1828 – 1889
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ Николай Гаврилович —революционный демократ, мыслитель, ученый, литературный критик и писатель. Получал образование Саратовской семинарии, в 1846 г. поступил на историко-филологическое отделение Петербургского университета. По окончании окончания университета Чернышевский в течение двух лет (1851 – 1853 гг.) трудился учителем русской словесности в саратовской гимназии. В 1853 г. возвратился в Санкт-Петербург и скоро начал печататься в «Отечественных записках»; в конце того же года стал ближайшим сотрудником, а после этого и начальником самоё передового тогда издания «Современник». В 1853 г. Чернышевский написал, а через два года опубликовал и защитил магистерскую диссертацию «Эстетические отношения мастерства к действительности». Короткий период сотрудничества Чернышевского в «Современнике» (1853 – 1862) покинул неизгладимый след в истории русской публичной мысли и литературы. Сейчас он делается вождём и идейным вдохновителем назревавшего в 60-е гг. XIX в. в РФ народного революционного перемещения. В 1861 г. Чернышевским была написана прокламация «Барским крестьянам», в которой он обличал царизм и призывал народ к восстанию. Царское правительство решило пресечь деятельность Чернышевского. 7 июля 1862 г. он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, где пробыл около двух лет, а после этого приговорен к семи годам каторжных работ и к вечному поселению в Сибири, где томился около 20 лет, продолжая, но, упорно и неутомимо трудиться. Лишь в 1883 г. Чернышевскому не запрещалось переехать в Астрахань, а в 1889 г. ему дали поселиться в родном городе Саратове.
Из огромного количества произведений, написанных в Сибири, громаднейшую сокровище воображает «Пролог», посвященный осмыслению уроков эры 1861 г. Большая часть вторых произведений того периода Чернышевский стёр с лица земли.
Чернышевский разрабатывает «идею общей истории», подчеркивая особенное значение в исторических событиях «материальных условий быта, играющих чуть ли не первую роль в жизни». Наиболее значимым элементом исторической концепции Чернышевского есть мысль цикличности исторического процесса. В собственных философских воззрениях Чернышевский следовал антропологическому материализму Л. Фейербаха, в соответствии с которому человек, познав самого себя, делается мерилом всех жизненных взаимоотношений. На данной базе Чернышевский формирует представление о «природе» человека как об универсальной точке отсчета «нравственных наук». направляться учесть, что идеалом научного знания для Чернышевского было по преимуществу естествознание, исходя из этого по примеру естествознания он сооружает и «нравственные науки». Чернышевский ставит перед ними задачу объективно-натуралистического описания общества. «Нравственные науки», которым он придает нормативный темперамент, призваны дать ответ на вопрос о том, что отлично и что не хорошо для человека, что содействует его благу. Антропологическое мировоззрение Чернышевского явилось базой для самый созданного раздела его творческого наследия — эстетики. В единстве природы и человека он усматривал базу эстетического удовольствия. Человек имеется верховный продукт развития природы, и самое дорогое и красивое для него — жизнь. Базы новой культуры, культурного творчества, основанного на правилах «разумного эгоизма», были представлены Чернышевским в его антропологической этике. Благодаря ей мыслитель пытается к созданию новой морали, направляющей поведение «новых людей». Сущность принципа «разумного эгоизма» — поступки человека должны согласовываться с его внутренними побуждениями. Так Чернышевский предварил появление в РФ «новых людей» — борцов за народное счастье.
Произведения
1. Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: В 16 т. М., 1939 –1953.
2. Чернышевский Н. Г. Избранные философские произведения. М., 1950 –1951.Т. 1-3.
3. Чернышевский Н. Г. Произведения. М., 1987. Т. 1–2.
Литература
1. Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский. Его деятельность и жизнь. М.;Л, 1928.Т. 1–2.
2.Азнауров А. А. Эстетическое учение Н. Г. Чернышевского. М., 1960.
3. Велик А. П. Эстетика Чернышевского. М., 1961.
4. Лебедев А. Храбрецы Чернышевского. М., 1962.
