— Выстроить ребят!
Ребят выстроили. Глава милиции, заложив за пояснице руки, прошел на протяжении шеренги и скомандовал:
— Все, кто принимал участие в драке, три шага вперед. Шкидцы прыснули, улыбнулся и Викниксор. Глава озлился и, тыкая пальцем, закричал:
— Запираться?… Ты…. ты… ты… Он отсчитал шестерых, самый ему понравившихся ребят и приказал следовать за ним.
— Подождите! — остановил его Викниксор. — Тут я заведующий и ребят вам не выдам. Он повернулся к шкидцам и задал вопрос:
— Что у вас произошло?
Химик, поддержанный Удаловым и Кузей, поведал.
— Ну вот видите! — опять обратился к главе Викниксор. — Я так и думал. Ребят задели, а они так как дефективные, с них довольно много не заберёшь.
Начался спор. Глава потребовал ребят, угрожал протоколом, арестом, кричал о порядочках. Викниксор тихо и сдерживаясь отвечал ему, но ребят выдать отказался. В итоге милиционер махнул рукой и настойчиво попросил сдачи оружия.
— Ну, парни! — грозно сообщил Викниксор, подойдя к строю и подмигивая: — дабы через пять мин. оружие было сдано.
И через пять мин. на дворе возвышалась преогромная куча, куда шкидцы, изображая глубокую скорбь, сваливали прутики, щепочки, бечёвки и ремешки…
В то время, когда калитка за главой милиции закрылась, Викниксор повернулся к ребятам. По лицу его забегали молнии, губы были закушены и руки прочно сжаты.
Началась расправа.
— Смирно!
Рыжик побледнел. Побледнели Мамонтов и Калина. Викниксор подошел еще ближе, шевельнул губами, желал сказать, но внезапно отвернулся и махнул рукой.
— на следующий день с утра собрать матрацы… Едем в город…
Глава девятнадцатая
Утром приехали в город первые вестники переезда. Приехала Эланлюм со свитой кухарок и уборщиц.
Ребят в Шкиде не было. Фока провалился сквозь землю днем ранее, в то время, когда Степан засыпал всех в библиотеке, Кубышка с утра отправился хлопотать в фабзавуч, а Иошка с Сашкой побрели легко куда глаза смотрят. Бродили они до вечера.
Уже начинало темнеть и накрапывал ливень. По скользким панелям бежали, размахивая газетами, мальчишки. Кричали про Макдональда, кражи и квартплату… На Петергофском шкидцы встретили Кубышку. Кубышка шел взволнованный, заплаканный, с мелким узелком в руках.
— Приехали! — не сходу заговорил он, в то время, когда его остановили. — Приехали с дачи… Шкидцы приехали, позже Викниксор… Степан ему сходу накапал… Позже… — Кубышка всхлипнул и шмыгнул носом — позже пришел Викниксор и меня выгнал.
Он опять всхлипнул, желал что-то прибавить, но махнул узелком и отправился.
— Идём! — дернул Иошка Сашку.
Пошли в Шкиду.
— Ну и всыпались вы! — тревожно зашептал дежурный, встретивший ребят на кухне. — Викниксор тут чуть Кубышку не изволохал!
— Да? — испугался Сашка. — Не добрый?
— Как линия…
— А где он? —
— В учительской предположительно…
Викниксор, заслышав разговор, уже шел навстречу. Последний раз парни видели его несложным, спокойным а также грустным. на данный момент он шел на них медлительно, не легко переставляя ноги и непримиримо заложив руки в карманы пиджака.
— Вот что, — сообщил он, поднимая брови и останавливаясь; сообщил жестко и раздельно как давно обдуманное и решенное:
— Из школы вы имеете возможность убираться. И сделать это я попрошу вас срочно. Мне негодяев и воров не нужно…
— Разрешите…
— Ни слова… Я знаю вашу манеру отпираться. Мне все известно о ваших похождениях.
— Ничего вам неизвестно… Лишь нахально лгут… Лгут вам, а вы и поверили.
