Билл, Николетта и я шли по холмистому пастбищу к горам у океана. Волны под нами разбивались о красивые нагромождения камней. Поодаль то в том месте, то тут показывались домашние животные, тёмные на фоне зеленого морского простора, четко выделялись их опущенные напряжённые желваки и рогатые головы жующих челюстей. Было очевидно, что, пока эти коровы жуют траву, они чувствуют себя замечательно.
«А как это имеется мясо животного, которого вы знали, что именуется, в лицо?» — задал вопрос я.
Билл: Это совсем не то, что съесть домашнего питомца. По крайней мере, я вижу отличие. Частично, предположительно, вижу по причине того, что у нас довольно много животных, значительно больше, чем в то время, когда еще смогут существовать отдельные домашние любимцы… Но если бы я и не планировал их имеется, то все равно не стал бы обращаться с ними ни лучше, ни хуже.
Неужто? А стал бы он ставить клеймо на собственную собаку?
«А как по поводу увечий, к примеру, выжигания клейма?»
Билл: Частично это делается легко по причине того, что это дорогие животные, и существует в полной мере разумная традиция, которая сейчас, может, и покажется архаичной, быть может, и нет. Дабы реализовывать животных, их направляться клеймить и инспектировать. Помимо этого, это предотвращает кражу скота. Следовательно, совокупность защищает капиталовложения. на данный момент ищут методы, как делать это лучше — сканировать сетчатку либо чипировать. Мы клеймим животных каленым железом и экспериментируем с холодным клеймом, но оба метода болезненны. Пока не отыщем лучшего метода, будем вычислять выжигание клейма необходимостью.
Николетта: Единственная вещь из тех, что мы делаем, которую мне делать не очень приятно, — это выжигать клейма.
Мы говорим об этом много лет… Но кражи домашнего скота — это настоящая неприятность.
Я задал вопрос Берни Роллина, эксперта по благоденствию животных из университета Колорадо, что пользуется известностью во всем мире, что он думает об доводах Билла в пользу выжигания клейма — остается ли это необходимостью, предотвращающей кражи.
«Желаете узнать, как сейчас крадут скот: подъезжают на грузовике и убивают животных на месте — неужто клеймо может играться какую-то роль? Выжигание клейма — это дань традиции, рудимент. Эти клейма были в семьях много лет, и хозяева ранчо не желают от них отказываться. Они знают, что процесс болезненный, но они делали это со дедами и своими отцами. Я знаю одного хозяина ранчо, хорошего, рачительного фермера, он признавался, что его дети не приезжают к себе ни на Сутки благодарения, ни на Рождество не приезжают, но обязательно являются, в то время, когда приходит время клеймить скот».
Компания «Ранчо Нимана» предлагает и продвигает многие новшеств, и это, возможно, лучшее, что возможно сделать, в случае, если собираешься создать модель, которую возможно сходу скопировать. Но такая горячность не всегда однозначна. Считается, что выжигание клейма — некоторый компромисс, но это вовсе не уступка необходимости, практичности либо же требованию определенного вкуса, а попросту дань иррациональной привычке, избыточной жестокости, укоренившейся традиции.
Производство говядины есть самый этически приемлемым сегментом мясной индустрии, исходя из этого весьма бы хотелось, дабы правда смотрелась не столь отвратительно. Протоколы о благоденствии животных, одобренные Университетом благоденствия животных, которым направляться «Ранчо Нимана» (и снова, мы говорим о лучших), допускают обрезание (удаление зачатков рогов каленым железом либо каустическими пастами) и кастрацию. Менее очевидная неприятность, но значительно нехорошая, с позиций благоденствия, пребывает в том, что домашний скот с «Ранчо Нимана» последние месяцы собственной жизни проводит на фидлотах. Фидлот компании «Ранчо Нимана» не похож на промышленный фидлот (из-за меньших масштабов, отсутствия лекарств, лучшей кормежки, большего внимания и лучшего содержания, уделяемого благополучию каждого животного), но Николетта и Билл до сих пор сажают домашний скот на диету, которая не хорошо сочетается с пищеварительной совокупностью коров, и держат на ней пара месяцев. Да, Ниман откармливает скот более мягкой смесью зерновых, чем стандартная индустриальная смесь. Но самые «специфические» повадки животных до сих пор приносят в жертву вкусовым предпочтениям людей.
