ДОВЕРИЕ
Почтовый поезд шел с большой скоростью тридцать миль в час по привычной мне стране. Миля за милей он проходил мимо освещенных только что взошедшим солнцем полей, на которых жали золотую пшеницу. Дело происходило в апреле, поезд шел по равнине Ганга, самой плодородной местности Индии.
В прошедшем сезоне в стране был неурожай, привёдший к страшному голоду. Я видел целые деревни, обитатели которых питались древесной корой, небольшими семенами трав, собранными в следствии нечеловеческого труда на выжженных равнинах, либо дикими сливами, растущими на закинутых почвах, через чур истощенных, дабы давать урожай. К счастью, погода изменилась, обильные зимние дожди снова сделали землю плодородной, и люди, недоедавшие весь год, сейчас с удовольствием собирали хороший урожай.
Не обращая внимания на ранний час, везде кипела работа, причем любой вносил собственную долю труда. Жали дамы, по большей части безземельные труженицы, каковые по мере созревания урожая переходят из одной местности в другую. Трудясь от зари до зари, они приобретают от двенадцатой до шестнадцатой части зерна, сжатого ими за сутки.
Я наблюдаю из окна вагона. изгороди и Никакие заборы не мешают осматривать местность. На полях не видно ни одной сельскохозяйственной автомобили. Пашут плугом, в который впрягают несколько волов. Жнут долгими изогнутыми серпами. Снопы, перевязанные жгутами из пшеничной соломы, доставляют на ток в запряженных волами повозках на древесных колесах. На току, обмазанном коровьим навозом, быки обмолачивают зерно. Их привязывают долгой веревкой к столбу, хорошо вбитому в почву. По мере того как снопы увозят с поля, дети выгоняют на жнивье скот. Пробираясь между пасущимся скотом, пожилые и не сильный дамы подбирают зерно, выпавшее из колосьев на протяжении жатвы. Половину собранного зерна заберёт хозяин поля, а другую половину — один-два фунта, в случае, если земля не через чур растрескалась от жары, — им разрешат покинуть себе.
Мне предстояла тридцатишестичасовая поездка. Я был единственным пассажиром в вагоне. Поезд останавливался, в то время, когда наступало время для завтрака, ленча либо обеда. Все было увлекательным около. Но меня это не радовало. Мое настроение портилось при мысли о двухстах рупиях, лежавших в мешочке на дне моего металлического сундучка.
Восемнадцать месяцев назад я нанялся трудиться инспектором по горючему на железную дорогу, по которой на данный момент ехал. На работу я пришел прямо со школьной скамейки, и эти восемнадцать месяцев прожил в лесу, замечая за тем, как заготавливались 500 тысяч кубов леса на горючее для паровозов. Сперва деревья срубали и распиливали на бревна длиной совершенно верно в тридцать шесть дюймов, а после этого везли десять миль до ближайшей железной дороги. В том месте их складывали в штабеля, измеряли и грузили в особые составы, каковые развозили горючее по назначению. Прошедшие восемнадцать месяцев были наполнены напряженным трудом, и, не обращая внимания на одиночество, я сохранял бодрость духа и трудился с наслаждением. В лесу было довольно много разнообразной дичи — читалов, четырехрогих антилоп, кабанов и лесных птиц. Река, протекавшая по краю леса, изобиловала разнообразной рыбой, питонами и крокодилами. Из-за собственной работы я имел возможность заниматься рыбной ловлей и охотой лишь по ночам. Охота при лунном свете совсем не то, что при дневном. Ночью легче подкрасться к читалу либо пасущемуся кабану, но тяжелее сделать правильный выстрел, в случае, если луна не светит прямо на мушку. Лесных птиц приходилось стрелять в гнездах, и я без стыда сознаюсь, что время от времени занимался таким убийством. Дело в том, что в течении этих полутора лет я ел лишь то мясо, которое добывал на охоте в лунные ночи. С наступлением чёрных ночей я становился вегетарианцем.
