Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел наряжаться в мастерскую. Бессонов был весьма бледен.
— Вы, думается, не дремали эту ночь? — задал вопрос я.
— Нет, дремал. Поднялся весьма рано и трудился. Сообщите, дабы нам дали чаю, и поболтаем. Кстати, продемонстрируйте вашу картину.
— Не следует сейчас, Сергей Васильевич. Вот погодите, не так долго осталось ждать кончу ее в исправленном и настоящем виде. Возможно, вам не очень приятно, что я поступил против вашего жажды, но вы не поверите, как я рад, что кончу, что это так произошло. Лучше Надежды Николаевны я и ожидать для себя ничего не имел возможности.
— Я не допущу того, дабы вы писали с нее, — глухо сообщил он.
— Сергей Васильевич, вы, думается, пришли ссориться со мной?
— Я не допущу ее посещать у вас ежедневно, проводить с вами целые часы… Я не разрешу ей.
— Имеется ли у вас такая власть? Как вы имеете возможность не разрешить ей? Как вы имеете возможность не разрешить мне? — задавал вопросы я, ощущая, что начинаю раздражаться.
— Власть… Власть… Нескольких слов будет достаточно. Я напомню ей, что такое она. Я сообщу ей, что такое вы. Я сообщу ей о вашей сестре, Софье Михайловне…
— Я не разрешу вам заикаться о моей сестре. В случае, если имеется у вас право на эту даму, — пускай правда то, что вы мне говорили о ней, пускай она пала, пускай десятки люден имеют на нее такие же права, как вы, — у вас имеется право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам сказать ей что-нибудь о сестре! Слышите?
Я ощущал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя.
— Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас имеется. Отлично, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта… эта…
Он в беспокойстве пара раз прошелся из угла в угол помещения. Я видел, что он взволнован без шуток. Я не осознавал, что с ним делается. В прошедший отечественный разговор он и тоном и словами своим выразил такое нескрываемое презрение к данной даме, а сейчас… Неужто?..
— Сергей Васильевич, — сообщил я, — вы любите ее! Он остановился, посмотрел на меня необычным взором и отрывисто промолвил:
— Нет.
— Что же вас точит? Почему вы подняли всю эту бурю? Не могу же я поверить, что вы печетесь о спасении моей души из когтей этого мнимого дьявола.
— Это мое дело, — сообщил он. — Но не забывайте, что каким бы то ни было методом, а я помешаю вам… Я не разрешу! Слышите? — задорно крикнул он.
Я почувствовал, что кровь ринулась мне в голову. В том углу, где я стоял сейчас спиною к стенке, был навален различный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт.
Тут же стояла палка с острым металлическим наконечником, к которой на протяжении летних работ привинчивается громадной зонт. Случайно я забрал в руки это копье, и в то время, когда Бессонов сообщил мне собственный «не разрешу», я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырехгранное железо ушло в доски на вершок.
Я не сообщил ни слова, но Бессонов посмотрел на меня изумленными а также, как мне показалось, испуганными глазами.
— Прощайте, — сообщил он. — Я ухожу. Вы чересчур раздражены.
Я уже успел успокоиться.
— Постойте, — сообщил я. — Останьтесь.
— Нет, мне необходимо. До свидания!
Он ушел. Я с упрочнением вытащил копье из пола и не забываю, что коснулся пальцем легко нагревшегося блестящего железа. Мне в первоначальный раз пришло в голову, что это — ужасное оружие, которым легко положить человека на месте.
Гельфрейх ушел в академию, я не без беспокойства ожидал собственную натурщицу. Я поставил совсем новый холст и приготовил все.
Я не могу сообщить, дабы я думал тогда лишь о собственной картине. Я вспоминал вчерашний вечер с его необычной, еще не виданной мною обстановкой, неожиданную и радостную для меня встречу, эту необычную даму, падшую даму, которая сходу привлекла все мои симпатии, необычное поведение Бессонова… Что ему необходимо от меня? Не обожает ли он ее в действительности? Для чего тогда это презрительное отношение к ней? Разве не имел возможности бы он спасти ее?
