неудача». А неудача вправду подстерегала. Зинаида Леля и Глебовна не сомневались, что если бы жизнь
была «обычная», и Леля выезжала на балы в прошлом петербургском «свете», она бы уже взяла штук десять
предложений и в далеком прошлом была бы замужем. Но в данной новой обстановке знакомства их были через чур
немногочисленны, а постоянные репрессии вырывали и тех немногих кандидатов, каковые имелись, как это и
произошло с Валентином Платоновичем. С приятелями соседки Ревекки Леля виделась редко; притом эта евреечка, не
хотя ссориться с Зинаидой Глебовной, зорко оберегала Лелю и ни при каких обстоятельствах не оставляла tete a tete со собственными
приятелями. Знакомства эти терялись, расстраивались, поскольку встречи были отрывочны и редки; в последний год
Ревекка вовсе прекратила собственные выезды в данный еврейско-армянский рабочий «свет», так как людьми, каковые
разрешают себе роскошь тратить деньги по ресторанам, заинтересовалось гепеу, и, напуганные арестами в собственной
среде, радостные воротилы стали остерегаться кутить. Всего-то на долю Леле перепало два-три выезда. В данной среде ее
аристократизм возбуждал любопытство как уникальное украшение; пошловатое ухаживание забавляло ее, но она
была достаточно умна, дабы взглянуть на это сверху вниз, и пара раз считала, что громадную и честную
привязанность мало возможно встретить в этом кругу, даже если бы встречи возобновились. Так,
соперников у Вячеслава не выяснилось к моменту, в то время, когда произошло объяснение. – Вот что я желал вам сообщить,
Леля… в прошедший раз еще думал сообщить, да прособирался… не так оно просто! Но, потому как я не трус и
скрываться не привык, лучше сообщу сейчас все: ни одна женщина мне еще ни при каких обстоятельствах так не нравилась. Вы у меня все
сердце обеими руками забрали. Я так как превосходно вижу, что мы с вами различного круга, знаю, что во мне этого вашего
дворянского воспитания нет. А лишь вы не думайте, что это самое что ни на имеется ответственное: сейчас с одними
дворянскими ухватками далеко не уйдешь. Вот я наблюдаю, вы как челночок, с цепи сорвавшийся: несет вас куда
попало, того и смотри прибьет к чужому берегу. А я человек с установкой, меня не сбить, я иду с судьбой в ногу, у
меня хватка имеется, а это сейчас всего нужнее. Коли бы мы с вами столковались сейчас жить совместно, так равняется, как
вы мне, так и я вам во многом бы понадобился. Уж как бы я вас берег и обожал, мою кукушечку ненаглядную! Никому
бы не дал в обиду, а тем временем и сам бы у вас кое-чему понаучился. И без того бы складно у нас все было! Мы вон с
Олегом Андреевичем практически друзьями соделались. Нина Александровна также со мной хороша. Я так пологаю, что
никто из ваших сродственников особенно и против-то не был, не считая, может, вашей мамаши да ветхой генеральши в
тёмной вуали… ух, злющая! Ну, да так как не им жить, а вам. Со мной вы сможете быть радостной, оттого, что весьма я
вас полюбил и всеми бы силами во всем для вас старался! Мне верить возможно. Женщина молчала, взволнованная и
пара смущенная. Это было первое в ее жизни предложение. Задушевные ноты в голосе Вячеслава коснулись
ее сердца. Смутно промелькнула идея, что эта любовь может стать для нее выходом из создавшейся
безнадежности: ему допустимо поведать беду, в которой она запуталась и взять настоящую помощь. Может
быть, он увезет ее куда-нибудь от «них», либо припугнёт «им», либо придумает второй метод защиты. Она
ощущала в нем силу характера и не забывала, как аттестовал его Олег, а он вряд ли был способен идеализировать
пролетария. Одно лишь «но»… одно: выдвиженец, рабочий, серый, через чур серый… Во всех подробностях личной
жизни он будет через чур примитивен и несложен. Как она будет показываться с ним рядом? Так как ей неизменно
нужно будет стыдиться собственного мужа. Изысканность Олега будет еще больше подчеркивать неловкость ее
спутника. Ася, Олег и Нина, само собой разумеется, будут всячески сглаживать для нее все острые углы и возможные конфликты,
но старшие? Ее Наталья и мать Павловна? Они ожидают для нее второго Олега – какой будет удар ее матери, если она
приведет рабочего. А сам данный рабочий? Она уловила досады и ноты пренебрежения, с которыми он упомянул о
старших женщинах. Уже сейчас! А что же будет дальше? «Я всегда бываю с мамой нагла, но мне думается, я бы не
вынесла, если бы второй кто-нибудь посмел при мне заговорить с мамой тем тоном, что я разрешаю себе. В
глубине души я преклоняюсь перед кротостью и выдержкой мамы. Они так как друг друга не осознают и не оценят. Это