— Станете скандалить — уйдете с милицией. И позже, — быстро крикнул Викниксор: — с вами мне не о чем говорить. Дежурный, выпусти вот этого! — Он указал на Сашку, а Иошке через плечо кинул: — Ты можешь переночевать в школе в музее и на следующий день отправляться куда угодно…
Дежурный выпустил Сашку и, закрывая двери, сообщил:
— Нужно к кастелянше сбегать, в противном случае из музея одеяла, постель забрали… Ему дремать не на чем.
— А это уже роскошь! — прервал дежурного Викниксор, — Возможно и без этого. Я да и то разрешаю ему остаться только по причине того, что ночь сейчас холодная, дождливая, возможно простудиться… Да… А одеяло — это уже роскошь… Осознаёшь?
— Осознаю! — ответил Иошка. — Благодарю…
На другой сутки он ушел.
Ну, сейчас всё! — думал Иошка. — Сейчас лишь одна надежда — техникум. Примут — отлично. Не примут — смерть. Назад в Шкиду не отправлюсь.
Сашка переночевал эту ночь у матери и также с утра торопился в техникум — определить, принят он либо нет. Он пришел в том направлении раньше Иошки, пришел, в то время, когда перечни лишь вывешивались. Перечни окружила масса людей, все кричали, переживали, толкались, толкался и Сашка, забыв привычную вежливость и протискиваясь вперед к перечням, дабы отыскать собственную фамилию. Его близорукие глаза шарили по странице, торопливо бегали вверх — вниз, налево — направо, но фамилии не было.
— Не принят!..
Он поискал Иошкину фамилию, но также не отыскал.
— Не принят!
Он вышел на улицу и присел на ступени крыльца. Кругом проходили люди. Проходили, говорили. Сашка сидел в уголке, подняв воротник, надвинув кепку, и думал.
Сашка думал и, необычное дело, не о том, как быть дальше а о том, что делал бы он, если бы его приняли. Он представил, что сначала отправится в канцелярию и определит, где общежитие, позже отправится в общежитие и попросит помещение, попросит жратвы, позже подаст заявление в стипендиальную рабочую группу, позже…
За спиной хлопнула дверь и на плечо опустилась рука. Сашка содрогнулся.
— Поздравляю! — мрачно пробурчал Иошка: — Тебе повезло.
— Факт! улыбнулся Сашка. — Подвезло здорово…
Иошка снял руку с плеча и с большим удивлением взглянуть на друга.
— Что ты, очумел? Радоваться, дура, нужно, что приняли.
— Кого?
— Тебя! — крикнул Иошка.
Оба замолчали. Сашка таращил глаза и шевелил ртом: сказать он не имел возможности.
— Ах вот что! — осознал наконец Иошка. — Ты по слепоте собственной фамилии не разглядел…. Ах, Сашка. Сашка. Сова безглазая… Бить тебя некому!..
Иошка схватил его за руку и потащил обратно в техникум.
— Наблюдай! — палец лег и пополз под словами: Перечень принятых на третий курс. — Видишь?.. Сейчас наблюдай тут! — палец скользнул вниз и пополз под Сашкиной фамилией: — Видишь?..
— Сейчас вижу! — улыбнулся Сашка. Он пробовал сохранить серьезность, но широкая, весёлая ухмылка раздирала рот. Улыбнулся и хмурый Иошка.
— Поздравляю!
А в то время, когда Иошка, простившись, ушел, Сашка отправился в канцелярию выяснять, где общежитие.
Иошка шел вперед. Шел с одной мыслью: что делать?
В первую очередь хотелось имеется, позже нужно отыскать какую-нибудь квартиру. Ни родных, ни привычных у него не было, и оставалось идти в Губоно. Просить.
В Губоно он прождал практически два часа, пока его приняли. Приняли холодно, с каким-то насмешливым вниманием. Выслушали для проформы, в силу того, что ещё с утра звонил и всё сказал по телефону Викниксор. Выслушав, написали коротенькую записочку в дефективный детдом на Выборгской стороне.