Я думал обо всем этом, а рука с углем ходила по холсту; я делал наброски позы, в которой желал представить Надежду Николаевну, и стирал их друг за другом.
Ровно в одиннадцать часов зазвенел колокольчик. Через 60 секунд она в первоначальный раз показалась на пороге моей помещения. О, как я не забываю ее бледное лицо, в то время, когда она, переживая и стыдясь (да, стыд поменял ее вчерашнее выражение), без звучно стояла в дверях! Она точно не смела войти в эту помещение, где отыскала позже собственный счастье, единственную собственную светлую гибель и полосу… жизни. Не ту смерть, о которой сказал Бессонов… Я не могу писать об этом. Я подожду и успокоюсь.
VII
Соня не знает, что я пишу эти неприятные страницы. Так же, как и прежде ежедневно она сидит у моей постели либо кресла. Довольно часто заходит ко мне и мой дорогой друг, мой бедный горбатый. Он весьма похудел и осунулся и большею частью молчит. Соня говорит, что он настойчиво трудится… Дай всевышний ему успеха и счастья!
Она пришла, как давала слово, ровно в одиннадцать часов. Она вошла неуверено, застенчиво ответив на мое приветствие, и без звучно села на кресло, находившееся в углу мастерской.
— Вы весьма правильны, Надежда Николаевна, — сообщил я, накладывая краски на палитру.
Она посмотрела на меня и ничего не ответила.
— Я не знаю, как благодарить вас за ваше согласие… — продолжал я, ощущая, что краснею от смущения. Я желал сообщить ей что-то совсем второе. — Я так продолжительно не имел возможности отыскать натурщицы, что совсем было кинул картину.
— Разве у вас при академии их нет? — задала вопрос она.
— Имеется, но они мне не годились. Посмотрите вот это лицо.
Я дотянулся из лежавшей на столе кучи всякого хлама карточку Анны Ивановны и подал ей. Она посмотрела и слабо улыбнулась.
— Да, это вам не годится, — сообщила она. — Это не Шарлотта Корде.
— Вы понимаете историю Шарлотты Корде? — задал вопрос я. Она посмотрела на меня с необычным выражением удивления, смешанного с каким-то неприятным эмоцией.
— Отчего же мне не знать? — задала вопрос она. — Я кое-чему обучалась. Я забыла сейчас очень многое, ведя эту жизнь, и все-таки кое-что не забываю. А таких вещей забыть запрещено…
— Где вы обучались, Надежда Николаевна?
— Для чего вам знать это? В случае, если возможно, будем затевать. Тон ее внезапно изменился: она проговорила эти слова отрывисто и мрачно, как сказала день назад Бессонову.
Я замолчал. Дотянувшись из шкафа в далеком прошлом уже сшитое мною светло синий платье, чепчик и все принадлежности костюма Шарлотты, я попросил ее выйти в другую помещение и переодеться. Я чуть успел приготовить все, что мне было необходимо для работы, как она уже возвратилась.
Передо мной стояла моя картина.
— Ах, боже мой! Боже мой! — заговорил я с восхищением. — Как это отлично, как это отлично! Сообщите, Надежда
Николаевна, не виделись ли мы прежде? В противном случае это нереально растолковать. Я воображал себе собственную картину конкретно таковой, как вы сейчас. Я пологаю, что я вас видел где-нибудь. Ваше лицо, возможно, бессознательно запечатлелось в моей памяти… Сообщите, где я видел вас?
— Где вы имели возможность видеть меня? — переспросила она. — Не знаю. Я не виделась с вами до прошлого дня. Начинайте, пожалуйста. Поставьте меня, как необходимо, и пишите.
Я попросил ее стать на место, исправил складки платья, легко коснулся ее рук, придав им то беззащитное положение, какое постоянно представлял себе, и отошел к мольберту.
Она стояла передо мною… Она стоит передо мною и сейчас, вот тут, на этом холсте… Она, как живая, наблюдает на меня. У нее то же печальное и задумчивое выражение, та же черта смерти на бледном лице, какие конкретно были в то утро.
