Пара раз повторяющееся выше рассуждение по поводу роли неявного, немногословного фактора в формировании членораздельного, отчетливого выражения знания останется туманным , пока мы не определим тот процесс, при помощи которого неявный компонент знания взаимодействует с явным, личностный — с формальным. Но к лобовой атаке на эту проблему мы еще не готовы. Предварительно нам необходимо разглядеть три главные области, характеризующиеся разным предельным соотношением речи и мысли, то есть:
(1) Область, в которой компонент немногословного неявного знания господствует в таковой степени, что его артикулированное выражение тут, по существу, нереально. Эту область возможно назвать «областью невыразимого».
(2) Область, где названный компонент существует в виде информации, которая возможно полностью передана отлично понятной речью, так что тут область немногословного знания сходится с текстом, носителем значения которого оно есть.
(3) Область, в которой неявное и формальное знание свободны друг от друга. Тут вероятны два разных случая, то есть: (а) случай недостатков речи, обусловленных деструктивным действием артикуляции на скрытую работу мысли; (б) случай, в то время, когда символические операции опережают отечественное познание и так антиципируют новые формы мышления. Как об (а), так и о (б) возможно заявить, что они составляют части области затрудненного понимания.
(1) Сообщённое мною о невыразимом знании не нужно осознавать практически либо же трактовать как указание на мистический опыт, что на данной стадии я не буду разглядывать. Само собой разумеется, саму попытку сообщить что-то о невыразимом возможно счесть логически тщетной ‘ либо же посягающей на картезианскую теорию о «ясных и отчетливых идеях», переведенную ранним Л. Витгенштейном на язык семантики в его афоризме: «О чем нереально сказать, — другими словами, правильнее, нереально сказать предложениями естествознания, — о
‘ Ср.: Topitsch E. The Sociology of Existentialism. Partisan Review, 1954, p. 296.
In:
жптся уже в вышеприведенных мыслях по поводу границ формализации. Эти мысли говорят о том, что в строгом смысле ничто из известного нам не может быть высказано с безотносительной точностью2. Исходя из этого то, что я именую «невыразимым», вероятно значит легко что-то такое, что я знаю и могу обрисовать только еще менее совершенно верно, чем в большинстве случаев, либо по большому счету лишь весьма смутно. Любой может легко отыскать в памяти о аналогичных переживаниях невыразимого, что же касается философских возражений, то они происте’ кают из утопических требований к условиям осмысленности предложений, делая каковые мы обрекли бы себя на необязательное слабоумие. Все это станет яснее потом, в то время, когда мы будем заниматься конкретно тем, что с позиций аналогичных возражений должно быть осуждено как что-то тщетное либо неосуществимое.
То, что я буду сказать о невыразимом, практически во многом перекликается с тем, что уже говорилось мною выше в связи с принципиальной неспецифицируемостью личностного знания. Главное отличие пребывает в том, что сейчас мы будем разглядывать неспецифицируемость личностного знания в соотнесенности с той его частью, которая остается невыраженной благодаря неосуществимости его полной артикуляции. С для того чтобы рода неполной артикулиро-ванностью знания мы сталкиваемся везде. В действительности, я могу, ничего не высказывая, ездить на велосипеде либо определить собственный пальто среди двадцати чужих. Но светло сообщить, как конкретно я это делаю, я не в состоянии. Однако это не помешает мне с полным правом утверждать, что я знаю, как ездить на велосипеде и как отыскать собственный пальто. Потому что я знаю, что я замечательно могу делать это, не обращая внимания на то что я ничего не знаю о тех отдельных эле-
‘Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., ИЛ, 1958, 6.54.7. Ниже я остановлюсь на анализе некоторых попыток приспособить требование точности к обыденным формам рассуждений. Кое-какие из появляющихся тут трудностей освещены П. Л. Хитом в его статье «Апелляция к обыденному языку» (Н е a t h P. L. The Appeal to Ordinary Language. — In: Philosophical Quarterly, 1952, 2, p. 1—12).