5. Водолазов Г. Г. От Чернышевского к Плеханову (Об изюминках развития социалистической мысли в РФ). М., 1969.
6. Соловьев Г. А. Добролюбова и Эстетические воззрения Чернышевского. М., 1974.
7. Чернышевский Н. Г. Статьи, изучения, материалы. Саратов, 1958–1975. Т. 1–7.
8. Пантин И. К. Социалистическая идея в РФ: переход от утопии к науке. М., 1973.
Эстетические отношения мастерства к действительности (диссертация)1
Задачею автора было изучить вопрос об эстетических отношениях произведений искусства к явлениям судьбы, разглядеть справедливость господствующего мнения, словно бы бы действительно красивое, которое принимается значительным содержанием произведений искусства, не существует в объективной действительности и осуществляется лишь мастерством. С этим вопросом неразрывно связаны вопросы о сущности красивого и о содержании мастерства. Изучение вопроса о сущности красивого привело автора к убеждению, что красивое имеется — жизнь. По окончании для того чтобы решения надобно было изучить понятия возвышенного и ужасного, каковые, по обычному определению красивого, подходят под него, как моменты, и надобно было признать, что возвышенное и красивое — не подчиненные друг другу предметы мастерства. Это уже было серьёзным пособием для решения вопроса о содержании мастерства. Но в случае, если красивое имеется жизнь, то сам собою решается вопрос об эстетическом отношении красивого в мастерстве к красивому в конечном итоге. Пришедши к выводу, что мастерство не может быть обязано своим происхождением недовольству человека красивым в конечном итоге, мы должны были отыскивать, благодаря каких потребностей появляется мастерство, и изучить его подлинное значение. Вот основные из выводов, к каким привело это изучение:
1) Определение красивого: «красивое имеется полное проявление неспециализированной идеи в личном явлении»— не выдерживает критики: оно через чур обширно, будучи определением формального рвения всякой людской деятельности.
2) Подлинное определение красивого таково: «красивое имеется жизнь»; красивым существом думается человеку то существо, в котором он видит жизнь, как он ее осознаёт; красивый предмет — тот предмет, что напоминает ему о жизни.
3) Это объективное красивое, либо красивое по собственной сущности, должно отличать от совершенства формы, которое пребывает в единстве формы и идеи, либо в том, что предмет в полной мере удовлетворяет собственному назначению.
4) Возвышенное действует на человека вовсе не тем, что пробуждает идею полного; оно редко пробуждает ее.
5) Возвышенным думается человеку то, что значительно больше предметов либо значительно посильнее явлений, с которыми сравнивается человеком.
6) Ужасное не имеет значительной связи с идеею судьбы либо необходимости. В настоящей жизни ужасное большею частью случайно, не вытекает из сущности предшествующих моментов. Форма необходимости, в которую облекается оно мастерством, — следствие обычного принципа произведений искусства: «развязка обязана вытекать из завязки», либо неуместное подчинение поэта понятиям о судьбе.
7) Ужасное по понятиям нового европейского образования имеется «страшное в жизни человека».
Возвышенное (и момент его, ужасное) не есть видоизменение красивого; идеи возвышенного и красивого совсем разны между собою; между ними нет ни внутренней связи, ни внутренней противоположности.
9) Реальность не только живее, но и идеальнее фантазии. Образы фантазии — лишь бледная и практически в любое время неудачная переделка действительности.
10) Красивое в объективной действительности в полной мере замечательно.
11) Красивое в объективной действительности совсем удовлетворяет человека.
12) Мастерство рождается вовсе не от потребности человека восполнить недочёты красивого в конечном итоге.
13) Создания мастерства ниже красивого в конечном итоге не только по причине того, что чувство, создаваемое действительностью, живее впечатления, создаваемого созданиями мастерства: создания мастерства ниже красивого (совершенно верно так же, как ниже возвышенного, ужасного, комического) в конечном итоге и с эстетической точки зрения.
14) Область мастерства не исчерпывается областью красивого в эстетическом смысле слова, красивого по живой сущности собственной, а не только по совершенству формы: мастерство воспроизводит все, что имеется занимательного для человека в жизни.
