С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и или сидел один, или неуверено доходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше собственной тетки, и негромко и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, осознала в полной мере все то, что сообщило ей лицо Наташи. Она не сказала больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но постоянно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было сейчас над умиравшим человеком.
XVI
Князь Андрей не только знал, что он погибнет, но он ощущал, что он умирает, что он уже погиб наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и весёлой и необычной легкости бытия. Он, не спеша и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неизвестное и далекое, присутствие которого он постоянно ощущал в продолжение всей собственной жизни, сейчас для него было близкое и — по той необычной легкости бытия, которую он испытывал, — практически попятное и чувствуемое.
Прежде он опасался финиша. Он два раза испытал это ужасное мучительное чувство страха смерти, финиша, и сейчас уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, в то время, когда граната волчком крутилась перед ним и он наблюдал на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. В то время, когда он пришёл в сознание по окончании раны и в душе его, мгновенно, как бы высвобожденный от удерживавшего его гнета судьбы, распустился данный цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от данной жизни, он уже не опасался смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы полубреда и страдальческого уединения, каковые он совершил по окончании собственной раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не ощущая того, отрекался от жизни. Всё, всех обожать, постоянно жертвовать собой для любви, означало никого не обожать, означало не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от судьбы и тем идеальнее уничтожал ту ужасную преграду, которая без любви стоит между смертью и жизнью. В то время, когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему нужно было погибнуть, он сказал себе: ну что ж, тем лучше.
Но по окончании той ночи в Мытищах, в то время, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он хотел, и в то время, когда он, прижав к своим губам ее руку, начал плакать негромкими, весёлыми слезами, любовь к одной даме незаметно, закралась в его сердце и снова привязала его к судьбе. И весёлые и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту 60 секунд на перевязочном пункте, в то время, когда он увидал Курагина, он сейчас не имел возможности возвратиться к тому эмоции: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел задать вопрос этого.
Заболевание его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа именовала: это сделалось с ним, произошло с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между смертью и жизнью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил судьбой, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок кошмара перед неизвестным.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно по окончании обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были очень ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Внезапно чувство счастья охватило его.
«А, это она вошла!» — поразмыслил он.
Вправду, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С того времени как она начала ходить за ним, он постоянно испытывал это физическое чувство ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с того времени, именно князь Андрей сообщил ей, что никто так не может ходить за больными, как ветхие няни, каковые вяжут чулки, и что в вязании чулка имеется что-то успокоительное.) Узкие пальцы ее скоро выбирали иногда сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был светло виден ему. Она сделала перемещении — клубок скатился с ее колен. Она содрогнулась, посмотрела назад на него и, заслоняя свечу рукой, осмотрительным, эластичным и правильным перемещением изогнулась, подняла клубок и села в прошлое положение.
Он наблюдал на нее, не шевелясь, и видел, что ей необходимо было по окончании собственного перемещения набраться воздуха во всю грудь, но она не решалась этого сделать и с опаской переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сообщил ей, что, нежели бы он был жив, он бы благодарил всегда всевышнего за собственную рану, которая свела его снова с нею; но с того времени они ни при каких обстоятельствах не говорили о будущем.
«Имело возможность либо не имело возможности это быть? — думал он сейчас, глядя на нее и прислушиваясь к легкому металлическому звуку спиц. — Неужто лишь после этого так необычно свела меня с нею будущее, дабы мне погибнуть?.. Неужто мне открылась истина судьбы лишь чтобы я жил во лжи? Я обожаю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, нежели я обожаю ее?» — сообщил он, и он внезапно нечайно застонал, по привычке, которую он купил на протяжении собственных страданий.
Услыхав данный звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и внезапно, увидев его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
— Вы не спите?
— Нет, я в далеком прошлом наблюдаю на вас; я почувствовал, в то время, когда вы вошли. Никто, как вы, не дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от эйфории.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною эйфорией.
— Наташа, я через чур обожаю вас. Больше всего на свете.
— А я? — Она отвернулась на мгновение. — Отчего же через чур? — сообщила она.