2Ср. высказывание А. Н. Уайтхеда: «Не бывает предложений, каковые в точности соответствовали бы собственному смыслу. В любой момент имеется некий фон, содержащийся в предложениях, и из-за собственной неопределенности данный фон не поддается анализу» (Whitehe-ad^A. N. Essays in Science and Philosophy. London, 1948, p. 73). Уайтхед иллюстрирует данный принцип на примере высказывания *0дин плюс один равняется двум» (Part Three, ch. 8).
ментах, из которых складывается это мое умение. Исходя из этого я имею право утверждать, что я знаю, как это делать, не смотря на то, что в принципе и не могу сообщить совершенно верно (либо кроме того по большому счету не могу сообщить), что же конкретно я знаю.
То, что выше было мною названо периферическим либо инструментальным знанием, имеется знание некоторых конкретных элементов, каковые осознаются нами не сами по себе, а только при помощи их вклада в постижение (осмысление) того целого, на котором сосредоточено отечественное внимание. И в той мере, в какой мы знаем вещи при помощи чего-то другого, в той же мере мы не можем знать их в качестве самих по себе.
Само собой разумеется, мы можем постараться зафиксировать периферическое знание, сфокусировав на нем внимание, иы-дробив и очевидно сформулировав его в отчетливом виде. Но подобная спецификация, по большому счету говоря, не будет исчерпывающей. Умелый доктор-диагност, эксперт в области систематики либо производства хлопчатобумажных тканей смогут сформулировать кое-какие неспециализированные правила собственной работы и указать на те главные (значительные) показатели, которыми они руководствуются в собственных оценках и действиях, но знают они все же значительно больше, чем смогут выразить в словах; они знают признаки и эти принципы фактически, не эксплицитно, не как объекты, а в качестве инструментов, -неразрывно связанных с их интеллектуальными упрочнениями, направленными на достижение понимания той ситуации, с которой они сталкиваются. И в этом собственном качестве периферическое знание невыразимо в словах. Сообщённое в равной мере относится и к квалификации ученого-эксперта (как к мастерству познания), и к мастерству опытного выполнения во всех других областях людской деятельности (как к мастерству действия). Из этого же направляться, что в любых ситуациях, чтобы овладеть мастерством действия и познания, слишком мало одних только указаний и предписаний, слишком мало кроме этого обучиться выполнению каких-либо их отдельных фрагментов — нужно еще купить особый навык действенной их координации. Последнее связано с тем, что словесно невыразимым возможно и знание взаимоотношений между отдельными конкретными подробностями, образующими в совокупности целое, даже в том случае, если все они порознь смогут быть эксплицитно выяснены. Примером может служить практика изучения анатомии человека в медицинских учебных заведениях.
В большинстве случаев все начинается с того, что студент-медик заучивает наизусть заглавия разных тканей и органов, составляющих человеческий организм. Это требует громадной работы памяти, но с позиций понимания изучаемого материала особенных трудностей не образовывает, потому, что, в большинстве случаев, характерные части людской тела возможно выявить по соответствующим схемам. Основная трудность для понимания анатомии, соответственно, и для ее преподавания появляется в связи с тем, что ни одна из этих двухмерных схем не имеет возможности дать адекватного представления о сложной, трехмерной картине органов людской организма. Кроме того вскрытие трупов, при котором обнажается какая-нибудь внутренняя область с ее органами, разрешает заметить только одну часть данной области. Воображение же должно на данной базе реконструировать объемную, трехмерную картину демонстрируемой области в том г.иде, в каком она существовала до вскрытия, и в мыслях представить ее связи с соседними не вскрытыми областями.
Исходя из этого то знание топографии, которым владеет опыт-гый врач в отношении тех участков тела, каковые он оперирует, имеется невыразимое знание.