Иошка отправился снова. Со прошлого дня он ничего не ел; денег у него не было, была лишь одна копейка, бронзовая полустертая монета, которую он отыскал по дороге. Не хватало второй, дабы приобрести полфунта хлеба. Иошка шел, присматриваясь к почва:
В случае, если отыскал копейку, по какой причине не отыскать другую? — рассуждал он.
В детдом он пришел уже вечером. В второе время ему и понравилось бы это низкое, похожее на усадьбу строение, стоящее в глубине густого и прекрасного сада; понравились бы дорожки, клумбы, беседки, — но Иошке нестерпимо хотелось имеется. Он прошел к дверям а также не поглядел на клумбу, где покачивались под дождем броские головки астр.
В всё напоминало Шкиду. Низкий запах уборной и тёмный коридор и карболовки, и тот же беготня и шум, да и то же бренчанье расстроенного рояльца. А также парни, так похожие на шкидцев, начинали, как принято, скапливаться около вошедшего.
— Где у вас тут халдеи? — задал вопрос Иошка.
— Кто-о?…
— Халдеи… Ну, воспитатели…
— Ишь, чорт! — послышался чей-то восхищенный голос. — Подкусывает как… халдеи!
К Иошке протискался мелкий солидно-нахмуренный шкетик и забрал его за руку.
— Отправимся… Сведу…
Иошка желал было поинтересоваться у него пошамать, но шкетик открыл дверь, и они оказались в маленькой яркой помещении, в которой шкидец с кошмаром определил кабинет психо-физиологического и антропологического обследования. За столом сидел упитанный краснолицый мужик, которому шкетик солидно доложил:
— Новичок!
Иошка продемонстрировал бумажку. Краснолицый посмотрел на новоприбывшего и забрал перо. Фамилия? Имя?
Отчество?
Родители?
какое количество лет?
Откуда прибыл?
Где появился?
Позже измерял иошкин череп, лицо, грудь, рост, дыхание, силу, руки, ноги, туловище. Слушал пульс, приказал бегать по помещению рысью и вприпрыжку, и снова измерял.
— Слушайте! — не выдержал Иошка: — запрещено ли это всё позже?… Я не ел со прошлого дня.
Краснолицый уставился на Иошку и, что-то сообразив, начал ворошить на столе бумаги; позже отправился из помещения.
На столе остались лежать бутерброды с сыром.
В то время, когда дверь за краснолицым закрылась, Иошка поглядел на бутерброды и проглотил кислую слюну.
Пошамаем — поразмыслил он.
Прошло пара мин.. Быстро распахнулась дверь и в помещение влетел краснолицый. Первый взор — на бутерброды, позже на Иошку.
— Опыт я ставил! — процедил краснолицый, со злобой спихивая бутерброды в стол. — По педологии… Похитишь ты чего-нибудь либо нет?..
Иошка вспыхнул…
— Ты мне, во-первых, не тычь: я тебе не Иван Ильич.
— Что-о-о? — растянулся краснолицый. — Что ты сообщил, шпана несчастная, повтори?…
— Я прошу не издеваться, — закричал Иошка. — Я голоден, осознаёте вы это, учёные, линия вас побери всех, с вашей педологией!..
Педагог засучил рукава. Иошка схватился за стол. Не обращая внимания на бледность и хилость, шкидец смотрелся достаточно внушительно:
— Отлично! — зловеще забормотал краснолицый: — Имеется желаешь, значит?: Отлично, я тебя на данный момент угощу!
Он выскочил из кабинета и полетел в учительскую. Оттуда все воспитатели гурьбой повалили за педологом остепенять нового сумасшедшего воспитанника, что требует, дабы ему говорили вы.
У кабинета масса людей остановилась. Краснолицый педолог еще более засучил рукава, подмигнул, как бы готовя занимательное представление, и открыл двери.
В комнате никого не было.
Заколоченная на зиму, всеми покинутая шкидская дача не пустовала. В ней хазовал Лепешин.
