Всё посильнее вызревает у Гоголя желание уйти от мирской суеты, стать смиренным иноком и без того послужить Творцу.
В 1845 году Гоголь переживает новый кризис, усугублённый тяжёлой заболеванием, которую он сам принял за предвестье стоящей у порога смерти. Выздоровление усиливает в нём давешнее убеждение о собственной нужности Творцу на земле, об избранности собственной, убеждение давешнее, накладывающее на него сейчас чувство особенной ответственности, внутренней обязанности пророческого служения Всевышнему.
В октябре 1843 года информировал он Плетнёву:
Произведения мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого и такое мне необходимо до того времени внутренне сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что запрещено и сохранять надежду на скорое появление моих новых произведений.
Всё та же идея: дабы сообщить о движениях человека и высших чувствах , необходимо сделаться лучшим самому. Нужен, говоря словами Гоголя, приход Всевышнего в душу, что узнаётся по тому, в то время, когда душа почувствует время от времени внезапно сладкие и умиление слёзы, беспричинные слёзы, случившиеся не от грусти либо тревоги, но которых изъяснить не смогут слова. До для того чтобы состояния, — утверждает Гоголь в письме Языкову в ноябре 1843 года, ссылаясь на Святых Отцов, — дойти человеку допустимо лишь тогда, в то время, когда он освободится от всех страстей совсем.
Духовные рвения Гоголя, близки в полной мере определённому кругу понятий. Он всё более проникается учением Церкви. И приходит к выводу, его ужаснувшему: просвещённое русское общество, формально православное, подлинного Православия не знает — как не знал его он сам совсем сравнительно не так давно:
Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна лишь от времён апостольских в непорочной начальной чистоте собственной, эта Церковь, которая вся с собственными малейшими обрядами и глубокими догматами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах дать добро все вопросы и узлы недоумения отечественные, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, вынудив у нас всякое сословье, должность и званье войти в их пределы и законные границы и, не поменяв ничего в стране, дать силу России изумить всю землю согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе стращала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!.
Вот задача: пробудить в ближних потребность постижения православных истин. С этого момента, выйдя из кризиса 1845 года окрепшим в собственной уверенности, Гоголь делается пророком православной культуры, как совершенно верно выяснил его о. Василий Зеньковский. Он публикует Выбранные места из переписки с приятелями (1847), откуда и приведены его пророческие слова о Православной Церкви.
Выбранные места… — это прямая попытка осмыслить жизнь через Православие. Это попытка практического приложения евангельской и святоотеческой мудрости к современной писателю действительности.
Книга Гоголя Выбранные места… имеется громадное поучение о собирании небесных сокровищ. Но потому, что люди от мира этого этот мир и возлюбили безмерно, то подобные поучения у них не в чести.
Общество Выбранные места… отвергло. Весьма немногие осознали значение данной книги.
Но особенно принципиально важно уяснить восприятие Выбранных мест… духовенством. Благосклонно отозвались о книге святители Филарет (Дроздов) и Иннокентий (Борисов). Безоговорочно поддержал Гоголя архимандрит Феодор (Бухарев).
Самым большим, без сомнений, направляться воспринять суждение святителя (в тот период архимандрита) Игнатия (Брянчанинова), разделяемое, предположительно, и Оптинским старцем Макарием. Наиболее значимая идея святителя о книге Гоголя: Она издаёт из себя и свет и тьму — должна быть осмыслена без предвзятости.
Тьма у Гоголя в Выбранных местах… не в неточностях мировоззрения, но в самом довольно часто экзальтированно-возвышенном тоне, от какого именно автор так и не смог избавиться и какой способен самое верное содержание исказить, отдалить от Православия кроме того. Гоголевская восторженность тона идёт от претензии на духовное учительство всего народа, которому он нарочито пытается указать средства к спасению.
В случае, если гоголевский хохот проистекал довольно часто из духа уныния, то гоголевское учительство часто порождалось духом другой страсти — любоначалия. Чувство собственного избранничества обладало Гоголем с покон веков. В моменты духовного перелома оно в нём только усиливалось.
