Квинтэссенцией социального мышления Кошен вычислял теорию публичного контракта Руссо, потому, что видел в ней правильную модель литературной республики. Полная свобода точек зрения, равенство всех граждан, принятие ответов методом голосования – все эти главные черты политического идеала Руссо уже были реализованы в повседневной практике философских обществ: Граждане Жан-Жака – это не новые люди без традиций и предрассудков, это простые, потрепанные судьбой люди, потерявшие в неестественном мире обществ и предрассудки, и традиции[487]. Главные же правила теории Руссо – равенство и свобода – представляли собой, согласно точки зрения Кошена, всего лишь умозрительный идеал, абстракцию, приемлемую лишь для придуманного мира в тучах, но не для настоящей судьбы: столкновение с действительностью неминуемо должно было повлечь за собой провал аналогичной системы[488].
Французская революция, в соответствии с Кошену, была конкретно таким столкновением, попыткой воплотить абстракцию в судьбу, попыткой мира в тучах завоевать настоящий мир. В народных и патриотических обществах революционного периода историк видел прямых наследников обществ мысли, действовавших по тем же объективным законам. Так, законом вовлечения и отбора он растолковывал следовавшие друг за другом чистки Якобинского клуба, из-за которых происходил непроизвольный отбор индивидов, самый приспособленных для жизни обществ – людей без собственного мнения и личных привязанностей[489]. В следствии сложился круг людей, подчинивших себе всю жизнь обществ. Так, – писал Кошен, – любое эгалитарное сообщество через некое время неизбежно выясняется в руках нескольких людей – это воздействие силы вещей, это не заговор, а закон, что возможно назвать законом автоматического отбора[490].
Не смотря на то, что Революция и не была заговором, не была она и делом всей нации, вычислял Кошен. Ядро мятежа составляли члены обществ, фактически же народ выступал в качестве их слепого и послушного орудия[491]. Революционное меньшинство манипулировало главной массой населения, применяя разные методы давления, осуществляя моральный и физический террор. «Возможно заявить, что Террор – обычное состояние социальной судьбе, – писал Кошен, – целостность общества постоянно поддерживается лишь при помощи обоюдной страха и слежки, по крайней мере в том месте, где эта политическая форма используется в реальности, выходя из собственной естественной среды – мира мысли»[492].
Интерпретация Кошеном неприятности Революция и Масоны принципиально отличалась, так, от предшествующих трактовок, потому, что историк разглядывал перемещение свободных каменщиков по большей части как социологический феномен и практически абстрагировался от своеобразных изюминок масонской идеологии. Но новизна предложенного им подхода не была по преимуществу оценена мэтрами хорошей историографии. Правые взоры Кошена уже сами по себе были для них достаточно сильным раздражителем, дабы обрушиться на его концепцию с резкой критикой, причем не через чур обоснованной. Так, согласно точки зрения А. Олара, Кошен оживил ветхий тезис аббата Баррюэля, словно бы Революция вышла из лож. Тот факт, что Людовик XVI и два его брата были франкмасонами, заставляет задуматься, как обоснован этот тезис. Но создатель рассуждает не учитывая фактов, не ссылаясь либо практически не ссылаясь на них[493]. Опровергают ли эти доводы концепцию Кошена? Чуть ли. Обвинение его в баррюэлизме полностью беспочвенно, потому, что он сам отрицал научную сокровище теории заговора. Ссылка на принадлежность к масонству его братьев и монарха кроме этого направлена мимо цели. Данный аргумент смотрелся бы эффектно, в случае, если б обращение шла конкретно о заговоре: в действительности, против кого конспирировать масонам, нежели и король в их числе?! Но для предложенного Кошеном подхода вопрос о личностях не имел какое количество-нибудь важного значения. Исследователя интересовали, в первую очередь, социологические процессы – внутренняя динамика функционирования демократически организованных ассоциаций, на которую не воздействовал социальный статус их отдельных участников. Значительно весомее выглядит довод о недостаточной фактологической базе концепции Кошена. Его книга свободомыслие и Революция, с рецензией на которую и выступил Олар, вправду представляла собой всего лишь теоретическую часть громадного изучения, оставшегося незавершенным из-за преждевременной смерти автора, а потому содержала предельное число ссылок на конкретные факты.
