Философия науки второй пол. ХХ – нач. ХХI вв. пополнилась новыми тенденциями. Наровне с обращением к истории науки, ответственной делается сообщение философии науки с социологией науки. Для философии науки занимателен тот уровень социологического изучения науки, что выявляет социальные параметры науки, в будущем становящиеся показателями ее социального бытия. К числу аналогичных изучений, без сомнений, возможно отнести работы по социологии науки Р. Мертона; и те из них, каковые были написаны в первой пол. ХХ ст. были востребованными уже сейчас. Тяжело не дать согласие с основной его идеей, касающейся того, что наука может полноценно функционировать лишь при демократическом социальном порядке, создающем условия для автономии социального университета науки. В выбранном фрагменте обсуждается один из атрибутивных показателей социального университета науки – «этос науки». Не смотря на то, что позднее сам Р. Мертон и представители его школы критиковали «институциональные императивы» этоса науки, однако, это достаточно востребованный концепт в современной философии науки.
Мертон Р. Наука и демократическая
социальная структура[12]
Наука, как и каждая вторая деятельность, заключающая в себе социальное сотрудничество, подвержена превратностям судьбы. Сколь бы тяжело ни давалось познание этого людям, воспитанным в культуре, дарующей науке видное, в случае, если уж не лидирующее положение в совокупности вещей, разумеется, что наука вовсе не ограждена от нападок, подавления и ограничений. Веблен, еще недавно писавший свои работы, имел возможность подметить, что вера западной культуры в науку была неограниченной, не подлежала сомнению и пребывала вне всякой конкуренции. Отвращение к науке, казавшееся тогда таким невероятным, что имело возможность озаботить лишь какого-нибудь не уверенного в себе академика, пробовавшего предусмотреть все вероятные события, независимо от их отдаленности, сейчас упорно предлагает себя вниманию обывателя и учёного. Локальные вспышки антиинтеллектуализма угрожают перерасти в эпидемию.
общество и Наука
Зарождающиеся и настоящие нападки на чистоту научных помыслов вынудили ученых признать собственную зависимость от особенных типов социальной структуры. Отношениям между обществом и наукой посвящаются воззвания и манифесты ученых сообществ. Университет, подвергшийся нападению, обязан заново оценить собственные основания, переформулировать собственные цели, отыскать собственный рациональное оправдание. Кризис призывает к самооценке. Сейчас, столкнувшись с вызовом, кинутым их образу судьбы, потрясенные ученые погрузились в состояние острого самоосознания: осознания самих себя как неотъемлемой части общества с соответствующими обязательствами и интересами[13]. Башня из слоновой кости делается ненадежным прибежищем, в то время, когда кто-то штурмует ее стенки. По окончании долгого периода относительного самообладания, за который распространение и получение знания заняло лидирующее место, в случае, если кроме того не высшую ступень в шкале культурных сокровищ, ученые вынуждены оправдывать науку перед людьми. Так, они прошли полный круг и достигли точки повторного появления науки Сейчас. Три века тому назад, в то время, когда университет науки имел возможность претендовать только на скромную свободную гарантию социальной помощи, натурфилософам совершенно верно так же приходилось оправдывать науку как средство успехи культурно узаконенных целей экономической полезности и прославления Всевышнего. Занятия наукой не были в то время самоочевидной сокровищем. Но с непрекращающимся потоком достижений инструментальное было перевоплощено в конечное, а средство – в цель. Получив тем самым жёсткую землю под ногами, ученый начал считать себя свободным от общества и разглядывать науку как самоценное предприятие, происходящее в обществе, но не являющееся его частью. Потребовалось фронтальное наступление на автономию науки, дабы перевоплотить данный сангвинический изоляционизм в реалистичное участие в революционном конфликте культур. Споры около данной неприятности стали причиной укреплению и прояснению этоса современной науки.
