— Ничего ты не осознаёшь, Барак. Если бы ты видел, какими глазами он на нее наблюдает. Неужто ты собственного сына до сих пор не знаешь? Но, он плохо устал.
Ари и Китти прошли по огороду к низкой изгороди. Ари без звучно наблюдал на поля мошава. От крутящихся разбрызгивателей тянуло прохладной сыростью, вечерний ветерок легко колыхал листву, пахли розы. Китти наблюдала на Ари, а он стоял, не отрывая глаз от полей. В первый раз с того времени, как она его заметила, Ари был спокоен. Возможно, ему редко выпадают такие 60 секунд, поразмыслила Китти.
— На большом растоянии до вашей Индианы, — сообщил Ари.
— Грех вам жаловаться.
— Ну, вам не было нужно строить Индиану на болоте.
Ари желал растолковать Китти, как тоскует по дому, как грезит возвратиться к своим полям. Ему хотелось поведать ей, что означает для его народа владеть данной почвой.
Китти стояла, прислонившись к изгороди, и наслаждалась окружавшей ее красотой, гордостью Яд-Эля. Ари чуть удержался, дабы не обнять ее. Они развернули назад, прошли на протяжении изгороди до хозяйственных построек, где их встретило шипенье гусей и кудахтанье кур. Ари открыл дверь птичника и заметил, что верхняя перекладина сломана.
— Нужно бы исправить, — сообщил он. — Очень многое тут пора исправить, но я и Иордана совсем не бываем дома. Папа исчезает на заседаниях, и я опасаюсь, что работы в хозяйстве Бен Канаанов падают на плечи соседей. Но когда-нибудь мы все возвратимся, и тогда вы заметите, что такое хозяйство.
Они остановились у свинарника, где свинья нежилась в луже, а дюжина жадных поросят толкалась около нее.
— Зебры, — кинул Ари.
— Не будь я экспертом по зебрам, я поклялась бы, что это свиньи, — ответила Китти.
— Ш-ш-ш… не дай Всевышний, услышит кто-нибудь из работников национального фонда. Видите ли, мы не должны выращивать… э… зебр на почвах Иудейского национального фонда. В Ган-Дафне дети кличут их пеликанами. В кибуцах относятся к этому более прозаически и кличут их товарищами.
Они миновали хозяйственные постройки, навес, под которым находились автомобили, и подошли к полю.
— Из этого видна Ган-Дафна. — Ари продемонстрировал рукой вверх.
— Вон те белые домики?
— Нет, то — арабская деревня Абу-Йеша. Смотрите чуточку правее и дальше в гору, где деревья на плато.
— О, вижу, сейчас вижу! Господи, да так как она мечтает . А что за строение сзади нее на самой вершине?
— Это Форт-Эстер, английская пограничная крепость. Отправимся дальше, я покажу кое-что еще.
Они зашагали по полям. Солнце уже садилось и бросало на горы необычный, неверный свет. Они дошли до перелеска на краю поля, где река впадала в озеро.
— В Америке негры поют про эту реку весьма мелодичные религиозные песни.
— Неужто Иордан?
— Он и имеется.
Ари близко подошел к Китти, и они внимательно взглянули друг на друга.
— Нравится? А мои родители вам понравились?
Китти кивнула. Она ожидала, что Ари ее обнимет. Он коснулся ее плеч.
— Ари! Ари! — закричал кто-то во целый голос. Ари быстро повернулся. Прямо на них в лучах заходящего солнца мчался наездник. Они заметили тоненькую огненные волосы и девичью фигурку.
— Иордана!
Женщина быстро осадила жеребца, весело вскрикнула и спрыгнула прямо в объятия брата, да так, что оба упали на землю. Она уселась на него верхом и покрыла его лицо поцелуями.
— Ну, будет, будет! — запротестовал Ари.
— на данный момент насмерть зацелую!
Иордана принялась щекотать его и не унялась, пока гигант не положил ее на обе лопатки. Китти наблюдала на них и смеялась. Внезапно Иордана увидела, что они не одни, и ее лицо застыло. Ари смущенно улыбнулся и помог сестре подняться на ноги.