15) Совершенство формы (формы и единство идеи) не образовывает характеристической черты мастерства в эстетическом смысле слова (красивых искусств); красивое как образа и единство идеи, либо как полное осуществление идеи, имеется цель рвения мастерства в широчайшем смысле слова либо «уменья», цель всякой практической деятельности человека.
16) Потребность, рождающая мастерство в эстетическом смысле слова (красивые искусства), имеется та же самая, которая весьма светло выказывается в портретной живописи. Портрет пишется не потому, дабы черты живого человека не удовлетворяли нас, а чтобы оказать помощь отечественному воспоминанию о живом человеке, в то время, когда его нет перед отечественными глазами, и дать о нем некое понятие тем людям, каковые не имели случая его видеть. Мастерство лишь напоминает нам собственными воспроизведениями о том, что весьма интересно для нас в жизни, и старается до некоей степени познакомить нас с теми увлекательными сторонами судьбы, которых не имели мы случая испытать либо замечать в конечном итоге.
17) Воспроизведение судьбы — неспециализированный, характеристический показатель мастерства, составляющий сущность его; довольно часто произведения искусства имеют и второе значение — объяснение судьбы; довольно часто имеют они и значение решения суда о явлениях судьбы.
Эстетические отношения мастерства к действительности (диссертация)2
Соединяя все сообщённое, — заключает г. Чернышевский, — мы возьмём следующее воззрение на мастерство: значительное значение мастерства — воспроизведение всего, что весьма интересно для человека в жизни; часто, в особенности в поэзии, выступает на первый замысел кроме этого объяснение судьбы, решение суда о явлениях ее. Мастерство относится к действительности совсем так же, как история; различие по содержанию лишь в том, что история говорит о жизни публичной, мастерство — о жизни личной, история — о жизни человечества, мастерство — о жизни человека (картины природы имеют лишь значение обстановки для явлений людской судьбе либо намека, предчувствия об этих явлениях. Что касается различия по форме, создатель определяет его так: история, как и любая наука, заботится лишь о ясности, понятности собственных картин: мастерство — о жизненной полноте подробностей). Первая задача истории — передать прошедшее; вторая,— исполняемая не всеми историками, — растолковать его, произнесть о нем решение суда; не заботясь о второй задаче, историк остается несложным летописцем, и его произведение лишь материал для подлинного историка либо чтение для удовлетворения любопытства; выполняя вторую задачу, историк делается мыслителем, и его творение получает научное преимущество. Совсем то же самое надобно сообщить об мастерстве. Ограничиваясь воспроизведением явлений судьбы, живописец удовлетворяет отечественному любопытству либо дает пособие отечественным воспоминаниям о жизни. Но если он притом растолковывает и делает выводы воспроизводимые явления, он делается мыслителем, и его произведение к художественному собственному преимуществу присоединяет еще высшее значение — значение научное.
Произведения Т. Н. Грановского3
Прежде, нежели заботиться о перемещении вперед науки, надобно позаботиться о том, дабы усвоить ее отечественному обществу — подвиг вовсе не блестящий, в научном смысле, подвиг не эксперта, увенчиваемого музою Клио4, просветителя собственной нации, за отречение от обольщений личной славы вознаграждаемого лишь сознанием, что он делает нужное для общества дело. Имеется люди, каковые думают, словно бы отечественное общество уже достаточно ознакомилось с наукою в современном ее состоянии, каковые кроме того удивляются основательности и богатству знаний в отечественном обществе.
В действительности у нас мало людей, каковые следили бы за наукою,— тем больше, очевидно, чести немногим, вправду смотрящим за нею. Но обязанность их совсем не та у нас, как на Западе, в силу того, что они должны функционировать в обществе, находящемся не на той степени умственного развития, как западное общество. В том месте прогресс пребывает в предстоящей разработке самой науки, у нас до сих пор еще в том, дабы полнее усвоивать результаты, которых уже достигла наука; в том месте на первом замысле стоят потребности науки, у нас — потребности просвещения.