— Отчего через чур?.. Ну, как вы думаете, как вы ощущаете по душе, но всей душе, буду я жив? Как вам думается?
— я точно знаю, я точно знаю! — практически вскрикнула Наташа, страстным перемещением забрав его за руки. Он помолчал.
— Как бы отлично! — И, забрав ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была радостна и взволнована; и в тот же миг же она отыскала в памяти, что этого запрещено, что ему необходимо самообладание.
— Но вы не дремали, — сообщила она, подавляя собственную радость. — Попытайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и снова села в прошлое положение. Два раза она посмотрела назад на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сообщила себе, что до тех пор она не посмотрит назад, пока не кончит его.
Вправду, не так долго осталось ждать затем он закрыл глаза и заснул. Он дремал недолго и внезапно в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все это время, — о смерти и жизни. И больше о смерти. Он ощущал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? — думал он. — Любовь мешает смерти. Любовь имеется жизнь. Все, все, что я осознаю, я осознаю лишь по причине того, что обожаю. Все имеется, все существует лишь по причине того, что я обожаю. Все связано одною ею. Любовь имеется всевышний, и погибнуть — значит мне, частице любви, возвратиться к неспециализированному и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были лишь мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне личное, умственное — не было очевидности. И было то же неясность и беспокойство. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в конечном итоге, но что он не ранен, а здоров. Довольно много различных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем-то ненужном. Они сбираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него имеется другие, наиболее значимые заботы, но говорит , удивляя их, какие-то безлюдные, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он поднимается и идет к двери, дабы задвинуть задвижку и закрыть ее. Оттого, что он успеет либо не успеет закрыть ее, зависит все. Он идет, торопится, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет закрыть дверь, но все-таки болезненно напрягает все собственные силы. И мучительный ужас охватывает его. И данный ужас имеется ужас смерти: за дверью стоит оно. Но одновременно с этим как он бессильно-неловко подползает к двери, это что-то страшное, иначе уже, надавливая, ломится в нее. Что-то не человеческое — смерть — ломится в дверь, и нужно удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние упрочнения — закрыть уже запрещено — хоть удержать ее; но силы его не сильный, неловки, и, надавливаемая страшным, дверь отворяется и снова затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные упрочнения тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно имеется смерть. И князь Андрей погиб.
Но в то же мгновение, как он погиб, князь Андрей отыскал в памяти, что он спит, и в то же мгновение, как он погиб, он, сделав над собою упрочнение, проснулся.
«Да, это была смерть. Я погиб — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!»* — внезапно просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неизвестное, была немного поднята перед его душевным взглядом. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту необычную легкость, которая с того времени не оставляла его.
В то время, когда он, придя в сознание в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и задала вопрос, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, взглянуть на неё необычным взором.
Это-то было то, что произошло с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как сказал врач, изнурительная лихорадка приняла плохой темперамент, но Наташа не интересовалась тем, что сказал врач: она видела эти ужасные, более для нее несомненные, нравственные показатели.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна — пробуждение от судьбы. И относительно продолжительности судьбы оно не казалось ему более медлительно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения,
Ничего не было ужасного и резкого в этом, относительно-медленном, пробуждении.
часы и Последние дни его прошли обыкновенно и просто. И княжна Наташа и Марья, не отходившие от него, ощущали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами ощущая это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым родным воспоминанием о нем — за его телом. Эмоции обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, ужасная сторона смерти, и они не обнаружили нужным растравлять собственный горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и ни при каких обстоятельствах не говорили про него между собой. Они ощущали, что не могли выразить словами того, что они осознавали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медлительно и тихо, опускался от них куда-то в том направлении, и обе знали, что это так должно быть и что это отлично.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. В то время, когда ему привели сына, он приложил к нему собственные губы и отвернулся, не потому, дабы ему пришлось нелегко либо жалко (княжна Наташа и Марья осознавали это), но лишь по причине того, что он полагал, что это все, что от него потребовали; но в то время, когда ему сообщили, дабы он благословил его, он выполнил требуемое и посмотрел назад, как словно бы задавая вопросы, не требуется ли еще что-нибудь сделать.