Предположим, что все человеческие тела полностью аналогичны, и допустим, что у нас достаточно времени и терпения для составления схем внутренних органов. Пускай с целью этого тело будет рассечено на тысячу узких срезов и любой из них детально обрисован. Допустим кроме того, что студент, сделав сверхчеловеческие упрочнения, окажется в состоянии совершенно верно запомнить вид каждого из тысячи срезов. Тем самым он определит множество данных, абсолютно определяющих пространственное размещение органов тела. И все же самого этого пространственного размещения он не постигнет. Все эти узнаваемые ему срезы будут для него непонятны и ненужны , пока он не обучится их распознавать в свете этого до тех пор пока еще малоизвестного ему пространственного размещения. Вместе с тем если он достигнет для того чтобы топографического понимания, то сможет извлекать из него неограниченное количество новой осмысленной информации, подобно тому как на карте возможно прочесть множество маршрутов. Для того чтобы рода процессы представляют собой умозаключения, основанные на мысленных действиях, каковые сами по себе не смогут быть выражены в словах. Тут мы сталкиваемся кроме этого с ограниченностью отечественных свойств к интеграции схем. И эта ограничеи-
ность проявляется уже тогда, в то время, когда мы от схемы объектов, лежащих в плоскости, переходим к объектам, расположенным на искривленной поверхности. Карту всей земной поверхности мы можем начертить на плоском листе бумаги, только прибегнув к искажающей проекции, а объемно н; глобусе — лишь в таковой форме, которая разрешает в один момент видеть только одно полушарие. Еще в основном эта ограниченность обнаруживается, в то время, когда мы пробуем осмыслить некую сложную объемную конфигурацию тесно связанных между собой непрозрачных объектов. В этом случае схемы либо изображения ответственных в дидактическом отношении качеств данного целого дают всего лишь ключи к его пониманию, тогда как само познание, достигаемое в следствии напряженных интегральных актов личностного озарения, с необходимостью выясняется не поддающимся детализации.
Итак, мы видим два разных и одновременно с этим взаимосвязанных проявления недостаточности языкового выражения, знания. В то время, когда я еду на велосипеде либо выбираю собственный пальто из нескольких, я не знаю, из каких конкретных элементов складывается мое знание, и не могу сообщить, каковы они сами по себе. Иначе, я знаю и могу обрисовать конкретные элементы топографии сложного трехмерного целого, но я не могу обрисовать их пространственные взаимоотношения. Наряду с этим ограничения на возможность артикулированного выражения знания и в том и другом случае разны. В то время, когда тот либо другой навык либо умение разъясняются посредством неспециализированных правил, отечественное знание их конкретных элементов на периферическом уровне не раскрывается абсолютно, так что уже на данной стадии возможности выражения знания ограничены. Подобное ограничение отсутствует при выражения знания конкретных элементов объемной структуры, потому, что их размещение в пространстве в полной мере обозримо. Главная трудность пребывает в необходимости интеграции этих элементов в единое целое при отсутствии формальных ориентиров для таковой интеграции. Мерой ограниченности артикулированного знания тут может служить степень умственных упрочнений, нужных для срабатывания озарения, при помощи которого достигается немногословное познание всей картины в целом.
Рассмотренный случай немногословной интеграции в про-пессе специального познания, по сути дела, не отличается с позиций неартикулированности собственной
структуры от познания, характерного животным и детям, каковые, как мы видели, кроме этого владеют свойством реорганизовывать собственный неартикулированное знание и применять его в качестве интерпретативной схемы. Анатом, изучающий сложную топографию органов методом рассече-лпя, практически применяет собственный интеллект во многом подобно тому методу, которым крыса ищет путь в лабиринте; не довольно много если сравнивать с ней он может нам сообщить в отношении собственного понимания виденного, потому что •его немногословное познание анатомии в общем слабо отличается от латентного научения крыс в лабиринте. В принципе возможно заявить, что, получая моторный либо интеллектуальный навык, мы достигнем немногословного понимания, родственного тому внеязыковому пониманию, с которым мы сталкиваемся у животных.
То, что я наряду с этим осознаю, имеет для меня некое значение, причем это значение оно имеет само по себе, а не в том смысле, в каком символ имеет значение, обозначая какой-нибудь объект. Для того чтобы тппа значение я выше назвал экзистенциальным. Потому, что животные не владеют языком, что бы имел возможность что-то обозначать, всякое понятное для животных значение возможно назвать экзистенциальным. Тогда научение символам, воображающее собой первый шаг на встречу к обозначению, будет всего лишь особенным случаем формирования экзистенциального значения. Но в случае, если мы переходим к анализу намеренно выбранной совокупности знаков, образующей язык, то должны допустить, что их совместное денотативное значение лежит вне контекста, образованного действиями и осязаемыми вещами с ними1.