Чем мучится отечественное общество? Тем ли, что многие вопросы жизни и смерти в данной науке еще не разрешены? Нимало; оно кроме того не предчувствует существования этих неразрешенных вопросов, и в случае, если слышит, что в науке еще не все сделано, то наивно предполагает нерешенными конкретно те вопросы, каковые в далеком прошлом уже растолкованы.
Возможность аналогичных недоразумений светло показывает на то, в чем состоит подлинная потребность отечественного общества: на данный момент ему необходимо заботиться о том, дабы меньше познакомиться с наукою в ее современном положении. Оно и само требует от своих ученых этой, а не какой-нибудь второй услуги: они должны быть посредниками между обществом и наукою. Таков и был Грановский. Но в случае, если мы до сих пор еще через чур мало усвоили себе науку, то основной виною этому на данный момент должны принимать во внимание не какие-нибудь внешние препятствия, как то было до Петра Великого, а равнодушие самого общества ко всем высшим заинтересованностям публичной, умственной и нравственной жизни, ко всему, что выходит из круга личных житейских личных развлечений и забот. Это наследство котошихинских времен, времен ужасной безразличии. Привычки не скоро и не легко отбрасываются и отдельным лицом: тем медленнее покидаются они целым обществом. Мы еще мало знаем не потому, чтобы у нас не было даров — в них никто не сомневается,— не потому, чтобы у нас было мало средств, — каждый народ имеет силу дать себе все, чего без шуток захочет,— но по причине того, что мы до сих пор все еще спим от через чур продолжительного навыка к сну. Оттого-то значительнейшая польза, какую может принести у нас обществу отдельный подвижник просвещения, при помощи собственной публичной деятельности, состоит не только в том, что он конкретно информирует знание, — таковой способный народ, как отечественный, легко получает знание, только бы захотел, — но еще более в том, что он пробуждает любознательность, которая у нас еще слишком мало распространена.
Апология сумасшедшего5
Сейчас русская история пара создана, не смотря на то, что еще весьма не хорошо, но все-таки хоть пара создана, и мы видим, что в ее развитии была сообщение, был некий суть, — хороший либо плохой, это все равно, но был суть. Отечественные учреждения развивались: возможно, развивались весьма дурно, под крайне вредными влияниями, но все-таки было у нас перемещение, а не идеальный застой. Чаадаев появился, в то время, когда не было еще ни истории Полевого6, ни кроме того памфлетов скептической школы, страно ли, что он наблюдал на русскую историю, как не должны наблюдать мы. Если он сказал: «В отечественной истории ненужно, а история именуется историею лишь тогда, в то время, когда имеет суть, а потому у нас нет истории»,— если он сказал это, он лишь обосновывал собственными словами, что он человек громадного ума, которого нельзя обольстить вздорною реторикою, и что по своим понятиям он значительно выше людей, бывших тогда отечественными преподавателями истории.