Периоды духовного подъёма (отыщем в памяти еще раз предупреждения Святых Отцов) страшны: человека подстерегает прелесть, выявить которую неопытной душе тяжело. Возможно утверждать, что Гоголь частично конкретно прелести был подвержен.
Но достаточно о тьме.
Однако свет Выбранных мест… одолевает тьму. Гоголь создал воистину великую книгу, какою может гордиться русская литература. В собственном труде создатель на большом растоянии превзошёл многие и многие умы, ему современные, в попытке ответа острейших вопросов русского бытия. Труд Гоголя может найти многие несовершенства рядом с творениями великих Отцов Церкви — но не гордецам прогресса было неуважительно морщиться и возмущаться: по их бессилию постигнуть глубину и новизну многих поднятых писателем вопросов. В сопоставлении со Святыми Отцами (а данной мерою, без сомнений, и пользовался святитель Игнатий) кто не уязвим? Но совсем иною предстаёт фигура Гоголя, в случае, если мы поменяем совокупность соотношений и критериев.
Необходимо дать согласие кроме этого с о. Василием Зеньковским, что книга Гоголя ещё не образовывает изложения целостного мировоззрения, потому что мировоззрение автора Выбранных мест… только вырабатывалось, отчего и дал он только черновой набросок скорее, нежели законченную совокупность взоров. Чувство целостности придаёт книге не системная структура, но неизменность главного духовного рвения автора, о чём бы он ни писал в каждом конкретном случае. Это духовное рвение имеется рвение любви к Всевышнему, о какой сам автор замечательно сообщил, начиная собственное Правило жития в мире:
Начало, утверждение и корень всему имеется любовь к Всевышнему. Но у нас это начало в конце, и мы всё, что ни имеется в мире, любим больше, нежели Всевышнего. Обожать Всевышнего направляться так, дабы всё второе, не считая Него, считалось второстепенным и не главным, дабы законы Его были выше для нас всех распоряжений людских, Его рекомендации выше всех советов, дабы огорчить Его считалось значительно наиболее значимым, чем огорчить какого-нибудь человека.
Вот база всего пафоса Выбранных мест…
Для любого суждения, для любой оценки Гоголь устанавливает единый критерий, и этим критерием определяется пафос Выбранных мест… по большому счету:
Кто с Всевышним, тот смотрит светло вперёд и имеется уже в настоящем творец блистающего будущего.
Православной Церкви посвящены, возможно, лучшие и вдохновеннейшие строчки Выбранных мест… — и каждое суждение писателя делается драгоценным для нас.
Соблазнённая эвдемоническая западная культура утверждает: человек создан для счастья. Гоголь отрезвляюще отвергает данный постулат:
…Призваны в мир мы вовсе не для праздничных дней и пирований. На битвы мы ко мне призваны; праздновать же победу будем в том месте. Всех нас озирает более Небесный Полководец, и ни мельчайшее отечественное дело не ускользает от Его взгляда.
Не имел возможности миновать проблемы и Гоголь просвещения, соблазн которого очень сильно задел русское общество, как мы не забываем, еще в XVIII столетии. Как действительно православный человек, создатель Выбранных мест… проблему эту осмысляет по-православному: человека просвещает лишь Свет Христов.
Большая часть книги посвящена проблеме, которая не имела возможности не тревожить Гоголя как живописца. Он думает о литературе, об мастерстве, и эти его размышления возможно назвать апологией мастерства.
Основную опасность мастерства он видит в праздном слове:
Страшно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!.
В этом опирается он не только на учение Евангелия (Мф. 12,36—37), но и на личный мучительный опыт.
Гоголь в мастерстве видит сейчас кроме этого служение — служение Христу и ничто более. Мысль пророческого преображения мира им сейчас покинута. В Выбранных местах… создатель формулирует наиболее значимую собственную идею, в которой отпечатлелось гоголевское видение мастерства (не смотря на то, что конкретно он сопрягает её с размышлением о театре): человеку нужна незримая ступень к христианству и таковою может стать конкретно мастерство. Будет. В противном случае ему не избежать праздномыслия и празднословия.