Я стер все начерченное углем на холсте и скоро набросал Надежду Николаевну. Позже я начал писать. Ни при каких обстоятельствах — ни прежде, ни по окончании — мне не получалось трудиться так скоро и удачно. Время летело незаметно, и лишь через час я, посмотрев на лицо собственной модели, заметил, что она на данный момент упадет от усталости.
— Простите, простите меня… — сообщил я, сводя ее с возвышении, на котором она стояла, и усаживая в кресло. — Я совсем измучил вас.
— Ничего, — ответила она, бледная, но радующаяся. — Уж в случае, если получать себе хлеб, то необходимо пострадать самую малость. Я счастлива, что вы так увлеклись. Возможно взглянуть? — сообщила она, кивнув головой на картину, лица которой она не видела.
— Само собой разумеется, само собой разумеется!
— Ах, какая мазня! — вскрикнула она. — Я ни при каких обстоятельствах еще не видела начала работы живописца. И как это весьма интересно!.. К понимаете, уже в данной мазне я вижу то, что должно быть… Вы задумали хорошую картину, Андрей Николаевич… Я попытаюсь сделать все, дабы она вышла… как от меня это зависит.
— Что же вы имеете возможность сделать?
— Я сказала день назад… Я сделаю вам выражение. Вам будет легче трудиться…
Она скоро стала на собственный место, подняла голову, уронила белые руки, и на ее лице отразилось все, о чем грезил я для собственной картины. Тут были тоска и решимость, страх и гордость, ненависть и любовь…
— Так? — задала вопрос она. — В случае, если так, то я буду находиться какое количество угодно.
— Лучше мне ничего не требуется, Надежда Николаевна; но так как вам будет тяжело сохранять подолгу такое выражение. Благодарю вас. Посмотрим. До этого еще далеко… Разрешите просить вас позавтракать со мною…
Она продолжительно отказывалась, но позже дала согласие.
Моя кормилица и поилица Агафья Алексеевна принесла ланч; мы в первоначальный раз сели за стол совместно. какое количество раз это случалось позже!.. Надежда Николаевна ела мало и без звучно; она, по всей видимости, стеснялась. Я налил в ее стакан вина, которое она выпила практически сходу. Румянец заиграл на ее бледных щеках.
— Сообщите, — внезапно задала вопрос она, — вы в далеком прошлом понимаете Бессонова?
Я не ожидал этого вопроса. Отыскав в памяти все, что случилось между мною и Бессоновым из-за нее, я смутился.
— Отчего вы краснеете? Но, все равно; лишь ответьте мне на вопрос.
— В далеком прошлом. С детства.
— Он хороший человек?
— Да, по-моему, он хороший человек. Он честен, довольно много трудится. Он весьма гениальный человек. Он отлично относится к матери.
— У него имеется мать? Где она?
— В ***. В том месте у нее имеется мелкий домик. Он высылает ей деньги и сам время от времени в том направлении ездит. Я ни при каких обстоятельствах не видал матери, более влюбленной в сына.
— Для чего же он не заберёт ее ко мне?
— Думается… она сама не желает… Но, не знаю… Дом у нее в том месте, она привыкла.
— Это неправда, — задумчиво сообщила Надежда Николаевна. — Он не берет матери ко мне по причине того, что считает, что она помешает ему. Я не знаю, я лишь думаю так… Она стеснит его. Это провинциалка, вдова какого-нибудь чиновника низкого ранга. Она будет шокировать его.
Она сказала слово «шокировать» едко и с расстановкой.
— Я не обожаю этого человека, Андрей Николаевич, — сообщила она.
— За что? Он все-таки хороший человек.
— Я не обожаю его… И опасаюсь его… Ну, будет; отправимся трудиться.
Она стала на место. Маленький осенний сутки приходил к концу.
Я трудился до сумерек, давая время от времени набраться воздуха Надежде Николаевне, и лишь в то время, когда краски начали смешиваться в собственных цветах и находившаяся передо мною на возвышении модель уже подернулась сумраком, я положил кисти… Надежда Николаевна переоделась и ушла.