Отвергая историю, он должен был отвергать да и то, что темперамент отечественный уже взял узнаваемые определенные черты от исторических событий. Ему казалось, что Петр Великий отыскал собственную страну страницей белой бумаги, на котором возможно написать что угодно. К сожалению,— нет. Были уже написаны на этом странице слова, и в уме самого Петра Великого были написаны те же слова, и он лишь еще раз повторил их на исписанном странице более большим шрифтом. Эти слова не «Запад» и не «Европа», как думал Чаадаев: звуки их совсем не таковы: европейские языки не имеют таких звуков. Куда французу либо британцу и по большому счету какому то ни было немцу* сказать отечественные Щ и Ы! Это звуки восточных народов, живущих среди необозримых тундр и широких степей. Петр Великий застал нас с таким характером, какой сравнительно не так давно имели персияне. Так как и у персиян была собственная история; и у них события совершались не бессвязно и проходили не без следов. Мы заявили, что долгое развитие отечественных мыслей было бы тут неуместно. Дело лишь в том, что до тех пор пока русская история до Петра оставалась предметом тщетных компиляций либо нестерпимых декламаций, не было ясно и значение реформы Петра Великого. Он жил уже не во времена наивных летописцев и мог сделаться лишь предметом реторических упражнений. Пока не создали источников, — а это было уже по окончании юности Чаадаева, — не могли различить кроме того того факта, что целью деятельности Петра было создание сильной военной державы. Это естественное стремление и простой великого реформатора было закрыто от отечественных глаз туманом всяких пышных фраз. Ломоносов забрал панегирик Плиния7 Траяну8 и при переводе его на русский язык поставил вместо имен «Траян» и «Рим», «Россия» и «Петр». Такие понятия оставались до последних лет. Петру приписывались все стремления и те качества, каковые в каком бы то ни было панегирике приписывались какому бы то ни было известному правителю. От Тита9 мы забрали милосердие, от Брута10—неумолимое правосудие, от Людовика XIV11 — великолепие, от Цинцинната12— простоту, от Аристида13 — правдолюбие, от Ришелье14— дипломатическое мастерство и в то время, когда соединили все это, провозгласили: «вот Петр Великий!». Чаадаев был так умен, что не верил данной нескладице: но все же он был человек собственной эры, и следы ее остались на нем. Он имел возможность отвергнуть панегиризм, но приходил в энтузиазм от имени Петра Великого. Он принял из книг собственной юности и понятие, что задушевною целью Петра было превращение России в европейскую страну, осознавая под европейскою страною почву, где владычествует высокая европейская цивилизация. Сейчас считаюм, что придавать Петру Великому такое намерение — значит воображать его слабодушным мечтателем, непрактичным идеалистом, — недочёты, которых не было в его характере: считаюм, что цель Петра была значительно несложнее, практичнее, сообразнее с его понятиями и положением. Ему необходимо было сильное регулярное войско, которое умело бы драться не хуже шведских и германских армий; ему необходимо было иметь хорошие литейные фабрики, пороховые фабрики: он осознавал, что элементы армейского могущества ненадежны, в случае, если его подданные сами не обучатся вести военчасть, как ведут ее немцы, в случае, если мы останемся по военчасти в зависимости от техников и иностранных офицеров: значит, представлялась ему надобность выучить русских быть хорошими офицерами, инженерами, литейщиками. Раз пошедши по данной дороге, занявшись мыслью устроить независимое русское войско в таком виде, как существовало войско у шведов и немцев, он по собственной энергической натуре развил это рвение весьма на большом растоянии и, заимствуя у немцев либо шведов армейские учреждения, заимствовал, кстати, вскользь и все по большому счету, что виделось его взору. Но эти прибавки были уже лишь делом второстепенным, неважным, а основное дело составляли армейские учреждения. В то время, когда кое-какие из его подданных стали роптать и противиться, он, как человек пылкий и настойчивый, не уступил оппозиции, а лишь разгорячился от нее и начал делать все наперекор людям, его злившим: они обожали бороды — забрать у них бороды, они обожали держать жен взаперти — выпустить жен; если бы они обожали брить бороды, он вынудил бы их отпускать бороды. Прошлая администрация была ему враждебна,— он ввел другую администрацию, забрав ее у немцев либо шведов, не по причине того, что германские административные формы были тогда лучше русских, во-первых, они чуть ли были лучше, во-вторых,— и не на эту сторону обращалось внимание,— нет, легко по причине того, что прошлые враждебные формы надобно было заменить вторыми, каковые были бы эргономичнее для собственного соучредителя. Ломка старины производилась легко по ее враждебности, а не по какому-нибудь второму мысли, шла война с нею, и лишь всего; а самая война вытекала легко из непонятливости соперников Петра, вообразивших его по большому счету любителем Запада, в это же время как ему были необходимы фактически лишь армейские учреждения Запада. Но, очевидно, в то время, когда эта неточность соперников позвала Петра Великого на внутреннюю войну, он вправду начал поступать словно бы приверженец Запада, разламывая древние учреждения и заменяя их западными.