Этот нюанс был подмечен и вторым, не меньше критично настроенным критиком данной книги – признанным фаворитом социалистической историографии Революции А. Матьезом. По его словам указанная работа содействует формированию не истории, а только социологии и философии. Подчеркивая потом, что Кошен в подтверждение собственного тезиса о ведущей роли обществ мысли в подготовке Революции практически не привел ни текстов источников, ни фактов, Матьез кратко изложил собственное видение неприятности: «Кошен, по всей видимости, и не догадывался, что ложи до 1789 г. были далеки от того, дабы стать обществами мысли, наоборот, они являлись обществами развлечений и пьянства. Помимо этого, различные ложи придерживались ритуалов либо, скажем так, совокупностей прямо противоположных. Они не имели между собой ничего общего, помимо этого, что одинаково пополнялись уроженцами богатых классов. Они послали в эмиграцию самая значительную часть собственных участников. Их политическая роль была ничтожна»[494]. Как видим, интерпретация Матьезом истории масонства полностью повторяла то, что писал на этот счет ещё Мунье. Но, пока спор шел на уровне абстрактных формул, подобная трактовка смотрелась достаточно убедительной. По крайней мере, если сравнивать с теорией заговора. Что же касается предложенного Кошеном нового подхода, то его правомерность ещё требовалось доказать методом конкретных изучений.
В полной мере конечно было ожидать, что дискуссия на этом и закончится. Чуть ли кто-то имел возможность высказать предположение, что спор продолжится тем же составом участников, поскольку одного из них уже практически десять лет как не было в живых. Однако, всего год спустя впечатляющим ответом оппонентам стала посмертно изданная двухтомная монография Кошена Общества мысли и революция в Бретани (1788-1789)[495]. Собранный в центральных и местных архивах широкий документальный материал (второй том книги полностью отведен под публикацию статистических данных и самые важных источников) разрешил автору во всех подробностях проанализировать идейную и организационную эволюцию разного рода просветительских и публичных ассоциаций Бретани – литературных кружков, Сельскохозяйственного и Патриотического обществ, сословных и корпоративных объединений и т.п., наглядно показав их роль в качестве организационных центров антиправительственной оппозиции в течении последнего дореволюционного года. С громаднейшими трудностями историк, по его собственному признанию, столкнулся при изучении деятельности масонских лож, потому, что главная масса их документов была тогда закрыта для исследователей. Ему удалось получить доступ только к архивам ложи Совершенного Альянса в Ренне. Однако, их тщательный анализ, наровне с поиском разрозненных масонских документов в национальных архивах и изучением публикаций самого Ордена, принес прекрасные результаты. Кошен установил существование 39 бретонских лож[496], идентифицировал 850 их членов[497], распознал степень и характер участия последних в политике, и круг вопросов, обсуждавшихся вольными каменщиками на некоторых их собраниях. Всё это дало исследователю достаточно веские основания отнести масонские ложи к числу обществ мысли, ставших, в соответствии с его концепции, колыбелью перемещения против Ветхого порядка. Причем он отнюдь не отводил ложам какой-либо необыкновенной роли в этом ходе, а разглядывал их в одном последовательности с другими публичными объединениями. По целому же последовательности качеств вклад вторых аналогичных ассоциаций в антиправительственное перемещение был, согласно его точке зрения, кроме того более весом, нежели вклад Ордена свободных каменщиков. Так, для распространения оппозиционных настроений в среде бретонского дворянства деятельность клуба Бастион имела значительно большее значение, чем усилия и прогресс Просвещения франкмасонов[498].