— Это моя свихнувшаяся сестра. Опасаюсь, что она меня перепутала с Давидом Бен Ами.
— Здравствуйте, Иордана, — сообщила Китти. — Мне думается, что мы знакомы сто лет. Давид столько о вас говорил.
Китти протянула ей руку.
— Вы, правильно, Кэтрин Фремонт? Я также о вас довольно много слышала.
Рукопожатие было достаточно холодным, и это поразило Китти. Иордана подошла к коню, подняла поводья и повела его к дому. Ари и Китти пошли за ней.
— Ты видел Давида? — задала вопрос Иордана через плечо.
— Он остался в Иерусалиме на пара дней и просил передать, что позвонит этой ночью, а к концу семь дней и сам приедет, в случае, если лишь ты не отправишься в Иерусалим.
— Мне запрещено. К нам привезли новичков.
Ари подмигнул Китти.
— Ах да, — сообщил он как бы кстати. — Я виделся в Тель-Авиве с Авиданом. Он что-то сказал о том, что… о чем же он сказал? Вот память! А, отыскал в памяти. Он сказал, что планирует откомандировать Давида в Эйн-Ор в распоряжение Галилейской бригады.
Иордана скоро обернулась и взглянуть на него обширно открытыми глазами.
— Ари, неужто это правда? — сообщила она наконец. — Ты меня не обманываешь?
— Вот глупышка!
— Какой же ты неприятный! По какой причине сходу не сообщил?
— Откуда мне знать, что это так принципиально важно?
Иордана чуть опять не набросилась на брата, но ее удержало присутствие Китти.
— Боже, как я радостна! — лишь и сообщила она.
Китти вынудили покушать еще раз. Осознавая, что отказ смогут неправильно осознать, она не посмела спорить и храбро села за стол со всеми. В то время, когда с ужином покончили, Сара вынесла во двор пара столов с угощением для гостей.
В данный вечер к Бен Канаанам явился практически целый Яд-Эль — поздороваться с Ари, а заодно взглянуть на американку. Гости негромко, но возбужденно обменивались мнениями на иврите. Они весьма старались выразить Китти самые хорошие эмоции. Ари не отходил от нее ни на ход, стараясь предохранить гостью от расспросов, но скоро, к собственному удивлению, увидел, что Китти замечательно справляется сама.
Только Иордана вела себя отчужденно и не скрывала неприязни к Китти, и та знала по какой причине. Китти легко просматривала мысли девушки: что ты за человек, что тебе необходимо от моего брата?
И правильно: конкретно так думала Иордана, глядя, как Китти, похожая на ненужных бездельников, жен британских офицеров, проводящих дни за чаем и сплетнями в гостинице «Царь Давид», очаровывает интересных крестьян Яд-Эля.
Было весьма поздно, в то время, когда ушел последний гость, и Ари с Бараком смогли наконец остаться наедине и поболтать о хозяйстве. Не смотря на то, что их подолгу не бывало дома, дела шли своим чередом: обо всем беспокоился мошав. Само собой разумеется, если бы Барак, Ари и Иордана не отлучались так на долгое время, уход за посевами был бы лучше.
Барак отыскал среди угощений бутылку с остатками коньяка и налил Ари и себе по рюмке. Они комфортно уселись, вытянув ноги.
— Ну, сейчас поведай про госпожа Фремонт. Мы все умираем от любопытства.
— Жаль, но нужно будет разочаровать тебя. Она приехала в Палестину из-за одной девочки, которая прибыла на «Финале». Как я осознаю, она желает удочерить ее. Мы же с ней легко приятели.
— И больше ничего?
— Ничего.
— Госпожа Фремонт мне нравится, Ари. Весьма нравится, хоть она и не из; отечественных. Ты виделся с Авиданом?
— Да. Меня отправят, возможнее всего, в Эйн-Ор, в штаб Пальмаха равнины Хулы. Он желает, дабы я проинспектировал отечественные силы в каждом населенном пункте.
— Это отлично. Тебя так продолжительно не было с нами. Мать будет счастлива, что сможет тебя самую малость побаловать.
