Во второй половине XIX века бесовские силы в РФ всё более ощутимо проявляли себя через революционное перемещение. Никого не должна обманывать внешняя привлекательность провозглашаемых целей революции. Прозорлив был Тютчев, и полезно будет ещё раз вдуматься в его утверждение: Революция — в первую очередь неприятель христианства! Антихристианское настроение имеется душа революции; это её особый, отличительный темперамент. Тот, кто этого не осознаёт, не более как слепец, присутствующий при зрелище, которое мир ему воображает.
Революционная бесовщина увлекала многих честных и искренних Русских людей: через чур соблазнительна была приманка. А дабы выявить неправда соблазна, мало быть честным и искренним. Мало кроме того быть умным. Необходимо быть духовно ориентированным (не смотря на то, что и это не даёт настоящего ручательства).
Революция в РФ светло сознавала своим главным неприятелем Православие (и самодержавие, и народность в единстве с ним). Революционные желания укреплялись постепенным оскудением веры в народе.
Русская литература была конкретно включена во все исторические процессы, в преобразования, совершаемые над страною и над народом.
В то время, когда воины-конвоиры препровождали в сибирскую неволю Николая Гавриловича Чернышевского(1828—1889), они были поражены его нравственным видом. Нам говорили, что мы будем защищать ужасного злодея-преступника, а это святой — так приблизительно передавали они собственные впечатления.
Ленин, вспоминая о том сильном действии, какое оказал на него роман Что делать?, выразился: Он меня всего глубоко перепахал.
Итак, святой вдохновил бесовскую силу?
Как мы знаем, в романе Что делать? создатель дал собственное, революционное, познание неприятности русского Инсарова. В случае, если Тургенев в потребности для того чтобы типа для России сомневался, то Чернышевский высказался категорично: … это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли почвы.
Соль соли почвы?.. Он осознавал, отлично осознавал суть этого образа. Вы — суть (Мф. 5,13), — сообщил Спаситель Своим ученикам. Сын священника, получавший образование Саратовской семинарии, Николай Чернышевский, несомненно, сознательно рассчитывал на такое сопоставление. Создатель Что делать? ставит русского революционера выше святых апостолов. Создатель постоянно показывает веру Христову и христианство как начало, враждебное цели и здравому смыслу социального бытия. То есть эту цель пробует раскрыть Чернышевский в собственном романе, подчёркивая план самим заглавием.
— Что делать?
— Созидать будущее, которое светло и замечательно. Скажи же всем: вот что в будущем, будущее светло и замечательно. Любите его, стремитесь к нему, трудитесь для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько имеете возможность перенести: так будет ярка и хороша, богата наслаждением и радостью ваша жизнь, как вы можете перенести в неё из будущего. Стремитесь к нему, трудитесь для него, приближайте его, переносите из него в настоящее всё, что имеете возможность перенести.
— Но как это делать?
— Так, как это делают новые люди, Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов…
— Что же они делают?
— Преобразовывают жизнь. Устанавливают экономические отношения на базе новой, социалистической формы собственности. Устанавливают новые отношения между людьми, основанные на взаимном уважении и свободной любви. Они строят новую судьбу.
— Но разве возможно им подражать?
— Отчего же нет?
— Оттого что они неординарные, что они через чур высоки для нас.
— Нет, они самые обычные, в противном случае, что они делают, под силу любому. Вся и цель-то истории, дабы таким стал любой: …Тогда уж не будет этого отдельного типа, в силу того, что все люди будут этого типа и еле будут осознавать, как же это было время, в то время, когда он считался особым типом, а не неспециализированной натурою всех людей.
— Неужто так?
— Конкретно так.
— Как вы докажете это?
— Дабы доказать, я покажу вам подлинно неординарного человека.
Неординарный Рахметов и имеется, по Чернышевскому, соль соли почвы. Остальные — очень обычны. Но обыкновенность эту создатель раскрывает необычно.