На этот раз оппоненты Кошена не могли упрекнуть его в пренебрежении источниками и недостаточном внимании к фактам. Наоборот, конкретно перегруженность монографии документальным материалом Олар применял в качестве предлога, дабы уйти от дискуссии по существу неприятности. В случае, если прошлую книгу Кошена Олар встретил пространной критической рецензией, то на этот раз он ограничился маленькой заметкой в библиографическом разделе собственного издания Французская революция, где, например, писал: Это – наблюдения эрудита, широкие, не смотря на то, что и пара хаотичные, каковые выстроены в собственного рода совокупность… Работа так сложна для восприятия, что мне не удалось не только её осилить, но кроме того как направляться осознать план автора. Быть может, если бы он был жив, он имел возможность её сократить и сделать более ясной. Необходимо терпение, дабы суметь применять эти два тома, через чур насыщенные материалом[499].
Матьез же уклоняться от спора не стал, вызов принял и опять выступил с критикой взоров консервативного историка: Господин Кошен отлично перекопал архивы, совершив изучение во всех, кроме того самых небольших подробностях, но он ничего не отыскал в подтверждение собственной заблаговременно подготовленной концепции[500]. Согласно точки зрения Матьеза, Кошен постарался омолодить ту интерпретацию французской революции, начало которой положил ещё Баррюэль. И не смотря на то, что Матьез не отождествлял полностью идеи Кошена с теорией заговора, высказанные в отзыве критические замечания были значительно более уместны по отношению конкретно к ней, нежели к историко-социологической схеме Кошена: Возможно указать, что общества, о которых говорит господин Кошен, выделено держались в стороне от политики. Возможно также подчернуть, что нет ни одного документа, что свидетельствовал бы об участии в движении обществ как таковых – что они были очень разны по собственному характеру, что они не имели между собой связи и что их члены приходили в политику различными путями[501]. Все эти аргументы, обосновывая отсутствие заблаговременно подготовленного сети и плана заговора тайных организаций для его осуществления, никоим образом не затрагивали главной идеи концепции Кошена, что само по себе функционирование публичных ассоциаций, выстроенных на демократических правилах, объективно содействовало формированию нового типа публичного сознания, несовместимого с фундаментальными идеологическими сокровищами Ветхого порядка.
Другие доводы Матьеза смотрелись ещё менее убедительно. Критик упрекал Кошена в том, что тот покинул без внимания классовое содержание революционного конфликта, что он ни при каких обстоятельствах не открывал Карла Маркса и, наконец, что он не желает признать: монархия Ветхого порядка прогнила полностью и против неё практически единодушно встала вся страна[502]. Подмена настоящих доводов идеологическими стереотипами свидетельствовала о недочёте у Матьеза конкретного материала, дабы в данном контексте убедительно обосновать классический для хорошей историографии тезис об отсутствии значительного влияния масонства на события Революции. В некоем роде это было показателем наметившегося отставания в изучении масонской тематики представителями данного направления в целом. Тот количество фактических данных, которого в течении ста с лишним лет в полной мере хватало для успешной, не смотря на то, что в основном публицистической, нежели научной, полемики со приверженцами теории заговора (как в про-, так и в антимасонской трактовке), был очевидно мелок для критики нового подхода к решению проблемы, опиравшегося на солидное изучение.
Разительным контрастом если сравнивать с излишне эмоциональной и декларативной, но полностью неубедительной критикой работы Кошена, смотрелась позиция Матьеза в развернувшемся тогда же его споре с историком-масоном Гастоном Мартеном. Последний в собственном нашумевшем историко-публицистическом произведении подготовка Революции и Французское масонство (1926), развивая идеи официальной исторической теории Великого Востока, обосновывал, что Орден свободных каменщиков был наиболее значимым каналом распространения во Франции правил Просвещения и главным центром координации антиабсолютистского перемещения, вылившегося в Революцию[503].