Билл: на данный момент крайне важно — и я это по-настоящему чувствую, — что мы можем поменять да и то, как едят люди, да и то, как едят животные. Тем, кто с нами солидарен, необходимо соединить упрочнения. Оценивая собственную жизнь и воображая результат, буду вычислять успехом, в случае, если смогу посмотреть назад назад и сообщить: «Мы создали модель, которую любой может скопировать», пускай кроме того нас и раздавят на рынке, но, по крайней мере, в будущих переменах имеется капля и отечественных упрочнений.
Это было ставкой Билла, и он поставил на кон собственную судьбу. А какова ставка Николетты?
«По какой причине вы не едите мяса? — задал вопрос я. — Меня это тревожило всю вторую половину дня. Вы доказываете , что в этом нет ничего предосудительного, но очевидно, что это предосудительно для вас. Я не задаю вопросы о вторых, я задаю вопрос конкретно про вас».
Николетта: Я ощущаю, что в состоянии сделать выбор, и не желаю, дабы моя совесть была нечиста. Это все из-за моей личной связи с животными. Это будет меня тревожить. Предположительно, мне от этого легко неуютно существовать.
«Вы имеете возможность растолковать, что заставляет вас так ощущать?»
Николетта: Я думаю, это оттого, что я знаю, что в этом нет необходимости. Но мне не думается, что в этом имеется что-то неправильное. Осознаёте, я не могу уложиться в слово неправильно.
Билл: Тут все дело в моменте забоя. Это мой персональный опыт — и подозреваю, опыт всех чувствительных животноводов, — конкретно в тот момент ты осознаёшь, что такое власть и судьба. В силу того, что ты привел это животное к смертной казни. Оно еще быстро, но ты знаешь, в то время, когда встанет дверь и оно войдет вовнутрь, все будет кончено. И это самый тревожащий меня момент, тот роковой момент, в то время, когда они стоят в очереди на бойне. Кроме того не знаю, как это растолковать. Это смерти и неразрывный союз жизни. Конкретно тогда ты осознаёшь: «Боже, неужто я вправду желаю осуществить собственную власть и перевоплотить это прекрасное живое существо в предмет потребления, в продукт питания?»
«И как вы решаете эту проблему?»
Билл: Ну, глубочайший вдох. Количество забитого скота не делает процесс легче. Люди думают, чем дальше, тем легче.
Вы сделали глубочайший вдох? На миг это думается идеально подходящим ответом. Звучит романтично. На миг разведение домашнего скота думается более честным: наблюдать в лицо смерти и суровым проблемам жизни, судьбы и власти.
Либо данный глубочайший вдох всего лишь покорный вздох, равнодушное обещание поразмыслить об этом по окончании? Что такое глубочайший вдох — вызов судьбе либо попытка не понести наказание? А как по поводу выдоха? Не хватит легких, дабы вдохнуть загрязненный воздушное пространство всей земли. Не реагировать — это также реакция, мы равняется несём ответственность за то, что делали и чего не сделали. При забоя животного всплеснуть руками — все равно что сжимать в руке рукоятку ножа.
Сделайте глубочайший вдох
Фактически все коровы приходят к одному финишу: последняя поездка на станцию смерти. Коровы, выращиваемые на мясо, приходят к собственному финишу еще детьми. В случае, если американские ранчеры в прошлом держали скот на пастбищах четыре либо пять лет, то сейчас коров убивают в возрасте двенадцати-четырнадцати месяцев. Не смотря на то, что мы близко сталкиваемся с конечным продуктом этого путешествия (он у нас в зданиях, во рту, во рту отечественных детей…), для большинства из нас само путешествие неощущаемо и невидимо.
А домашний скот, думается, принимает эту поездку, как вереницу отдельных стрессов: ученые выяснили спектр различных гормональных реакций на стресс — на обращение с ними, на транспортировку и на сам убой. В случае, если убойный этаж трудится как положено, первичная реакция животного на обращение с ним, как показывают уровни гормонов, возможно кроме того посильнее, чем стресс от транспортировки либо забоя.