«Наука» – обманчиво широкое слово, обозначающее множество хороших друг от друга, не смотря на то, что и взаимосвязанных элементов. В большинстве случаев оно употребляется для обозначения (1) некоего комплекта особенных способов, благодаря которым удостоверяется знание, (2) накопленного запаса знания, проистекающего из применения этих способов, (3) комплекта культурных нравов и ценностей, руководящих теми деятельностями, каковые именуются научными, либо (4) любой комбинации приведенных выше составляющих. Тут мы предварительно сосредоточим собственный интерес на культурной структуре науки, т. е. одном ограниченном нюансе науки как университета. Так, мы будем разглядывать не способы науки, а те нравы, которыми они окружены. Очевидно, методологические каноны довольно часто являются как технические приемы, так и моральные принуждения, но нас интересуют только последние. Это очерк по социологии науки, а не экскурс в методику. Подобным образом, мы не будем заниматься фундаментальными открытиями науки (догадками, единообразиями, законами), за исключением того нюанса, в котором они связаны со стандартизированными социальными эмоциями в отношении науки. Данный очерк – не упражнение в эрудиции.
Этос науки – это аффективно окрашенный комплекс норм и ценностей, считающийся необходимым для человека науки. Нормы выражаются в форме предписаний, запрещений, разрешений и предпочтений. Они легитимируются в терминах институциональных сокровищ. Эти императивы, передаваемые примером и наставлением и поддерживаемые санкциями, в разных степенях интернализируются ученым, формируя тем самым его научную совесть либо, в случае, если кто-то предпочитает это новомодное выражение, его суперэго. Не смотря на то, что этос науки не кодифицирован, его возможно вывести из того морального консенсуса ученых, что находит выражение в простой научной практике, в бесчисленных произведениях научного духа и в моральном негодовании, направленном на нарушения этого этоса.
Изучение этоса современной науки – не более чем ограниченное введение в более масштабную проблему: проблему сравнительного изучения институциональной структуры науки. Не смотря на то, что подробные монографии, в которых собран нужный сравнительный материал, малы и разрозненны, они дают некую базу для принятия предварительного допущения, что «наука приобретает возможность для развития в демократическом порядке, интегрированном с этосом науки в единое целое». Это не означает, что занятия наукой ограничиваются одними лишь народовластиями. В определенной степени помощь науке оказывали самые различные социальные структуры. Достаточно отыскать в памяти, что Accademia del Cimento пользовалась помощью двух Медичи, что Карл II заслуживает исторического внимания своим согласием на учреждение Английского Королевского Общества и помощью Гринвичской обсерватории, что Academie des Sciences была создана под покровительством Людовика XIV (по совету Кольбера), что Фридрих I, поддавшись уговорам Лейбница, взял на содержание Берлинскую Академию и что Петербургская Академия наук была создана Петром Великим (для того, чтобы опровергнуть мнение, словно бы русские варвары). Но такие исторические факты отнюдь не предполагают случайной связи между социальной структурой и наукой. Имеется еще один вопрос – о пропорциональном соотношении научных научного потенциала и достижений. Наука начинается, очевидно, в различных социальных структурах, но какая из них предоставляет институциональный контекст для громаднейшей полноты ее развития?
Этос науки
Институциональная задача науки – приумножение точного знания. Технические способы, применяемые с целью достижения данной цели, дают релевантное определение того, что такое знание: это эмпирически подтвержденные и логически согласованные предсказания. Институциональные императивы (нравы) вытекают из этих методов и этой задачи. Вся структура технических и моральных норм помогает достижению конечной цели. Техническая норма адекватного, точного и надежного эмпирического подтверждения имеется истинности предсказания и необходимое условие обоснованности; техническая норма логической согласованности – нужная предпосылка его достоверности и систематичности. Нравы науки имеют методологическое рациональное оправдание, но обязывающими они являются не только в силу собственной процедурной эффективности, но и по причине того, что считаются верными и хорошими. Они в такой же степени моральные, в какой и технические предписания.
Этос современной науки образуют четыре комплекта институциональных императивов: универсализм, коммунизм, организованный скептицизм и бескорыстность.