Написанная в примечательной манере, языком скорее журналиста, чем исследователя, книга Мартена содержала предельное число отсылок к источникам и изобиловала произвольными утверждениями. Будучи очень уязвима для критики, она давала хороший предлог лишний раз показать преимущество тезиса хорошей историографии о непричастности свободных каменщиков к подготовке Революции перед теорией заговора, которую Мартен практически воспроизвел в промасонской интерпретации. Матьез воспользовался таковой возможностью и выступил с развернутой критической рецензией, практически вдвое превышавшей по количеству его отзыв на труд Кошена. В случае, если в дискуссии с Кошеном Матьез, столкнувшись с принципиально новой методикой, очевидно испытал важные затруднения в подборе аргументации, то тут он вел полемику в привычном русле, проложенном ещё Мунье. Ссылаясь на официальные документы Великого Востока, Матьез подчеркивал, что начальники Ордена запрещали и осуждали любое вмешательство участников лож в политику. Не могли вольные каменщики, вычислял он, и выступать пропагандистами просветительских идей, потому, что одним из наиболее значимых элементов масонской философии было совсем чуждое рационализму требование почитать Всевышнего как Великого Архитектора Вселенной. Утверждение Мартена о преобладании масонов в Учредительном собрании (якобы 2/3 парламентариев) Матьез заявил беспочвенным и т.д.[504] В будущем концепция Мартена ещё неоднократно была подвергнута острой критике как Матьезом, так и Ж. Лефевром, что абсолютно разделял взоры Матьеза на данную проблему и по окончании его смерти в 1932 г. стал фаворитом хорошего направления историографии.
В 30-е годы точка зрения этих историков приобрела помощь в ряде особых изучений. Д. Морне отвел истории Ордена особенную главу в известной монографии об интеллектуальных истоках Революции. Проанализировав широкий документальный материал, опубликованный за пара предшествующих десятилетий парижскими и провинциальными историками (а также Амьяблем, Бором, Кошеном и Мартеном), печатные издания XVIII в. и кое-какие документы из архива Бастилии в парижской Библиотеке Арсенала, он пришел к следующим заключениям. При Ветхом порядке дворянство отнюдь не считало, что Орден свободных каменщиков подрывает сословные привилегии, а духовенство не рассматривало масонов как неприятелей религии. Об этом, например, свидетельствует состав лож, включавший в себя многих представителей двух первых сословий[505]. Помимо этого, в собственной повседневной деятельности масоны неизменно руководствовались уважением к существующим властям и религии. В ложи люди приходили, в первую очередь, для развлечения[506].. И в случае, если в перечнях участников лож возможно заметить имена некоторых известный философов Просвещения, а в архивах наткнуться на отдельные, масонские по происхождению и просветительские по содержанию, документы, то в целом Орден оставался далек от каких-либо оппозиционных настроений. Всё это, полагал Морне, абсолютно опровергает утверждения Мартена и лишает всякой видимости правдоподобия созданную Баррюэлем легенду.
Более осмотрительную позицию создатель книги занял по отношению к Кошену. Признав, что тот перекопал бретонские архивы с чрезвычайным усердием, Морне, однако, достаточно определенно обозначил собственное несогласие с его неспециализированной концепцией. Кошен, согласно точки зрения Морне, убедительно показал активное влияние разного рода публичных ассоциаций на формирование оппозиционного перемещения в канун Революции, но не привел фактически никаких свидетельств особенной роли в этом перемещении масонских лож: Довольно Бретани Кошен доказал лишь то, что фактически масонская деятельность ничем не выделялась в совокупной деятельности всех обществ[507]. Но, потом углубляться в полемику Морне не стал, сославшись на то, что изучавшийся Кошеном период предреволюции – 1788-1789 гг. – отличается особенной спецификой и лежит за рамками темы его (Морне) работы[508].