В то время, когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Наташа и Марья были тут.
— Кончилось?! — сообщила княжна Марья, по окончании того как тело его уже пара мин. без движений, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, посмотрела в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он сейчас?..»
В то время, когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все доходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого удивления, разрывавшего его сердце. Соня и Графиня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Ветхий граф плакал о том, что не так долго осталось ждать, он ощущал, и ему предстояло сделать тот же ужасный ход.
княжна и Наташа Марья плакали также сейчас, но они плакали не от собственного личною горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием несложного и праздничного таинства смерти, совершившегося перед ними.
Часть вторая
I
Для людской ума недоступна совокупность обстоятельств явлений. Но потребность отыскивать обстоятельства положена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в сложность и бесчисленность условий явлений, из которых каждое раздельно может представляться обстоятельством, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот обстоятельство. В исторических событиях (где предметом наблюдения сущность действия людей) самым первобытным сближением представляется воля всевышних, позже воля тех людей, каковые стоят на самом известный историческом месте, — исторических храбрецов. Но стоит лишь вникнуть в сущность каждого исторического события, другими словами в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, дабы убедиться, что воля исторического храбреца не только не командует действиями весов, но сама неизменно руководима. Казалось бы, все равно осознавать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, что говорит, что населения украины пошли на Восток, в силу того, что Наполеон захотел этого, и человеком, что говорит, что это совершилось, в силу того, что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что почва стоит твердо и планеты движутся около нее, и теми, каковые говорили, что они не знают, на чем держится почва, но знают, что имеется законы, управляющие перемещением и ее, и других планет.* Обстоятельств исторического события — нет и не может быть, не считая единственной обстоятельства всех обстоятельств. Но имеется законы, управляющие событиями, частично малоизвестные, частично нащупываемые нами. Открытие этих законов допустимо лишь тогда, в то время, когда мы в полной мере отрешимся от отыскиванья обстоятельств в воле одного человека, совершенно верно так же, как открытие законов перемещения планет стало допустимо лишь тогда, в то время, когда люди отрешились от представления утвержденности почвы.
По окончании Бородинского сражения, занятия неприятелем сожжения и Москвы ее, наиболее значимым эпизодом войны 1812 года историки признают перемещение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю — так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого очень способного подвига разным лицам* и спорят о том, кому, фактически, она в собственности. Кроме того зарубежные, кроме того французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но по какой причине армейские писатели, а за ними и все, считают, что данный фланговый марш имеется очень серьёзное изобретение какого-нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, — очень тяжело осознать. Во-первых, тяжело осознать, в чем состоит гениальность и глубокомыслие этого перемещения; потому что чтобы додуматься, что наилучшее положение армии (в то время, когда ее не атакуют) пребывать в том месте, где больше продовольствия, — не требуется громадного умственного напряжения. И любой, кроме того глупый тринадцатилетний мальчик, легко имел возможность додуматься, что в 1812 году самое удачное положение армии, по окончании отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во-первых, какими умозаключениями доходят историки до того, дабы видеть что-то серьёзное в этом маневре. Во-вторых, еще тяжелее осознать, в чем конкретно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; потому что фланговый марш данный, при вторых, предшествующих, сопутствовавших и последовавших событиях, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. В случае, если с того времени, как совершилось это перемещение, положение русского войска начало улучшаться, то из этого никак не нужно, дабы это перемещение было тому обстоятельством.
Данный фланговый марш не только не имел возможности бы принести какие-нибудь пользы, но имел возможность бы погубить русскую армию, нежели бы при том не было совпадения вторых условии. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не утратил из виду русских?* Если бы Наполеон не пребывал в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы нападали русских, в то время, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы потом Наполеон, подойдя к Тарутину, нападал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он нападал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Санкт-Петербург?.. При всех этих догадках спасительность флангового марша имела возможность перейти в пагубность.