Порубка леса дезорганизовала жизнь жителей джунглей, и у меня на руках были бессчётные беспризорные и сироты. Питон поселился в моей маленькой палатке, в то время, когда она была уже здорово перенаселена. В ней жили два выводка куропаток — серые и тёмные, четыре птенца, два зайчонка, два детеныша четырехрогой антилопы, каковые лишь начали находиться на собственных тоненьких ножках.
в один раз я возвратился к себе через час по окончании наступления темноты и, в то время, когда поил молоком четырехногих жителей палатки, увидел, что в углу что-то сверкает в свете фонаря. Оказалось, что это питон, забравшийся на соломенную подстилку, принадлежавшую детенышу антилопы. В следствии стремительной проверки стало известно, что все юные жители палатки на месте, и я покинул питона, которого назвал Рексом, в облюбованном им углу. После этого в течение двух месяцев Рекс каждый день выползал из палатки погреться на солнце и возвращался в собственный угол на закате. За это время он никому не причинил никакого вреда.
Из всех беспризорных и сирот, вежливых мною в палатке и возвращенных в лес, в то время, когда они смогли сами о себе позаботиться, лишь детеныш четырехрогой антилопы по кличке Тиддли-моргунья не захотела покинуть меня. Она последовала за мной и тогда, в то время, когда я перенес собственную палатку поближе к ЖД линии, дабы следить за погрузкой горючего, и чуть не поплатилась за это судьбой. Вскормленная из моих рук, она не опасалась людей. На другой сутки по окончании того, как мы перебрались на новое место, она подошла к человеку и он пробовал убить ее, приняв за дикую антилопу. Возвратившись в тот вечер в палатку, я заметил, что Тиддли-моргунья лежит около моей походной кровати. немного подняв антилопу с почвы, я понял, что у нее сломаны концы и передние ноги костей прорвали кожу. Тогда как я пробовал влить ей в горло хоть мало молока и планировал с духом, дабы сделать то, что мне представлялось неизбежным, — прикончить ее, в палатку вошел мой слуга с человеком, что сознался в попытке убить несчастное животное. Как выяснилось, данный человек трудился на своем поле, в то время, когда Тиддли-моргунья подбежала к нему. Полагая, что она забрела из соседнего леса, он ударил ее палкой и начал преследовать. Лишь в то время, когда антилопа вошла в мою палатку, он осознал, что она ручная. Мой слуга рекомендовал этому человеку уйти до моего возвращения, но он отказался. Поведав, как все случилось, он дал обещание возвратиться рано утром с костоправом из собственной деревни. Я имел возможность только приготовить свежую мягкую подстилку и почаще поить раненое животное молоком. Утром данный человек возвратился с костоправом.
В Индии было бы неразумно делать выводы о человеке по внешнему виду. Он казался не сильный стариком. Но это был знаток собственного дела. По его просьбе я поднял раненое животное. Пара мин. он без звучно рассматривал его, а после этого повернулся и вышел из палатки, кинув через плечо, что возвратится через два часа. Месяцами я трудился без всякого отдыха и исходя из этого вычислял себя вправе в это утро не пойти на работу. До возвращения старика я нарезал в близлежащих джунглях веток и соорудил маленькой загон в углу палатки. Костоправ принес пара стеблей джута с содранной корой, зеленую клейкую массу, пара молодых листьев рицинуса величиной с тарелку и моток узкой джутовой веревки. Я сел на край походной кровати, положив Тиддли себе на колени так, дабы ее вес приходился частично на задние ноги и частично на мои колени. Старик уселся на земле перед антилопой, положив рядом принесенные предметы.
Кости передних ног животного были раздроблены между маленькими копытцами и коленями. Мёртво свисавшие части ног закрутились. Крайне осторожно старик привел ноги в обычное положение, покрыл их от коленных чашечек до копыт толстым слоем клейкой зеленой массы, сверху положил полосы листьев рицинуса (чтобы клей оставался на месте), а поверх листьев наложил джутовые стебли и привязал их к ногам джутовой веревкой. На следующее утро он принес лубки, сделанные из стеблей джута. В то время, когда их прикрепили к ногам Тиддли, она смогла сгибать колени и становиться на землю копытцами, каковые на один дюйм высовывались из лубков.