Подлинная православная религиозность содержится в самом духе отношения живописца к любому проявлению бытия, снаружи кроме того никак и не связанному с религией, и — в духе восприятия мастерства по параметрам подлинной духовности, пускай кроме того это мастерство и создавалось вне пределов христианства. Этому учил ещё святитель Василий Великий в Рекомендациях парням, как приобретать пользу из языческих произведений. По сути, высказываясь о пользе, какую возможно извлечь из чтения языческих (внешних) авторов, святитель высказывает идея, очень близкую рассуждению Гоголю о незримой ступени, а правильнее: Гоголь направляться принципу, утверждённому святителем, потому, что названное произведение было издано в числе других творений Василия Великого в 20-е годы XIX века и без сомнений привлекло интерес автора Выбранных мест….
Христианина не имеет возможности смутить кроме того языческое мастерство, из эстетического построения которого он кроме этого может извлечь духовную пользу для себя. За святителем Гоголь утверждал эту идея в очень важном для себя рассуждении Об Одиссее, переводимой Жуковским.
Должно ещё раз повторить: совпадений между Выбранными местами… и святоотеческими творениями необходимо отметить много. В том-то и видел Гоголь собственное назначение, трудясь над книгой: приобщение к церковной мудрости душ людских, от Церкви далёких, воцерковление культуры.
Вопрос только в том: как именно осуществить это назначение, каким языком сказать людям Горние истины — языком прямой проповеди либо через посредство эстетической образной совокупности, другими словами оставаясь чистым живописцем?
Всё тот же вопрос, проклятый вопрос не оставлял мучить его: подвластна ли языку мирского мастерства мудрость не от мира этого?
Ему казалось: в прошлой собственной писательской деятельности он потерпел поражение на поприще пророческого служения. Но это могло быть его личным поражением, а не свидетельством несостоятельности мастерства: так как кроме того в поэзии язычника Гомера заключена несомненная глубина — неужто она не дешева действительно православному живописцу?
Для Гоголя решался наиболее значимый вопрос судьбы.
Самым известным отзывом на Выбранные места… стало письмо Белинского Гоголю, посланное из Зальцбрунна в июле 1847 года.
Письмо Белинского существенно влияло на становление революционных идей в РФ . В нём были сформулированы кое-какие краеугольные постулаты идеологии так именуемого движения сопротивления. И не то дабы Белинский самостоятельно произвел идеи эти на свет, высказал их в первый раз, — его письмо ко времени и раздалось звучно, очень звучно. Громкозвучно.
Белинский же, не забудем, был для многих подлинным властителем дум. Когда-то его статей ожидали жадно, зачитывались ими с удовольствием.
Белинский воспитывал и направлял эстетическое чувство многих русских классиков в начале их творческого пути, пробовал влиять, и небезуспешно, на мировоззрение многих. И последнее, о чём направляться предварительно сообщить: пора расстаться с предрассудками, словно бы индивидуальности, подобные Белинскому, были необыкновенными ревнителями свободы. К.С. Аксаков, вспоминая о кружке Станкевича, куда входил и Белинский, проницательно увидел, что начальная свобода этих парней перешла в буйное отрицание авторитета, выразившееся в критических статьях Белинского — следовательно, прекратила быть свободою, а, наоборот, стала отрицательным рабством.
Отрицательное рабство неистового критика захватывало его приверженцев. Бесцензурное же письмо, которому власти попытались создать пиетет неотёсанными преследованиями, не имело возможности не поразить склонных к тому умов, потому что это был собственного рода революционный манифест — эстетический, социально-философский, антицерковный, атеистический.
Белинский в первый раз светло и четко сформулировал назначения искусства и прогрессивное понимание целей. И с его легкой руки такое познание прочно утвердилось в идеологии революционеров:
…Публика видит в русских писателях собственных единственных вождей, спасителей и защитников от русского самодержавия, народности и православия.
Гоголь, как мы знаем, осознавал назначение мастерства прямо противоположно, исходя из этого и взял собственную долю обличения одного из вождей революционной народовластии.