Острую боль достаточно , а что вычислять хорошей судьбой для животного вовсе не разумеется, пока подробно не изучишь конкретный вид — кроме того конкретное стадо, конкретное животное. Забой, возможно, самый ужасный процесс в современной муниципальный судьбы, но в случае, если взглянуть на него с позиций коровы, нетрудно будет вообразить, по какой причине по окончании жизни в привычном коровьем сообществе сотрудничество со необычными, шумными, причиняющими боль двуногими может напугать посильнее, чем сам смертный миг.
Мне удалось это прочувствовать, в то время, когда я бродил среди стад Билла. В случае, если оставаться на приличном расстоянии от жующих траву коров, может показаться, что они кроме того не поймут твоего присутствия. Но это не верно: охват поля зрения у коров практически 360°, и они бдительно смотрят за тем, что происходит около. Они знают вторых животных, каковые их окружают, выбирают вожаков и в любой момент готовы защищать собственный стадо. Стоило мне с опаской приблизиться на расстояние вытянутой руки, как появилось, что я пересек какую-то невидимую границу, и корова скоро отходила. В большинстве случаев, у домашнего скота сохраняется врожденный инстинкт срочно спасаться бегством, характерный для тех, кто является добычей для хищников, а потому множество принятых среди фермеров приемов — привязывание, окрики, накручивание хвоста, удар электропогонялкой и битье, — конечно, пугает животных.
Так или иначе все стадо загоняют в грузовики либо в вагоны. Сейчас скоту предстоит путешествие длительностью до сорока восьми часов, на всем протяжении которого ему не дают ни выпивать, ни имеется. В следствии фактически все теряют в весе, и у большинства появляются показатели обезвоживания. Их довольно часто оставляют на ужасном холоде либо ужасной жаре. Довольно много животных от аналогичных условий погибнет либо прибудет на бойню через чур не сильный, и их сочтут негодными для последующего потребления и убоя.
Я не имел возможности подобраться ближе к громадной бойне. Практически единственный метод для того, кто не работает в отрасли, заметить промышленную бойню, это тайное, несанкционированное проникновение, но на подготовку уйдет не меньше полугода, в противном случае и больше, и это отнюдь не безопасно для жизни. Исходя из этого описание забоя, которое я привожу, забрано из отчетов свидетелей, выложенных в сети, и из официальных документов самой индустрии. Я желаю дать шанс рабочим с этажа смерти собственными словами, как это быть может, поведать о реалиях, с которыми им приходится сталкиваться.
В собственном бестселлере «Задача всеядного» Майкл Поллан прослеживает жизнь намерено приобретённой им коровы #534, которую выращивают на мясо на промышленной ферме. Поллан дает пространный и подробный отчет о выращивании домашнего скота, но внезапно останавливается а также не пробует подробно обрисовать забой, отвлеченно рассуждая о его этических качествах с надёжного расстояния, тем самым сигнализируя о фундаментальной неудаче собственного во многом проницательного и откровенного изучения.
«Забой, — пишет Поллан, — был единственным событием в ее [#534] жизни, которое мне не разрешили заметить либо кроме того что-нибудь о нем определить, не считая его примерной даты. Это не очень сильно меня поразило: мясная индустрия осознаёт, что чем больше людей определит о том, что происходит на убойном этаже, тем меньше мяса они захотят съесть». Превосходно сообщено.
Но, продолжает Поллан, «происходит это не по причине того, что забой непременно негуманен, но по причине того, что большая часть из нас просто не желает, дабы им напоминали, что такое мясо и чего стоит донести его до отечественных тарелок». Это поразило меня, в силу того, что лежит где-то между уклончивостью и полуправдой. Как растолковывает Поллан, «готовность имеется промышленное мясо заставляет нас свершать смелый подвиг неведения либо, как минимум, забвения». Героизм нужен конкретно чтобы человек забыл значительно больше, чем легко факт смерти животного: человек обязан забыть не только то, что животных убивают, но и как это делают.
