цель. Мастер сообщил:
— Великолепно, у тебя оказалось. Ты не делал это; ты разрешил этому произойти.
Герригель записал в ежедневнике: «Отличие была огромна. Если бы я уехал на сутки раньше, я имел возможность не определить красоты того, о чем мой Мастер три года неустанно сказал мне. Я уставал, но он не уставал ни при каких обстоятельствах — ежедневно одно да и то же. Но в этом была моя неточность. Я был напряжен, и все мои упрочнения были направлены на то, дабы поразить цель, а он беспокоился лишь о том, что я должен быть красивым и расслабленным. Я был его целью».
Мастер был очень радостен:
— Хотя бы через три года тебе это удалось. Герригель сообщил:
— Я ничего не старался сделать. Я на вас. Я ни при каких обстоятельствах не наблюдал на вас. Вы учили меня ежедневно. Я был в собственном уме, думая: как? Но это не вопрос «как». Потому, что я был через чур озабочен тем, как это сделать, я не имел возможности это сделать. Сейчас во мне не было тревоги, ум молчал, и я в первый раз заметил вас — это изящество, эту красоту.
В Японии стрельба из искусство и лука меча стали способами обучения медитации. Солдат в прошлом был хорошим человеком, его тело было так же замечательно, как тело зверя; оно было подвижно и очень искусно.
Заратустра напоминает: если вы не имеете возможность погибнуть как мудрец, погибните хотя бы как солдат. По окончании самой лучшей смерти эта — вторая.
Но и борющемуся, и побеждающему одинаково ненавистна ваша смерть: скаля зубы собственные, она крадется, как преступник, а приходит к вам повелителем.
Действительно свободную смерть хвалю я, ту, что приходит ко мне, потому что я желаю ее.
Но если вы не хозяин собственной жизни, как вы имеете возможность быть хозяином смерти?
На Востоке хорошо как мы знаем, что самые великие мудрецы объявляли о собственной смерти заблаговременно, и люди осознали это неправильно: люди считаюм, что они предвещают, но это не предсказание. Они знают, что они пришли к завершению, что в жизни больше нечего открывать — их путешествие завершилось.
«Через семь дней, либо через три дня, либо на следующий день, я погибну» — они говорят это по причине того, что способны хотеть собственной смерти. Это не предсказание. Но целый Восток заблуждался по поводу этого: они вычисляют это предсказанием. Это вовсе не предсказание: если они захотят, они смогут еще мало помедлить, но им не требуется ничего лишнего. В то время, когда что-то сделано до конца, нанесены последние мазки — время уходить, время сообщить почва «до свидания».
В то время, когда же устремится к смертной казни воля моя? — У кого имеется цель и преемник, тот захочет смерти вовремя, тогда, в то время, когда это удобно для цели и для преемника.
Иные становятся через чур ветхи для истин и побед собственных; беззубый рот не имеет уже права на все истины.
Каждый жаждущий славы обязан заблаговременно расстаться с почетом и освоить нелегкое мастерство — уйти одновременно с.
Пускай бы явились проповедники скорой смерти! И подобно буре, сотрясли бы деревья судьбы! Но я слышу лишь проповедь терпения и медленного умирания ко всему «земному».
Если бы он остался в пустыне, вдалеке от хороших и праведных! Возможно, он обучился бы жить, и обожать почву, а также смеяться!
Да не будет умирание ваше хулой на землю и человека приятели мои: с таковой просьбой обращаюсь я к меду души вашей.
Кроме того в смерти должны пылать дух ваш и добродетель, подобно вечерней заре над почвой: в противном случае смерть ваша не хорошо удалась вам.
Так желаю погибнуть и я: дабы вы, приятели мои, для меня еще больше обожали почву; опять в почву хочу я обратиться — обрести покой у той, что родила меня.
Воистину, была цель у Заратустры, в нее метал он мяч собственный; отныне вы, приятели, станете преемниками цели моей, вам бросаю я золотой мяч.
Приятнее всего наблюдать мне на вас, приятели мои, в то время, когда подбрасываете вы его! Вот по какой причине помедлю я еще мало на земле: простите мне это!