В-третьих, и самое непонятное, пребывает в том, что люди, изучающие историю, умышленно не желают видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто ни при каких обстоятельствах его не предвидел, что маневр данный, совершенно верно так же как и отступление в Филях, в настоящем ни при каких обстоятельствах никому не представлялся в его цельности, а ход за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и лишь тогда представился во есой собственной цельности, в то время, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского руководства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, другими словами по Нижегородской дороге. Доказательствами тому помогает то, что большая часть голосов на совете было подано в этом смысле, и, основное, узнаваемый разговор по окончании совета главнокому с Ланским, управлявшим провиантскою частью. Ланской* донес главнокому, что продовольствие для армии собрано в основном по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что при отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии громадной рекою Окой, через которую перевоз в первозимье не редкость неосуществим. Это первенствовал показатель необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Потом бездействие французов, утративших кроме того из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, основное, пользы приближения к своим запасам вынудили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным перемещением за Пахрой на Тульскую дорогу, полководцы русской армии думали оставаться у Подольска*, и не было мысли о Тарутинской позиции; но появление и бесчисленное количество обстоятельств снова французских армий, прежде утративших из виду русских, и проекты сражения, и, основное, обилие провианта в Калуге вынудили отечественную армию еще более отклониться к югу и перейти в середину дорог собственного продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Совершенно верно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, в то время, когда покинута была Москва, нельзя отвечать и на то, в то время, когда конкретно и кем решено было перейти к Тарутину. Лишь тогда, в то время, когда армии пришли уже к Тарутину благодаря бесчисленных дифференциальных сил, тогда лишь стали люди уверять себя, что они этого желали и в далеком прошлом предвидели.
II
Известный фланговый марш состоял лишь в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, по окончании того как наступление французов закончилось, отклонилось от принятого сперва прямого направления и, не видя за собой преследования, конечно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не очень способных полководцев во главе русской армии, но легко одну армию без глав, то и эта армия не имела возможности бы сделать ничего другого, не считая обратного перемещения к Москве, обрисовывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до таковой степени конечно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Санкт-Петербурга*, дабы Кутузов перевел собственную армию. В Тарутине Кутузов взял практически выговор от правителя за то, что он отвел войска на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже пребывал в то время, как взял письмо правителя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему на протяжении всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не приобретая новых толчков, принял то положение, которое было ему конечно.
Заслуга Кутузова не пребывала в каком-нибудь очень способном, как это именуют, стратегическом маневре, а в том, что он один осознавал значение совершавшегося события. Он один осознавал уже тогда значение бездействия французской армии, он один утверждал , что Бородинское сражение была победа; он один — тот, что, казалось бы, по собственному положению главнокому, должен был быть вызываем к наступлению, — он один все силы собственные употреблял на то, дабы удержать русскую армию от ненужных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал в том месте где-то, где его покинул отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, либо он лишь притаился, охотник не знал этого. Внезапно послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова прося о мире.
Наполеон с собственной уверенностью в том, что не то отлично, что отлично, в противном случае отлично, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:*
«Monsieur le prince Koutouzov, — писал он, — j’envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu’il lui dira, surtout lorsqu’il exprimera les sentiments d’estime et de particuliere consideration que j’ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n’etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu’il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 без сомнений, 1812. Signe: Napoleon»[52].
«Je serais maudit par la posterite si l’on me regardait comme le premier moteur d’un accommodement quelconque. Tel est l’esprit actuel de ma nation»[53],— отвечал Кутузов* и употреблял все собственные силы на то, дабы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих численности (и войск духа), благодаря которого преимущество силы выяснилось на стороне русских. Не обращая внимания на то, что положение французского войска и его численность были малоизвестны русским*, как не так долго осталось ждать изменилось отношение, необходимость наступления в тот же миг же выразилась в бесчисленном количестве показателей. Показателями этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о беспорядке и бездействии французов, и комплектование отечественных полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских воинов, и обыкновенно появляющееся в армиях благодаря отдыха нетерпение выполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так в далеком прошлом потерянной из виду, и смелость, с которою сейчас шныряли русский аванпосты около находившихся в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека , пока французы были в Москве, и (основное) неясное, но появившееся в душе каждого воина сознание того, что отношение силы изменилось сейчас и преимущество находится на отечественной стороне. Значительное отношение сил изменилось, и наступление стало нужным. И в тот же миг же, так же правильно, как начинают бить и играться в часах куранты, в то время, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно значительному трансформации сил, отразилось усиленное перемещение, игра и шипение курантов.