Гонорар костоправа составлял одну рупию плюс две анна за верёвки и клейкую массу, приобретённые на рынке. До тех пор до тех пор пока лубки не были сняты и маленькая антилопа снова получила свойство прыгать и скакать, он не брал платы и не принимал маленького подарка, что я внес предложение ему в качестве благодарности.
Сейчас работа завершилась и я ехал в контору, дабы дать отчет о произведенных расходах. Я опасался, что мне нужно будет искать новую работу, потому, что паровозы перевели на уголь и дров больше не требовалось. Мои бухгалтерские книги были в совершенном порядке, и я полагал, что отлично потрудился, потому, что за восемнадцать месяцев была сделана работа, на которую отводилось два года. Однако я ощущал себя тревожно: меня так же, как и прежде тревожили лежавшие в мешочке деньги, каковые я вез в собственном металлическом сундучке.
В девять часов утра я прибыл к месту назначения в Самастипур. Покинув багаж в зале ожидания, я отправился в контору главы отделения, захватив с собой счета и мешочек с двумястами рупиями. В конторе привратник внушительного вида заявил, что хозяин занят и мне нужно будет подождать. На открытой веранде было через чур жарко, и с каждой минутой ожидания моя нервозность усиливалась. Я отыскал в памяти, что ветхий ЖД служащий, помогавший мне составлять счета, давал предупреждение, что излишек в двести рупий при сбалансированных квитанциях может привести к громадным проблемам. В итоге дверь открылась и из помещения главы вышел взволнованный человек. Перед тем как привратник успел закрыть дверь, раздался громоподобный голос, приглашавший меня войти. Глава отделения тяги Бенгальской и Северо-Западной железной дороги Райлз весил более ста килограммов и владел голосом, наводившим кошмар на всех подчиненных, но у него было золотое сердце. Предложив мне сесть, он придвинул к себе счета, вызвал клерка и очень шепетильно сверил мои цифры с данными, взятыми от ЖД станций, куда отправлялось горючее. После этого он заявил, что, к сожалению, мои услуги больше не потребуются и что документы об увольнении будут выданы мне в тот же сутки. На этом отечественная беседа закончилась. Забрав собственную шляпу, я направился к двери, но меня позвали назад и заявили, что я забыл на столе какой-то предмет, допустимо мешок с деньгами. С моей стороны было довольно глупо считать, что я смогу двести рупий и уйти, но именно это я пробовал сделать. Я возвратился и заявил, что деньги принадлежат дороге, и, потому, что я не знаю, как совершить их по своим квитанциям, я принес их в контору. «Баланс у вас сошелся, — сообщил Райлз, — и если вы не подделали счета, то должны растолковать, как все это оказалось». В то время, когда я давал объяснение, вошел старший клерк Тевари с бумагами и стал за креслом Райлза. В его хороших ветхих глазах я прочел помощь. Дело обстояло так. В то время, когда моя работа приближалась к завершению, пятнадцать возчиков, занимавшихся перевозкой горючего из леса до железной дороги, пришли в один раз ночью ко мне и заявили, что их безотлагательно вызывают в деревню для уборки урожая. Привезенные ими дрова были разбросаны на громадной территории, и потребовалось бы пара дней, дабы сложить их в штабеля и измерить. Потому, что возчики должны были отправиться в путь той же ночью, они попросили меня прикинуть приблизительно, какая плата им причитается. Ночь была чёрной, и я не имел возможности выяснить кроме того на глаз количество привезенных дров. Исходя из этого я заявил, что соглашусь с той цифрой, которую они сами назовут. Два часа спустя возчики возвратились, я расплатился с ними и через пара мин. услышал, как заскрипели их повозки, удаляясь в ночь. Возчики не покинули собственного адреса. Через пара недель, в то время, когда дрова были сложены и измерены, я понял, что они обсчитали себя на двести рупий.