Сейчас, в то время, когда я достаточно детально охарактеризовал природу немногословного знания, легче будет заметить, по какой причине то, что я делал, не есть ни неосуществимым, ни противоречивым. Утверждение о наличии у меня для того чтобы рода знания вовсе не свидетельствует, что я по большому счету не могу о нем сказать; оно свидетельствует только, что я не могу сказать о нем адекватно, причем самое утверждение о наличии невыра-
‘ Слово ^понимание» употребляется тут в расширенном смыс-ie, охватывающем область как «концептов», так и «схем». Этим последним термином Клапаред и Пиаже обозначали сложные моторные свойства. Я же буду использовать эти слова в качестве синонимов, обозначающих некий тип либо нюанс «невидимого» знания в противоположность основанным на этом знании видимым действиям. Ниже для описания акта понимания, в особенности акта понимания в математике, будет употребляться термин «интуиция» либо «инсайт».
жаемого в словах знания уже имеется свидетельство данной не^ адекватности. Представленные мною выше мысли по поводу того, что конкретное содержание отечественного знания, в большинстве случаев, не поддается членораздельному языковому выражению, оказывают помощь уяснить истоки недостаточности отечественной способности к артикуляции того, что мы знаем. Одновременно с этим в полной мере разумеется, что подобные рассуждения апеллируют в конечном итоге к тому самому эмоции неадекватности, которое они предназначены оправдать. И цель моих рассуждений заключалась вовсе не в том, дабы устранить чувство недостаточности артикулированного выражения того, что мы знаем. Цель моих рассужде-пнй была в том, чтобы это чувство неадекватности обострить при помощи попыток сделать их все более правильными и размышления о том, по какой причине эти попытки в конечном итоге выясняются неудачными.
Я полагаю, что мы обязаны признать за собой свойство оценивать степень артикулированности отечественного собственного мышления. В действительности, само рвение к точности предполагает для того чтобы рода свойство. Отрицать либо хотя бы сомневаться в ней было бы равнозначно полному отказу в доверии всякой претендующей на достоверность попытке самовыражения. Без подтверждения данной способности теряется каждый суть представления о том, что, применяя слова в отечественной речи, чтении либо письме, мы вправду высказываем отечественные мысли. Это значит не то, что эта свойство сама по себе непогрешима, по только то, что нам направляться ее упражнять и в конечном итоге мы должны положиться на результаты этого упражнения. В случае, если по большому счету мы желаем сказать, то это допущение нужно, а сказать, я считаю — отечественное призвание,
(2) Признав собственную свойство отличать то, что мы знаем, от того, что об этом возможно сообщено, мы имеем сейчас право различить факт восприятия некоего сообщения и знание, которое нам это сообщение дает. Еще раз отыщем в памяти в данной связи то, как, прочтя письмо, я тут же забыл, на каком языке оно было написано, не смотря на то, что содержание письма я знал в точности. То, что я определил из письма, было его смыслом. Данный тип знания (суть) по собственному характеру напоминает те виды знания, каковые были обрисованы мною Как немногословные, но он глубоко отличается от них своим вербальным происхождением. В то время, когда я просматривал письмо, я имел сознаваемое представление как о его тексте, так и о смысле этого текста. Наряду с этим мое осознание
текста как такового имело инструментальный, вспомогательный темперамент по отношению к осознанию его смысла, благодаря чему сам текст как такой был для меня «прозрачен». Отложив письмо, я потерял сознательное представление о тексте, сознавая его в периферическом замысле только постольку, потому, что располагал неарти-кулпрованным знанием его содержания’. Так, возможно определенно заявить, что немногословное знание наличествует не только тогда, в то время, когда оно не поддается адекватному членораздельному языковому выражению, но и тогда, в то время, когда такая возможность имеется, как, к примеру, в том случае, в то время, когда это знание куплено нами незадолго до этого, при помощи слушания либо чтения текста2.