Белинский не имел возможности мыслить и выражаться в противном случае: его позиция была жёстко запрограммирована ещё европейским Просвещением, которое он беспредельно превозносил. В базе его мировоззрения полный комплект, составляющий систему ценностей, ориентированную в полной мере определенно: Белинский дал простой список жизненных сокровищ, выработанный секулярной культурой: цивилизация, просвещение, гуманизм, юридизм, рационализм (здравый суть). Эту совокупность сокровищ на земле он противопоставил сокровищам духовным, приобретаемым через молитву и проповедь. Божественному откровению, выраженному в учении Церкви, Белинский противопоставил мудрость мира этого, здравый суть и, сам того, возможно, не подмечая, совершил неотёсанную подмену понятий. По мысли Белинского выходит, что в церковной мудрости (она воображает для него невообразимую смесь из мистицизма, пиэтизма и аскетизма) нет ни разумности, ни любви к человеку, ни подлинного света знания, ни сочувственного жажды обеспечить человеку житейскую устроенность в земном мире. Повторим ещё раз: Церковь видит зло в сотворении из стремлений кумира и этих понятий вне их связи с верой и Творцом в Него, и вовсе не отвергает их относительную сокровище. Конкретно в Церкви, в этом мистическом Теле Христовом, они, эти понятия, обретают собственную сакральную сокровище — обезбоженные же, становятся вехами на пути к смерти. Белинский легко разделяет пробуждение и молитву эмоции людской преимущества. Но конкретно в рвении духовно соединиться с Всевышним — через веру, через молитву — человек лишь и может сознать собственное настоящее преимущество как подобие и образ Божие.
Возможно утверждать, что сумбур взоров Белинского имеется итог его невежества и недомыслия в вопросах веры. Достаточно сильный и неординарный ум, тут он не мыслит, а пользуется заимствованными на стороне шаблонами.
Неистовый критик совершает бездумную рациональную операцию: он отлучает Церковь от Христа (либо Христа от Церкви — для него безразлично), другими словами разделяет нераздельное. Наряду с этим Белинский взирает на Христа как на первого революционера, и лишь с революционным учением сопрягает понятие спасения.
Особенно усердствует Белинский в нападках на Православную Церковь, на отечественное духовенство. В собственной неприязни к попам, архиереям, митрополитам, патриархам он готов примириться кроме того с католическим духовенством, которое, по его убеждению, когда-то было чем-то, в то время как православное ни при каких обстоятельствах ничем не было, не считая как рабом и слугою светской власти. Попутно оппонент Гоголя отрицает всякое признание за русским народом хоть какой-то религиозности.
Вот наиболее значимые идеи Белинского — кое-какие другие, попутно высказанные, не стоят особенного внимания.
Неистовый ругатель не увидел, что ответ ему содержится уже в Выбранных местах…. Но не в Белинском дело, а в самом комплексе высказанных им идей. Признавая несовершенство собственного труда, Гоголь ни при каких обстоятельствах не имел возможности дать согласие с тем искажением истины, с надругательством над истиной, какие конкретно допустил Белинский. В Выбранных местах… автор показывал на простую беду многих образованных людей, берущихся делать выводы о русской судьбы: они не знали России: Громадно незнанье России среди России. К Белинскому возможно бы отнести ядовитое замечание Лескова: подобные люди делают выводы о народе по беседам с петербургскими извозчиками.
Белинский пользуется плодами мудрости мира этого, разумения человеческого (собственного, вольтеровского… и не имеет значение, чьего ещё) — такая мудрость и подвержена односторонности гордыни. Гоголь опирается в любой момент на Писание, на Святых Отцов — и эта премудрость не может быть односторонней. В то время, когда человек придумает что-то сам, он в любой момент близок к соблазну погордиться собою. В то время, когда он пользуется мудростью, которую он признаёт выше себя, он тем являет собственное смирение. Способ Гоголя несложен: вот имеется некая истина, открытая нам благодать — давайте-ка посмотрим, как возможно приложить её к нашей жизни. Если он и гордится, то не тем, как сам умён и во всём прав, а собственной избранностью передавать людям истину высшую. Отличие несомненная.
Гоголю было что возразить на неистовые обвинения. В августе 1847 года он делает наброски ответного письма, в котором по пунктам разбивает все главные заблуждения Белинского.