Универсализм
Универсализм находит яркое выражение в каноне, в соответствии с которому претензии на истину, каким бы ни был их источник, должны быть подчинены заблаговременно установленным безличным параметрам: должны согласовываться с наблюдением и ранее подтвержденным знанием. Согласие либо отказ внести эти притязания в анналы науки не должны зависеть от личностных либо социальных атрибутов их защитника; его раса, национальность, религия, личные качества и класс сами по себе нерелевантны. Объективность исключает партикуляризм. То событие, что научно верифицированные формулировки показывают на корреляции и объективные последовательности, мешает всяким попыткам навязать партикуляристские критерии достоверности. Процесс Габера не может быть отменён нюрнбергским декретом, равно как англофоб не в силах наложить вето на исполнение закона гравитации. Шовинист может вычеркнуть имена чуждых ему ученых из книжек истории, но их формулы останутся незаменимыми для технологии и науки. Сколь бы echt-deutsch[14] либо стопроцентно американским ни было конечное приращение научного знания, к факту каждого нового технического успехи в любой момент в какой-то степени сопричастны и чужаки. Императив универсализма глубоко укоренен в безличном характере науки.
Но университет науки всего лишь часть более широкой социальной структуры, с которой он не всегда интегрирован. В то время, когда эта широкая культура противостоит универсализму, этос науки подвергается важному опробованию. Этноцентризм несовместим с универсализмом. Человек науки – особенно во времена интернациональных распрей, в то время, когда господствующее определение обстановки выдвигает на передний замысел национальные лояльности – выясняется под влиянием противоборствующих императивов научного универсализма и этноцентрического партикуляризма. Структура обстановки, в которую он попадает, определяет ту социальную роль, которую ему предлагается сыграть. Человек науки может превратиться в человека войны – и соответственно функционировать. Так, в 1914 г. манифест 93 германских ученых и гуманитариев – среди которых были Байер, Брентано, Эрлих, Габер, Эдуард Мейер, Оствальд, Планк, Шмоллер и Вассерман – привёл к бурной полемике, на протяжении которой немцы, англичане и французы обряжали в одеяния ученых собственные политические Я. Беспристрастные ученые оспаривали «враждебные» вклады в науку, вменяя друг другу в вину националистическую пристрастность, обоюдное восхваление, интеллектуальную непорядочность, отсутствие и некомпетентность творческих свойств. Однако, само это отклонение от нормы универсализма практически предполагало легитимность данной нормы. Потому что националистическая пристрастность оскорбительна только тогда, в то время, когда о ней делают выводы исходя из стандарта универсализма; в другом институциональном контексте она переопределяется как добродетель, патриотизм. Так, нравы снова подтверждаются самим презрительным отношением к их несоблюдению.
Кроме того подвергаясь контрдавлению, ученые всех национальностей оставались, в более прямом смысле, верны универсалистскому стандарту. Подтверждался интернациональный, безличный, практически неизвестный темперамент науки. (Пастер: «Le savant a une patrie, la science n’en a pas»). Отказ от данной нормы воспринимался как вероломство.
Универсализм находит предстоящее выражение в требовании, дабы перед одаренными людьми была открыта карьера. Рациональное обоснование этого задается институциональной целью. Ограничивать доступ к научной карьере на каких-либо иных основаниях, не считая недочёта компетентности, значит наносить ущерб приумножению знания. Вольный доступ к науке есть функциональным императивом. мораль и Практическая целесообразность совпадают. Из этого аномальность Карла II, прибегшего к нравам науки для того, чтобы осудить Королевское Общество за вынашиваемые им замыслы исключения из собственных последовательностей Джона Граунта, политического математика, и его высочайших наставлений, что «нежели оно в дальнейшем будет обнаружить таких торговцев, то ему надлежит безоговорочно и без продолжительных бесед принимать их в свои ряды».