Смогут сообщить: но так как все равно, в случае, если целью Петра было и просто создание сильной военной державы, а не перенесение европейской цивилизации в Россию, — все равно, итог был тот же самый: перенесение к нам западной цивилизации. Нет, не все равно, и итог был не тот. Целью дела определяется дух его, а итог зависит от духа, в каком ведется дело. При видимом сходстве действий результаты их разны, в случае, если цели их разны. Кто учит собственных воспитанников, к примеру, юриспруденции с тою мыслью, дабы из них вышли практические воротилы, люди, талантливые сделать служебную карьеру, у того образуются не такие люди, не такие юристы, как у человека, научающего собственных воспитанников юриспруденции с тою мыслью, дабы они умели осознавать и защищать справедливость. Результатом деятельности Петра Великого было то, что мы, взяв хорошее регулярное войско, стали сильною военною державою, в противном случае, дабы мы изменились в каком-нибудь втором отношении.
Петра Великого иные осуждают за то, что он ввел к нам западные учреждения, поменявшие нашу жизнь. Нет, жизнь отечественная ни в чем не изменилась от него, не считая военной стороны собственной, и никакие учреждения, им введенные, не считая военных, не оказали на нас никакого нового влияния. Имена должностей изменились, а должности остались с прошлыми атрибутами и отправлялись как и раньше методу. Губернатор был тот же воевода, коллегии были теми же распоряжениями. Бороды сбрили, германское платье надели, но остались при тех же самых понятиях, какие конкретно были при старинном платье и бородах. На ассамблеи ходили, но супружеская жизнь со всеми собственными обычаями осталась в прошлом виде. Супруг не прекратил бить жену и женить сына по собственному, а не по его выбору. Зря считаюм, что реформа Петра Великого изменяла в чем-нибудь состояние русской нации. Она лишь изменяла положение русского царя в кругу европейских правителей. Прежде он не имел в их рекомендациях сильного голоса, сейчас взял его благодаря хорошему войску, созданному Петром.
В случае, если принимать, что до Петра Великого мы не имели истории, не сформировался отечественный темперамент; в случае, если принимать кроме этого, что целью деятельности Петра Великого было положить в нас западную цивилизацию, что такова же была цель его продолжателей, то натурально будет представляться чем-то диким, нелепым отечественное нынешнее положение. Мы готовы были сделаться чем угодно, в силу того, что еще ничем не были: нас полтораста лет учили сделаться европейцами, и все-таки мы до сих пор весьма нехорошие европейцы,— это вправду весьма необычно. В случае, если посылки честны, то вывод из них, воображаемый средою, в которой мы живем, весьма неутешителен: он противоречит ожиданию, какое возбуждается посылками. Неужто мы в действительности так некрасиво созданы, что логика событий для нас не существует, что воздействие, на нас создаваемое, не имеет возможности из нас сделать того, чем сделало бы людей, имеющих обычную людскую организацию? В случае, если так, невольно впадешь в отчаяние, невольно сообщишь: отечественная нация — весьма дрянная нация. Это и сообщил Чаадаев своим письмом, бывшим обстоятельством его несчастной знаменитости.
Но дело в том, что посылки, на которых он основывался, несправедливы. У нас была история, был быстро и твердо выработавшийся темперамент в начале XVIII века, а в следующее время сделать нас европейцами никто не желал,— что ж тут нелепого либо необычного, в случае, если мы до сих пор нехорошие европейцы? Переучиваться, переформировываться значительно тяжелее, нежели и формироваться: сильнейшее влияние было направлено к тому, дабы мы не переформировывались и не переучивались,— вот мы и остались в сущности такими же, как были в начале XVIII века. Дело весьма понятное, те немногие из нас, каковые по случайным событиям стали цивилизованными людьми (чего не бывает на свете? Так как Ломоносову удалось же из мужика стать ученым, не смотря на то, что мужицкие события вовсе не помогают превращению мужиков в ученых людей), смогут обнаружить отечественное общество не соответствующим их идеалу, но лишь и всего. Право, в случае, если верно наблюдать на наши обстоятельства и нашу историю, сообщишь: весьма и большая заслуга с отечественной стороны, что мы сделались не смотря на то, что такими, каковы мы сейчас.