День назад он в отсутствие хозяев забрался в один облюбованный заблаговременно дом. Его увидели с улицы… Засада, устроенная павловцами, не удалась: известный преступник Лепешин-Дубровский ушел из-под самого носа, кинув вещи и сбив с ног дряхлого подслеповатого сторожа, одного из номеров облавы.
Цепь несчастий обрушилась на Лепешина затем события… Первая его хаза — в парковом павильоне — была открыта сторожами, вторая — в уничтоженной даче около водокачки — имела один выход и при засаде становилась ловушкой… Днем его пара раз выясняли на улице и устраивали погони. Федька — беглый дефективный из детдома, стрёмщик и наводчик Лепешина, — ушедший было на разведку, больше не возвращался… Лепешин снова переменил место — пятое по счету, — а вечером бросился на вокзал, дабы уехать из Павловска. Но и в том месте его ожидали. И опять было нужно бежать, слыша за спиной страшные крики и тяжёлый топот: держи!..
Лепешин метался по Павловску, меняя места, ища выхода из сжавшегося вкруг него кольца. Шкида была последним логовом.
Он стоял на балконе дачи, не легко, устало опираясь на перила, кутаясь в забрызганное грязью, изорвавшееся в погонях пальто. Бессонная ночь положила светло синий пятна у ресниц. Губы ссохлись от беспокойства, покраснели и потрескались.
Поднималось белое осеннее солнце. Тяжелая и твёрдая роса сверкала в траве. На клумбах, дорожках, в канавах — везде кучами лежали скинутые с деревьев листья, и на них сверху безостановочно сыпались новые и всё новые желтые шуршащие груды. Канавы, полные воды, заросли волокнистой зеленью и были неподвижны.
Вспоминалась Шкида — всё, до последних дней… Вспоминались парни, халдеи, Викниксор… Ярко представалась в памяти последняя ночь, в то время, когда он забрался к Викниксору, дабы выручить собственный велосипед… Вспомнилась и неудача — загремевшие кадушки, поимка, изолятор, и бесповоротное ответ бежать, и взломанная первая записка и кладовка, покинутая на месте правонарушения:
Тут был я, известный преступник Лепешин-Дубровский…
Как давно все это было!.. И к тому же, как сравнительно не так давно…
Он поглядел на строй дач, столпившийся около Шкиды. Кокетливая их наружность казалась предательской, — он знал, что ему не выбраться из Павловска, что его_ стерегут, ищут и, возможно, нашли…
Он беспокойно прошелся и прислушался. Везде было негромко. Шкидская дача стояла пустой, с закрытыми дверями, с заколоченными окнами. Лепешин отодвинул доски от балконной двери и вошел вовнутрь вечно усталый и с одним лишь жаждой дремать…
Ветхая толстая лягушка продолжительно наблюдала из канавы ему вслед и жалобно всхлипывала…
Он проснулся неожиданно, как от толчка, от неожиданно обрисовавшейся мысли, заворочался на шуршащей груде выкинутого сена и сел… Был уже вечер, помещение наполняла темнота, и в темноте заколоченное окно было похоже на тюремную решетку.
Идея приносила спасение и была несложной до забавного: нужно уезжать не с Павловского шквала, а с другой станции, к примеру, с Александровской, которая была дальше вторых, в стороне и на другой линии…
Лепешии поднялся с сена и, отряхнувшись, заходил по помещению, рассчитывая и размеряя собственный замысел, — все сходилось и было легко и просто. Мучило одно: приходилось покинуть идея обработать красноармейский кооператив Фронтовик, где всё было высмотрено, приготовлено и где вдобавок было что брать…
И чем больше надвигался вечер, тем настойчивей овладевала эта идея сознанием. Привычная потребность работы стала неотступной…
Я сделаю дело и уеду в город с фартом, — решительно поразмыслил Лепешин. — Необходимо лишь выдавить стекло и обойти патруль…
Ночь была чёрная, с небом, сплошь затянутым тучами… Патруль, защищавший кооператив, прошел за строения казарм, возвратился — снова ушел. Лепешин тихо вынырнул из кустов, скоро и умело наклеил страницы мушиной бумаги на стекло, выдавил его, и посмотрев назад, влез в лавку.