Многие озарения Заратустры не с чем сравнить. Это возможно одним из величайших уроков: если вы желаете погибнуть со славой, а не ужасной и презренной смертью, вы должны начать жить с этого самого мгновения. Вы должны сконцентрироваться на тотальности: жить тотально, зажечь факел собственной жизни с обоих финишей. В то время, когда вы почувствуете завершённость и полноту, вы сможете погибнуть тотально. Вы не станете цепляться за судьбу.
Я видел, как умирали многие люди. Они умирают как нищие, цепляясь за судьбу; они не желают умирать, в силу того, что они еще не жили, а смерть уже тут. Но в то время, когда у них была жизнь, они теряли ее. А сейчас смерть постучалась к ним в дверь, и они стали понимать, что жизнь утрачена.
Но человек, что жил тотально, с открытой дверью, будет приветствовать смерть, потому что смерть не неприятель ему. Это легко перемена дома: из одного тела в второе, из одной формы в другую, либо, в итоге, от формы к бесформенной судьбе, окружающей почву.
Религиозный человек не только живет, но и умирает религиозно.
Человек мастерства живет искусно, и не только живет искусно, но и умирает с великим мастерством.
Один Мастер дзен задавал вопросы собственных учеников — ему пришло время умирать, и он задал вопрос:
— Перед тем как уйти, я желаю изобрести какой-нибудь необыкновенный метод погибнуть. Вы понимаете меня. Я не желаю ничего повторять, быть легко чьим-то последователем. Поведайте, имеется ли какой-нибудь необыкновенный метод смерти?
Один человек внес предложение:
— Возможно, вы погибнете сидя в позе лотоса? Но другие сообщили:
— Многие мудрецы умирали в позе лотоса, это не ново. Кто-то сообщил:
— Вы имеете возможность погибнуть стоя.
Они обсуждали это так, как словно бы это легко игра — это и должно быть игрой — и кто-то начал возражать:
— Я слышал о мудреце, что погиб стоя. Тогда кто-то еще внес предложение:
— Тогда остается лишь одно. Поднимитесь на голову! Погибните стоя на голове, я не пологаю, что кто-нибудь еще делал это раньше.
Мастер сообщил:
— Это мне нравится; ну, приятели, прощайте. Он поднялся на голову и погиб.
Ученики растерялись. Они знали, что делать с мертвым телом, в то время, когда оно лежит в постели, но они ни при каких обстоятельствах не сталкивались с человеком, что поднялся на голову и погиб. «Что нам с ним делать? Раз уж данный старик таковой чудак, он имел возможность бы нам заявить, что нам позже делать». Кто-то внес предложение:
— Его старшая сестра также великий Мастер. Она монахиня, живет около монастыря. Лучше позвать ее, в противном случае мы можем сделать что-нибудь не то, и плохо, в случае, если мы сделаем что-нибудь не то с нашим Мастером, в то время, когда он погиб.
Один ученик побежал; сестра Мастера, еще старше, чем он, пришла в великом бешенстве и закричала от самых дверей:
— Он всю жизнь был хулиганом, он ни при каких обстоятельствах не вел себя так, как должен вести себя человек. Но я ни при каких обстоятельствах не считала, что он и погибнет по-хулигански. Где он?
Масса людей расступилась перед нею, и она сообщил ему:
— Бокудзю, ты идиот! Ты стал просветленным, но не забыл собственные проделки. Спускайся из данной позы и ложись в постель, как положено!
Было нужно Бокудзю подчиниться; нельзя не послушаться старшей сестры. Люди не могли в это поверить. Они все удостоверились в надежности — он не дышал, сердце остановилось. Он возвратился, лег в постель и сообщил собственной сестре:
— Ну, отлично, можешь идти. Я погибну, как положено.
Сестра ушла, и он погиб, как положено.
Они опять удостоверились в надежности. Все было так же, как и прежде: ни дыхания, ни пульса. Данный человек, должно быть, ожидал в четвертом состоянии, зная либо замечая из глубины, что сейчас будут делать его ученики. И замечая их в этом громадном затруднении, он, возможно, был очень доволен.
Погибнуть таким красивым образом, как словно бы вы играетесь, должно быть легко для всех тех, кто жил совсем и тотально. Бокудзю и из смерти сделал красивый опыт, не только для себя, вместе с тем и для других.