— А как твои дела, папа?
Барак погладил рыжую бороду и хлебнул коньяку.
— Авидан желает, дабы я отправился в Лондон для принятие участия в переговорах.
— Я так и думал.
— Ясно, что мы должны и дальше получать политической победы. Ишув на данный момент не может позволить себе войну . Значит, мне нужно будет ехать в Лондон. Как ни не очень приятно, но я также начинаю думать, что когда-нибудь британцы реализуют нас с потрохами.
Ари поднялся и заходил по помещению. Он уже практически жалел, что Авидан не дал ему новое задание. В то время, когда ночь и день трудишься, по крайней мере не остается времени думать о ужасной действительности, угрожающей существованию ишува.
— К Тахе в Абу-Йешу не планируешь?
— По какой причине его не было сейчас? Что-нибудь произошло?
— То, что случается сейчас везде в стране! Двадцать лет мы жили мирно и дружно с арабами Абу-Йеши. Я дружил с Камалом хороших полвека. А сейчас словно бы кошка пробежала между нами. Мы их всех знаем по именам, бывали у них в гостях, совместно гуляли на свадьбах, они получали образование отечественных деревнях. Ари, что бы ни произошло, они наши друзья. Не знаю, где искать неточность, но знаю, что ее нужно не смотря ни на что исправить.
— Я схожу к нему на следующий день, когда отвезу госпожа Фремонт в Ган-Дафну.
Ари стоял, прислонившись к полкам, на которых находились книги иудейских, британских, французских, русских классиков. Он совершил рукой по корешкам и, поборов нерешительность, быстро обернулся к Бараку:
— Я в Иерусалиме видел Акиву.
Барак открыл было рот, но все же не разрешил вырваться наружу вопросу о здоровье брата.
— Не будем говорить о нем в моем доме, — ответил он негромко.
— Он очень сильно постарел. Ему уже мало осталось. Он умоляет тебя помириться хотя бы для памяти отца.
— Прекрати, Ари. Не желаю кроме того слушать об этом.
— Неужто пятнадцати лет мало?
Барак выпрямился во целый рост и взглянул сыну в глаза:
— Он ссорит между собой иудеев. на данный момент его люди настраивают против нас обитателей Абу-Йеши. Пускай ему Всевышний забудет обиду, но я ему этого ни при каких обстоятельствах не забуду обиду.
— Папа, послушай…
— Спокойной ночи, Ари.
На следующее утро Китти распрощалась с семейством Бен Канаан, и Ари повез ее горной дорогой в Ган-Дафну. В Абу-Йеше он сделал маленькую остановку, дабы передать Тахе, что возвратится через час.
Чем выше они поднимались в гору, тем больше Китти не терпелось заметить Карен. Она тревожилась — как-то все окажется в Ган-Дафне? По какой причине Иордана так вела себя с ней: из ревности либо она ненавидит вторых лишь по причине того, что они другие? Еще Хариэт Зальцман давала предупреждение: вы тут чужая. Китти старалась быть любезной с иудеями, но, возможно, подсознательно отстранялась от них, и это было заметно. Уж какая имеется, думала Китти, в той стране, откуда я приехала, людей оценивают по поступкам.
До тех пор пока они ехали по пустынным горам, ей стало тоскливо и одиноко.
— Мне придется сходу уехать, — сообщил Ари.
— Но вы станете заезжать?
— Иногда. А вам хочется, дабы я приезжал, Китти?
— Да.
— При таких условиях попытаюсь делать это почаще.
Они проехали последний поворот, и пред ними раскинулось плато Ган-Дафны. Врач Либерман, оркестр села, учителя, дети с «Финала» собрались около статуи девушки в центре газона и устроили Китти теплую, сердечную встречу; от всех ее тревог не осталось и следа. Карен выбежала вперед, обняла Китти и вручила букет зимних роз. Китти появилась в плотном кольце детей с «Финала», но она все же увидела, как Ари развернул машину и уехал.
В то время, когда возбуждение улеглось, врач Карен и Либерман повели Китти по аллее, на протяжении которой находились чистенькие двух — и трехкомнатные коттеджи для администрации, и остановились перед белым домиком, что утопал в цветах.