Кроме того среди писателей, каковые заслуживают огромной похвалы за то, что вывели промышленное фермерство на общее обозрение, обычно существует безвкусное отрицание настоящего кошмара, обстоятельством которому отечественные действия. В собственном провокативном и во многом блестящем обзоре книги «Задача всеядного» Б. Р. Майер растолковывает эту интеллектуальную манеру:
«Принцип таков: один человек спорит с другим, пользуясь аргументами рассудка, пока его не загонят в угол. Тогда он прекращает дискуссию и уходит, притворяясь, что он выше этого, не смотря на то, что в действительности у него нет больше доводов. Отсутствие доводов выдается за некую известную лишь ему тайну, а отказ от спора подается как снисходительное нежелание показывать презрение к дешёвому самомнению и слабому уму неприятной стороны».
Существует еще одно правило данной игры: ни при каких обстоятельствах, полностью ни при каких обстоятельствах не придавать значение тому, что 99 процентов времени человек обязан выбирать между жестокостью, отказом и экологическим разрушением от поедания животных.
Нетрудно вычислить, по какой причине промышленность, создающая говядину, не разрешает кроме того тёплому поклоннику мяса хоть одним глазком заметить бойню. Кроме того на тех из них, где большинство домашнего скота умирает скоро, тяжело вообразить, дабы сутки прошел без того, дабы пара животных (десятки, много?) не встретили самый ужасный финиш. Мясная индустрия, придерживающаяся этики, которой придерживаются большая часть из нас (обеспечение животным лёгкой смерти и хорошей жизни при минимальных утратах) — это не фантазия, но тогда она не сможет поставлять то большое количество недорогого мяса на одного человека, которым мы на данный момент наслаждаемся.
На обычной бойне домашний скот ведут через впускной тоннель в оглушающую ловушку — в большинстве случаев это громадное цилиндрическое пространство, куда проталкивают головы. Оператор либо «боец» приставляет ко лбу коровы громадное пневматическое ружье. Металлический болт выстреливает ей в череп, а после этого втягивается назад в дуло, в большинстве случаев лишая животное сознания либо вызывая его смерть. Но время от времени болт лишь оглушает животное, которое или остается в сознании, или придёт в сознание позднее в ходе «обработки». Эффективность ружья зависит от его ухода и производителя за ним, и от мастерства того, кто его использует, — маленькая течь в шланге либо преждевременный выстрел — еще перед тем, как ружье упрется в череп животного, — может уменьшить силу удара, и животное останется с нелепой дырой в голове, но талантливым ощущать боль.
Эффективность операции возможно кроме этого снижена по причине того, что кое-какие управляющие бойнями не желают, дабы животные были «через чур мертвыми»: в то время, когда сердце перестает биться, кровь вытекает через чур медлительно либо вытекает не вся. (Для рентабельности бойням «принципиально важно», дабы кровь вытекала скоро, еще и по причине того, что кровь, оставшаяся в мясе, активизирует рост бактерий и уменьшает срок его годности.) В следствии кое-какие фабрики намеренно выбирают менее действенные способы оглушения. Это приводит к тому, что более большой процент животных требует нескольких ударов либо они остаются в сознании либо приходят в себя в ходе переработки.
Это не шутки, и нечего отворачиваться. Поясним, что имеется в виду: животные истекают кровью, с них снимают шкуру и расчленяют, а они это ощущают. Это происходит неизменно, а правительство и промышленность это знают. Пара фабрик было упомянуто в перечнях «отличившихся» в том, что в том месте спускали кровь, сдирали шкуры и расчленяли живых животных, наряду с этим они оправдывали собственные действия тем, что это принято в индустрии, и точно удивлялись, по какой причине выделили конкретно их из множества аналогичных.
В то время, когда Темпл Грандин во второй половине 90-ых годов XX века проводила аудит отрасли, проверка распознала, что большинство боен для крупного скота не смогло профессионально — с одного удара — лишать животных сознания. Министерство сельского хозяйства, федеральное агентство, несущее ответственность за человечность забоя, реагирует на эти цифры не усилением принуждения, но, напротив, переставая отслеживать нарушения доброго забоя и удаляя любое упоминание доброго забоя из перечня чередующихся заданий для инспекторов. С того времени обстановка улучшилась, что Грандин приписывает в основном испытаниям, которых требуют компании фаст-фуда (а аудита эти компании стали требовать по окончании того, как сами стали мишенью для организаций защитников животных), наряду с этим обстановка остается тревожной. По самым недавним оценкам Грандин, каковые оптимистично базируются на данных из заявленных аудитов, одна из каждых четырех боен не имеет возможности профессионально лишить животное сознания с первого удара. Для более небольших фирм нет никакой статистики, и эксперты считают, что эти бойни обращаются с домашним скотом еще хуже. Нет ни одной безукоризненной.