В то время, когда я передал все это Райлзу, он заявил, что на следующий день обязан прибыть агент ЖД компании Изат и что он поручит ему заняться этим делом.
Представитель трех самых процветающих ЖД компаний Индии Изат прибыл на следующий сутки утром, а в 12 часов дня я был приглашен в контору Райлза. В то время, когда я пришел, Изат, маленький подвижный человек с проницательным взором, был один. Похвалив меня за завершение работы на шесть месяцев преждевременно, он заявил, что Райлз продемонстрировал ему счета и поведал о моем деле. Изат желал задать мне один вопрос: по какой причине я не положил в карман двести рупий и не промолчал об этом? По-видимому, мой ответ его удовлетворил, в случае, если делать выводы по письмам, каковые мне вручили вечером, в то время, когда я сидел на вокзале, не зная, что предпринять. В одном из них Тевари благодарил за двести рупий, внесенных в сирот железнодорожников и фонд вдов, почетным секретарем которого он являлся. Во втором письме Изат информировал мне, что я остаюсь на работе, и предлагал явиться к Райлзу.
В течение следующего года я трудился на разных должностях во многих пунктах железной дороги. Временами я разъезжал на паровозах, собирая сведения о количестве сжигаемого угля. Мне нравилась эта работа, потому, что время от времени мне разрешали вести паровоз. Одно время я трудился охранником на товарных поездах — нелегкий труд, в случае, если учесть, что ЖД служащих было мало и мне довольно часто приходилось трудиться бессменно по двое дней. Временами я был заместителем заведующего складом либо главой станции. в один раз я взял распоряжение отправиться в Мокамех-Гхат для встречи с главой паромной работы Сторраром. Бенгальская Северо-Западная железная дорога проходит по равнине Ганга на разном расстоянии от реки. В нескольких местах от главной магистрали отходят боковые ветки, подходящие прикасаясь к Гангу. Посредством паромов ЖД составы переправляют на правый берег, где проходит ширококолейная железная дорога. Тут расположен Мокамех-Гхат — наиболее значимый ЖД узел.
Выехав из Самастипура утром, я пересел в конечном пункте боковой ЖД ветки Самариа-Гхате на пароход «Горакхпур». Сторрар был извещен о моем приезде, но ему не было известно о цели этого визита, но как и мне самому. Часть дня мы провели в доме у Сторрара, а другое время бродили среди огромных складов, каковые были, по-видимому, заполнены громадным числом грузов. Через два дня меня позвали в Горакхпур, где расположено управление железной дороги, и сказали, что я назначаюсь в Мокамех-Гхат в качестве инспектора по транзитным перевозкам. Мое жалованье было увеличено со ста до ста пятидесяти рупий в месяц, и спустя семь дней я должен был забрать подряд на работу по переброске грузов.
Итак, я возвратился в Мокамех-Гхат В этом случае ночью, чтобы заняться работой, о которой ничего не знал, так же как и о том, где возможно дотянуться хотя бы одного рабочего. Хуже всего было то, что целый мой капитал составлял только сто пятьдесят рупий, каковые я скопил за два с половиной года работы.