Имеется в романе одно очень примечательное место. Обойти его вниманием было бы важным просчётом при осмыслении революционной идеологии. Чернышевский рассуждает: Неправда не выходила из уст его, — сообщено про кого-то в какой-то книге. …Просматривают книгу и думают: Какая изумительная нравственная высота приписывается ему! Писали книгу и думали: Это мы обрисовываем для того чтобы человека, которому все должны удивляться. Не предвидели, кто писал книгу, не знают, кто просматривает её, что нынешние люди не принимают в число собственных привычных никого, не имеющего таковой души, и не имеют недочёта в привычных и не вычисляют собственных привычных ничем больше, как просто-напросто нынешними людьми, хорошими, но весьма обычными людьми. Что же то за книга? Создатель не в полной мере совершенно верно цитирует книгу пророка Исайи: Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребён у богатого, в силу того, что не сделал греха, и не было лжи в устах Его (Ис. 53,9). Это то место, где содержится прямое пророчество о будущем Богочеловеке. Вот они, новые люди. Обычные, как … Христос. А Рахметов — выше. Либо тут обожение совершается прямо на глазах?
Нетрудно рассмотреть, что в романе Чернышевского вид особого человека снаружи строится по канонам христианской аскетики. По большому счету понятия святой, пророк и т.п. обильно употребляются при беседе о революционерах, о хороших (с позиции того, кто говорит) храбрецах истории. Они употребляются в литературе, мастерстве, публицистике, в социальной науке — вплоть до наших дней. Не просто так последователи Чернышевского в собственной прокламации дали парафраз известных слов Спасителя:
Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12,30).
В прокламации: не забывай, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против — отечественный неприятель, а неприятелей направляться истреблять всеми методами.
Так зримо проявляется в данном сопоставлении идея, возводимая к Блаженному Августину: сатана — мартышка Всевышнего. Но тут — ужасная мартышка. Через чур очевидна тут отличие между тоталитарными притязаниями и полнотою Истины на истинность бесовского деяния.
Одним из любимых устойчивых шаблонов, какие конкретно в большинстве случаев обнаруживаются во внешнем виде революционера, всегда был и остаётся: аскетизм жизненного уклада, обезьянье подражание христианским подвижникам. Само собой разумеется, это идёт от остатков религиозного мироощущения, тлеющего в подсознании любого человека. Но в этом случае возможно сказать о формировании новой безбожной религиозности, другими словами о совокупности мировосприятия со всеми внешними показателями религии, не считая веры в Всевышнего. Одним из творцов этого нового революционного вероисповедания стал, без сомнений, Чернышевский. Он героизировал вид борца за счастье человечества, придал ему черты аскетической святости — и в романе, и в собственной судьбе. Неслучайна же реакция воинов-конвоиров (это святой!) — Чернышевский из самого себя создал образ революционного аскета.
В романе всеми чертами революционной святости он наделил собственного особого человека. Но в аскетизме революционера, в отличие от иноческого аскетизма, проглядывает твёрдый рационализм. Несомненно: аскетизм революционера осуществляется не для сокровищ на небе, но только для земных благ. Фактически революция — как бы возвышенно ни мыслилась она собственными приверженцами — в любой момент направлена к земному, чувственному, материальному. Само упоение революционной борьбой — удовольствие, дешёвое аскету-революционеру. Счастье, прославленное многими поэтами, имеется кроме этого земное сокровище, собственного рода проявление утонченного душевного гедонизма, понятного, возможно, немногим, но желаемого для особых людей.
Революция создаёт возможность власти, и это возможно вожделеннее всех материальных благ. Недаром же жестокие правители в подавляющем большинстве вели аскетический образ судьбы, хотя бы снаружи. Революция разрешает человеку самоутвердиться — и тем творит иллюзию осмысленности бытия. В революции её совершители смогут почувствовать себя кроме того не сверх-человекам и, а сверх-апостолами, солью соли почвы. Эти-то люди, не очистившие души собственные мнимым аскетизмом, но возомнившие себя некими высшими сущностями — они всю собственную похоть любоначалия сжимают до вопроса: что делать?