Карен взбежала на крыльцо, открыла дверь и, затаив дыхание, взглянула вслед Китти, которая медлительно вошла в дом. Помещение, предназначенная являться гостиной и спальней, была обставлена легко, но не без изящества. На кушетке лежали занавески и покрывало из неотёсанного местного полотна, везде находились букеты цветов и висел транспарант, написанный детской рукой: «Шалом, Китти!» Карен подбежала к окну, отодвинула занавеску, и перед ними открылся прекрасный вид на равнину, лежавшую метров на шестьсот ниже Ган-Дафны. В домике был еще маленький рабочий кабинет, маленькая ванная и кухня. Все смотрелось очень мило и мило.
— Ну, а сейчас иди, — сообщил врач Либерман, нежно подталкивая Карен к двери. — Ты еще наговоришься с госпожа Фремонт. Иди, иди.
— До свидания, Китти.
— До свидания, родная.
— Вам нравится? — задал вопрос он.
— Благодарю, мне тут будет весьма комфортно.
Либерман присел на край кушетки.
— Дети с «Финала» трудились ночь и день, в то время, когда выяснили, что вы станете трудиться в Ган-Дафне, — покрасили домик, сшили занавески, посадили цветы. Сейчас в вашем палисаднике растут все цветы, какие конкретно лишь водятся тут. Легко сладу с детьми не было. Уж весьма они вас обожают.
Китти была тронута до глубины души.
— Я этого ничем не заслужила.
— Дети ощущают, кто им вправду приятель. Возможно, пройдемся по Ган-Дафне?
— С наслаждением.
Китти была практически намного выше собственного нового главы. Они медлительно пошли к административным строениям. Врач Либерман то держал руки за спиной, то рукоплескал себя по карманам в отыскивании спичек, дабы прикурить.
— Я приехал из Германии в первой половине 30-ых годов двадцатого века. Мне сначала было очевидным, что в том месте назревает. Моя супруга погибла сразу после переезда ко мне. По окончании ее смерти и до 1940 года я преподавал хорошую филологию в Иерусалимском университете. Позже Хариэт Зальцман внесла предложение мне основать тут молодежное поселение. Это было именно то, о чем я грезил много лет. Покойный мухтар Абу-Йеши, весьма великодушный человек, дал нам это плато. Если бы все евреи и арабы жили между собой так же мирно! У вас нет спичек?
— К сожалению, не захватила.
— Ничего, я и без того курю через чур много.
Они подошли к газону в центре села. Из этого раскрывался вид на равнину Хулы.
— Вон в том месте, в равнине, отечественные поля. Их нам дал мошав Яд-Эль.
Они остановились перед статуей.
— Это Дафна. Она была из Яд-Эля, сражалась в Хагане и погибла. Ари Бен Канаан весьма обожал ее. Ее именем названо отечественное селение.
У Китти сжалось сердце словно бы от ревности. Пускай это лишь изваяние, а все-таки Дафна посильнее ее. Латунь изображала крестьянскую девушку, похожую на Иордану либо тех девушек из селения, каковые приходили день назад к Бен Канаанам.
Врач Либерман замахал руками.
— Со всех сторон нас окружает история. По ту сторону равнины — гора Хермон, а рядом — старый Дан. Я имел возможность бы говорить часами, тут любой клочок почвы пропитан историей.
Мелкий горбун с гордостью взглянуть на собственный детище, позже забрал Китти под руку и повел ее дальше.
— Мы, иудеи, создали тут в Палестине необычную цивилизацию. Везде в мире культура шла из больших городов, а тут все напротив. Извечная тоска иудеев по собственной почва так сильна, что тут решительно все берет начало конкретно от почвы. Музыка, поэзия, мастерство, армия и наука — все вышло из кибуцев и мошавов. Видите домики детей?
— Вижу.