Домашний скот в дальнем финише очереди, ведущей на этаж смерти, думается, не осознаёт, что ему предстоит, но если они пережили первый удар, они, несомненно, знают, что борются за собственную жизнь. Один рабочий вспоминает: «Они задирают головы, оглядываются, пробуют спрятаться. Их уже ударили той штукой, и они не желают, дабы она добралась до них еще раз».
Сочетание скорости конвейера, которая выросла на 800 % за последнюю сотню лет, и не хорошо обученных рабочих, трудящихся в кошмарных условиях, гарантируют неточности. (У работников боен самый большой процент травм на рабочем месте — 27 % каждый год, а приобретают они гроши, забивая до 2050 голов за смену.)
Темпл Грандин уверяет, что простые люди смогут стать садистами из-за негуманности работы забойщика. Это неизменно появляющаяся неприятность, докладывает она, которой должно остерегаться управление.
Время от времени животных не оглушают вовсе. На одной фабрике рабочие (не защитники животных) тайком сделали запись и отправили в газету «Вашингтон пост». На пленке были животные в полном сознании, каковые двигались на конвейере первичной обработки туши, и случай, в то время, когда электропогонялку впихивали в пасть кастрированного бычка. В соответствии с статье в «Пост», «более двадцати рабочих подписали письменные показания, эти под присягой, утверждая, что нарушения, зафиксированные на пленке, — это обыденность, и контролеры о них знают». В одном письменном заявлении рабочий согласится: «Я видел тысячи и тысячи коров, которых обрабатывали живьем… Коровы смогут семь мин. пребывать на конвейере, оставаясь живыми. Я был на боковом съемнике, где коровы все еще живы. В этом месте с них уже содрали всю шкуру от самой шеи». Тех, кто роптал, заставляли попросту уволиться.
«Я приходил к себе в ужасном настроении… Сходу спускался вниз и ложился дремать. Кричал на детей и по большому счету вел себя плохо. Один раз у меня по-настоящему слетела крыша — [моя жена] об этом знает. Трехлетняя телка шла по убойному коридору. Сейчас она рожала теленка, он был еще наполовину внутри, а наполовину уже снаружи. Я знал, что она обязана погибнуть, исходя из этого извлёк из нее теленка. Боже, как разъярился мой шеф… Аналогичных телят именуют «опойками». И применяют их кровь для изучения рака. И шеф желал взять этого теленка. Что в большинстве случаев делают, в то время, когда внутренности коровы выпадают на особый стол? Рабочие идут на протяжении стола, распарывают матки и извлекают телят. Но это мелочи если сравнивать с тем, как видеть корову, висящую на крюке, а в у нее брыкается теленок, пробующий выбраться наружу… Боссу был нужен данный теленок, но я отослал его назад на скотный двор… [Я пожаловался] главе цеха, инспекторам, управляющему на этаже смерти. А также управляющему сектором, занимающимся говядиной. Как-то раз в кафетерии у нас был продолжительный разговор о тех безобразиях, что тут творятся. Я так злюсь, что время от времени бессильно колочу кулаками по стенке, они так как не желают ничего поменять либо сделать хоть что-то… Я ни при каких обстоятельствах не видел ветеринара [из Министерства сельского хозяйства] поблизости от загона для оглушения. Никто не желает ко мне возвращаться. Осознаёте, я бывший морской десантник. кишками и Кровью меня не испугаешь. Меня тревожит негуманное обращение. Его тут через чур много».
Приблизительно через двенадцать секунд оглушенная корова — без сознания, в полусознании, в полном сознании либо мертвая — движется по конвейеру и прибывает к «кандальнику», что обвивает цепью одну из задних ног и поднимает животное в атмосферу.