VIII
В тот же сутки вечером я перевез Семена Ивановича к себе. Он жил на Садовой, в огромном, снизу доверху набитом жильцами доме, занимавшем практически целый квартал между тремя улицами. самая аристократическая часть дома, выходившая на Садовую, была занята меблированными помещениями отставного капитана Грум-Скжебицкого, отдававшего собственные достаточно нечистые и большие помещения начинающим живописцам, небедным музыкантам и студентам. Таков был преимущественный состав жильцов жёсткого капитана, строго замечавшего за благочинием собственного, как он выражался, «отеля».
Я встал по витой чугунной лестнице и вошел в коридор. Из-за первой двери слышались беглые пассажи скрипки, мало дальше завывала виолончель, а где-то в конце коридора гремел рояль. Я позвонил в звонок Гельфрейха.
— Войдите! — закричал он тоненьким голосом.
Он сидел на полу и в громадный коробку укладывал собственные пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал около. В коробку Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь совокупности: на дно была положена подушка, на нее — развинченная и завернутая в бумагу лампа, после этого кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и любая мелочь. Рядом с коробкой сидел громадной рыжий кот и наблюдал в глаза хозяину. Данный кот, по словам Гельфрейха, состоял у него на постоянной работе.
— Я уже готов, Андрей, — сообщил Гельфрейх. — Я весьма рад, что ты меня к себе берешь. Ну, сообщи, был сейчас сеанс? Пришла она?
— Пришла, пришла, Сеня… — ответил я, торжествуя в душе. — не забываешь, ночью ты сообщил одну фразу… что ты дал бы собственную левую руку?
— Ну? — задал вопрос он, сев на коробку и радуясь.
— Я мало осознаю тебя, Сеня…
— Вот видишь! Ах, Андрей, Андрей, извлеки ее! Я не могу. Я глупый, горбатый линия. Ты сам отлично знаешь, что я не протащу через всю жизнь, продолжительную судьбу, и тяжести одного себя без посторонней помощи, без твоей, к примеру, а уж другого кого-нибудь поддерживать… куда мне! Мне самому необходимо, дабы меня выручали от пьянства, брали к себе, заставляли трудиться, держали у себя мои деньги, писали корзинки, кровати и всякую обстановку для моих котов. Ах, Андрей, что бы я без тебя делал?
И во неожиданном порыве нежности Сенечка внезапно соскочил со собственного коробки, подбежал ко мне, обхватил меня руками и прижал голову к моей груди. Его мягкие шелковистые волосы касались моих губ. После этого так же скоро он покинул меня, побежал в угол помещения (я имею сильное подозрение, что дорогой он стер слезинку) и уселся в кресло, находившееся в углу, в тени.
— Ну, видишь, куда же мне! Ноты… ты — другое дело. Вытащи ее, Андрей!
Я молчал.
— Был еще один человек, что бы имел возможность, — продолжал Семен Иванович, — но он не захотел.
— Бессонов? — задал вопрос я.
— Да, Бессонов.
— Он в далеком прошлом с нею знаком, Сенечка?
— В далеком прошлом; раньше меня. У этого человека в голове всё коробки и отделеньица; выдвинет один, дотянется билетик, прочтет, что в том месте написано, да так и действует. Представился ему вот данный случай. Видит, падшая женщина. Ну, он на данный момент себе в голову (а в том месте у него все по алфавиту), дотянулся, прочел: они не возвращаются ни при каких обстоятельствах.
Семен Иванович не стал говорить дальше. Он облокотился подбородком на руку и задумчиво наблюдал мне прямо в лицо.
— Ты поведай мне, как они познакомились. Что за необычные отношения между ними?
— По окончании, Андрей; сейчас не стану. Да, возможно, она и сама тебе поведает. Зря я сообщил: «возможно», возможно поведает. Ты у меня так как вот какой… — улыбнувшись, сообщил Семен. — Отправимся, необходимо расплатиться с капитаном.
— Деньги у тебя имеется?
— Имеется, имеется. Выручают коты.
Он вышел в коридор, крикнул что-то прислуге, и через 60 секунд явился сам капитан. Это был крепкий, коренастый старик, весьма свежий, с гладко выбритым лицом. Войдя в помещение, он щегольски расшаркался и подал Гельфрейху руку, мне же сделал лишь безмолвный поклон.
— Что пану требуется? — задал вопрос он культурно.