— Обратите внимание, все окна выходят в равнину, к нашим полям. Последнее, что они видят, засыпая, и первое, просыпаясь, — это собственная почва. Половина школьных дисциплин — сельскохозяйственные. Отечественные питомцы уходят группами и создают новые кибуцы. Мы абсолютно кормим себя, сами выращиваем овощи, скот и птицу. Мы сами себя одеваем, сами делаем мебель, ремонтируем автомобили. У детей имеется самоуправление, и, нужно сообщить, весьма толковое.
Они дошли до конца лужайки. Перед строением администрации газон обрывался, из этого около всего плато шла долгая траншея. Китти увидела окопы а также вход в бомбоубежище.
— Это, само собой разумеется, не столь красиво, — сообщил врач Либерман. — К тому же тут чересчур восхищаются боевыми подвигами. Так оно, возможно, и останется, пока мы не получим независимость и не выстроим жизнь на более добрых началах.
Они пошли на протяжении траншеи. Китти поразило, что в том месте, где траншея проходила около деревьев с совсем обнажёнными корнями, под верхним слоем земли показывалась целая гор. Не верилось, что дерево может расти на камне, но корни вели упорную борьбу: извивались узкими прожилками и становились толще в том месте, где натыкались на живительный слой грунта.
— Посмотрите, как храбро борется это дерево, — сообщила Китти. — С какой волей к судьбе корни прокладывают себе путь в горе.
Врач Либерман поглядел на корни и сообщил:
— Вот так и мы, иудеи, возвратившиеся в Палестину.
Ари стоял в гостиной Тахи, мухтара Абу-Йеши. Юный араб, приятель детства, забрал грушу с огромного подноса и укусил ее, не сводя глаз с собеседника.
— Хватит безлюдной болтовни, как на переговорах в Лондоне, — начал Ари. — Нам с тобой это ни к чему. Поболтаем без обиняков.
Таха положил грушу на стол.
— Как убедить тебя, Ари? На меня со всех сторон давят, но я все же не сдаюсь.
— Не сдаешься?
— Но так как времена какие конкретно!
— Постой, постой. Обитатели отечественных сел совместно пережили два погромов и периода смуты. Ты получал образование отечественной школе, жил в отечественном доме, мой папа опекал тебя.
— Верно. Я доверял вам собственную жизнь, а сейчас ты требуешь, дабы все село пошло по тому же пути. Сами вы наверно вооружаетесь, так отчего же нам запрещено? Неужто, в случае, если у нас будет оружие, вы нам не сможете больше доверять? Мы так как вам доверяли?
— Я тебя просто не определю.
— Надеюсь, я не доживу до того дня, в то время, когда нам с тобой нужно будет вступить в драку. Но сидеть сложа руки сейчас запрещено, и ты это замечательно знаешь.
Ари быстро обернулся:
— Таха! Какая муха тебя укусила? Хорошо, если ты так настаиваешь, я напомню тебе еще раз. Вот эти ваши каменные дома, кто их проектировал и строил? Мы! Лишь благодаря нам ваши дети могут просматривать и писать. Благодаря нам у вас имеется сейчас сточные трубы, и ваши дети не умирают, не достигнув шести лет. Мы обучили вас обрабатывать почву и жить по-человечески. Мы дали вам то, чего ваши личные предки не дали за тысячелетие. Твой папа осознавал это, и у него дотянулось мужества и ума признать, что никто так не эксплуатирует арабов, как сами арабы. Он и погиб оттого, что знал: иудеи — ваше спасение, и не побоялся постоять за собственные убеждения.
Таха встал.
— А ты поручишься, что маккавеи не придут в Абу-Йешу данной же ночью и не вырежут нас всех?
— Поручиться я, само собой разумеется, не могу, но ты замечательно знаешь, кого воображают маккавеи и кого — муфтий.
— Я ни при каких обстоятельствах не подниму руку на Яд-Эль, Ари. Клянусь тебе в этом.
— Что ж, благодарю и на этом.
Ари повернулся и вышел на улицу. Он не сомневался, что Таха не лжет, но у Тахи не было мужества Камала. Они заверили друг друга в том, что мир между ними не будет нарушен, но трещина уже пролегла между Яд-Элем и Абу-Йешей, как и между многими арабскими и иудейскими селениями, мирно соседствовавшими до сих пор.