От кандальника животное, подвешенное за ногу, механически движется к «закалывальщику», что перерезает яремную вену и сонную артерию на шее. Животное снова механически перемещается к «ограждению для обескровливания», где кровь вытекает в течение нескольких мин.. У коровы примерно пять с половиной галлонов крови, исходя из этого, дабы она вытекла, требуется некое время. В случае, если перекрыть ток крови к мозгу животного, это его убьет, но не мгновенно (вот по какой причине надеется, дабы животное было в бессознательном состоянии). В случае, если животное частично в сознании либо неправильно заколото, ток крови может замедлиться, удлиняя тем самым состояние сознания животного. «Они моргают, крутят головой из стороны в сторону, оглядываются, совсем обезумевшие», — сказал один из рабочих с конвейера.
Сейчас корову необходимо перевоплотить в тушу, ее двигают дальше к «скалышровщику», его наименование говорит само за себя, рабочий снимает кожу с головы животного. Процент домашнего скота, находящегося в сознании, на данной стадии мал, но все-таки это не ноль. На некоторых фирмах эта неприятность так проста, что существуют неофициальные руководства, как обращаться с подобными животными. Растолковывает рабочий, привычный с таковой практикой: «Довольно часто рабочий, снимающий кожу с головы, осознаёт, что животное все еще в сознании, — он делает надрез сбоку головы, а корова начинает дико брыкаться. В случае, если такое случается либо в случае, если корова уже брыкалась, прибыв на пункт, рабочий втыкает нож ей в затылок и перерезает спинной мозг».
Как выяснилось, это обездвиживает животное, но не делает его нечувствительным. Не могу сообщить, со какое количество животными это происходит, потому что никому не разрешено досконально изучить данный вопрос. Мы знаем лишь, что это неизбежное побочное следствие современных систем убоя, так что это будет случаться в дальнейшем.
По окончании «скальпировщика» туша (либо корова) переезжает к «ножникам», каковые отрезают нижнюю часть ее ног. «В случае, если какая-то из них возвращается к судьбе, — говорит рабочий с конвейера, — то думается, что она пробует забраться по стенке… А вдруг эта несчастная уже досталась «ножникам», не хотя прерывать работу, они ожидают, в то время, когда кто-то к ним подойдет и еще раз оглушит корову. И просто отсекают нижние части ног секатором. В то время, когда они это делают, корова с ума и дергает ногами во все стороны».
После этого с животного снимают всю шкуру, его потрошат и разрезают пополам, на этом этапе туша выглядит как привычная картина говяжьей туши — висящая в морозильнике в ужасной неподвижности.
Предложения
В не весьма продолжительной истории американских организаций по защите животных тех, кто выступает за вегетарианство, мало, но они отлично организованы и вступают в нелицеприятный спор с теми, кто защищает идею имеется с осторожностью. Широкое распространение промышленных индустриальных боен и ферм без шуток поменяло положение, сразу же закрыв брешь между такими некоммерческими организациями, как РЕТА, каковые защищают веганство, и такими, как Общество защиты животных США (HSUS), которое говорит приятные вещи о веганстве, но, в большинстве случаев, ратует за благоденствие животных.
Из всех хозяев ранчо, которых я встретил на протяжении собственных изучений, Фрэнк Риз имел особенный статус.
Я утверждаю это по двум обстоятельствам. Во-первых, он — единственный из встреченных мною фермеров, что не делает на своем ранчо ничего, что возможно посчитать откровенной жестокостью. Он не кастрирует животных, как Пол, и не клеймит их, как Билл. В то время, когда другие фермеры говорили «мы должны это делать, дабы выжить» либо «этого требует потребитель», Фрэнк отправился на громадный риск (он бы утратил дом, отправься дела на ферме из рук вон не хорошо) и внес предложение своим клиентам обучиться питаться по-новому (его птиц необходимо готовить продолжительнее и у них непривычный вкус; они ароматнее, исходя из этого их направляться умереннее додавать в другие блюда и супы, исходя из этого к птице он прилагает рецепты и иногда кроме того устраивает трапезы для собственных клиентов, дабы научить их ветхим кулинарным хитростям). Его работа требует бесконечного терпения и громадного сострадания. И цена этих упрочнений не только нравственная, но и, потому, что новое поколение всеядных требует заботы о благоденствии животных, экономическая.