В ему было всё заблаговременно известно; он набил два мешка наиболее ценным товаром, опорожнил кассу и, переждав, пока четкие удары солдатских сапог патруля опять не отзвучат вдалеке за казармой, — с прошлой бесшумной быстротой вылез с фартом обратно… И уже в кустах, волоча тяжелые мешки, отыскал в памяти:
А записка?
Лепешин полез обратно и в том месте, в лавке, в темноте, ещё детским неровным почерком он еле нацарапал записку, написал привычные слова, от которых сладко ныло в груди и стучало сердце. Записку он положил на самое видное место, на кассу среди долгого широкого прилавка.
Вылезая наружу он зацепился рукавом за гвоздь. Отцепиться ему помогли.
Кто то схватил его под глотку и выдернул наружу. Он сунулся к поясу за револьвером, но уже схватили и руки…
— Поймался, супчик! — заревел над головой торжествующий голос. — Нет, лжёшь! Не уйдешь! Не дрыгай!..
Его подминали на земле сапогами, закручивая за пояснице руки. Отчаянно свистал патруль, и тот же торжествующий голос плакал:
— Второй сутки ловим! плакал голос. Пымали… И до чего отчаянный плашкет, — враз за шпалер хватается — бандюга чистый…
Лепешин, скрученный и перекрученный канатами, судорожно извивался на земле, сжимаясь от лениво сыплющихся на тело ударов — и молчал.
Иошка проснулся от холода. Все, кто ночевал с ним на барже, уже поднялись и разошлись. Было часов восемь утра, шел дождик, и остатки тумана ещё ползали над каналом… Иошка нащупал в кармане копейку, и лишь одно прикосновение к ней до конца наполнило его сознание мыслью: нужно искать. И он встал как привязанный этим ответом и отправился.
Он шел по улицам, переулкам, проспектам, шел по садам, площадям, проспектам, шел по рынкам, толкучкам, дворам, — шел и искал. Довольно часто она показывалась ему в мусоре, в плевках либо окурках, он останавливался и шарил на земле, ковырял, рыл, но в том месте ничего не было, и он шел дальше; шел опустив глаза, ни о чём не думая, забыв про голод, про всё, не считая копейки, которую обязан отыскать и которую отыщет.
И в действительности под вечер, на Калинкином мосту от ноги что-то отскочило, подпрыгнуло и звонко ударилось об камни…
Это была та маленькая бронзовая монетка, которую он искал целый сутки и которая показалась ему сейчас похожей на грошик, Иошке захотелось сравнить его со своей прошлой копейкой; он опустил руку в карман, пошарил и — судорожно выхватил обратно.
Он скоро ощупал и вывернул все карманы, порвал подкладку пальто, разулся и начал перебирать и перетряхивать ботинки и носки.
В том месте ничего не было.
И он почувствовал, что на данный момент наступает финиш, он не имел возможности кроме того думать о том, что отыскал собственную копейку, которая выпала у него из дырявого кармана, — он не имел возможности думать, что делать дальше, куда идти, кого просить…
Он подошел к перилам, разжал ладонь и кинул монетку в воду.
Перед финишем решил написать записку. Позже поразмыслил: обуюсь, и надел ботинки. Позже вынул карандаш, записную книжку и начал писать.
Перечитал и внезапно содрогнулся: нет!..
бумага и Карандаш полетели за перила, а Иошка побежал по улице.
Он вошел в подъезд милиции, на 60 секунд остановился у зеркальной двери, отразившей лохматого шкета в рваном и мокром пальто, позже, решительно толкнувшись, вошел в помещение.
На лавке у барьера говорили пара милиционеров. На вошедшего они не обратили никакого внимания. Иошка прошел вперед и, в то время, когда дежурный поднял на него собственные равнодушные глаза, заговорил.
— Товарищи! — он: — в случае, если ваш долг раскрывать правонарушения, то вы должны и давать предупреждение их.