Таха наблюдал вслед приятелю, что шагал на протяжении реки, мимо мечети. Ари в далеком прошлом уже провалился сквозь землю из виду, а он продолжал без движений находиться у окна. С каждым днем нажим на него все усиливался, его упрекали кроме того в собственном селе. Ему говорили, что он мусульманин и араб и пора принять сторону собственных. Но как мог он выступить против Ари и Барака Бен Канаана? А иначе, как вынудить молчать обиженных в селе?
Он и Ари — братья. Так ли это? Данный вопрос постоянно мучил его. С самого детства папа учил его руководить селом. Он знал, что иудеи выстроили большие города, шоссе, школы; что они заново освоили почву и что культура у них значительно выше, чем у арабов. В самом ли деле он им ровня? Не делается ли он второразрядным гражданином в собственной стране, вынужденным угодничать и подбирать крохи с чужого стола?
Да, иудеи принесли ему большую пользу. Еще больше они сделали для обитателей его села. Но разве он им ровня? Вправду ли имеется равенство, о котором все время толкуют иудеи, либо это безлюдная фраза? Вправду ли они видят в нем товарища либо его?
Настоящий он брат Ари Бен Канаану либо лишь бедный родственник? Таха довольно часто задавал себе данный вопрос. И все увереннее думал: я лишь числюсь братом.
Какова цена лживому равенству? Разве имел возможность он, араб, открыто заявить, что обожает Иордану Бен Канаан, обожает с того времени, в то время, когда жил в ее доме, а ей не было еще и тринадцати лет.
Как на большом растоянии простирается терпимость иудеев? Согласятся ли они когда-нибудь, дабы он женился на Иордане? Придут ли .на свадьбу все эти проповедники равенства из Яд-Эля?
А что случится, если он, Таха, отправится к Иордане и признается в любви? Она плюнет ему в лицо.
Таха испытывал комплекс неполноценности, и это отталкивало его от иудеев, не смотря на то, что, по существу, обитатели Яд-Эля были ему куда ближе, чем личные феллахи.
Он не имел возможности поднять руку на Ари, но не имел возможности и признаться в любви Иордане. Он не имел возможности сражаться против собственных друзей, но не имел возможности и выдержать нажим тех, кто убеждал: ты — араб и, следовательно, неприятель иудеев, и обязан бороться против них,
ГЛАВА 4
Врач Эрнст Либерман, мелкий забавный горбун, сумел воплотить в конкретном деле собственную любовь к молодежи и создал в Ган-Дафне воздух полной свободы. Уроки велись под открытым небом; девочки и мальчики слушали их, лежа на траве в шортах.
Эти парни приехали из самых мрачных мест земного шара — гетто и концлагерей. Однако важных нарушений дисциплины, воровства и грубости в Ган-Дафне не было и в помине, отношения между девушками и юношами сохранялись чистыми и естественными. Ган-Дафна стала для детей целым миром, и они сами руководили им, выполняя порядок с достоинством и гордостью, как в зеркале отражая любовь, которой они были тут окружены.
Диапазон школьных и независимых занятий в Ган-Дафне был очень широк; еле верилось , что эти бесчисленные предметы преподаются детям. Библиотека была богатейшая — от Фомы Аквинского до Фрейда. Ни одну книгу не запрещали, ни одну тему не объявляли через чур сложной либо чересчур вольной. Дети разбирались в политике не хуже воспитателей, положивших в них самое основное — сознание того, что их жизнь имеет суть.
Работники Ган-Дафны составляли настоящий интернационал; среди преподавателей были уроженцы двадцати двух государств — от Ирана до Англии. Китти была единственной нееврейкой и одновременно с этим единственной американкой. К ней относились сдержанно, но с любовью. Опасение, что ее встретят с неприязнью, не оправдалось. Интеллектуальная воздух в Ган-Дафне напоминала скорее университет, чем детдом. Китти сходу заняла хорошее место в коллективе, высшим назначением которого было обеспечить благополучие детей. Она скоро подружилась со многими работниками и ощущала себя в их обществе совсем непринужденно. Религия занимала в ее жизни значительно меньше места, чем она ожидала. Еврейство Ган-Дафны основывалось скорее на национальном эмоции, чем на религиозном. Религиозные обряды тут не соблюдались, не было кроме того синагоги.