Тут этос науки опять-таки может входить в разногласия с этосом более широкого общества. Ученые смогут усваивать кастовые стандарты и закрывать доступ в свои ряды тем, кто владеет низшим статусом, свободна от того, каковы их достижения и способности. Но это провоцирует нестабильную обстановку. Извлекаются наружу до мелочей продуманные идеологии, призванные затушевать несовместимость кастовых нравов с институциональной задачей науки. Члены низшей касты должны быть продемонстрированы от природы неспособными к научной работе или по крайней мере обязан систематически обесцениваться их вклад в науку. «Из истории науки возможно привести тот факт, что основоположники физических изучений и великие первооткрыватели, начиная с Ньютона и Галилея и заканчивая ведущими физиками отечественного времени, были практически только арийцами, в большинстве случаев представителями нордической расы». Уточнение «практически только» согласится недостаточным основанием чтобы отказать представителям вторых каст в каких бы то ни было притязаниях на научные успехи. Исходя из этого такая идеология находит собственный логическое завершение в представлениях о «хорошей» и «нехорошей» науке: реалистичная, прагматичная наука арийцев противопоставляется догматичной, формальной науке неарийцев. В других случаях основания для исключения ищут во вне-научной способности людей науки быть неприятелями страны либо церкви. Так, защитники культуры, отрекающейся от универсалистских стандартов, в большинстве случаев, чувствуют себя обязанными на словах поддерживать эту сокровище в области науки. Универсализм лицемерно утверждается в теории и подавляется на практике.
Этос народовластия, как бы неадекватно ни воплощался он на практике, включает в себя универсализм как фундаментальный направляющий принцип. Демократизация равносильна прогрессивному устранению ограничений на развитие и упражнение социально ценимых свойств. Не фиксация статуса, а безличные параметры успехи характеризуют демократическое общество. В той мере, в какой такие ограничения все-таки сохраняются, они рассматриваются как препятствия на пути к полной демократизации. Так, к примеру, в той мере, в какой народовластие, основанная на принципе laissez-faire, допускает накопление отличительных преимуществ для некоторых сегментов населения, отличия, не связанные с доказанными различиями в свойствах, становятся благодаря демократического процесса объектом возрастающего регулирования со стороны политической власти. В условиях трансформации должны вводиться новые технические формы организации для расширения и сохранения равенства возможностей. Политический аппарат, призванный воплощать на практике демократические сокровища, может, значит, изменяться, но универсалистские стандарты остаются в силе. В той степени, в какой общество есть демократическим, оно снабжает простор осуществлению универсалистских параметров в науке.
«Коммунизм»
«Коммунизм», в неспециальном и более широком смысле неспециализированного владения благами, – второй неотъемлемый элемент научного этоса. Фундаментальные открытия науки являются продуктом социального сотрудничества и предназначены для сообщества. Они образуют неспециализированное наследие, в коем часть личного производителя строго ограничена. Закон либо теория, носящие чье-либо имя, не входят в необыкновенную его наследников и собственность первооткрывателя, равно как нравы не наделяют их особенными правами пользоваться и распоряжаться ими. Право собственности в науке сводится рациональными основаниями научной этики к самому минимуму. Притязания ученого на «собственную» интеллектуальную «собственность» ограничиваются притязаниями на уважение и признание, каковые, в случае, если этот университет функционирует хотя бы с минимальной степенью эффективности, примерно соразмерны значимости того нового, что он внес в неспециализированный фонд знания. Эпонимия – к примеру, совокупность Коперника либо закон Бойля – есть, значит, одновременно и мнемоническим средством, и средством увековечения памяти о ком-то.
Учитывая таковой институциональный выговор на уважении и признании как единственном праве собственности ученого в его открытиях, «обычной» реакцией делается озабоченность научным приоритетом. Те споры о приоритете, которыми размечены главные вехи в истории современной науки, порождаются этим институциональным выговором на оригинальности. Из этого берет начало состязательное сотрудничество. Продукты борьбы обобществляются, а почести достаются производителю. Нации подхватывают притязания на первенство, и свежие вливания в неспециализированное достояние науки обильно снабжаются национальными именами: например, споры, разгоревшиеся в связи с соперничающими притязаниями Лейбница и Ньютона на изобретение дифференциального исчисления. Но все это не никак не затрагивает статус научного знания как неспециализированного достояния.