— Что? — Под дежурным упала табуретка. Иошка пошатнулся, схватился за барьер и возможно упал бы на пол, но его уже держали и куда-то вели…
Пришёл в сознание он в громадной просторной помещении заполненной книжными шкафами, плакатами и убранной красной материей. Перед ним на столе, на раскинутых изданиях стоял чайник и лежал свежий румяный ситным. Он ел, его никто не расспрашивал, и все молчали…
Говорить начал сам Иошка. Поведал про Викниксора, про дачу, про экзамены, продемонстрировал документы; поведал про Губоно, про краснолицего, про копейку; поведал, как желал топиться, но испугался и позже отправился в милицию, дабы наговорить на себя, дабы его посадили, и дали имеется.
Он замолчал — заговорили милиционеры. Заговорили все разом, не обращая на Иошку внимания, но тот ощущал, что говорят конкретно о нем…
Позже дежурный дал ему в руки перо и попросил что-нибудь написать, лишь побольше и поскорей.
Дактилоскопия? поразмыслил Иошка и начал писать; в то время, когда писал, все сгрудились к нему и наблюдали, как бегала его, рука по бумаге. Дописать ему не дали. Дежурный хлопнул Иошку по плечу:
— Хватит!.. Молодчина: почерк роскошный, — видно, не бесплатно обучался… Значит, вот что мы решили… Как ты имеется человек с образованием, ты будешь у нас тут завклубом, жалованье будешь приобретать, а жить… до тех пор пока живи тут, позже придумаем… Согласен?
Иошка улыбнулся… Все захохотали, а какой-то бородач, многозначительно подняв палец, проговорил:
— Будущее у тебя, хлопец, индейка, а жизнь — копейка…
— Правильно! — ответил Иошка. — Правильно — копейка!
И он стал завклубом в милиции.
Глава двадцатая
Рулевой Шкиды сидит у себя в кабинете в поскрипывающем кресле и не включает свет. Так легче и возможно спокойнее поразмыслить, не смотря на то, что фактически обдумывать нечего.
Еще в то время, когда он, захватив для просмотра из канцелярии летопись, проходил по нижней зале к себе, голова его пригнулась, глаза старались не наблюдать на стены, и копошились мысли, что всё это напрасно; и захотелось кинуть Летопись на пол. Литографий в глупых золоченых рамках, каковые висели на стенах залы, становилось всё меньше и меньше. Массивные двухстворчатые двери беспомощно прижались к стенкам. Двери были прежде на бронзовых петлях, отвинченных и отнесенных на рынок ребятами. В том же направлении снесли и литографии.
Еще и раньше Викниксор подмечал в поведении ребят какие-то провалы, недоступные его педагогическому влиянию и опыту. И провалы эти становились всё больше и больше, пока не превратились в целую пропасть, пока школа не оторвалась и не отправилась собственной дорогой, а он остался в стороне.
Раньше в такие 60 секунд он пологал, что виноваты старшие, каковые мутят школу. Но сейчас старших нет, а лучше не стало.
День назад полшколы самовольно ушло шляться. Позавчера избили воспитателя Кирилла Гаврилыча. Сейчас пробовали сломать кладовую с продуктами. Похитили из канцелярии летопись и сунули её в топку. Разгромили химический шкаф. Школа в контакте с окрестной шпаной. Вольных, каковые зачастили в школу, он приказал гнать. Но нет-нет да и покажется в коридоре какой-нибудь клешник с милым чубом. Викниксор усмехается.
С каким трудом, с какой трепкой нервов он выцарапал места продавцов в магазинах Резино-металла для подросших ребят.
Его встречали насмешливо:
— Помилуйте, у нас дефективных запрещено, воровство будет.
— Унижался, давал честное слово, а собственного добился. Радовался за ребят. А они начали красть на работе. Так и должно. Работу дотянулся, а квартир не смог. Школа бузит, школа крадёт, хулиганит и оказывает на них собственный влияние. Вот если бы этим ребятам дотянуться квартиры!