В 1935 г. вышла в свет История французского масонства А. Лантуана, что ввел в научный оборот новый и очень интересный источник – милицейский донесения о деятельности масонских лож. Действительно, использованные им документы охватывали лишь 40-е годы XVIII в. и эру Реставрации. Лежащий же между ними период, а также революционное десятилетие, Лантуан освещал, опираясь по большей части на опубликованные работы и источники собственных предшественников. Он абсолютно отвергал теорию заговора во всех её разновидностях и отрицал какую-либо целенаправленную деятельность Ордена по свержению Ветхого порядка. Относясь в целом критически к концепции Кошена, Лантуан, но, в отличие от Матьеза, отмечал актуальность поставленной этим историком неприятности: Справедливости для мы должны признать, что мысль г-на Огюстена Кошена, не обращая внимания на всю её тенденциозность и тенденциозность сделанных из неё выводов, в принципе не есть фальшивой. Масонство самим своим существованием содействовало подрыву баз. Люди, планируя совместно, пускай кроме того для в полной мере безобидной деятельности, меняют собственные взоры … Вот по какой причине не следует утверждать, что масонство не имело никакого отношения к перемещению умов, привёдшему к народному восстанию 1789 г. Но его невольная вина никак не больше, чем вина светского общества, салонов и читален[509].
Из вышедших в межвоенный период работ по интересующей нас теме направляться ещё отметить книгу Б. Фэя как очень редкий в научной литературе рецидив теории заговора, выраженной в достаточно откровенной форме. Согласно точки зрения автора, масонство, ставшее порождением британской Славной революции 1688 г., ставило себе целью распространение её опыта и идей в других государствах, чтобы обеспечить повсеместное установление публично-политических порядков, аналогичных тем, что имели место в Англии. Отвергая на словах вмешательство в применение и политику насилия, масонство, утверждал Фэй, практически формировало интеллектуальную землю для будущих революционных преобразований в соответствующем духе и выращивало кадры для их осуществления[510]. Но, все эти заключения автора были достаточно слабо обоснованы источниками и строились по большей части на материалах изучений вторых историков.
По окончании Второй мировой начинается настоящий бум в изучении истории французского масонства. Орден в годы оккупации подвергся репрессиям со их приспешников и стороны нацистов. Многие ложи были разгромлены, а их архивы конфискованы гестапо и полицией режима Виши. По окончании освобождения эти материалы – не считая осевших в зарубежных архивах – попали в отдел исходников Национальной библиотеки Франции (потом – НБ), где составили особенный Масонский фонд. По классификации и завершении разбора данный громадный массив документов был открыт для исследователей. В следствии, начиная с 60-х годов, во Франции заметили сотни десятки статей и свет монографий по истории Ордена свободных каменщиков[511], а также содержавшие громадный фактический материал обобщающие труды П. Шевалье, Д. Лигу и А. Ле Бияна[512]. Намерено проблемой Революция и Масоны перечисленные авторы не занимались, но, в то время, когда им однако приходилось её касаться, высказывали точку зрения близкую к той, что ранее отстаивали Матьез и Лефевр. Но, сейчас представители хорошей историографии и сами деятельно включились в изучение масонской тематики. А. Собуль, возглавивший по окончании смерти Лефевра в 1959 г. хорошее направление в изучении Революции, лично принял деятельное участие в разработке соответствующих сюжетов. Под его председательством прошли организованные Университетом масонских изучений коллоквиумы по истории масонства XVIII в., в 1969 г. и в честь 200-летия Великого Востока в 1973 г. Материалы этих конференций были размещены в тематических номерах издания Общества робеспьеристских исследований[513].
На коллоквиуме 1973 г. Собуль выступил с докладом, имевшим программное значение для освещения масонской тематики в хорошей историографии. Согласно точки зрения исследователя, ранее в научной литературе существовало три главные точки зрения на роль Ордена свободных каменщиков в подготовке революции: две крайние – триумфалистская концепция масонских авторов (в первую очередь Мартена) о ведущей роли Ордена в событиях 1789-1791 гг. и противостоящая ей контрреволюционная теория заговора, к приверженцам которой Собуль отнес не только Лефранка, Баррюэля и Фэя, но и Кошена, – и средняя линия Матьеза и Лефевра. Сущность последней Собуль сводил к следующим положениям: во-первых, масонство сыграло определенную роль в распространении Просвещения, но отнюдь не было основной движущей силой этого процесса; во-вторых, Орден включал в себя представителей дворянства, буржуазии и духовенства, а потому не имел возможности бороться против классической социальной иерархии, не подвергая собственные ложи угрозе распада; в-третьих, по мере углубления Революции буржуа-масоны испытывали острую неприязнь по отношению к республиканцам и демократам, не говоря уже о санкюлотах. Результаты конкретных изучений, по словам Собуля, подтверждают правильность этой линии, что разрешает продолжать научные изыскания в данном направлении без лишней полемики, а крайние точки зрения легко отбросить[514].