Институциональное представление о науке как о части публичной сферы связано с императивом сообщения об открытиях. Секретность – антитеза данной нормы; полная и открытая коммуникация – ее осуществление. Давление, подталкивающее к распространению научных результатов, подкрепляется институциональной задачей расширения границ знания и стимулирующей силой признания, которое, конечно же, зависит от публикации. Ученый, не информирующий о собственных серьёзных открытиях научному сообществу – этакий, значит, Генри Кавендиш, – делается мишенью амбивалентных реакций. Его ценят за его талант и, быть может, за его скромность. Но с институциональной точки зрения его скромность, серьезно говоря, неуместна, учитывая моральное принуждение делиться достатками науки. В данной связи замечание Олдоса Хаксли по поводу Генри Кавендиша, каким бы оно ни было обывательским, очень показательно: «От восхищения его гением нас удерживает некое неодобрение; мы ощущаем, что таковой человек эгоистичен и антисоциален». Эпитеты эти особенно поучительны, потому что предполагают нарушение определенного институционального императива. Утаивание научного открытия, даже в том случае, если за ним не следует никакого скрытого мотива, есть предосудительным.
Публичный темперамент науки находит предстоящее отражение в признании учеными собственной зависимости от культурного наследия, на которое никто из них не имеет каких бы то ни было необыкновенных прав. Замечание Ньютона: «В случае, если я и заметил дальше, то лишь потому, что стоял на плечах гигантов», – высказывает чувство обязанности неспециализированному наследию и в один момент признание фундаментальной кооперативности и кумулятивности научного успехи. Скромность научного гения не просто уместна с позиций культуры, но и вытекает из сознания того, что научный прогресс предполагает сотрудничество нынешних поколений и прошлых. Конкретно Карлейль, а не Максвелл доставлял себе наслаждение мифотворческой концепцией истории.
Коммунизм научного этоса несовместим с определением разработки как «частной собственности» в капиталистической экономике. В этих работах о «провале науки» отражается данный конфликт. Патенты декларируют необыкновенные права пользования, а довольно часто и неиспользования. Утаивание изобретения противоречит с рациональными основаниями распространения и научного производства научных результатов, что возможно заметить из ответа суда поиску США к Американской Телефонной Компании Белла: «Изобретатель – это тот, кто открыл что-то полезное. Это его полная собственность. Он может утаивать собственный знание от общественности…». Реакции на эту конфликтную обстановку были различными. Кое-какие ученые в качестве средства самозащиты стали брать патенты на свои работы, чтобы обеспечивать их доступность для публичного применения. Патенты брали Эйнштейн, Милликен, Комптон, Лангмур. Ученых упорно призывали становиться соучредителями новых экономических фирм. Другие пробуют дать добро данный конфликт, становясь на сторону социализма. Эти предложения – и те, каковые требуют от научных открытий экономической отдачи, и те, каковые требуют таких трансформаций в социальной совокупности, каковые бы разрешили науке заниматься своим делом – отражают расхождения в понимании интеллектуальной собственности.
Незаинтересованность
Наука, как и по большому счету все профессии, включает в качестве базового институционального элемента незаинтересованность. Незаинтересованность не нужно приравнивать к альтруизму, так же как и заинтересованное воздействие – к эгоизму. Такие приравнивания смешивают институциональный и мотивационный уровни анализа. Ученому чего лишь не приписывали: страсть к познанию, праздное любопытство, альтруистическую заботу о благе человечества и множество вторых особенных мотивов. Поиск отличительных мотивов велся, как выяснилось, в неправильном направлении. Поведение ученых характеризуется скорее отличительным примером институционального контроля над широким спектром мотивов. Потому что когда университет предписывает незаинтересованную деятельность, в интересах ученых подчиниться этому требованию под страхом санкций и – в той мере, в какой эта норма стала их внутренней нормой – под страхом психотерапевтического конфликта.