Но н на протяжении слушания речи либо чтения текставнима-•uue фокусируется на значении слов, а не на словах как сочетаниях звуков либо значков на бумаге. В действительности, говоря, что мы читаем либо слушаем текст, а не просто его видим либо слышим, мы и имеем в виду, что отечественное внимание фокусировано не на самих словах, а на том, что они обозначают.
Но слова несут в себе лишь ранее положенное в них значение, и, не смотря на то, что оно в данном акте словоупотребления .может оказаться модифицированным, однако оно, в большинстве случаев, не раскрывается в первый раз. По крайней мере, собственный знание о вещах, обозначаемых словами, мы получаем в большинстве случаев на опыте, так же как животные определят о вещах, тогда как слова покупают собственный суть потому, что они уже обозначали этот опыт ранее,
‘ Опыты подтверждают тот достаточно очевидный факт, что в случае, если текст осознан, то его неспециализированное содержание запоминается значительно стремительнее, чем его конкретные слова (М с G е о с h J. A. The Psychology of Human Learning. N. Y.— London, 1942, p. 166). В более позднем опыте в Оксфорде, проводившемся с двумя группами испытуемых (в одной группе испытуемые, прослушав отрывок текста в 300 слов, сразу после этого записывали по памяти его краткое содержание, в то времякак в второй группе они делали то же самое, но глядя в текст),было найдено, что содержание, воспроизводимое по памяти, и резюме, из’ влеченное из текста, не отличаются друг от друга. Проводивший опыт д-р Гумулнпки делает вывод, что эти результаты говорят о «действии бессознательно-абстрагирующей процедуры, которая, по-видимому, осуществляется параллельно с процессом понимания отрывка по мере его чтения» (цит. по: Far-re 11 В. А. (ed.) Experimental Psychology, 1955, p. 14).
2Хорошей иллюстрацией различия между этими двумя •случаями помогает «йе Magistro» («Об преподаватель») св. Августина.
когдаих употребляли мы сами либо другие в отечественном присутствии. Исходя из этого в то время, когда я приобретаю данные, просматривая письмо, и в то время, когда я ее обдумываю, то сознаю наряду с этим (на уровне периферического восприятия) не только текст письма, но и все прошлые случаи, из которых я извлек уроки понимания слов данного текста. Вся сфера этого периферического сознания в концентрированном виде представлена в форме данного сообщения. Это сообщение либо значение, на котором фокусируется мое внимание, не есть что-то вещественное, но имеется концепция, вызываемая в уме благодаря тексту. Это концепция, воображающая собой организующий центр отечественного внимания, которое инструментально фокусируется словами текста на обозначаемых ими объектах. Так, суть текста коренится в фокусированном понимании всех осознаваемых на периферическом уровне элементов, подобно тому, как цель действия коренится в координированной иннервации его инструментально применяемых элементов. Именно это мы и имеем в виду, в то время, когда говорим, что читаем текст; и конкретно исходя из этого кроме этого мы не говорим, что его замечаем.
В случае, если отечественное фокусированное восприятие в любых ситуациях есть сознаваемым, то восприятие на периферическом уровне может изменяться в широких пределах, начиная с уровня полного осознания и заканчивая уровнями, полностью сознанию недоступными. В то время, когда мы читаем текст либо слушаем обращение, то мы абсолютно сознаем его на уровне отечественного фокального восприятия, сохраняя одновременно определенную степень осознания текста кроме этого и на периферическом уровне. Отношение между мыслью и словами остается тем же самым независимо от того, удерживаем ли мы слова в уме сознательно либо нет. Это разрешает нам дать согласие с Ревесом, что «бессловесное» мышление возможно основано (и довольно часто вправду основано) на языке, не соглашаясь одновременно с этим свести все неречевые психологические процессы к чему-то не имеющему характера мышления. Ниже мы еще возвратимся к этому пункту.