— Я уезжаю от вас, капитан.
— Другими словами воля пана, — ответил он, пожимая плечами. — Я был весьма доволен вами, милостивый правитель. Я рад, в то время, когда в моем отеле живут красивые, грамотные люди… Пан приятель кроме этого живописец? — задал вопрос он, обращаясь ко мне с вторичным и очень красивым поклоном. — Советую себя: капитан Грум-Скжебицкий, ветхий воин.
Я протянул ему руку и назвал собственный имя.
— Пан Лопатин! — вскрикнул капитан, высказывая на своем лице почтительное удивление. — Другими словами известное имя. От всех учеников академии слышал. Весьма радостен знакомством. Хочу вам иметь славу Семирадского и Матейки… Куда же вы переезжаете? — задал вопрос капитан Гельфрейха.
— А вот к нему… — смущенно радуясь, ответил Гельфрейх.
— Не смотря на то, что вы и отнимаете у меня отличного квартиранта, но я не огорчен. Дружба — это такое право… — сообщил капитан, снова кланяясь. — на данный момент я принесу собственную книгу…
Он вышел, бодро подняв голову. В его походке было что-то агрессивное.
— Где он служил? — задал вопрос я Сеню.
— Не знаю; лишь он не русский капитан. Я определил в паспорте; он просто аристократ Ксаверий Грум-Скжебицкий. По секрету он всем говорит, что был в повстаньи. На стене у него и сейчас висит «дупельтовка».
Капитан принес счёты и свою книгу. Справившись с книгой и пощелкав 60 секунд две на квитанциях, он заявил сумму, которую должен был ему Гельфрейх за квартиру до конца месяца и за обеды. Семен Иванович расплатился, и мы очень дружелюбно, расстались. В то время, когда вынесли вещи, Семен Иванович забрал под мышку рыжего кота, в далеком прошлом уже беспокойно тершегося у его ног, подняв хвост палочкой вверх и иногда кратко мяукая (возможно, опустошенный вид помещения привел его в тревожное настроение), и мы уехали.
IX
Прошло еще три либо четыре сеанса. Надежда Николаевна приходила ко мне в десять либо одиннадцать часов и оставалась до сумерек. Неоднократно я просил ее остаться пообедать с нами, но она в любой момент, когда кончался сеанс, быстро уходила в другую помещение, переодевалась из светло синий платья в собственный тёмное и в тот же миг же прощалась.
Ее лицо за эти пара дней очень сильно изменилось. Какое-то мрачное и тоскливое выражение замечалось около ее губ и в впадинах ее серых глаз. Она редко сказала со мною и мало оживлялась лишь тогда, в то время, когда в мастерской сидел за своим мольбертом Гельфрейх, продолжавший, не обращая внимания на мои уговаривания приняться за что-нибудь важное, писать одну кошку за второй. Не считая рыжего натурщика, в отечественной квартире откуда-то показалось штук пять либо шесть разнообразного возраста, пола и цвета кошек, которых Агафья Алексеевна безоговорочно кормила, не смотря на то, что и вела с ними постоянную войну, выражавшуюся в основном в том, что она, забирая их по нескольку под мышку, выкидывала на тёмную лестницу. Но коты жалобно покрикивали у дверей, и мягкое сердце отечественной домоправительницы не выдерживало: дверь отворялась, и натурщики опять овладевали квартирой.
Как быстро вспоминаются мне эти продолжительные, негромкие сеансы! Картина доходила к концу, и тяжелое, неизвестное чувство закрадывалось понемногу в мою грудь. Я ощущал, что, в то время, когда Надежда Николаевна прекратит быть нужна мне как натурщица, мы расстанемся. Я отыскал в памяти отечественный разговор с Гельфрейхом в сутки его переезда; довольно часто, в то время, когда я всматривался в ее бледное, мрачное лицо, в ушах моих звенели слова: «Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее!»
Извлечь ее! Я не знал о ней практически ничего. Я но знал кроме того, где она живет. Она переехала со ветхой квартиры, куда провожал ее Гельфрейх по окончании вечера отечественной встречи, на другую квартиру, и Сеня не имел возможности добиться от нее — куда. Ни он, ни я не знали ее фамилии.