Эвдемоническая культура не имеет возможности дать ответа иного, нежели единственно имеющий для неё суть: стремиться к счастью. К счастью — как допустимо более полному, безотносительному и общему. И так как не просто так, чуть утвердившись в публичном и подсознании и личном сознании, эта культура начала создавать утопические мечтания о таком полностью радостном устроении общей судьбе. Мечтания Чернышевского стоят в одном последовательности со всеми другими утопиями, но и выбиваются из этого последовательности. Русский революционер предлагает, как ему представляется, настоящий путь к достижению безграничного счастья, увязывая собственную программу с революционными преобразованиями. Притом он видит необходимость осуществления революции на двух уровнях: на уровне сверх-апостолов революции и на уровне обычных, честных и хороших людей.
Что делать сверх-апостолам? Уничтожать зло в первую очередь и создавать удобные возможности для процветания хороша. Их целью, как учил Чернышевский, не имеет возможности стать рвение к самим благам судьбы, оттого они и аскеты. Зло же они будут уничтожать насильственным внешним действием, потому что зло сопряжено лишь с внешними событиями судьбы. В этом стереотипе революционного мышления в далеком прошлом уже нет никакой новизны.
Но носителями зла являлись и являются все подряд (как и носителями хороша). Потому что все несут в себе повреждённость грехом. Борьбу со злом направляться затевать с очищения собственной души.
…Вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда заметишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего (Мф. 7,5).
Истины-то всё не новые, несчётное число раз повторенные, но все революции основаны на безотносительной глухоте к ним. В случае, если обладатели жизненных благ и становятся часто бессознательными антихристианами, то революционеры в любой момент антихристиане целенаправленные. Они отрицают Христа в том же самом рвении к сокровищам на земле — и в этом революционер-бедняк ничем не лучше эксплуататора-богача. Аскетизм же сверх-апостолов имеется не что иное, как следствие временного бездействия греха, загнанного упрочнением воли в чёрные тайники души, но не преодолённого. Зло таким методом неуничтожимо.
Гуманизм, противопоставив человека Всевышнему, должен был измыслить для него собственную полную истину. Эту задачу решило, как мы знаем, европейское Просвещение, абсолютизировавшее свет знания как идеал, должный быть положенным в базу созидания Царства Небесного на земле. Будем обучаться и трудиться, будем петь и обожать, будет эдем на земле, — поёт Вера Павловна.
Как мы не забываем, идеей для того чтобы Царства был обольщён Чаадаев, сопрягавший её с католической идеей. Но он же давал предупреждение, что при отвержении Всевышнего стремящееся ко общему благу человечество падёт в ещё более глубокие пропасти. Революционеры Всевышнего не приняли, предупреждением пренебрегли, идеал же земного благополучия в мечтаниях вознесли. И не просто в мечтаниях. Мысль всезнания как бы открывала возможность научного обоснования грезы. Эта иллюзия — иллюзия научности фальшивой по сути утопии — воплотилась в догадке научного коммунизма и исторического материализма. И недаром Чернышевский постоянно рассматривался коммунистическими идеологами как собственного рода предтеча исторического материализма. Да он и был таковым. Истмат был призван обосновать идеологию Царства Небесного на земле (дабы не смущать религиозным оттенком, было нужно назвать его легко коммунизмом). Конкретно Царство и должны созидать новые люди (другими словами обычные, честные и хорошие). Символический же образ этого яркого будущего дан в четвёртом сне Веры Павловны.
А о том, что революция победит в недалёком будущем, в романе имеется прозрачное иносказание: завершающая главка Перемена декораций. Чернышевский без всяких недомолвок предсказал и срок: 1865 год.
Пророк революции совершил ошибку. Но основное его заблуждение не в сроке: он просчитался на полстолетия, но что имеется полстолетия для истории? Создатель Что делать? утверждал своим романом неправда. И заразил данной ложью многих наивных и честных. И перепахал обуреваемых сатанинскою гордынею. Фальшива сама мысль Царства Божия на земле.