Фактическое отсутствие обмана в анналах науки, которое выглядит необыкновенным, в случае, если сравнить их с летописью вторых сфер деятельности, время от времени растолковывали личными качествами ученых. Наряду с этим подразумевается, что ученые рекрутируются из людей, проявляющих очень высокую степень моральной чистоты. В действительности удовлетворительных свидетельств того, дабы дело обстояло так, нет; более убедительное объяснение возможно найти в некоторых отличительных качествах самой науки. В какой бы степени ни заключало научное изучение уже в самом себе проверяемость результатов, оно подлежит уточняющей проверке вторых специалистов. В противном случае говоря – и это замечание, без сомнений, возможно истолковано как/ese majesty, – деятельности ученых подчинены строгому милицейскому надзору, причем, возможно, в таковой степени, которой нет параллелей нив одной второй сфере деятельности. Требование незаинтересованности имеет прочные основания в публичном характере и проверяемости науки, и это событие, как возможно предположить, внесло собственную лепту в честность людей науки. В царстве науки существует борьба – борьба, усиленная выговором на приоритетность как критерий успехи, – и в условиях таковой состязательности в полной мере смогут зарождаться стимулы, побуждающие превзойти соперников незаконными средствами. Но такие импульсы смогут отыскать только скудную возможность выразиться в области научного изучения. Превознесение кумиров, неформальные клики, бессчётные, нетривиальные публикации – эти и другие способы смогут употребляться для самовозвеличивания. Но в случае, если сказать в целом, необоснованные претензии выясняются ничтожными и неэффективными. Перевод нормы незаинтересованности в практику действенно поддерживается конечной серьезностью ученых перед собственными сотрудниками. Предписания социализированного практической целесообразности и чувства в значительной мере совпадают, и эта обстановка помогает институциональной стабильности.
В этом отношении область науки пара отличается от других профессий. Ученый не сталкивается vis-a-vis со своей обывательской клиентурой, как, к примеру, доктор либо юрист. Возможность эксплуатации доверчивости, зависимости и невежества обывателя тем самым существенно значительно уменьшается. Обман, махинации и безответственные претензии (шарлатанство) кроме того менее возможны, чем в «обслуживающих» профессиях. Стимулы к уклонению от соблюдения нравов науки развиваются в той мере, в какой отношение «ученый – обыватель» делается главенствующим. В то время, когда структура контроля, осуществляемого квалифицированными сотрудниками, выясняется неэффективной, вступают в игру злоупотребление экспертной властью и создание псевдонаук.
Хорошая репутация науки и ее большой моральный статус в глазах обывателя, возможно, в большой степени обязаны технологическим достижениям. Любая новая разработка несет с собою свидетельство честности ученого. Наука делает собственные обещания. Но ее авторитет может употребляться и время от времени употребляется в корыстных целях, причем конкретно по причине того, что обыватели довольно часто не в состоянии отличить фальшивые притязания на таковой авторитет от настоящих. Мнимо научные заявления тоталитарного оратора о расе, экономике либо истории оказываются для неподготовленной обывательской аудитории в одном последовательности с газетными сообщениями о расширяющейся Вселенной либо волновой механике. И в том и другом случае человек-с-улицы не имеет возможности их проверить, и и в том и другом случае они смогут идти вразрез со здравым смыслом. Как бы то ни было, мифы будут казаться широкой публике более убедительными и будут для нее, непременно, более понятными, нежели проверенные научные теории, потому, что они ближе к ее культурным предубеждениям и обыдённому опыту. Следовательно, население в целом – благодаря научным достижениям – делается чувствительным к новым мистицизмам, выраженным в якобы научных категориях. Заимствованный авторитет науки наделяет престижем ненаучную теорию.