Я не забываю, как в один раз я задал вопрос ее об этом на сеансе, в то время, когда Гельфрейха не было. В то утро он ушел в академию (я вынудил его хоть иногда ходить в этюдный класс), и мы весь день совершили одни. Надежда Николаевна была мало радостнее обычного, мало разговорчивее. Ободренный этим, я осмелился сообщить:
— Надежда Николаевна, я до сих пор не знаю, как ваша фамилия.
Она как словно бы не увидела моего вопроса. Неуловимая тень пробежала по ее лицу, и, на мгновение сомкнув губы, как словно что-то поразило ее, она говорила . Она сказала тогда о Гельфрейхе, и я видел, что она подыскивает сообщить что-нибудь, дабы заговорить меня и замять мой вопрос. Наконец она замолчала.
— Надежда Николаевна, — сообщил я, — сообщите, за что вы не доверяете мне? Продемонстрировал ли я хоть чем-нибудь…
— Покиньте это, — безрадосно ответила она. — Я не доверяю вам? Полноте… Для чего мне вам не доверять? Что имеете возможность вы сделать мне плохого?
— Отчего же вы…
— Оттого, что не требуется. Пишите, пишите, не так долго осталось ждать мрачно будет… — сообщила она, стараясь сказать радостнее. — И Семен Иванович не так долго осталось ждать придет; что вы ему продемонстрируете? Вы сейчас ничего не сделали. У нас и без того все время проходит в беседах.
— Успеем… я устал… В случае, если угодно, сойдите с места. Отдохните мало.
Она сошла с места и села на стул, находившийся в углу. Я сел на втором финише помещения. Мне страстно хотелось разговориться с нею, расспросить ее, но я ощущал, что с каждым сеансом это делается тяжелее и тяжелее. Я наблюдал, как она сидела, сгорбившись, охватив колени сжатыми руками и опустив неподвижные глаза в какую-то точку пола. Один из Сенечкиных котов терся около ее платья и дружелюбно засматривал ей в лицо, напевая собственную добрую и негромкую песенку. Она, казалось, оцепенела в данной позе… Что делалось в данной гордой и несчастной душе?
Гордой! Да, не безлюдное слово сорвалось у меня с пера. И тогда я уже пологал, что ее смерть случилась оттого, что она не гнулась. Возможно, сделав какую-нибудь уступку, она жила бы, как все, была бы увлекательной девушкой «с таинственными глазами», позже вышла бы замуж, позже погрузилась бы в море бесцельного существования вместе c супругом, занятым очень серьёзными делами на какой-нибудь работе. Она наряжалась бы, устраивала у себя журфиксы, воспитывала бы детей («сын в гимназии, дочь в университете»), занималась бы легко благотворительностью и, пройдя назначенный ей господом путь, дала бы собственному мужу случай уведомить на другой сутки в «Новом времени» о собственном «душевном прискорбии». Но она выбита из седла. Что же вынудило ее сойти с проторенной колеи судьбы «порядочной дамы»? Я не знал этого и мучительно старался прочесть что-нибудь на ее лице. Но оно оставалось без движений, все так же глаза ее были устремлены на одну точку.
— Я отдохнула, Андрей Николаевич, — внезапно сообщила она, подняв голову.
Я поднялся, взглянуть на нее, позже на холст и ответил:
— Я сейчас не могу больше трудиться, Надежда Николаевна.
Она посмотрела на меня, желала что-то сообщить, но удержалась и без звучно вышла из помещения, дабы переодеться. не забываю, что я ринулся в кресло и закрыл лицо руками. Тоскливое, непонятное мне самому чувство влилось мне в грудь; смутное ожидание чего-то малоизвестного и ужасного, страстное желание сделать что-то, в чем я сам не имел возможности дать отчета, и нежность к этому несчастному существу, вместе с каким-то боязливым ощущением, которое она поселяла во мне своим присутствием, — все слилось в одно давящее чувство, и я не помню, сколько времени совершил я, загружённый практически в полное забытье.
В то время, когда я пришёл в сознание, она стояла передо мной уже одетая в собственный платье.
— До свиданья!
Я поднялся и подал ей руку.