Отнеся Кошена к приверженцам теории заговора, Собуль заявил его концепцию беспочвенной и слово в слово повторил соответствующие доводы Матьеза[515]. В это же время, обобщив потом в докладе эти последовательности локальных изучений, Собуль пришел к выводам, каковые не так уж и очень сильно, как ему, возможно, хотелось, отличались от того, что в конечном итоге писал Кошен. Так, Собуль признавал, что незадолго до Революции масонские ложи, как и другие публичные ассоциации, были собственного рода школами новых форм политической культуры, где либеральное дворянство и просвещённая буржуазия отрабатывали навыки публичного выступления, дискуссии, выборов и других демократических процедур, нужные для парламентской и представительной совокупности. В том месте же, он утвержает, что происходило объединение на правилах равноправия высшей буржуазии и родовой аристократии – конкретно таковой, далекий от настоящего равенства идеал отыскал в будущем отражение в политической программе либерального крыла революционеров. В самом же начале Революции, при формировании патриотической партии, её организаторы применяли для координации перемещения собственные масонские связи, как, но, и связи индивидуальные, родственные, деловые, и появившиеся благодаря членству в других публичных ассоциациях[516]. Как видим, ни одно из этих положений не противоречило концепции Кошена. А также наблюдение Собуля о постепенном вымывании масонов из революционного перемещения по мере углубления Революции в полной мере согласовывалось с тезисом Кошена о действии вовлечения и закона отбора.
Для представителей хорошей историографии Кошен неизменно оставался объектом острой критики по обстоятельствам идеологического характера. И не смотря на то, что с научной стороны подобная критика, как мы видели, далеко не всегда была корректна, однако она самым негативным образом сказалась на судьбе творческого наследия этого историка. Ещё в 1970 г. Собуль имел все основания констатировать, что идеи Кошена не интересуют больше никого, не считая историков исторической науки[517]. Но всего восемь лет спустя случилось триумфальное возвращение этого, казалось бы, уже совсем забытого автора. В 1978 г. заметила свет историко-философская работа фаворита критической (ревизионистской) историографии Революции, одного из самые ярких представителей третьего поколения школы Анналов – Ф. Фюре – Постижение Французской революции[518]. Целая глава в ней была отведена критическому анализу трудов Кошена. Фюре высоко оценил новаторскую попытку этого историка применять способы исторической социологии для развития процесса новых и изучения зарождения форм политической культуры в недрах Ветхого порядка. И приверженцы, и соперники теории заговора, не обращая внимания на всю остроту их спора, отмечал Фюре, не выходят за пределы описательной историографии, потому, что пробуют трактовать события, исходя из субъективных намерений их участников. Труды же Кошена – это броский пример критической историографии. Их создатель, согласно точки зрения Фюре, четко отделял бытие от критики бытия, исследуя политическую и культурную динамику развития демократических ассоциаций – обществ мысли – как объективный процесс, не зависевший от субъективных представлений участвовавших в нём индивидов. И не смотря на то, что Кошен так и опоздал завершить собственные изучения, ему в собственности несомненная заслуга в разработке методологии и постановке проблемы её решения, которая, вычислял Фюре, возможно использована современными историками. Запрещено, подчеркивал он, отвергать труды Кошена лишь из-за политических взоров их автора, как это делали Олар и Матьез, поскольку настоящую научную значимость имеет только деление историографии на описательную и критическую, но не на правую и левую[519].