Фрэнк единственный из известных мне фермеров, кому удалось сохранить генетику «классических пород» птицы (он первый и единственный хозяин ранчо, которому Министерство сельского хозяйства США дало применять к своим птицам понятие «классической породы»). Его сохранение таких пород поразительно принципиально важно, в силу того, что, пожалуй, самое громадное препятствие для появления обычных ферм по разведению кур и индеек — это ориентация на промышленные инкубаторные станции, каковые снабжают фермеров птенцами, а вторых инкубаторов, возможно сообщить, и нет. Фактически ни одна из тех птиц, которых возможно приобрести, не имеет возможности воспроизводиться, в их генах, благодаря генной инженерии, изначально заложены будущие значительные неприятности со здоровьем (куры, которых мы едим, как и индейки, это бесперспективные животные — по плану, они не смогут прожить так продолжительно, дабы начать размножаться). Потому, что среднестатистический фермер не имеет возможности завести личный инкубатор, он невольно попадает в плен промышленной совокупности, которая устанавливает тотальный контроль над генетикой животных. Не только Фрэнку, но и практически всем вторым небольшим птицеводам, кроме того немногим хорошим фермерам, каковые платят за породную генетику и выращивают птиц с громадным вниманием к их благоденствию, в большинстве случаев приходится ежегодно заказывать доставку птицы по почте из промышленных инкубаторов. Нетрудно представить, что пересылка цыплят по почте ставит их благоденствие под вопрос, но значительно больше тревоги приводят к, в которых выращивали своих родителей, бабушек и дедушек этих птиц. Доверие к подобным инкубаторам, где условия содержания птиц смогут быть столь же скверными, как на самых нехороших промышленных фермах, — вот ахиллесова пята небольших производителей, которых в другом случае не в чем было бы упрекнуть. Вот по какой причине классические его мастерство и породы Фрэнка птицевода требуют создания другой фабрики, хорошей от птицеводческих фирм; создать такую ферму фактически не под силу никому второму.
Но Фрэнк, как и многие фермеры, хранящий живое знание о навыках классического сельского хозяйства, разумеется, не имел возможности реализовать собственные возможности без посторонней помощи. С одной честностью, породой и мастерством прибыльной фермы не создать. В то время, когда мы лишь познакомились, спрос на его индеек (на данный момент у него имеется еще и куры) просто не мог быть выше — они бывали запроданы уже за шесть месяцев до отправки на бойню. Не смотря на то, что самые верные из его клиентов значительно чаще рабочие (светло синий воротнички), должное его птицам отдавали и такие гурманы-и шеф повара, как Дэн Барбер, Марио Марта и Баталии Стюарт*. Однако Фрэнк выдерживал убытки и поддерживал собственную ферму доходами от второй деятельности.
* Дэн Барбер — шеф-владелец и повар нескольких ресторанов; Марио Баталии — повар, ведущий телешоу и автор; Марта Стюарт — телеведущая программы о кулинарии и домашнем дизайне, издательница издания.
У Фрэнка был личный инкубатор, но ему необходимы были еще какие-то работы, в особенности хорошая бойня. Повсеместное исчезновение не только инкубаторов, но и боен, асфальтированных стоянок для трейлеров, других служб и зернохранилищ, каковые необходимы фермерам, стало практически непреодолимым препятствием для роста фирм на базе классического сельского хозяйства. И дело вовсе не в том, что клиент пренебрегает мясом животных, выращенных в аналогичных хозяйствах, легко сами фермеры не смогут его создавать без восстановления уничтоженной сельской инфраструктуры.