В этом случае Сторрар не ожидал меня. Но он накормил меня обедом, и, в то время, когда я поведал, по какой причине возвратился, мы вынесли отечественные кресла на веранду, обдуваемую прохладным ветром с реки, и проговорили до поздней ночи. Сторрар был в два раза старше меня и трудился в Мокамех-Гхате уже пара лет. В его ведении пребывала целая флотилия барж и пароходов, переправлявших пассажиров и ЖД вагоны из Самариа-Гхата в Мокамех-Гхат. От него я выяснил, что восемьдесят процентов перевозок на дальние расстояния по Бенгальской Северо-Западной железной дороге проходит через Мокамех-Гхат. Ежегодно с марта по сентябрь в этом пункте скопляется много грузов, в следствии чего железная дорога терпит большие убытки. Перевалкой грузов на ширококолейную железную дорогу в Мокамех-Гхате занималась «Трудовая компания», которая имела договор на перевоз грузов на всем протяжении данной дороги. Согласно точки зрения Сторрара, ежегодное скопление грузов разъяснялось безразличием компании к заинтересованностям узкоколейной железной дороги, и сезонной дефицитом рабочей силы в связи с уборкой урожая в равнине Ганга. После этого мне был задан очень уместный вопрос, как я, человек совсем не привычный с местными условиями и не располагающий средствами (доставшиеся мне громадным трудом накопления не принимались в расчет), планирую сделать то, чего не имела возможности достигнуть «Трудовая компания», владевшая всеми возможностями. Сторрар сказал, что склады в Мокамех-Гхате доверху забиты грузами, четыреста вагонов ожидают разгрузки на станции, а на другой стороне реки тысяча вагонов стоит в ожидании паромной переправы. «Мой совет вам, — заключил он, — на следующий день утром садитесь на пароход, отходящий в Самариа-Гхат, и возвращайтесь прямо в Горакхпур. Сообщите администрации дороги, что вы не желаете брать подряд на погрузку».
На следующее утро я встал рано, но не сел на пароход, идущий в Самариа-Гхат. Вместо этого я отправился осматривать склады и товарную станцию. Сторрар не сгустил красок. В конечном итоге положение было еще хуже. Разгрузки ожидали четыреста вагонов на одной дороге и столько же на другой. Для ликвидации затора в Мокамех-Гхате предстояло разгрузить пятнадцать млн кг грузов, и я должен был это сделать. Мне еще не исполнилось двадцати одного года, и к тому же стояла летняя пора, в то время, когда мы все становимся мало безумными.
Главой станции в Мокамех-Гхате был Рам Саран, что занимал данный пост уже два года. К тому времени, в то время, когда я встретился с ним, я уже решил взяться за работу, к каким бы последствиям это ни привело. Рам Саран, человек с огромной блестящей тёмной бородой, был старше меня на двадцать лет и являлся отцом пятерых детей. Его поставили в известность весточкой о моем приезде, но он не знал, что я обязан забрать подряд на погрузку. В то время, когда я сказал ему об этом, его лицо расплылось в ухмылке и он сообщил: «Отлично, господин. Отлично. Мы справимся». Услышав это «мы», я проникся теплыми эмоциями к Рам Сарану, и эти эмоции оставались неизменными впредь до его смерти тридцать пять лет спустя.
В то время, когда за завтраком я сказал Сторрару, что решил забрать подряд на погрузку, он заявил, что дураки ни при каких обстоятельствах не внемлют хорошим рекомендациям. Однако он сказал, что окажет мне всю вероятную помощь, и обещание это он честно выполнил. В последующие месяцы его паром днем и ночью бороздил воды реки, доставляя ЖД вагоны.
Поездка из Горакхпура заняла два дня, и исходя из этого, в то время, когда я прибыл в Мокамех-Гхат, у меня оставалось пять дней на ознакомление со собственными обязанностями и подготовку к началу работ. Первые два дня ушли на знакомство с подчиненными. Кроме Рам Сарана имелся еще ассистент главы станции, величественный старик по имени Чаттерджи, годящийся мне в деды, шестьдесят пять клерков, и сотня сцепщиков, сторожей и стрелочников. В сферу моих действий входил и Самариа-Гхат, расположенный на втором берегу реки. В том месте в моем распоряжении пребывала сотня рабочих и клерков. Управление этими людьми и забота о транзитных грузах — сама по себе задача страшная. Помимо этого, я должен был снабжать разгрузку и погрузку пятисот млн кг грузов, каковые должны были без задержек пропускаться через Мокамех-Гхат.