… Так сказал Заратустра.
О ДАРЯЩЕЙ ДОБРОДЕТЕЛИ
Часть 1
4 апреля 1987 года
Любимый Ошо,
О ДАРЯЩЕЙ ДОБРОДЕТЕЛИ часть 1
Сообщите мне: как сделалось золото высшей сокровищем? — Потому оно стало ей, что редкостно и безтолку, и ласков блеск его; оно в любой момент дарит само себя.
Лишь как знак высшей добродетели стало золото воображать высшую сокровище. Как золото, светится взгляд у дарящего…
Редкостна верховная добродетель и ненужна, она сияет и ласкова в блеске собственном: дарящая добродетель имеется наивысшая.
Воистину, я разгадал вас, ученики мои: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели…
Жажда ваша в том, дабы самим стать и бесплатно, и жертвой: потому и желает душа ваша вобрать в себя все сокровища.
Ненасытно пытается душа ваша к драгоценностям и богатствам, потому что ненасытна и добродетель ваша — в собственном жажде дарить.
Вы притягиваете все вещи к себе и в себя, дабы изливались они из родника вашего дарами любви.
Воистину, грабителем, стяжающим все ценности, будет дарящая добродетель; но здоровым и священным, именую я это себялюбие…
Вверх устремляется отечественный ум: он имеется знак отечественного тела, знак возвышения. Знаки таких возвышений сущность имена добродетелей.
Так проходит тело через историю — в становлении и в борьбе. А дух — что он для тела? Он — глашатай его побед и битв, отголосок и товарищ его.
Все наименования добра и зла сущность знаки: они не говорят, а лишь намекают, без звучно показывая. Дурак тот, кто в заглавиях ищет знания.
Будьте же внимательны, братья мои, в те часы, в то время, когда дух ваш заговорит символами и притчами: потому что тогда зарождается добродетель ваша.
Тогда тело возвышается и оживает; собственной эйфорией окрыляет оно дух ваш, и делается он ценителем и творцом, несущим любовь и благо всем вещам.
В то время, когда переполненное сердце ваше нервничает и разливается, подобно потоку, и это — благо и вместе с тем опасность для живущих на берегу: тогда зарождается добродетель ваша.
В то время, когда вы возвысились над порицанием и похвалой и воля ваша хочет повелевать всеми вещами как воля любящего: тогда зарождается добродетель ваша…
В то время, когда вы, начинаете хотеть одной волей и данный поворот от всего, что заботит вас, именуете необходимостью: тогда зарождается добродетель ваша.
Воистину, она — новое добро и новое зло! Голос нового родника, доносящийся из глубин!
В ней могущество, в данной новой добродетели; она — господствующая идея, осененная узкой душой: золотое солнце, и около него — змей познания.
…Так сказал Заратустра.
Люди постоянно думали о значении добродетели, но ни один человек не вносил в мир добродетели такое измерение, как Заратустра. Добродетель постоянно проповедовалась религиями как средство взять приз, как путь в эдем, как метод стать любимчиком Всевышнего, существования.
Но все эти религии придавали добродетели внешний суть, наружный, а не тот, что растет изнутри. Заратустра открывает в слове «добродетель» внутренний суть, совершенно верно так же, как распускаются цветы, и они глубоко связаны с корнями, с почвой. Они неотделимы; у почвы, возможно, и нет ароматов и таких оттенков, красоты; но все это скрыто в ней и выражается через цветы. Зерно добродетели в вас, оно не имеет ничего общего с какими-то призами. Она сама по себе приз. Это не средство с целью достижения чего-то, она кончается сама в себе.
Заратустру необходимо осознать весьма глубоко, в силу того, что это познание абсолютно поменяет ваше представление о религиозной жизни, о духовной революции, о новом человеке, что будет религиозен без всяких религий; что будет религиозен без всяких целей; чья религиозность не составит большого труда запахом его внутреннего существа. И его добродетель будет делиться, раздаривать себя всему существованию.
Заратустра задаёт вопросы учеников: Сообщите мне: как сделалось золото высшей сокровищем? — Потому оно стало ей, что редкостно и безтолку, и ласков блеск его; оно в любой момент дарит само себя.