— Подождите мало… Мне хочется сообщить вам кое-что.
— Что такое? — задала вопрос она озабоченно.
— Довольно много, довольно много, Надежда Николаевна… Посидите вы хоть один раз, всевышнего для, не как натурщица.
— Не как натурщица? Чем я могу быть для вас еще? Не разреши бог быть мне для вас не натурщицей, а тем, чем я была… чем я имеется, — скоро поправилась она. — Прощайте… Вы не так долго осталось ждать кончите картину, Андрей Николаевич? — задала вопрос она у дверей.
— Не знаю… Я думаю, еще семь дней две либо три я буду просить вас посещать у меня.
Она молчала, как словно бы не решаясь сообщить мне, что желала.
— Вам что-нибудь необходимо, Надежда Николаевна?
— Не требуется ли еще кому-нибудь… из ваших товарищей… — проговорила она, запинаясь.
— Натурщицы, — перебил я. — Я попытаюсь устроить это, обязательно попытаюсь, Надежда Николаевна.
— Благодарю вас. Прощайте.
Я опоздал протянуть ей руку, как позвонили. Она побледнела и опустилась на стул. Вошел Бессонов.
X
Он вошел с радостным и развязным видом. Мне показалось вначале, что он мало похудел за эти пара дней, в каковые мы не виделись; но через 60 секунд я поразмыслил, что совершил ошибку. Он радостно поздоровался со мной, поклонился Надежде Николаевне, которая сидела на своем стуле, и заговорил весьма оживленно:
— Я зашел взглянуть. Меня весьма интересует ваша работа. Мне хочется определить, вправду ли вы имеете возможность сделать что-нибудь, кроме того и сейчас, в то время, когда у вас имеется модель, лучше которой, думается, вам ничего не требуется.
Он мельком посмотрел на Надежду Николаевну. Она сидела так же, как и прежде. Я ожидал, что она уйдет, и мне хотелось этого, но она оставалась, как прикованная к собственному стулу, без звучно и не спускала глаз с Бессонова.
— Это действительно, — ответил я. — Лучше мне ничего не требуется. Я весьма благодарен Надежде Николаевне за ее согласие.
Говоря это, я откатил мольберт от стенки и поставил его как направляться.
— Имеете возможность наблюдать, — сообщил я.
Он впился в картину глазами. Я видел, что она поразила его, и мое авторское самолюбие было приятно задето.
Надежда Николаевна внезапно поднялась.
— До свиданья, — сообщила она глухо.
Бессонов порывисто обернулся и сделал пара шагов по направлению к ней.
— Куда же вы, Надежда Николаевна? Я так в далеком прошлом вас не видел, и в то время, когда встретился с вами тут практически случайно, вы как словно бы бежите от меня. Подождите хоть мало, хоть пять мин.: мы выйдем совместно, и я провожу вас. Я никак не имел возможности вас отыскать. На вашей прошлой квартире мне заявили, что вы уехали из города; я знал, что это неправда. Я справлялся в адресном столе, но в том месте еще не было вашего адреса. Я желал совладать еще раз на следующий день, сохраняя надежду, что ваш адрес в том месте уже должен быть; но сейчас, само собой разумеется, это не требуется: вы сами сообщите, где вы живете; я провожу вас.
Он сказал скоро и с новым, малоизвестным еще для меня в его устах, оттенком нежности. Как не похож был его настоящий тон на тот, которым он сказал с Надеждой Николаевной в тот вечер, в то время, когда мы с Гельфрейхом столкнулись с ними обоими!
— Не требуется, Сергей Васильевич, благодарю вас, — ответила Надежда Николаевна, — я дойду и одна. Провожатых мне не требуется, а… с вами, — негромко договорила она, — мне сказать не о чем.
Он сделал перемещение рукой, желал сообщить что-то, но лишь один какой-то необычный звук вылетел из его груди. Я видел, что он сдерживает себя… Он прошел пара шагов по помещению и позже, обернувшись к ней, негромко сообщил:
— Ступайте… В случае, если я вам не нужен, тем лучше для нас обоих… возможно, для всех троих…
Она ушла, слабо пожав мою руку; мы остались одни. Не так долго осталось ждать пришел Гельфрейх; я внес предложение Бессонову остаться с нами обедать. Он отвечал не сходу, занятый какою-то мыслью, но позже внезапно опомнился и сообщил:
— Обедать? Пожалуй… Я в далеком прошлом у вас не был. Я желал бы сейчас разговориться.