В хрустальных дворцах будущего люди высвобождены от усилий и любых трудностей. В том месте царит принцип наслаждения. Но отыщем в памяти ещё раз циничного маркиза де Сада (не одни же иллюзии заимствовать из XVIII столетия, не начнём пренебрегать и трезвыми, хоть и ожесточёнными суждениями). Он давал предупреждение, что рвение к наслаждениям неизбежно ведёт к воцарению правонарушений. Хрустальные дворцы — собственного рода Телемская обитель. Тут также — делай что желаешь. Но в случае, если для Рабле это обеспечивалось уверенностью во врождённой природе добродетелей, то Чернышевский обязан в чём-то другом поискать опору для хрустального благоденствия. Не имел возможности же он обойти вопроса: что удержит человека, если он возжелает чего-то недоброго?
Что по большому счету может удержать человека от зла? совесть и Закон. Право и мораль. Закон сопряжен с принципом государственности. Но существование страны постоянно несёт в себе, хотя бы в зародыше, возможность деспотии, исходя из этого государство Чернышевским очевидно отвергается (Маркс так как кроме этого учил о постепенном отмирании страны). Никаких показателей страны в хрустальных дворцах не увидено. Следовательно, остаётся совесть? Но совесть для рационалиста вещь ненадёжная.
Что тогда по большому счету движет этими людьми? Рвение к счастью? (Счастье Рахметова — кроме этого в осуществлении революционного дела, а не в хрустальных наслаждениях, как у простых людей.)
На чём же основано это желаемое счастье? …Отечественное счастье нереально без счастья вторых, — поёт Вера Павловна. Осознание этого и урегулирует все вопросы. Стремиться ко общему счастью нужно для собственного блага. Это именуется разумным эгоизмом.
Достоевский в Записных книжках логику аналогичного рационализма уточнил и тем продемонстрировал её порочность: Да и любовь, по-ихнему, имеется польза, добро я делаю для собственной пользы из самосохранения (в высшем смысле и так-то, как словно бы это что опровергает в самостоятельности существования идеи любви?). Я обожаю в крайнем случае по причине того, что меня обожают. Но как вселить любовь к всему человечеству как к одному лицу. Из расчёта, из пользы? Необычно. По какой причине мне обожать человечество? А как у меня внезапно явится расчёт второй? Сообщат, фальшивый. А я сообщу, а вам-то какое дело — я и сам знаю, что фальшивый, но так как фальшивый-то в общем, в целом, а до тех пор пока я и весьма, весьма могу проявиться необычно, для личности, для игры, по личным эмоциям.
А уж для игры и по личным эмоциям что угодно возможно сотворить. В итоге и вся нравственность начинает выводиться единственно из-за пользы, пользы дела. Какого именно дела — любой может выбирать сам. Революционеры на первых порах выбрали дело революции.
В Катехизисе революционера Нечаев сформулировал: Революционер ненавидит и ненавидит во всех проявлениях и побуждениях нынешнюю публичную нравственность. Нравственно для него всё, что содействует торжеству революции. Аморально и преступно всё, что помешает ему.
Полезно сопоставить с высказыванием Ленина на III съезде комсомола: В каком смысле отрицаем мы мораль, отрицаем нравственность? В том смысле, в каком проповедовала её буржуазия, которая выводила эту нравственность из велений Всевышнего. Мы на данный счёт, само собой разумеется, говорим, что в Всевышнего не верим, и отлично знаем, что от имени Всевышнего сказало духовенство, говорили помещики, сказала буржуазия, дабы проводить собственные эксплуататорские интересы. …Всякую такую нравственность, забранную из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем. Мы говорим, что это обман, что это забивание и надувательство крестьян и умов рабочих в интересах капиталистов и помещиков. Мы говорим, что отечественная нравственность подчинена в полной мере заинтересованностям классовой борьбы пролетариата. Отечественная нравственность выводится из заинтересованностей классовой борьбы пролетариата.
Как видим, менталитет аналогичных людей закостенел так, что нравственность вне чьей-либо корысти они просто не мыслят. И безбожную базу для того чтобы понимания признают сами.
В большинстве случаев как на источник идей Чернышевского говорят о философии Фейербаха. Так так как и фейербаховские постулаты имеется только производное от некоторых иных.