Но одна крайность вызывает другую: конкретно из недовольства отечественным нынешним развитием, из отчаяния, наводимого характером отечественного общества, рождаются грезы о каком-то необыкновенном призвании и нашем положении в будущем. Просматривая напечатанное в «Телескопе» письмо Чаадаева, надобно было предполагать, что он разделяет эти экзальтированные надежды: если бы он не был проникнут ими, не сказал бы он так горько о отечественном настоящем. Но в напечатанном письме он опоздал изложить данной стороны собственного взора. Она образовывает новую и, возможно, занимательнейшую часть записки, которую мы сейчас печатаем. Чаадаев считает, что мы призваны вести человечество к новым судьбам, что у нас больше сил, чем у других народов, что силы эти свежее, что мы скорее и легче вторых народов осознаем и осуществим те новые блага, каковые еще [не] вошли в судьбу Запада, которых он без отечественной помощи не имеет возможности уразуметь и достигнуть. Словом заявить, что в случае, если мы были и еще некое, весьма недолгое, время, всего, возможно, пара лет, останемся учениками Запада, то весьма не так долго осталось ждать, возможно, кроме того еще в отечественное поколение, мы станем его руководителями и учителями. Эта мечта распространена у нас очень. Не только славянофилы, над которыми подсмеиваются западники за нее, считают ее хорошей истиною, — в случае, если присмотреться хорошенько к самим западникам, то окажется, что подобное чувство лежит в базе кроме того их убеждений. Нам думается, что обоюдная неприязнь славянофилов и западников существенно улучшается этою значительной одинаковостью веры тех и других: как мы знаем, что родные между собою партии всего ожесточеннее враждуют между собою. По крайней мере, мы до сих пор не встречали ни одного западника, что бы не появился в сущности славянофилом, в случае, если показателем славянофильства вычислять утопию о предопределении отечественном быть начальниками человечества в будущем прогрессе. Возможно, мы сами обольщаемся, возможно, и мы заражены тщеславными национальными мечтами, но, по крайней мере, нам думается, что мы чужды их. Попытаемся изложить собственный понятие о аргументах, которыми они прикрываются.
Мнение, словно бы бы конкретно мы будут начальниками человечества при развитии высших фазисов цивилизации, основывается на двух догадках, проповедуемых в большей части книг, не только у нас, но и на Западе, но однако совсем фальшивых. Во-первых, предполагается, что народы латинского и германского племени уже ввели в историческое дело все силы, которыми располагают, так что у них нет новых сил для новой судьбе, совсем непохожей на прошлую. Во-вторых, предполагается, что мы народ совсем свежий, темперамент которого еще не сложился, а лишь сейчас в первоначальный раз слагается, силы которого ни на что не были расходованы.
Мы уже говорили, что это неправда. Мы кроме этого имели собственную историю, продолжительную, организовавшую отечественный темперамент, наполнившую нас преданиями, от которых нам так же тяжело отказываться, как западным европейцам от своих понятий: нам кроме этого должно не воспитываться, а перевоспитываться. Главное отечественное понятие, упорнейшее отечественное предание — то, что мы во все вносим идею произвола.
личные усилия и юридические формы для нас кажутся бессильны а также забавны, мы ожидаем всего, мы желаем все сделать силою прихоти, бесконтрольного ответа; на сознательное содействие, на способность и самопроизвольную готовность вторых мы не сохраняем надежду, мы не желаем вести дела этими методами: первое условие успеха, кроме того в честных и хороших намерениях, для каждого из нас то, дабы другие безоговорочно и слепо повиновались ему. Любой из нас мелкий Наполеон либо, лучше сообщить, Батый. Но в случае, если любой из нас Батый, то что же происходит с обшеством, которое все складывается из Батыев? Любой из них измеряет силы другого, и, по зрелом мысли, в каждом кругу, в каждом деле выясняется архи-Батый, которому простые Батыи повинуются так же непременно, как им со своей стороны повинуются баскаки, а баскакам — простые татары, из которых любой также держит себя Батыем в покоренном ему кружке завоеванного племени, и, что всего прелестнее, само это племя привыкло вычислять, что так тому делу и направляться быть и что в противном случае нереально. От данной одной привычки, созданной продолжительными столетиями, нам отрешиться чуть ли не тяжелее, чем западным народам от всех понятий и своих привычек.