(3) Я продемонстрировал наличие области молчащего мышления и знания, и области, где немногословная компонента в качестве фокуса отечественного внимания имеется значение принимаемой (либо только что воспринятой) нами на слух речи’. Сейчас мы обратимся к более сложно организован-
1Не существует третьей области, таковой, где отечественное вниманий фокусировалось бы на словах либо иных знаках самих по себе,
ной области не абсолютно концептуализированных символических операций, каковые смогут воображать собой:
(а) поиск ощупью, результаты которого должны быть после этого скорректированы в свете достигнутого нами немногословного понимания;
(б) предвосхищающую предположение, которая позднее обязана смениться отечественным немногословным пониманием.
Говоря правильнее, в обоих этпх случаях мы, разумеется, имеем дело с состоянием умственного дискомфорта, позванного ощущением несогласованности отечественного неречевого мышления с отечественными символическими операциями, в следствии чего нам приходится решать, на какую из этих двух активностей направляться надеяться и какую из них нужно корректировать.
Первый из двух вышеизложенных вариантов несогласованности имеет место, в то время, когда дети обучаются сказать. Часто выясняется, что не в полной мере еще освоенное ими новое средство членораздельного словесного выражения не столько оказывает помощь, сколько мешает им. Пиаже замечал, что дети довольно часто никак не смогут совладать с вербальными задачами, даже если они могут, и в далеком прошлом могут, решать соответствующие им практические неприятности. Из этого он делает вывод, что при переходе мышления на вербальный уровень асе логические операции должны быть усвоены заново’.
Не смотря на то, что в конечном итоге выигрыш от выражения отечественных мыслей в членораздельном виде с лихвой возмещает эти начальные неудобства, однако сам факт принятия нами артикуляционной интерпретативной схемы постоянно содержит в себе потенциальный риск неточности, время от времени очень важной. Такая возможность коренится в самой базе функционирования всех высших форм людской разума. Животные смогут делать неточности: зайцы
так что мы высказывали бы их и оперировали быими по большому счету без внимания к их значению. Такое чисто механическое обращение с знаками, не руководимое никакой разумной целью, было бы безлюдным занятием. Кроме того в то время, когда мы делаем расчеты на счётной машине, мы надеемся на правильность заложенных в нее операциональных правил. Ничто тщетное не может быть признано знаком, и никакое тщетное манипулирование не может быть признано символической операцией. Из этого неявно направляться, что любая формализация в любой момент обязана оставаться неполной. К этому выводу мы уже неоднократно близко доходили с различных сторон в более явной форме и более основательно,
‘ Р i a g e t J. Judgement and Reasoning in the Child, p. 92—93. 213. 215.
попадают в ловушки, рыбы — на удочку; и такие неточности смогут вести к смерти животных. Но у животных не бывает неточностей, обусловленных принятием фальшивых интер-претативных схем. Подобные системы смогут быть сформулированы лишь вербально. К примеру, у первобытных племен обширно распространены анимизм, вера в колдовство, гадания и табу; зачатки подобного рода суеверий обнаруживаются и в детском возрасте. В то время, когда суеверие сменяется философией либо же естествознанием и математикой, то мы снова попадаем в новые совокупности заблуждений, от которых фактически ни при каких обстоятельствах не смогут абсолютно освободиться ни математика, ни естествознание, ни философия.Ум, искусно обладающий навыком оперирования знаками, приобретает в собственный распоряжение интеллектуальное орудие практически бесконечной мощи. Но применение этого орудия угрожает опасностями, по-видимому столь же бесконечными. Разрыв между речевыми и неречевым факторами познания порождает тенденцию к размежеванию сомнительных умозаключений и здравого смысла:
Обстановка, неосуществимая для животного.
Лингвистическая школа в философии пытается устранить ненадежность языка методом более строгого контроля над применением слов. Но от формализации мысли не будет пользы, пока вы не разрешите принятому вами формализму функционировать в соответствии с собственными операциональными правилами. Но, вверяя себя этим правилам, мы тем самым рискуем впасть в неточность.