III
Русская армия управлялась Кутузовым с его государем и штабом из Санкт-Петербурга. В Санкт-Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был разработан подробный замысел всей войны и отправлен Кутузову для управления. Не обращая внимания на то, что замысел данный был составлен в предположении того, что Москва еще в отечественных руках, замысел данный был одобрен штабом и принят к выполнению. Кутузов писал лишь, что дальние диверсии в любой момент тяжело исполнимы.* И для разрешения видевшихся трудностей присылались лица и новые наставления, долженствовавшие смотреть за его действиями и доносить о них.
Помимо этого, сейчас в русской армии преобразовался целый штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая.* Очень без шуток обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., либо, наоборот, Д. на место А. и т. д., как словно бы что-нибудь, не считая наслаждения А. и Б., имело возможность зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных этих перемещений и лиц государя, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех сочетаниях и возможных перемещениях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, конкретно так, как оно должно было идти, другими словами ни при каких обстоятельствах не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения весов. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, воображали в высших сферах лишь верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! — писал правитель от 2-го октября в письме, взятом по окончании Тарутинского сражения. — С 2-го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20-го; и в течение всего этого времени не только что ничего не предпринято для действия противу освобождения и неприятеля первопрестольной столицы, но кроме того, по последним рапортам вашим, вы еще отошли назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с известным и столь для армии нужным своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000-й корпус подвигается по Петербургской дороге. Второй, в нескольких тысячах, кроме этого подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, достаточно большой, стоит между Можайском и Рузою. Наполеон же сам по 25-е число пребывал в Москве. По всем сим сведениям, в то время, когда неприятель сильными отрядами раздробил собственные силы, в то время, когда Наполеон еще в Москве сам, с собственной гвардиею, допустимо ли, дабы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были велики и не разрешали вам функционировать наступательно? С вероятностию, наоборот того, должно считать, что он вас преследует отрядами либо, по крайней мере, корпусом, значительно не сильный армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими событиям, имели возможность бы вы с пользой атаковать неприятеля не сильный вас и истребить оного либо, как минимум, заставя его отойти, сохранить в отечественных руках знатную часть губерний, сейчас неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и других внутренних отечественных городов. На вашей ответственности останется, в случае, если неприятель в состоянии будет отрядить большой корпус на Санкт-Петербург для угрожания этот столице, в которой не имело возможности остаться довольно много войска, потому что с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом обиженному отечеству в утрата Москвы. Вы имели испытания моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Российская Федерация вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, успехов и твёрдости, каковые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость армий, вами предводительствуемые, нам предсказывают».
Но тогда как письмо это, обосновывающее то, что значительное отношение сил уже отражалось и в Санкт-Петербурге, было в дороге, Кутузов не имел возможности уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2-го октября казак Шаповалов, пребывав в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел на большом растоянии в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, поведал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав данный рассказ, сказал его начальнику.
Казака призвали, расспросили; казачьи начальники желали воспользоваться этим случаем, дабы отбить лошадей, но один из глав, привычный с высшими чинами армии, сказал данный факт штабному генералу. Сейчас в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за пара дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить собственный влияние на главнокому, чтобы сделано было наступление.
— Нежели бы я не знал вас, я поразмыслил бы, что вы не желаете того, о чем вы просите. Стоит мне дать совет одно, дабы светлейший возможно сделал противоположное, — отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное отправленными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Не обращая внимания на всю собственную мнимую власть, на собственный ум, опытность, знание людей, Кутузов, учтя записку Бенигсена*, отправлявшего лично донесения правителю, высказываемое всеми генералами одно да и то же желание, предполагаемое им сведение и желание государя казаков, уже не имел возможности удержать неизбежного перемещения и дал приказание на то, что он считал ненужным и вредным, — благословил совершившийся факт.
IV
Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были лишь последние показатели необходимости дать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5-е октября.