Гоголь не останавливает собственного внимательного взгляда на поверхности явления. Если бы обстоятельство всех заблуждений была лишь в невежестве, то прав бы был любой приверженец рвения к полному рассудочному знанию, к насыщению знанием как единственным средством к подлинному пониманию сути вещей. Гоголь же узревает обстоятельство глубоко внутреннюю: материалистическое атеистическое сознание, хотящее негодными средствами, внешними действиями избыть мировое зло. Поэтому-то он и утверждает, возражая Белинскому, самую задушевную собственную идея: Вы рассказываете, что Российская Федерация продолжительно и зря молилась. Нет, Российская Федерация молилась не зря. В то время, когда она молилась, то она спасалась.
Белинский строил, стремился воздвигнуть строение публичного благоденствия по людской разумению, но — выкрикивая собственному оппоненту: Посмотрите себе под ноги — так как вы стоите над пропастью! — не сознавал, что пропасть готова развернуться под ногами конкретно у него; и к данной пропасти, движимый самыми добропорядочными побуждениями, он толкал Россию.
Белинский предстает воистину ужасной фигурой, но это не умаляет зла, какому он объективно служил, отстаивая собственные снаружи добропорядочные идеи. Не просто являлся — жизнью оплатил их утверждение.
Трагизм неприятности в том и состоит, что люди, подобные Белинскому, — были нравственно высоки, чисты совестью. Как довольно часто именно это мы возводим в абсолют — ту убеждённость, которая на обыденном уровне примелькалась расхожей истиной: был бы человек хороший… Вот катастрофа: хорошие люди с чистой совестью жертвовали судьбой во имя сатанинского дела. Позднее им на смену придут прочие бесы и Нечаевы русской революции. Пока же они горят верой в правду собственной борьбы.
Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает(Мф. 12, 30),— так Спаситель установил то разделение, при котором по одну сторону выясняются и добропорядочный Белинский, и нравственный урод Нечаев. Критерий один: они не с Христом, они — против Христа.
Должно об этом не забывать, дабы не делать выводы, а мочь избегать аналогичных заблуждений. И мочь правильно испытывать на истинность любое добропорядочное рвение любой эры.
Белинский сумел увлечь и заразить многих собственными заблуждениями. По большому счету с Белинского и этого противостояния Гоголя наметилось четко разделение двух направлений в отечественной словесности: духовного и революционно-разрушающего. Да, Гоголь сумел сильно развернуть всю русскую литературу — и не без его действия кроме того революционное направление обретает в ней свойство религиозного служения. И конкретно Белинский эту религию совсем обезбожил. Сверхличные же ценности, в то время, когда они возводятся на песке, упадут неизбежно.
По разнообразные обстоятельствам Гоголь не послал неистовому критику собственного ответа, ограничившись посланием кратким и смиренным.
Гоголь всё более сознаёт, что многие прошлые выводы его собственного разума довольно часто были и поверхностны, и фальшивы. В то время, когда он ставит перед собой зеркало евангельской и святоотеческой мудрости, то в нем всё высвечивается внутренним светом по-особенному, не так, как представлялось в свете понимания и земного знания. Свет Христов просвещает всех!
И он всё более пытается вникнуть в мудрость святоотеческих творений, признаваясь в одном из писем, что по окончании всякого та1 кого чтения делается яснее взор на Евангелие, и многие места в нём становятся дешевее.
Небесную мудрость пытается почерпнуть Гоголь и в живом общении с подлинными духовидцами. Духовная важность общения Гоголя с Оптинскими старцами, в первую очередь со старцем Макарием, переоценённою быть не имеет возможности. Многажды посещал Гоголь Троице-Сергиеву Лавру, припадая к мощам преподобного Сергия. Круг общения Гоголя с духовными наставниками русского народа был очень широк: от святителя Иннокентия (Борисова) и Оптинских старцев до многих безвестных нам сельских священников. Особенно плодотворно влиял на душу писателя о. Матфей Константиновский.