Отыщем в памяти, какие конкретно разнообразные новые типы чисел — иррациональные, отрицательные, мнимые, трансфинитные — были введены в математику в следствии распространения правил исполнения уже известных алгебраических операций на еще не изученные предметные области; и как в итоге было признано, что эти числа, сначала отвергаемые как тщетные, обозначают новые ответственные математические концепции. Поразительные удачи, достигнутые посредством умозрительного применения способов математической записи в целях, каковые первоначально не ставились, напоминают нам о том, что самые плодотворными могут быть именно те самые функции формализма, для которых он ранее вовсе не предназначался. Но одновременно с этим конкретно тут, по-видимому» самый громадна опасность доведения его до вздора. К. Гёдель продемонстрировал, что сфера математических формул яв-
ляется неизвестной в том смысле, что мы не можем решить исходя из математики либо аналогичной ей дедуктивной совокупности, являются ли совместимыми между собой теоремы из некоего произвольного их множества’. Но тогда, в случае, если мы по большому счету хотпм что-то утверждать в рамках таковой совокупности, мы должны примириться с риском сообщить полную бессмыслицу.
Сообщённое сохраняет силу и применительно к обыденному языку, в то время, когда он обрисовывает факты отечественного повседневного опыта. Язык содержит дескриптивные термины, любой из которых подразумевает обобщенное предположение об устойчивости либо воспроизводимости обрисовываемого этим термином свойства. Эти языковые свидетельства действительности множества устойчивых воспроизводимых особенностей образуют в собственной совокупности, как мы уже видели, некую теорию универсума; в будущем эта теория расширяется при помощи определенных грамматических правил, в соответствии с которыми термины смогут быть скомбинированы так, что получаются осмысленные предложения. До тех пор пока эта универсальная теория подлинна, она будет, как любая подлинная теория, предвосхищать значительно больше нового знания, чем имели возможность предположить ее создатели. Отыщем в памяти в качестве несложной модели этого процесса пример с картой. Кроме того схематичная карта тысячекратно умножает первоначально положенную в нее данные. Добавим к этому, что при помощи таковой карты практически возможно разглядеть значительно больше осмысленных и увлекательных вопросов, чем посредством несложного списка топографических пунктов. Нереально кроме того угадать ко-лпчество таких вопросов. Но в еще меньшей степени мы можем заблаговременно проконтролировать те бесчисленные осмысленные сочетания, в которых смогут комбинироваться существительные, прилагательные, наречия и глаголы, образуя наряду с этим новые утверждения либо вопросы, в следствии чего, как мы заметим, в этих новых контекстах начинается и само значение слов. Словесные комбинации могут служить неистощимым кладезем новых и истинного знания значительных неприятностей; но они же смогут быть и источником чистой софистики.
Как отличить одно от другого? На данной стадии мы еще не можем дать исчерпывающий ответ на данный вопрос.
Go del К. — In: Monatsh. Math. Phs., 1931, 38, S. 173-198. 139
Но уже сообщённое ранее разрешает хотя бы в общем заметить, каким способом мы возьмём данный ответ. Нужно иметь в виду три момента: этот текст; концепции, содержащаяся в нем, опыт, к которому эта концепция -может относиться. Высказывая суждение, мы делаем попытку согласовать между собой эти три момента. Итог данной попытки нельзя предсказать исходя из предшествовавшего применения языка, потому, что, во-первых, он может предполагать ответ скорректировать либо по большому счету как-то видоизменить метод применения языка. Во-вторых, вместо этого решения мы можем принять и второе: сохранить прошлое словоупотребление и переинтерпретировать собственный опыт в терминах некоей новой концепции, содержащейся в отечественном тексте, либо по крайней мере разглядеть новые неприятности, ведущие к переинтерпретации опыта. II в-третьих, мы можем решить по большому счету отказаться разглядывать этот текст в качестве осмысленного целого.
Итак, сказать на некоем языке — значит принимать двойную неопределенность, обусловленную как его формализмом, так и постоянным пересмотром нами этого его воздействия и формализма на опыт. Потому что благодаря немногословного характера отечественного знания мы ни при каких обстоятельствах не дюжем высказать все, что знаем, совершенно верно так же как по обстоятельству немногословного характера значения мы ни при каких обстоятельствах не можем полностью знать всего того, что имплицировано отечественными высказываниями’.