И он вправду разговорился. В начале обеда он большею частью молчал либо давал отрывистые реплики Сенечке, без умолку сказавшему о собственных котах, которых он обязательно кинет, и о том, что необходимо же наконец приняться за настоящую работу; но позже, возможно под влиянием двух чашек вина, оживление Гельфрейха сообщилось и ему, и я обязан заявить, что ни при каких обстоятельствах не видел его таким живым и красноречивым, как за этим обедом и в тот вечер. Под конец он в полной мере овладел беседой и просматривал нам целые лекции о внутренней и внешней политике; два года писанья передовых статей по всевозможным вопросам сделали его талантливым сказать очень вольно обо всех этих вещах, о которых мы с Гельфрейхом, занятые собственными этюдами, знали мало.
— Семен Иванович, — сообщил я, в то время, когда ушел Бессонов, — так как Бессонову известна фамилия Надежды Николаевны.
— Почем ты знаешь? — задал вопрос Гельфрейх.
Я поведал ему сцену, происходившую до его прихода.
— Что же ты не задал вопрос его? Но, я осознаю; я определю сам…
По какой причине я в действительности не задал вопрос Бессонова? Я и сейчас не могу ответить на данный вопрос. Тогда я еще ничего не осознавал в отношениях его к Надежде Николаевне. Но смутное предчувствие чего-то неординарного и загадочного, что должно было произойти между этими людьми, уже и тогда наполняло меня. Я желал остановить Бессонова в его тёплой речи об оппортюнизме, желал прервать его изложение спора о том, начинается ли в РФ капитализм либо не начинается, но всегда слово останавливалось у меня в горле.
Я сообщил это Гельфрейху. Я сообщил ему это так:
— Я сам не знаю, что мешает мне сказать о ней легко. Между ними что-то имеется. Я не знаю, что…
Сенечка, — ходивший по помещению, помолчал, подошел к чёрному окну и, смотря куда-то в тёмное пространство, ответил:
— А я знаю. Он ненавидел ее, а сейчас начинает обожать. В силу того, что видит… О, какое черствое, эгоистическое и завистливое сердце у этого человека, Андрей! — вскрикнул он, обратясь ко мне и потрясая обеими руками. — Берегись, Андрей!..
Завистливое сердце? Завистливое… Чему оно может питать зависть к?
XI
Из ежедневника Бессонова . День назад Лопатин с Гельфрейхом встретили нас с Надей. Вопреки моему жажде, они познакомились. Этим утром я отправился к нему и желал не допустить этого сближения, но не был в состоянии ничего сделать. Они будут видеться, будут ежедневно просиживать по нескольку часов совместно, и я знаю, чем это кончится.
Я тщетно стараюсь решить вопрос, по какой причине я принял такое горячее участие во всем этом деле? Не все ли мне равняется? Допустим, я знаю Лопатина много лет и, думается, искренно симпатизирую этому гениальному парню. Я не желал бы ему зла, а сближение с падшей дамой, прошедшей пламя и воду, это — зло, в особенности для таковой нетронутой натуры, как он. Я знаю эту даму относительно в далеком прошлом. Я определил ее, в то время, когда она уже была тем, что имеется. Я обязан согласиться перед самим собою, что было время, в то время, когда слабость овладела мной, и я, увлеченный ее не совсем обычной наружностью и, как мне казалось, недюжинным внутренним содержанием, думал о ней больше, чем бы следовало. Но не так долго осталось ждать я победил себя. Зная уже давно, что легче «верблюду состояться в игольное ушко», чем даме, вкусившей этого яда, возвратиться к обычной и честной судьбе, и присматриваясь к ней самой, я убедился, что в ней нет никаких задатков чтобы она могла составить исключение из неспециализированного правила, и с болью в душе я решил дать ее судьбе. Однако я продолжал с нею видеться.