Не обращая внимания на то что по всей Палестине участились кровавые стычки, дети Ган-Дафны не знали страха и тревоги. Селение пребывало вдалеке от кровавых событий, но показатели внешней угрозы показались и тут. Рядом проходила граница, Форт-Эстер был в любой момент на виду. Окопы, бомбоубежища, военное обучение и оружие стали ежедневной действительностью.
На краю лужайки стояло строение санчасти с поликлиникой и отлично оборудованным стационаром на двадцать две койки. Тут был кроме того операционный зал. Доктор обслуживал мошав Яд-Эль, но в Ган-Дафне обязательно бывал ежедневно. Были еще стоматолог, четыре медсестры-практикантки, подчиненные Китти, и психиатр.
Китти в первую очередь перестроила работу санчасти и добилась, дабы больница и поликлиника трудились, как отлично смазанный механизм. Она составила четкий график приема в поликлинике, процедур и обходов в больнице и собственной требовательностью скоро завоевала непререкаемый авторитет. Китти соблюдала дистанцию между собой и подчиненными и отказалась от панибратства, которое насаждали многие учителя. Это было необычно для Ган-Дафны, но все уважали ее, поскольку санчасть превратилась в самую налаженную работу в селе. В собственном рвении к свободе иудеи частенько пренебрегали дисциплиной, к которой привыкла Китти. Но способы, которыми она руководила санчастью, смотрелись столь действенно, что никому и в голову не приходило их осуждать. Ну а в часы отдыха, когда Китти снимала халат, она становилась центром внимания. От ее строгости не оставалось и следа. Пассажиры «Финала» так и остались детьми, а она преобразовывалась в их маму. Китти добровольно вызвалась оказать помощь психиатру. Детям, у которых пострадала психика, она отдавала всю теплоту, на какую лишь была способна. Ган-Дафна и Палестина и сами по себе оказывали целебное воздействие, но пережитые кошмары все-таки оборачивались ночными кошмарами, нелюдимостью и подозрительностью, для борьбы с которыми требовались терпение, опыт, а основное — любовь.
Раз в неделю по утрам Китти отправлялась вместе с доктором вниз, в Абу-Йешу. До чего же жалки и нечисты были арабские дети в сравнении с крепышами Ган-Дафны! Как убога казалась их жизнь рядом с кипучим котлом молодежного села! Казалось, тут не знают, что такое хохот, игры, не воображают, для чего живут на свете. Это было какое-то застывшее прозябание — еще одно поколение в вечном караване в бескрайней пустыне. У нее сжималось сердце, в то время, когда она входила в эти убогие дома, где на глинобитном полу дремали вместе по восемь-десять человек, и тут же находились собаки и куры.
И все же Китти не испытывала неприязни к этим людям. Не обращая внимания на убогие условия, они были добры и также грезили жить лучше. Она подружилась с Тахой, молодым мухтаром села, что специально никуда не уезжал в дни приема. Китти все время казалось, что Таха желает поболтать с ней о чем-то. Но Таха был арабом, а арабу возможно посвящать даму далеко не во все дела. Он так и не поделился с Китти собственными тревогами.
Наступила зима 1947 года.
Карен и Китти были неразлучны. Женщина, которая в самых адских условиях ухитрялась обнаружить крохи счастья, практически расцвела в Ган-Дафне и стала гордостью всей деревни. Китти сознавала, что ежедневно судьбы тут все дальше отодвигает Карен от Америки, и всегда напоминала ей о прекрасной стране за океаном, а Карен тем временем разыскивала отца.
Хуже было с Довом. Пара раз Китти порывалась вмешаться в его дружбу с Карен — уж весьма они становились близки. Но она осознавала, что противодействие может еще посильнее их сблизить, и отошла. Ее поразила привязанность Карен к юноше, снаружи совсем равнодушному к девушке. Дов так же, как и прежде ходил безрадостный и сторонился людей. Действительно, говорил он пара чаще, чем прежде, но в случае, если нужно было его о чем-нибудь попросить, то это имела возможность сделать лишь Карен.