Возможно высказать предположение, что последние годы Гоголь совершил в борении между жаждой уйти от всего мирского и долгом писательского служения. Над душою Гоголя, без сомнений, тяготел долг плана Мёртвых душ. Но недаром же старец Макарий не благословлял Гоголя на иноческий подвиг: так как это означало несомненное оставление художественного творчества. Но отпустил бы план? Сумел бы Гоголь в душевном борении победить его? Ужасный финиш судьбы Гоголя даёт возможность высказать предположение, что внутренняя борьба при любом финале была неподсильна Гоголю. Каждому живописцу знакомо это состояние отягощенности художественным долгом.
А ведь намечался уже и другой путь того же писательского служения, другая сфера приложения художественного дара: Гоголь пробовал себя как духовный автор, трудясь над Размышлениями о Божественной Литургии, семь лет слагая это единственное в собственном роде творение русской хорошей литературы (произведения церковных писателей дело особенное), но так и не доведя его до конечного совершенства.
Не был ли он через чур твёрд к себе, налагая на душу собственную иго постоянной памяти о Мертвых душах? Не в данной ли внутренней борьбе изнемог он душевно, так что под конец в нём не оставалось желания и силы жить?
Оптинский иеромонах Евфимий писал:
Тяжело представить человеку непосвященному всю пропасть муки и сердечного горя, которую узрел под ногами собственными Гоголь, в то время, когда снова открылись затуманенные его духовные очи, и он светло, лицом к лицу, увидал, что пропасть эта выкопана его собственными руками, что в нее уже загружены многие, им, его даром соблазненные люди и что сам он хочет попасть в ту же пропасть, очертя собственную бедную голову… Кто изобразит всю силу случившейся из этого душевной борьбы писателя и с самим собою, и с тем внутренним его неприятелем, что извратил божественный талант и направил его на собственные разрушительные цели? Но борьба эта для Гоголя была победоносна, и он, насмерть израненный боец, с честью вышел из нее в царство незаходимого Света, искупив собственный грех покаянием, тесным соединением и злоречием мира со выручающей Церковию.
Мирское чувство заставляет нас сожалеть, что, занимаясь устроением собственной души, Гоголь обделил нас эйфорией эстетического восхищения перед новыми его созданиями, из-за того не написанными. Но искупает всё радость надежды на спасение души его.
Ни одному биографу не избежать сейчас упоминания о предсмертных словах Гоголя: Лестницу, поскорее, давай лестницу!
Наряду с этим не избежать и отыскать в памяти о том, что Лествица преподобного Иоанна Лествичника была любимой книгой Гоголя.
Но вспоминаются кроме этого и предсмертные слова Пушкина:
Ну поднимай же меня, отправимся, да выше, выше… ну, отправимся!
Какое разительное совпадение!
Глава VII
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА СЕРЕДИНЫ XIX СТОЛЕТИЯ
К середине XIX столетия в русской литературе завершилась смена ключевых принципов отображения судьбы, утвердился реализм.
Сменилось, в некоей степени, и само познание просвещённым человеком окружающего мира, и и осмысление задач мастерства. Прежде, какое бы направление ни преобладало, живописец накладывал на действительность определенную мировоззренческую схему — в самом ли мастерстве, вне ли его выработанную. Оттого действительность прекратила быть подлинной действительностью, но трансформировалась в некую фантазию, полностью зависимую от произволения автора, что кроме этого не был свободен: его образное мышление жёстко подчинялось заданным схемам.
Всякого живописца, стремящегося к полноте эстетического творчества, неизменно влечёт свобода, желание избавиться от установленных над ним канонов и схем. Такое рвение не всегда плодотворно и благодатно: иконописцы Святой Руси были ограничены очень твёрдыми канонами, но конкретно отказ от них привёл к оскудению умозрения в красках. Кроме этого и в мастерстве нового времени абсолютизация принципа не ограниченной ничем свободы творчества ведёт к деградации художественного постижения бытия. Но в первой половине XIX века до обозначившихся позднее интенций было еще далеко, высвобождение эстетического воображения представлялось без сомнений плодотворным, да таковым и было в настоящей художественной практике эры.