Рабочие «Трудовой компании» оплачивались сдельно, и потому, что вся работа в Мокамех-Гхате практически приостановилась, у складов сидело пара сотен обиженных людей. Выяснив, что я забрал подряд на погрузочно-разгрузочные работы на железной дороге, многие стали предлагать собственные услуги. Я не давал обязательства не нанимать людей «Трудовой компании», но счел разумным воздержаться от для того чтобы шага. Но я не видел обстоятельства отказывать в работе их родственникам. В течение первого из трех оставшихся у меня дней я отобрал двенадцать человек и назначил их десятниками. Одиннадцать взялись привести с собой по десять рабочих для начала разгрузки товаров, а двенадцатый — шестьдесят женщин и мужчин для погрузки угля. Грузить предстояло разные товары, а это означало, что нужно будет нанимать рабочих, которыми владел к разным кастам.[50]Среди десятников было десять индусов, причем двое из них — «неприкасаемые», и два мусульманина. Лишь один десятник был грамотным. Исходя из этого для ведения квитанций я нанял двух мусульманина — и клерков индуса.
В то время, когда обе дороги обслуживала одна «Трудовая компания», грузы перекладывались прямо из вагона в вагон. Сейчас любая железная дорога должна была выгружать их сперва в склады, а позже переносить из складов в вагоны. За каждую тысячу маундов[51]всевозможных грузов (за исключением тяжелого угля и машинного оборудования), перегруженных из вагонов на склад либо напротив, мне должны были платить одну рупию семь анна. уголь и Тяжёлое оборудование перевозились в одном направлении. Потому, что такие грузы перегружались прямо из вагона в вагон, ими имел возможность заниматься лишь один подрядчик. Эта работа кроме этого была поручена мне, и я приобретал одну рупию четыре анна за каждую тысячу маундов выгруженных и загружённых грузов. Один маунд равен восьмидесяти фунтам, и, следовательно, тысяча маундов — это более тридцати шести тысячь киллограм.[52]Такие расценки смогут показаться поразительно низкими, но их точность возможно проверить по архивам обеих железных дорог.
Подсчитав собственные силы в последний вечер, я понял, что располагаю одиннадцатью десятниками с десятью рабочими при каждом из них и одним десятником со смешанной бригадой из шестидесяти женщин и мужчин. Помимо этого, имелось два клерка. Рано утром на следующий сутки я телеграфировал в Горакхпур, что приступил к выполнению обязанностей инспектора по транзитным перевозкам и соглашаюсь забрать подряд на погрузку.
Главой станции на ширококолейной железной дороге и сотрудником Рам Сарана был ирландец по имени Том Келли. Он проработал в Мокамех-Гхате пара лет и, не смотря на то, что сомневался в успехе моего предприятия, очень любезно внес предложение внести свою лепту. В связи с тем что склады были забиты грузами и по четыреста вагонов на каждой дороге ожидали разгрузки, нужно было предпринять какие-то решительные меры. Я договорился с Келли, что отправлюсь на риск и выгружу тысячу тысячь киллограм пшеницы прямо на землю. Так, на складах высвободится место для тысячи тысячь киллограм соли и сахара. Келли, вагоны которого будут разгружены, обеспечит мне свободное место на складах. Данный план удался чудесно. К счастью, пока тысяча тысячь киллограм пшеницы пребывала под открытым небом, не было дождя. За десять дней мы не только разгрузили склады, но и совладали с появившимся затором вагонов. Сейчас Келли и я имели возможность советовать собственному руководству возобновить по окончании двухнедельного перерыва отправку грузов через Мокамех-Гхат.