У Дова внезапно показалось желание обучаться. Он забыл все то немногое, что успел определить до Освенцима, но сейчас со страстью наверстывал потерянное и днями сидел за книгами. Помимо этого, он рисовал . Иногда из его рук выходили картинки, в которых отражался незаурядный талант. Казалось, вот-вот его нелюдимость провалится сквозь землю и Дов станет таким же, как и другие дети, но нет — он так же, как и прежде замыкался в себе. Так Дов и жил: сторонился людей, не принимал участие в развлечениях, а по окончании занятий виделся лишь с Карен.
Китти решила поболтать с врачом Либерманом. Он так как повидал на своем веку не одного для того чтобы Дова. Либерман заявил, что у Дова Ландау весьма ясный ум и живой да вдобавок талант. Врач думал, что каждая попытка что-нибудь навязать юноше приведет к противоположным итогам. До тех пор пока мальчик никого не обижает и его состояние не делается хуже, его лучше перестать трогать.
семь дней шла за семь дней, и Китти огорчалась, что Ари не дает о себе знать. Статуя Дафны и мошав Яд-Эль всегда напоминали о нем. Иногда, бывая в Яд-Эле, она заходила к Саре Бен Канаан и подружилась с ней. Иордана определила об этом, и ее откровенная неприязнь стала еще посильнее. Юная огненно-рыжая красивая женщина забрала за правило грубить Китти при каждом эргономичном случае.
в один раз вечером Китти возвратилась в собственный коттедж и застала Иордану перед зеркалом с одним из собственных выходных платьев в руках. Наглая девчонка примеряла его то так, то этак. Появление Китти нисколько не смутило ее.
— Прекрасная вещь, в случае, если лишь дать согласие носить такое, — сообщила она, вешая платье в шкаф.
Китти подошла к плите и поставила чайник.
— Чему обязана? — задала вопрос она холодно.
Иордана без всякого стеснения рассматривала ее безделушки и комнату.
— Пара частей Пальмаха проходят военное обучение в кибуце Эйн-Ор, — сообщила она наконец.
— Я также слышала об этом, — ответила Китти.
— У нас не достаточно инструкторов. Фактически, у нас всего не достаточно. Так вот, мне поручили задать вопрос вас, не согласитесь ли вы приезжать в Эйн-Ор раз в неделю и обучать оказанию первой помощи раненым.
Китти скинула ботинки и села на койку.
— Я бы предпочла не делать ничего для того чтобы, что привело бы меня к общению с воинами.
— Отчего же? — задала вопрос Иордана.
— Мне вряд ли удастся растолковать вам собственный отказ и в один момент соблюсти приличия. Пальмах, я думаю, осознает и без того.
— Чего тут осознавать?
— Ну, хотя бы мои индивидуальные эмоции. Не желаю принимать в местной распре ничью сторону.
Иордана неуважительно захохотала:
— Так я и знала. Я сказала в Эйн-Оре, что это напрасная трата времени.
— Неужто так тяжело уважать мои индивидуальные эмоции?
— Госпожа Фремонт, вы имеете возможность делать собственный дело и наряду с этим сохранять нейтралитет где угодно, но лишь не тут. Трудиться в Палестине и ни во что не вмешиваться — это, согласитесь, весьма необычно. Для чего вы тогда по большому счету приехали?
Китти со злобой спрыгнула с койки.
— Не ваше дело!
Раздался свист чайника. Китти сняла его с плиты.
— А я знаю, для чего вы приехали. Вам нужен Ари.
— Вы нахальная девчонка, и у меня нет жажды продолжать данный разговор.
На Иордану это нисколько не подействовало.
— Я видела, какими глазами вы на него смотрите.
— Ну, уж если бы я желала заполучить Ари, то вас бы не задала вопрос.
— Имеете возможность обманывать себя как угодно, но меня-то вы не одурачите. Осознайте: вы ему совсем не подходите, вам нет никакого дела до нас.
Китти отвернулась и закурила. Иордана подошла к ней позади.