Продуктивность применения способов исторической социологии к изучению просветительских ассоциаций XVIII в. убедительно показал второй представитель школы Анналов – Даниэль Рош, выпустивший в том же, 1978 г. двухтомную монографию о провинциальных академиях финиша Ветхого порядка. Один из разделов этого фундаментального труда был посвящен сравнительному анализу главных изюминок функционирования академий и других публичных объединений. В частности, на базе документов Масонского фонда НБ и опубликованных Ле Бияном материалов, Рош изучил характер деятельности и персональный состав масонских лож в городах, имевших собственные академии. В следствии он заключил о большом сходстве социальных механизма и функций действия этих двух, казалось бы, совсем различных типов ассоциаций, являвшихся центрами формирования новой просвещенной элиты[520].
В 1984 г. Ран Алеви, ученик Фюре, выпустил в свет монографию о динамике распространения масонских лож во Франции XVIII в. Выделив необходимость изучать историю масонства в Широком контексте социокультурной истории как часть многогранного процесса социализации Просвещения, Алеви указал, что, не обращая внимания на обилие работ по масонской тематике, показавшихся до Второй мировой, подобный подход к проблеме пробовали осуществить лишь три автора – Бор, Морне и, в особенности, Кошен. Но всем им было нужно столкнуться с дефицитом нужных источников, недоступных в то время для исследователей-немасонов. Предстоящее же развитие историографии в данном направлении, вычислял Алеви, практически на 40 лет остановилось из-за несправедливой критики и той резкой, которой Матьез подверг работы Кошена. Осудив использование социологического способа и оставаясь на позициях позитивистской историографии, Матьез пробовал трактовать историю масонского перемещения в представлениях самих его участников. В противном случае говоря, в собственном понимании неприятности он так и не смог выйти за пределы, очерченные теорией заговора. Ну а потому, что заговор отсутствовал, постольку значение масонства в век Просвещения казалось Матьезу ничтожным, отмечал Алеви[521].
Сам он отводил Ордену свободных каменщиков особенную роль по сравнению с другими видами обществ мысли. Считаясь тайной организацией, масонство было избавлено от необходимости получать санкции страны на собственную деятельность. Помимо этого, в отличие от вторых ассоциаций, оно владело целостной идеологией, в базу которой был положен принцип равенства. И не смотря на то, что данный принцип в большинстве случаев не распространялся за пределы лож, да и внутри их далеко не всегда находил воплощение, однако он абсолютно противоречил классической совокупности сокровищ Ветхого порядка. Так же, как противоречила ей и малоизвестная до XVIII в. практика необязательных и регулярных собраний людей для удовлетворения собственных личных духовных заинтересованностей, которая была следствием формирования нового представления об индивидуальности и со своей стороны содействовала его утверждению в обществе. Возможно сообщить, – писал Алеви, – что по сути собственной каждая необязательная ассоциация несет в себе зародыш конфликта, связанного с распределением сфер действия между гражданской свободой и политической властью, страной и гражданами[522].
Совершив квантитативное изучение материалов Масонского фонда НБ и печатных источников, Алеви детально разглядел процесс распространения лож во Франции по годам, распознав его главные закономерности, падения и периоды подъёма, сообщение с географическими, демографическими и социокультурными факторами. К тому же, разглядывая собственное изучение только как первое приближение к теме, создатель не стал делать далеко идущие выводы и только наметил пути предстоящей её разработки. Нужно, выделил он, идти дальше Кошена, которого интересовала, в первую очередь, динамика, но не содержательная сторона деятельности обществ мысли, и заняться изучением механизма связи между функционированием Ордена и масонской идеологией: Эта туманная идеология владела, по крайней мере до определенной степени, собственной автономией, каковую за ней не всегда признают. Она была не просто порождением необязательной ассоциации, а скорее её основополагающим принципом, интеллектуальным обоснованием, которое братья, но, не прекращали снова и снова перерабатывать в собственных лож. Иными словами, её значение определяется не столько содержанием, сколько социальной ролью – тем, как её всегда заново формулировали, перекраивали и приспосабливали для применения в разных событиях и в различных целях. Идеология и социабельность – проблема заключается в том, дабы поделить эти понятия, чтобы после этого правильнее установить их глубинную связь. Это относится и к масонскому перемещению, и к феномену якобинизма. Именно на данном уровне имеется суть сравнивать эти совокупности»[523].