Организованный скептицизм
Как мы заметили в прошлой главе, организованный скептицизм разными методами взаимосвязан с другими элементами научного этоса. Это одновременно и методологическое, и институциональное требование. Подвешивание суждения , пока «на руках не окажутся факты», и отстраненное изучение точек зрения, внушающих веру, под углом зрения эмпирических и логических параметров иногда вовлекало науку в конфликт с другими университетами. Наука, которая вопрошает о фактах, среди них и потенциальных фактах, касающихся общества и каждого аспекта природы, может вступать в конфликт с другими установками в отношении тех же самых данных, кристаллизованными и обычно ритуализованными вторыми университетами. Научный исследователь не признает никакой пропасти между сакральным и профанным, в это же время, что требует некритичного почтения, и тем, что возможно объективно проанализировать. («Ein Professor ist ein Mensch der anderer Meinungist»[15]).
В этом, по-видимому, и кроется источник бунтов против так именуемого вторжения науки в иные сферы. Такое сопротивление со стороны организованной религии стало сейчас менее значимым если сравнивать с сопротивлением экономических и политических групп. Это противостояние существует совсем независимо от внедрения конкретных научных открытий, каковые кажутся обесценивающими партикулярные догмы церкви, экономики либо страны. Вероятнее, оно вызывается рассеянным, обычно неясным пониманием того, что скептицизм угрожает текущему распределению власти. Конфликт данный обостряется всегда, в то время, когда наука распространяет собственные изучения на новые области, в отношении которых уже существуют институционализированные установки, и всегда, в то время, когда расширяют сферу собственного контроля другие университеты. В современном тоталитарном обществе и антирационализм, и централизация институционального контроля помогают ограничению поля научной деятельности.
Вопросы для самоподготовки:
1. Как Р. Мертон определяет науку?
2. Что такое этос науки?
3. Какой социальный порядок враждебен науке?
4. Какой социальный порядок помогает науке?
5. В чем содержится институциональная задача науки?
6. Раскройте суть институциональных императивов науки – универсализма, коммунизма, организованного скептицизма и бескорыстности.
7. Этос науки – настоящая либо совершенная модель научного сообщества?
Кун Т.
Кун (Kuhn) Томас Сэмюэл (1922–1995) – философ и американский историк науки, один из фаворитов исторического направления в философии науки.
Работа Т. Куна «Структура научных революций» многими экспертами до сих пор воспринимается как поворотный пункт философии науки – логического позитивизма к постпозитивизму. Главные неприятности, обсуждаемые в ней – роль и характер динамики социально-психотерапевтических факторов в развитии науки, роль и природа научных революций, роль истории науки и др. – до сих пор предмет дискуссий в философии науки. А такие главные слова концепции Т. Куна, как научное сообщество и научная парадигма, аномалии и нормальная наука, так обширно вошли в оборот, что довольно часто забывают о том контексте и строгом смысле их применения, каковые были изначально значимы для Т. Куна, и они преобразовываются в безлюдные слова.
Значимость изучения куновской работы связана кроме этого и с тем, что для человека, занимающегося наукой, принципиально важно организовать представление о том, достигла либо нет его область изучения парадигмальной стадии либо она находится еще на допарадигмальном этапе развития, соответственно, в первых рядах данную область знания ожидает научная революция.
Кун Т. Структура научных революций[16]
I. Введение. Роль истории
История, в случае, если ее разглядывать не просто как хранилище фактов и анекдотов, расположенных в хронологическом порядке, имела возможность бы стать базой для решительной перестройки тех представлений о науке, каковые сложились у нас к настоящему времени. Представления эти появились (кроме того у самих ученых) в большинстве случаев на базе изучения готовых научных достижений, содержащихся в хороших трудах либо позднее в книжках, по которым каждое новое поколение научных работников обучается практике собственного дела. Но целью аналогичных книг по самому их назначению есть убедительное и дешёвое изложение материала. Понятие науки, выведенное из них, возможно, соответствует настоящей практике научного изучения не более чем сведения, почерпнутые из рекламных проспектов для туристов либо из языковых книжек, соответствуют настоящему образу национальной культуры. В предлагаемом очерке делается попытка продемонстрировать, что подобные представления о науке уводят в сторону от ее магистральных дорог. Его цель пребывает в том, дабы обрисовать хотя бы схематически совсем иную концепцию науки, которая вырисовывается из исторического подхода к изучению самой научной деятельности.