Я забрал подряд в июне. Сейчас года по железным дорогам Индии перевозится особенно довольно много грузов. Когда отправка грузов возобновилась, они начали поступать в Мокамех-Гхат постоянным потоком по Бенгальской и Северо-Западной железной дороге и не в меньшем количестве по ширококолейной дороге. Ставки, каковые были оговорены в моем договоре, были самыми низкими в Индии. Единственный метод, при помощи которого я имел возможность рассчитывать удержать рабочую силу, был в том, чтобы сократить до полного минимума число грузчиков и вынудить их трудиться напряженнее. Тогда они получат столько же либо кроме того больше, чем другие на аналогичной работе. Все грузчики в Мокамех-Гхате трудились сдельно. В конце первой семь дней мои люди и я с величайшей эйфорией поняли, что они получили, по крайней мере на бумаге, на пятьдесят процентов больше, чем грузчики из «Трудовой компании».
Заключая со мною договор, администрация железной дороги давала слово оплачивать работу еженедельно, и я со своей стороны разрешил слово платить рабочим каждую семь дней. Администрация, но, не учла, что передача подряда из одних рук в другие будет связана с осложнениями в бухгалтерии, для устранения которых потребуется время. Для железной дороги это событие не имело значительного значения, чего отнюдь не было возможности сообщить обо мне. Целый мой капитал в момент прибытия в Мокамех-Гхат состоял из 100 пятидесяти рупий, и во всем мире не было человека, у которого я имел возможность бы занять денег. Так, до тех пор до тех пор пока администрация не перечислит мне деньги, я не имел возможности заплатить своим людям.
Я назвал данный рассказ «Доверие», так как полагаю, что никому не оказывали столько доверия, сколько оказали мне служащие и рабочие железной дороги в течение первых трех месяцев моей работы в Мокамех-Гхате. Люди трудились с предельным напряжением сил. Рабочий сутки в будни и в праздничные дни начинался в четыре часа утра и длился без перерыва до восьми вечера. Дабы работа не приостанавливалась, клерки, осуществлявшие учет грузов, обедали попеременно в различное время. Грузчики, которым пищу приносили их жены, матери либо дочери, ели прямо в складах. Все трудились радостно и с душой. В любой момент имелся стимул для работы. Им могло быть желание обеспечить семью одеждой и лучшей пищей, приобрести нового вола вместо состарившегося либо выплатить долг. У меня и у Рам Сарана рабочий сутки заканчивался позднее, чем у рабочих. Нужно было разбирать корреспонденцию, планировать и подготавливать работу на следующий сутки. В течение первых трех месяцев никто из нас не дремал более четырех часов в день. Мне не было еще двадцати одного года, и у меня было металлическое здоровье, чего не было возможности сообщить о Рам Саране. За три месяца он утратил в весе около семи килограммов, но отнюдь не потерял собственной бодрости.
Отсутствие денег было предметом моего постоянного тревоги, и, по мере того как семь дней шла за семь дней, оно преобразовывалось в кошмар, всегда преследовавший меня. Сначала десятники, а после этого и рабочие заложили те недорогие и жалкие украшения, каковые у них были, но после этого кредит был исчерпанным. Положение осложнялось еще и тем, что рабочие из «Трудовой компании», питая зависть к моим людям, каковые получали больше, начали насмехаться над ними. Пара раз еле удалось избежать неприятных столкновений. Не обращая внимания на голодное существование, рабочие верили мне и готовы были дать отпор всякому, кто хотя бы намекал на то, что я обманом вынудил их трудиться на себя и они не заметят ни гроша из заработанных денег.
Муссон запаздывал в текущем году, и раскаленное солнце, опаляя нас своим жарким дыханием, делало жизнь невыносимо тяжелой. В конце одного весьма продолжительного и тяжелого рабочего дня я взял весточку из Самариа-Гхата, в которой сообщалось, что на сходнях, по которым вагоны спускались на паромы для переправы через реку в Мокамех-Гхат, паровоз сошел с рельсов. Я добрался на катере на другой берег реки, и в течение трех часов посредством ручных домкратов мы два раза ставили паровоз на рельсы, но он опять сходил с них. Лишь по окончании того как улегся ветер и под древесные полозья удалось насыпать достаточное количество небольшого песка, паровоз был поставлен на рельсы в третий раз. Измученный, с воспаленными и опухшими от песка и ветра глазами, я присел, дабы в первый раз за сутки покушать. Сейчас в помещение вошли мои десятники. Заметив, что слуга ставит передо мной тарелку, они с присущей индийцам вежливостью вышли. До тех пор пока я обедал, с веранды до меня доносился разговор одного из десятников с моим слугою.