То, что он говорит о золоте, правильно для высочайших добродетелей истины, красоты, хороша, любви.
Думайте над каждым показателем, что он именует: оно редкостно, оно не публично, оно уникально. В тот момент, в то время, когда добродетель делается публичной, она перестает быть добродетелью. Уникальность, уникальность да и то, что она не есть неспециализированным достоянием — в самой ее природе. В случае, если все в мире правдивы, правдивость больше не может быть добродетелью. Кто сообщит, что это добродетель? В случае, если сострадательность станет неспециализированным качеством всех людей, сострадание провалится сквозь землю из перечня великих добродетелей. Иначе говоря добродетели — это добродетели индивидуальностей, а не добродетели толпы.
А во-вторых, она ненужна. Заратустра видит вещи так светло, так прозрачно, так бескомпромиссно, что у него хватает смелости заявить, что добродетель ненужна. Потому что все, что полезно — всего лишь средство успехи чего-нибудь еще. Нужное — в любой момент средство, ни при каких обстоятельствах не цель.
Любовь не может быть средством. В тот миг, в то время, когда вы делаете из собственной любви средство успехи чего-нибудь еще, это больше не любовь. Дабы сохранить собственную красоту, радость, запах, любовь обязана оставаться ненужной. В тот момент, в то время, когда она делается средством, лестницей, дабы встать куда-то, дабы достигнуть некоего финиша, серьёзным делается данный финиш; любовь если сравнивать с ним не ответственна.
Следовательно, у любви не может быть никакого финиша — как и у истины, хороша. В случае, если заявить, что они ненужны, это многих шокирует, поскольку вы думаете, что в любви имеется величайшая, громаднейшая польза. Истина обязана приносить самую громадную пользу. Но вы не осознаёте механику судьбы: все нужное скатывается в более низкую категорию средств. Конечное в любой момент безтолку.
Религии обсуждали это столетиями, но как ни необычно, ни один человек за всю историю не задал вопрос: «В чем польза Всевышнего?» В случае, если любовь должна быть нужной, в случае, если истина должна быть нужной, в случае, если добро должно быть нужным, в случае, если красота должна быть нужной, то в чем польза Всевышнего? Всевышний должен быть самой ненужной вещью в мире.
Это заденет так называемых религиозных людей; но, к счастью, Всевышнего нет, и обижаться некому. Но если бы Всевышний существовал, Он бы непременно был ненужным, полностью ненужным, ни на что не годным — в силу того, что Он имеется финиш всего, но не средство для чего бы то ни было. Для человека, аналогичного Заратустре, добродетель заменяет Всевышнего: быть добродетельным — значит быть религиозным. Но для простых религий добродетель — средство, которым вы пользуетесь, дабы достигнуть Всевышнего, достигнуть самореализации, попасть в эдем.
Но для Заратустры бесполезность — не предосудительное слово. В чем польза розы? Вы сообщите: «Она прекрасна», но какая польза в красоте? Какая польза в красивом закате, в то время, когда облака в небе становятся такими психоделичными, такими многоцветными — как словно бы бы целый горизонт стал поэзией? Птицы возвращаются к себе… какая возможно польза от для того чтобы заката? Он совсем ненужен. И живописцы знают об этом многие века. Исходя из этого они говорят: «Мастерство для мастерства». Оно заканчивается в себе самом.
И, в-третьих, ласков блеск его; оно в любой момент дарит само себя. Оно сияет, ему не необходимы никакие украшения, оно полностью самодостаточно, оно расточает радость, рдея от счастья по одной лишь причине — что оно есть само собой.
Заратустра начинает с того, что задаёт вопросы учеников: по какой причине золото стало высшей сокровищем? И именует три обстоятельства: оно редкостно, безтолку и сияюще.
Лишь как знак высшей добродетели стало золото воображать высшую сокровище.
Это легко знак. Люди, познавшие высшую добродетель, искали знак, дабы выразить ее. Золото в некоем смысле подошло как выражение, как обозначение высшей сокровище.
Как золото, светится взгляд у дарящего.
И человек, что дарит собственные добродетели вторым, что раздает собственные внутренние достатки, делится собой с другими — его глаза светятся, как золото. Их сияние, их блеск несравненны.