А у нас не одна такая дорогая привычка; имеется довольно много и других, имеющих с нею трогательнейшее родство. Целый данный сонм азиатских фактов и идей образовывает плотную кольчугу, кольца которой весьма крепки и весьма прочно связаны между собой, так что Всевышний знает, сколько поколений пройдут на отечественной почва, перед тем как кольчуга перержавеет и будут в ее прорехи достигать отечественной груди эмоции, приличные цивилизованным людям.
Говорят: нам легко воспользоваться уроками западной истории. Но так как пользоваться уроком может лишь тот, кто понимает его, кто достаточно приготовлен, достаточно просвещен. В то время, когда мы будем так же просвещенны, как западные народы, лишь тогда мы будем в состоянии пользоваться их историею, не смотря на то, что в той не сильный степени, в какой пользуются ею сами они. Просвещаться народу — дело продолжительное и тяжёлое. Допустим, легче пользоваться готовым, чем самому приготовлять, но все-таки и по готовым книгам не скоро осознаешь и определишь все так отлично, как знают люди, трудившиеся над составлением этих книг. В то время, когда у нас пропорция между безграмотными людьми и грамотными будет такова же, как в Германии, в Англии, Франции, в то время, когда у нас будет, пропорционально числу населения, выходить столько же книг, газет и журналов и будут они так же довольно много читаться, лишь тогда мы будем иметь право сообщить о собственной нации, что она достигла для того чтобы же просвещения, как сейчас данные государства. Время это настанет, но не на следующий день и не послезавтра. Тогда — ну, тогда другое дело: цивилизация и опытность Запада вправду будет взята нами в наследство; тогда мы станем кроме этого способны вести историческое дело вперед, но это еще далекое будущее, а до тех пор пока продолжительно еще вся отечественная забота обязана быть в том, чтобы догнать вторых.
Примечания
1 Текст диссертации был размещён в мае 1855 г., тогда же состоялась открытая защита. Степень магистра Н. Г. Чернышевский взял в октябре 1858 г.
2 Авторецензия была размещена в издании «Современник» (1855. № 6) с целью более свободного, в форме журнальной статьи, изложения главных положений диссертации.
3 Статья в первый раз размещена в «Современнике» (1856. № 6) и посвящена выходу в свет первого тома произведений Т. Н. Грановского. Грановский Тимофей Николаевич (1813 – 1855) — русский историк.
4 Клио — в древнегреческой мифологии — одна из девяти муз, покровительница истории.
5 Статья написана в 1860 г. и предназначалась для № 1 «Современника» за 1861 г., но была запрещена цензурой. В первый раз размещена в кн.: Николай Гаврилович Чернышевский. Неопубликованные тексты, статьи и материалы. Саратов, 1928.
6 Полевой Николай Алексеевич (1796 – 1846) — русский журналист, писатель и историк.
7 Плиний Старший (23 либо 24 – 79) — римский ученый, автор.
8 Марк Ульпий Траян (53 – 117) — римский император.
9 Тит (39 – 81) — римский император.
10 Марк Юний Брут (85 – 42 до н. э.) — римский сенатор, глава заговора против Цезаря.
11 Людовик XIV Великий (1638 – 1715) — французский король с 1643 г.
12 Луций Квинкций Цинцшнат — римский полководец и политический деятель, консул в 460 до н. э., в 458 призван принять обязанности диктатора.
13 Аристид (ок. 540 – ок. 467 до н. э.) — афинский стратег, политический деятель.
14 Ришелье Арман Жан дю Плесси (1585 – 1642) — французский госдеятель, с 1622 г. — кардинал, с 1624 г. — первый министр Людовика XIII.