Тяготение к творческой свободе (в полноте ни при каких обстоятельствах не достигаемой) стало катализатором в ходе переориентации художественного сознания деятелей мастерства, в первую очередь писателей. Литература в десятнадцатом веке делается движущей и ведущей силой во всей русской художественной культуре. Реализм был внедрён в мастерство начальными упрочнениями литературного мышления.
Вторым побудительным толчком к установлению реалистического типа творчества стал провал революционно-романтических совершенств в начале века — об этом говорили многие исследователи, но никто не подчернул, что в несостоятельности романтизма сказались не только ограниченность одной из эстетических схем, но и крушение связанного с романтизмом мировоззрения, и основное — несостоятельность богоборческого соблазна, мертвящего и разрушительного для внутренней судьбы человека. Недаром так как первые русские реалисты (Пушкин, Лермонтов, Гоголь) прошли через романтические увлечения в раннем творчестве — и отвергли их, любой по-своему одолевая искус (равно как и основоположник реализма в европейской литературе Бальзак). От гордынного самообособления просвещённый человек должен был обратиться к Всевышнему, к призыванию Его помощи. Не смотря на то, что для многих это выяснилось не столь несложным деянием.
Основоположником реализма — не устыдимся снова повторить общеизвестное — стал Пушкин. И стал он реалистом конкретно тогда, в то время, когда сознал собственный пророческое служение. Принципиально важно осознать: происхождение реализма несет в себе, как и всё в мастерстве, религиозный суть, не обязательно сознаваемый самим живописцем, равно как и теми, на чьё восприятие мастерство ориентировано.
Признать это не все готовы, потому, что само обращение к Творцу не для всех выяснилось приемлемым, а для иных и непосильным. Но не напрасно же Гоголь искал незримую ступень к христианству, требуя от мастерства выполнить такое назначение. От искусства ожидали пророческого служения — и ожидание отозвалось в русской литературе становлением человека видения и реалистического мира. Пророчество может осуществлять себя в проявлениях и различных формах. В РФ пророком довольно часто делается живописец.
Вспоминая над смыслом собственного бытия, человек неизбежно, любой в собственный срок, задаёт себе вопрос, что с давних времен именуют русским, потому что русское сознание настойчивее билось над ним: что делать?
Евангельская проповедь прямо начинается с ответа на данный вопрос:
В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской и говорит:
— Покайтесь, потому что приблизилось Царство Небесное (Мф. 3,1-2). С того времени Иисус начал проповедовать и сказать:
— Покайтесь, потому что приблизилось Царство Небесное (Мф. 4,17).
Но сломанному просветительскими идеями, соблазнённому рационалистическим искушением человеку XIX века уже не хватало благодатной простоты, в которой принимают слово Божие люди, не имеющие аналогичного опыта. Человеку нового времени необходимо было очень многое проверить собственным разумом, необходимо было изучить бытие личное и публичное; изучить, поскольку его к тому приучило привитое ему мышление.
Да и всякому человеку для покаяния нужно в смирении познать собственный грех. Необходимо изучить жизнь, собственную и общую. Мастерство может стать действенным средством для того чтобы познания. Но для изучения направляться замечать жизнь настоящую, а не искажённую схемами. Реализм делается, в известном смысле, способом научного познания настоящей действительности.
Реализм как эстетический способ, как тип творчества сначала укрывал в себе несоответствия, через чур страшные для всякого живописца: любая особенность реалистического отображения бытия может весьма легко обернуться такою собственной гранью, в то время, когда преимущество преобразовывается в недостаток, кроме того порок, в противном случае, что давало слово как словно бы творческую победу, может обречь на поражение. Реализм нёс в себе самом с самого собственного начала имманентно свойственные ему базы собственного упадка а также разложения. И дело не только в неизбежно ожидающей всех живописцев усталости формы, приходящей со временем, но в неверности самого способа при безрелигиозном осмыслении его приёмов и особенностей. Реализм из явления мастерства легко может превратиться в действительность антиискусства. Но, так возможно сообщить чуть ли не обо всех сущностях эстетического бытия людской души. Сейчас же принципиально важно осмыслить не сильный стороны реалистического типа художественного творчества.