Архимандрит (будущий Патриарх) Сергий (светло синий) в собственном труде Православное учение о спасении так сформулировал один из итогов, к которому пришла сотериология протестантизма (а через неё проецируется на данный результат и католическая): Уже не для вечной жизни и вечного спасения, а для либо земного благополучия либо награды, не в пример другим человек делает добро.
Какая знакомая идея! Чернышевский (частично за германским мудрецом, возросшим в протестантской среде) только облёк её в совокупность дешёвых для всякого человека умозаключений.
Достоевский, чуть ли не основной оппонент прорицателя яркого будущего, проницательно постиг антихристианский дух догадки Чернышевского: Закон разумной необходимости имеется первее всего уничтожение личности (мне же, мол, будет хуже, в случае, если нарушу порядок. Не по любви тружусь на брата моего, а в силу того, что мне это выгодно самому).
Христианство же, наоборот, самый провозглашает свободу личности. Не стесняет никаким математическим законом. Верь, в случае, если желаешь, сердцем.
Логика Чернышевского прозрачна, но и примитивна. В силу того, что не выходит из совокупности два раза два четыре. А человеку — вот нелогическое существо! — хочется два раза два пять. Хрустальное счастье в действительности выходит хрупким — не избежать ему разбиться.
Подпольный человек Достоевского разбивает всё единым махом: Польза! Что такое польза? Да и берёте ли вы на себя совсем определить, в чём конкретно людская польза состоит? А ну как так произойдёт, что людская польза другой раз не только может, но кроме того и обязана конкретно в том состоять, чтобы в другом случае себе дистрофичного захотеть, а не удачного? Так как глуп человек, глуп феноменально… Собственное собственное, вольное и свободное хотенье, собственный личный, хотя бы и самый дикий каприз, собственная фантазия, раздраженная время от времени хоть бы кроме того до сумасшествия, — вот это всё и имеется та самая, пропущенная, самая удачная польза, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все теории и системы всегда разлетаются к линии. И с чего это забрали все эти мудрецы, что человеку нужно какого-либо обычного, какого-либо добродетельного хотенья? Человеку нужно — одного лишь независимого хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела.
Чернышевский не желал осознать таковой иррациональной вещи как своеволие, в котором отразилось пускай и извращенное, но однако неистребимое рвение человека к свободе, дарованной ему Самим Творцом и оттого не могущей быть забранной никем (не считая как с его собственного согласия — да и в том как-никак опять-таки свобода выбора проявится, в согласии на несвободу собственную). Да, своеволие, повторим ещё раз, имеется искажение Божиего дара — дара свободного произволения творческой воли. Повреждённая грехом натура человека способна повредить и предназначенные ему Более подарки.
Чернышевский заметил в своеволии легко неразумность, непросвещённость и захотел забрать у человека то, чего лишить может лишь Даритель.
Мир Чернышевского — мир, без сомнений, языческий (знаком чего делается, желал того создатель либо нет, невразумительная хозяйка снов Веры Павловны, заявившая себя сестрою некоторых языческих богинь). Мир, лишённый свободы сознанием необходимости подчиниться року рвения в весёлое будущее.
Навязывая обществу собственное безбожие, создатель Что делать? так и не додумался, что в безбожном обществе нет ничего, что удержит человека (логика — тем более), желающего показать собственное своеволие, в отыскивании всё новых наслаждений. Своеволие и по большому счету довольно часто провоцирует человека на совершение злых дел, а соединенное с тягою к наслаждениям, — и вовсе страшно. А наряду с этим, в случае, если в душе Всевышнего нет, то всё думается разрешённым. В безбожном обществе всё обречено на распад.
Вызывающе большие сомнения по большому счету само хрустальное счастье. Ещё Герцен нашёл: хрустальный дворец — не что иное, как романтизированный дом встреч. Эротомания делается главным содержанием всей жизни его жителей. Та невнятная особа (младшая сестра сестры собственных сестёр, невесты собственных женихов), которая посвящает Веру Павловну в тайны будущего, недаром же именует собственными предшественницами Астарту и Афродиту, — языческие божества сладострастия. Освободившись от того, что ей представлялось недочётом в них, она абсолютизировала собственную власть, перевоплотила себя в цель судьбе, в единственное содержание судьбы. Она не царица, она обожествившая себя содержательница общего хрустального дома терпимости, средоточия всего яркого будущего. И конкретно из этого учреждения создатель призывает переносить как возможно больше в настоящее? По крайней мере это логически неизбежно в совокупности, где семья изначально обрекалась на разрушение.