Но кроме того из изучения истории новая концепция не появится, в случае, если продолжать анализ и поиск исторических данных в большинстве случаев чтобы ответить на вопросы, поставленные в рамках антиисторического стереотипа, сформировавшегося на базе хороших учебников и трудов. К примеру, из этих трудов довольно часто напрашивается вывод, что содержание науки представлено лишь обрисовываемыми на их страницах наблюдениями, теориями и законами. В большинстве случаев, упомянутые выше книги понимаются так, как словно бы научные способы с методикой подбора данных для книжки и с логическими операциями, применяемыми для связывания этих данных с теоретическими обобщениями книжки. В следствии появляется такая концепция науки, в которой содержится большая часть предвзятых представлений и домыслов довольно ее развития и природы.
В случае, если науку разглядывать как совокупность фактов, методов и теорий, собранных в находящихся в обращении книжках, то при таких условиях ученые – это люди, каковые более либо менее удачно вносят собственную лепту в создание данной совокупности. Развитие науки при таком подходе – это постепенный процесс, в котором факты, теории и способы слагаются во все возрастающий запас достижений, воображающий собой знание и научную методологию. История науки делается наряду с этим таковой дисциплиной, которая фиксирует как данный последовательный прирост, так и трудности, каковые мешали накоплению знания. Из этого следует, что историк, интересующийся развитием науки, ставит перед собой две главные задачи. С одной стороны, он обязан выяснить, кто и в то время, когда открыл либо изобрел любой научный факт, закон и теорию. Иначе, он обязан обрисовать и растолковать наличие массы неточностей, предрассудков и мифов, каковые мешали скорейшему накоплению составных частей современного научного знания. Многие, изучения так и осуществлялись, а кое-какие и до сих пор преследуют эти цели.
Но сейчас некоторым историкам науки делается все более и более тяжёлым делать те функции, каковые им предписывает концепция развития науки через накопление. Взяв на себя роль регистраторов накопления научного знания, они выявляют, что чем дальше продвигается изучение, тем тяжелее, а отнюдь не легче не редкость ответить на кое-какие вопросы, к примеру о том, в то время, когда был открыт кислород либо кто первый нашёл сохранение энергии. Понемногу у некоторых из них улучшается подозрение, что такие вопросы легко неверно сформулированы и развитие науки – это, быть может, вовсе не простое накопление отдельных изобретений и открытий. Одновременно с этим этим историкам все тяжелее делается отличать «научное» содержание убеждений и прошлых наблюдений от того, что их предшественники с готовностью именовали «предрассудком» и «ошибкой». Чем более глубоко они изучают, скажем, аристотелевскую динамику либо термодинамику и химию эры флогистонной теории, тем сильнее ощущают, что эти некогда общепринятые концепции природы не были в целом ни менее научными, ни более субъективистскими, чем сложившиеся на данный момент. В случае, если эти устаревшие концепции направляться назвать мифами, то оказывается, что источником последних смогут быть те же самые способы, а обстоятельства их существования оказываются такими же, как и те, благодаря которым Сейчас достигается научное знание. В случае, если, иначе, их направляться именовать научными, тогда выясняется, что наука включала в себя элементы концепций, совсем несовместимых с теми, каковые она содержит на данный момент. В случае, если эти альтернативы неизбежны, то историк обязан выбрать последнюю из них. Устаревшие теории запрещено в принципе вычислять ненаучными лишь на том основании, что они были отброшены. Но при таких условиях чуть ли возможно разглядывать научное развитие как несложный прирост знания. То же историческое изучение, которое вскрывает трудности в определении изобретений и авторства открытий, в один момент дает землю глубоким сомнениям относительно того процесса накопления знаний, при помощи которого, как думали раньше, синтезируются все личные вклады в науку.