Написав приблизительно половину данной книги, я позвонил Фрэнку, как иногда это делал, дабы задать несколько вопросов о птице (как это принято в среде птицеводов). Я ожидал, как в любой момент, услышать его мягкий, неизменно терпеливый голос, подразумевающий, что все отлично. Но нет. В его голосе слышалась паника. Ему удалось отыскать всего одну бойню, где готовы были забивать его птиц по тем’ стандартам, каковые он считал приемлемыми (не смотря на то, что не совершенными). Бойня трудилась уже сто лет, но сейчас ее приобрела и закрыла промышленная компания. Обратился он к ней не из прихоти: в регионе практически не осталось второй фабрики, которая имела возможность бы совладать с забоем его птиц к Дню благодарения. Перед Фрэнком нежданно замаячила не только возможность огромных экономических утрат, но, что еще ужаснее, возможность (с одобрения Министерства сельского хозяйства) забоя всех его птиц вне фабрики, а это означало, что они не продадутся и практически сгниют.
Бойня с заколоченными ставнями — не редкое явление. Разрушение главной инфраструктуры, которая поддерживала небольших птицеводов, происходит в Америке везде. С одной стороны, это итог обычного процесса, в то время, когда корпорации преследуют пользу, снабжая себе доступ к тем источникам, к каким не смогут добраться соперники. Разумеется, что на это кинуты большие деньги: миллиарды американских долларов, каковые поглотит горстка мегакорпораций, но которых в полной мере хватило бы на много тысяч небольших фермеров. Но вопрос в том, разорятся ли фермеры, подобные Фрэнку, либо начнут клевать по зернышку на рынке, находящемся на 99 % под контролем (и не только денежным) промышленных ферм. На кону будущее того этического наследия, которое с громадными трудами строили поколения до нас. Ставка — все, что сделано во имя «американского фермера» и «американских сельских сокровищ», — и призыв к этим совершенствам поразительно серьёзен. Миллиарды долларов из правительственных фондов предназначены для сельского хозяйства; национальная сельскохозяйственная политика, которая несёт ответственность за пейзаж, воздушное пространство и воду у нас; и интернациональная политика, которая воздействует на глобальные проблемы — от голода до трансформации климата — все это во имя отечественных тех ценностей и фермеров, каковые ими руководят. Но фермеров больше нет; их заменили корпорации. И эти корпорации не просто магнаты бизнеса (каковые способны на совестливые поступки). Это большие компании с юридическими обязательствами максимально увеличивать прибыльность. Для публичного имиджа и продаж они поддерживают миф о том, что они — Фрэнк Риз, не смотря на то, что стараются приложив все возможные усилия, дабы настоящий Фрэнк Риз вымер.
Альтернатива, которую возможно предложить, дабы небольшие их друзья и фермеры (защитники благоденствия животных и устойчивого хозяйства) стали настоящими обладателями этого наследия. Немногие будут по-настоящему фермерствовать, но как сообщил Уэнделл Берри, мы все занимаемся фермерством по доверенности. Кому мы дадим отечественные голоса? В предшествующем сценарии мы отдали отечественные необъятные нравственные и денежные силы маленькой горстке людей, каковые во имя немыслимых личных польз частично осуществляют контроль сельскохозяйственную бюрократию, похожую на бездушный механизм. В последнем сценарии мы вверим отечественные голоса не только настоящим фермерам, но и тысячам экспертов, чья жизнь посвящена гражданской, а не корпоративной пользе, к примеру, таким, как врач Аарон Гросс, основатель Farm Forward, организации, которая защищает устойчивое развитие животных и фермерства с ферм и образовывает карты новых дорог к прочной совокупности, отражающей многообразие сокровищ.
Промышленная ферма преуспела, поделив людей и их еду, устранив фермеров и руководя сельским хозяйством посредством корпоративных директив. Но что будет, в случае, если такие фермеры, как Фрэнк, и такие его давешние союзники, как Американская организация по сохранению пород домашнего скота, консолидируют силы с более молодыми организациями, такими как Farm Forward, каковые влились в ряды энергичных разборчивых всеядных и защитников вегетарианства: студентов, специалистов и учёных; своих родителей, религиозных лидеров и художников; юристов, шеф-поваров, фермеров и бизнесменов? Что будет, в случае, если Фрэнк, что в одиночку бьется как рыба об лед, дабы сохранить бойню, объединится в альянс с другими силами, каковые дадут ему возможность положить максимум энергии в применение как самых лучших новейших технологий, так и традиций сельского хозяйства, дабы создать более добрую, надежную — и демократическую — фермерскую совокупность?