ДЕСЯТНИК . Что было на тарелке, которую ты поставил перед господином?
СЛУГА . Чапати и мало дала.
ДЕСЯТНИК . По какой причине лишь один чапати и мало дала?
СЛУГА . В силу того, что у нас нет денег, дабы приобрести больше.
ДЕСЯТНИК . Что еще ест господин?
СЛУГА . Ничего.
По окончании маленького молчания ветшайший из десятников, мусульманин с громадной выкрашенной хной бородой, сообщил своим товарищам: «Отправляйтесь к себе, а я останусь и поболтаю с господином».
В то время, когда слуга убрал пустую тарелку, старик десятник попросил разрешения войти и, стоя передо мной, сообщил следующее: «Мы пришли сообщить вам, что отечественные желудки в далеком прошлом безлюдны и что послезавтра мы уже не сможем трудиться. Но мы заметили, что вы испытываете такие же лишения, и исходя из этого решили трудиться , пока у нас хватит сил находиться на ногах. Сейчас, с вашего разрешения, господин, я уйду и, во имя Аллаха, прошу вас, сделайте что-нибудь, дабы оказать помощь нам».
в течении нескольких недель я ежедневно обращался к администрации железной дороги в Горакхпуре прося отправить деньги, но добился только заверений, что принимаются меры к скорейшей оплате моих квитанций.
По окончании того как бородатый десятник ушел, я отправился на телеграф, где дежурный телеграфист передавал мой ежедневный доклад о проделанной работе. Забрав со стола бланк, я попросил высвободить линию для передачи срочного сообщения в Горакхпур. Первенствовал час ночи, и я направил депешу следующего содержания: «При неполучения подтверждения о присылке двенадцати тысяч рупий с утренним поездом работа в Мокамех-Гхате заканчивается сейчас в 12 часов дня». Прочтя депешу, телеграфист взглянуть на меня и сообщил: «С вашего разрешения я попрошу собственного брата, что дежурит на данный момент, доставить весточку срочно, не ждя утра». Десять часов спустя, в то время, когда до истечения срока моего ультиматума оставалось два часа, я заметил, что ко мне торопится рассыльный с серовато-коричневым конвертом в руке. Все грузчики, мимо которых он проходил, прекращали работу и наблюдали ему вслед, потому, что любой в Мокамех-Гхате знал содержание весточки, посланной мною в полночь. По окончании того как я прочел весточку, рассыльный, сын моего конторского слуги, задал вопрос, хорошие ли новости. В то время, когда я заявил, что хорошие, он ринулся бегом назад, и склады, мимо которых он пробегал, оглашались криками восхищения. Деньги не могли прибыть раньше утра следующего дня, но что означали пара часов для людей, ожидавших продолжительные месяцы?
На следующий сутки в моей конторе показался кассир, сопровождаемый несколькими грузчиками, несшими на бамбуковом шесте финансовый сундук под охраной двух полицейских. Кассир был радостным индусом, толстым и высоким, что в равной мере источал пот и добродушие. Я ни при каких обстоятельствах не видел его без очков, державшихся на красной тесьме. Расположившись на полу моей конторы, он потянул за веревку, завязанную около шеи, и неясно откуда извлек ключ. Он открыл финансовый сундук и извлёк 12 мешочков, в каждом из которых пребывало по тысяче новеньких серебряных рупий. Облизав языком марку, он приклеил ее к моей расписке. После этого, нырнув рукой в карман, в котором в полной мере имела возможность поместиться пара кроликов, он извлек конверт с банкнотами на сумму четыреста пятьдесят рупий — мое жалованье за три месяца.