Домашние отношения как словно бы сохраняются в бытовом обиходе новых людей, но рассматриваются ими как источник наслаждений, база комфорта и удобств. Принципиально важно отметить семьи этих людей бездетны. Другими словами неполноценны. Действительно, в один раз, лишь в один раз, да да и то вскользь, создатель внезапно информирует, что у Кирсановых по окончании их радостного брака (по сошествии со сцены Лопухова) показался младенец по имени Митя. Но, не успев обозначиться на страницах романа, дитя тут же исчезает в небытии, потому, что повествователь увлёкся подробностями рассказа о том, как Вера Павловна принимает ванну, а после этого нежится в кровати до прихода мужа со работы. Должно признать, что Вера Павловна достаточно отправилась, местами практически пошла со всеми собственными присюсюкиваниями, себялюбивым комфортом быта, нарочитой честностью и другими натужными и нарочитыми слабостями. Слова Апостола, относимые к даме: спасётся через чадородие, в случае, если пребудет в любви и вере и в святости с целомудрием (1 Тим. 2,15), — к Вере Павловне никак отнесены быть не смогут. Неприятность воспитания детей в новых семьях автором вовсе не ставится (воспитание в ветхой семье, как нарисовано это в романе, скорее калечит натуру человека, лишает его свободного развития).
Отношение к браку внушается читателю романа в полной мере определённое. В наставлениях Кирсанова старику Полозову звучит как бы походя: Я не буду сказать вам, что брак не воображает таковой ужасной важности, в случае, если наблюдать на него хладнокровно. Что тут возразить? Рассуждать о таинстве? Так это будет не хладнокровно. Сколькие таким хладнокровием заражаются и Сейчас.
Семья — это малая Церковь. Недаром внутрицерковные отношения определяются понятиями, выработанными в семье: папа, батюшка, матушка, брат, сын, чадо, сестра… Вне семьи эти понятия утрачиваются, ослабляя познание связей в Церкви. Исходя из этого разрушение семьи — революционный акт всё той же антихристианской направленности.
Семья — одно из средств богопознания. Недаром и Спаситель разъяснял отношение Отца Небесного к человеку через аналогии домашних взаимоотношений: Имеется ли между вами таковой человек, что, в то время, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И в то время, когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, можете даяния благие давать детям вашим, тем более Папа ваш Небесный даст блага просящим у Него (Мф. 7,9—11).
Разрушая семью, революционеры лишали отставших от Всевышнего возможности возвращения к Всевышнему. По крайней мере, существенно затрудняли такое возвращение.
Возможно, бессознательно чувствуя внутреннюю потребность человека в освящении, сакрализации тех сверхличных сокровищ, какие конкретно они предлагали миру — при полном его обезбоживании (потребность взять хоть какую-то замену забранному революционным насилием), революционные идеологи и постарались предложить людям новую святость храбрецов революции. Лишь созданием новой религии возможно было закрепить данный припадочный энтузиазм и обратить его в постоянное и неискоренимое эмоцию, — писал, разумея русских революционеров, о. Георгий Флоровский.
А какая же религия без собственной святости? Основное содержание данной святости — нестяжание, бескорыстие, очевидно, завлекали многих сторонних созерцателей её. Оно не через чур противоречило и внутренним устремлениям новых святых, потому что они имели скрытую от всех корысть, корысть любоначалия.
Но разве храбрецам Чернышевского вовсе не имела возможности придти в голову та несложная идея, что пришла Базарову: ну, будут они жить в хрустальных дворцах, а из меня лопух вырастет… Действительно, Базаров — несколько сухой рассудок, но и тоскующее сердце; Рахметов же — лишь мозг . И однако: неужто все они имели возможность удержаться на высоте чистой рассудочной схемы, избегнув падения в недостойное их замечательной натуры сомнение? Так как от одной лишь мысли о смерти имела возможность рассыпаться в прах вся их выверенная логистика.