Сравнительно не так давно пришел Костя Финкельштейн. Он радовался тогда. Поразмыслил: Не забыли ещё. Желал задать вопрос, как живет, где работает. Но Костя остановился в дверях и, не здороваясь, сообщил:
— Виктор Николаевич, вы подлец…
Викниксор включает свет и перелистывает Летопись.
Она по углам обуглилась, пара страниц оторвано. Если бы не Александр Николаевич, вытащивший ее из огня, Летопись больше не существовала бы.
Викниксор просматривает последние записи:
Преображенский и Калинин явились в школу в нетрезвом виде.
Воспитанник Сусликов пойман в краже белья из гардеробной.
Нижняя спальня продолжительно не ложилась дремать.
В верхней зале трое воспитанников — Васильев, Евграфов и Арбузов — совершили наступление на воспитателя Селезнева и нанесли ему удар по голове.
Викниксор захлопывает летопись. Нечего просматривать. И без того как мы знаем, что полшколы в пятом разряде. И еще как мы знаем, что пятый разряд сейчас безлюдная формальность. Парни привыкли и уходят гулять самовольно.
Через сутки по окончании того, как полшколы ушло куда-то, Викниксор определил со стороны, что парни ходили вместе с другим детдомом драться с Покровской шпаной.
По окончании драки двух покрошей подобрали мертвыми.
Викниксора одолевали мысли, тягучие и неприятные:
За три года упорного, напряженного труда не выпустить ни одного воспитанника. Больше того. Целый выпускной класс выгнать по одиночке, по одному…
* * *
Он лежал на оттоманке лицом вниз. В комнате было мрачно, в окна стучал ливень. Время шло, а сна не было. В висках тупо ударяла кровь. Позже удары отошли в сторону и доносились издали, негромкие и осмотрительные. Викниксор сообразил, что они идут с тёмной лестницы. Это снова парни обрубали свинцовые украшения перил. Викниксор заметался. Ему кроме того показалось, что хочется быстро встать и бежать на тёмную лестницу, он кроме того заметил себя крадущимся по залу.
Но это лишь показалось.
Викниксор так же, как и прежде лежал лицом вниз. В окна смотрела ночь и доносила время от времени зеленые отсветы поющей трамвайной дуги. А негромкие удары с тёмной лестницы не прекращались. Они приходили, заглушенные и настороженные. Казалось, так же, как и прежде идет ливень. Но дождя уже не было.
Под лестницей в надворном полуразрушенном флигеле копошатся двое шкидцев. Они устраиваются на ночлег. Первого из них, долгого Суслика, вышибли семь дней назад за кражу простынь. Второй — нежненький и беленький Капаневич — выгнан сейчас. С непривычки его знобит, и бьёт лихорадка.
— Холодно, — бормочет он, натягивая на босые ноги пальто. — Ой, какой ветер, прямо метель целая…
Суслик не отвечает и так же, как и прежде гребет в угол раскиданную промокшую солому… Слышно, — воет на чердаке ветер, как костяшки стучат рваные провода и хлещет ливень.
— Слушай, — снова говорит Капаневич: — идём в помещение. В том месте теплей, и матрацы лежат, видел…
— Мало, что лежат… Запрещено в том направлении. Внезапно парни придут…
— Для чего?..
— Сам знаешь для чего…
Молчат… Суслик, собрав холмик соломы, с опаской ложится на него и подкладывает под голову кирпич. Не так долго осталось ждать он засыпает… Капаневич дрожит всем телом; зубы выколачивают густую и несдержанную дробь и готовы вырваться наружу. Заснуть он не имеет возможности и еле терпит мороз. Позже не выдерживает, вылезает из-под лестницы и поднимается наверх, в единственную сохранившуюся флигельную помещение. В том месте теплей, в том месте матрацы. Шкидец торопливо ложится, закутывает ноги в пальто, накрывается вторым матрацом и засыпает…
Будит его громкий и сердитый женькин голос.
— Задрыга безнравственная, — кричит кухонный староста: — развалился… Для тебя я, что ли, матрацы приволок?.. Слазь!
Капаневич с руганью поднимается и трет глаза.
— Слазь скорей, — нетерпеливо торопит староста и, обернувшись к дверям, сладенько додаёт: — на данный момент, Верочка, нам высвободят помещение…
Верочка переступает порог. Идет она развалисто, потряхивая куцым задом и поводя руками. На ней тёмное приютское пальто и тёмный матерчатый треух…
Это очередная женькина любовь…
Живет Вера Бондарева в детдоме для дефективных девочек, что против Моргоса. С детдомом этим Шкида связана крепчайшими узами сердечных взаимоотношений. Тяжело сообщить, в то время, когда они установились, но одно как мы знаем, что вместе с бузой вспыхнула и любовь. Само собой разумеется, птички тут не пели, луна не светила, вода не блистала, — поэзии никакой не было, ласковых слов и поцелуев также не было. Собственных возлюбленных вели прямо в ломаный флигель, где на заблаговременно заботливо приготовленных матрацах и начинали супружескую судьбу.
С Женькой Вера Бондарева сошлась сравнительно не так давно; верней, он взял её от Балды, сменявшись на Маньку Солдатову. Мена казалась удачной, и староста про себя прозвал кроме того Балду дураком…
Он не знал, что сравнительно не так давно Балда побывал случайно в канцелярии верочкиного детдома и прочёл в том месте такую чёрта собственной любовницы:
Задержана на Октябрьском вокзале за проституцию и бродяжничество. Неотёсанна, цинична, недисциплинирована. Детдом именует бардаком, воспитательниц бандершами. Устроила в распределителе побег трех задержанных подруг, пробовала бежать сама, но была поймана…
В детдоме крадёт. Будучи уличена, не споря отдает похищенное обратно. Лукава. Лжива. Употребляет косметику, дабы скрыть на лице прыщи… Прожорлива. Съедает по пять-шесть порций за раз. Ест неопрятно: куски совместно со слюной падают обратно на тарелку и снова подбираются в рот.
Наружность. Маленькая, с маленькой головкой, с бесцветными, ничего не высказывающими глазами, каковые постоянно закрывают спутанные, жидкие волосы. Громадный мокрый рот с заездами по углам. Карриозные зубы. Запах. Рано разнившееся тело. Длинные руки. Расхлябанные перемещения.
Половая жизнь. Жить начала с восьми лет. Говорит: не могу жить без приятели, вы требуете от меня хорошего поведения, дайте мне каждую ночь мужчину, и я буду у вас первая. На прогулках пристает к проходящим: мужик, угостите папироской, мужик, прогуляемся… Имела ребенка, которого задушила. Болела гонореей. Была помещена на исцеление в венерическую поликлинику, но оттуда убежала… [7]
И, не обращая внимания на всю неповоротливость и свою неприхотливость, Балда сразу же попытался сплавить кому-нибудь от себя Веру… Женька с радостью забрал её и по сей день с очевидно выраженным нетерпением выставлял из собственной спальни Капаневича.
— Так пущай остается, — передернула плечами женщина. — Мы к этому привыкши.
Но непривыкший шкидец уже был за дверьми, а в помещении дико закричали:
— Вер-pa… Супруга моя… Раба моя… Ляжь…
Под лестницей Суслик храпел и свистел носом. Мороз снова охватил Капаневича, он закутался поплотнее в пальто и усиливаясь задремал… Через полчаса шкидец содрогнулся и открыл глаза. Между ступенями, сверху, показывалось женькино лицо.
— Сейчас иди, — сообщил он, и отправился вниз. Капаневич вылез и пробрался в помещение. В темноте он нащупал матрац и с криком отскочил.
— Хи-хи-хи, — захохотали из темноты: — спужался… Это я, Вера… Иди ко мне…
Капаневич выскочил за дверь, кубарем скатившись под лестницу. Суслик разом прекратил храпеть и встал.
— Что ты? Что с тобой?..
Шкидец не легко дышал и ответил не сходу.
— В комнате был… В том месте гамыра эта, женькина, как ее…
— Вера?