Смерть преодолевается ими заменою идеи личного бессмертия идеей бессмертия революционного дела, которому отдаётся вся жизнь . Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить — вершина эстетического осмысления данной идеи. Вот в чём их конечное самоутверждение. Вот база торжества их любоначалия: в обмен на жертву собственной судьбой они требуют себе волю тех, для которых совершается жертва. Так закладывалось идейное обоснование тоталитарной деспотии в революции.
Но снова появляется лукавый вопрос: не то же ли и в христианстве? Всевышний приносит жертву на Голгофе и требует Себе всего человека, со всей его волею. Такая подменная аналогия грела умы многих революционных подвижников, вплоть до наших дней.
Но нет в революции наиболее значимого — свободы. Имеется принуждение. Революция выручает насильно. Всё-таки она основывает счастье спасенных ею на горе и страданиях отлученных от яркого будущего. В этот самый момент не издержки стихийного процесса, а целенаправленный расчет. Дабы обеспечить хрустальное будущее, нужно пролить реки крови. Эта истина в далеком прошлом стала очевидной.
Всевышний имеется любовь (I Ин. 4,8), следовательно, — верховная свобода. Всевышний не имеет возможности (другими словами не желает) спасти человека, если не захочет того же человек. Жертва на Голгофе во имя спасения имеется проявление свободного волеизъявления Божиего. Она ожидает для того чтобы же свободного рвения твари к спасению, другими словами к соединению в Всевышнем и с Всевышним, к обожению.
Революционеры создали образ безбожной святости. Эта святость защищает их от отвержения и критики их дела и разрешает им творить многие и многие мерзости. Высвобожденная от внешнего контроля, повреждённая природа человека неизбежно явит все нехорошие собственные стороны. Разоблачение же фальшивой святости заставляет многих отвергнуть любую святость по большому счету.
Мы снова соприкасаемся с парадоксом: внутренне чистые люди способны творить зло кроме собственной воли. Дабы совсем дать добро данный парадокс, нужно освободиться от устойчивого заблуждения и понять: нравственность не есть духовность.
Несомненно, моральные нормы основываются в любой момент на религиозных заповедях, несомненно, христианка-душа несёт в себе чувство живой связи с Всевышним. Но при рациональном разрыве таковой связи со стороны человека, он ещё какое-то время может бессознательно, памятью совести сохранять в себе неписанные нормы поведения, но память неизбежно начнёт ослабевать, и если он ещё сумеет сдерживать себя напряженными упрочнениями рассудка, то следующие поколения достигнут понемногу полного аморализма в собственных рвениях всё к тому же абсолютизированному наслаждению, из какого именно рассудок творит для себя новую религию.
Нравственный борец за счастье людей, Чернышевский был уже бездуховен, другими словами мёртв душою, и его последователи доказали то собственными деяниями — на какие конкретно он сам был, вероятнее, пока что не может.
Чернышевский предвосхитил главные изюминки литературы социалистического реализма. Он воистину переносил будущее по крохам в своё время. Все каноны литературы советской эры возможно найти в романе Что делать? Эстетика же соцреализма во многом соответствует эстетике Чернышевского, созданной им в трактате Эстетические отношения мастерства к действительности(1855).
Литературно-критическая практика Чернышевского кроме этого возможно рассмотрена как социальное служение. Должно отметить: многие выводы его достаточно уникальны и не лишены интереса кроме того по прошествии стольких лет. Лишь вот настоящего эстетического чутья Чернышевскому недоставало, отчего суждения о литературе в его статьях иногда очень примитивны. Что делать: социальный подход постоянно страдает упрощением.
Главным содержанием поэзии Николая Алексеевича Некрасова(1821 — 1878) были сострадание и любовь к простым людям, к народу русскому, к Русской почва. Такое утверждение не имеет возможности претендовать на особую новизну, но оно действительно. А истина, сколько её ни повторяй, истиной и останется.