через чур светло. Будь я влюблена, я при моем характере с этим, конечно же, не посчиталась бы, но так как я не
влюблена ни капельки! В случае, если я способна все взвешивать, значит не влюблена! Для чего же решаться на таковой
опыт? Что это сулит мне не считая новых трудностей? Венчаться в церкви он не захочет, потащит в загс, да
приведет своих друзей, каковые напьются так, что нужно будет просить Олега выставить их поскорей. Вот что
будет!» – она подняла глаза и встретила взор, полный любви. какое количество замирающей тревоги, сколько восхищения
и нежности было в этом взоре! – Кукушечка моя! – повторил он голосом, полным ласки, и руки его потянулись к
девушке. В кудрявой головке опять мелькнула идея: «Эта любовь – настоящая, которая может больше и не
встретиться на моем пути. Он готов дать за меня жизнь, а я взвешиваю, достаточно ли он красив?» – и ей самой
было больно выговаривать слова отказа: – Благодарю вас, Вячеслав. Я весьма тронута. Мне жаль вас огорчать, но… я
вас не обожаю, не обижайтесь на меня. Работа в рентгеновском кабинете поликлиники понемногу налаживалась. Не так долго осталось ждать
Леля вошла во все ее подробности, и сосущая, мучительная тревога, сопутствовавшая ей каждое утро по дороге на
работу, стала понемногу затихать. Обещанной провокации пока не было. Но в одно утро в кабинет на носилках
принесли больную даму в тяжелом состоянии. Лицо ее, практически восковое, показалось Леле весьма
культурным. Она скоро посмотрела в правый верхний угол «истории заболевания», где ставилась статья, и заметила
роковую цифру – 58. Помогая ставить за экран больную, которая от слабости шаталась, Леля незаметно скоро
пожала ей руку. Через пара мин. рентгенолога отозвали из кабинета к главврачу, а санитарка,
отправленная за результатами анализов, еще не возвратилась. Леля осталась на 60 секунд одна с больной. – Сестрица! –
заговорила та, озираясь. – Я вижу, вы сердце и интеллигентный человек у вас еще не очерствело. Пожалейте меня,
дорогая: у меня на протяжении обыска отобрали и, разумеется, стёрли с лица земли мои стихи, за них и приклеили мне пятьдесят
восьмую. Я кое-что вернула по памяти уже тут, в поликлинике. Заберите из-под подушки тетрадь – я все ожидаю
случая, с собой таскаю. Не легко умирать, зная, что все погибнет. Сберегите до лучших дней! какое количество ни сказала
себе Леля, что направляться быть осмотрительнее, данный разбитый голос и это лицо так ее взволновали, что она в тот же миг
схватила тетрадку и, юркнув в проявительскую, запрятала ее в коробку со светочувствительными пленками. Ящик данный
был только в ее ведении: открывать его возможно было лишь в темноте, ориентируясь в нем ощупью,
санитарка не имела права его касаться, доктор ко мне не заглядывал. Ей удалось позже благополучно вынести тетрадь
на груди под джемпером; мысли о провокации она не допускала, но возможность случайной проверки заставляла
тревожно замирать сердце. Дома и у Натальи Павловны она, очевидно, поведала все. Призом за перенесенный
ужас было для нее то, что Олег пожал ей руку, говоря: – Я знал, что вам будет не легко в данной обстановке. Будьте
крайне осторожны, Елена Львовна. Слова эти растопили тот узкий ледок, что установился было между ними,
однако, живость и весёлость к ней не возвращались. «Мне как-то не уютно начало жить, – думала она. – В
детстве, не забываю, меня довольно часто задавали вопросы, по какой причине я печальна, по какой причине не смеюсь? А ведь у меня были все условия для
счастья. Предположительно, я уже тогда предчувствовала все, что пришло сейчас. Я постоянно знала, что Ася радостна будет, а
я – ни при каких обстоятельствах! Мне страшно, мне все время страшно!»
Глава двадцать первая
«От молодости моея мнози борят мя страсти. Но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой!» – пели в маленькой церкви
бывшего монашеского подворья, где не было уже ни одного монаха. Мика стоял в конце храма в полутемном углу
около колонны. «Как я обожаю это песнопение! Оно как словно бы для моей безнравственной души. Думается, открыты глаза на
многие тайны и задачи судьбы необъятны, а я бьюсь, как в сетях! Чего мне не достаточно? Хочется скорее начать
громадную настоящую работу, которая вела бы к подвигу, а тут эти ежедневные эта школа и будничные обязанности,
которая мне опротивела. Если бы не был закрыт богословский университет – вот куда я бы с удовольствием ринулся по
окончании среднего! Я бы обучался ночь и день, дабы вооружиться на борьбу с атеизмом. В том месте и воздух была
такая, какую я ищу – вся пропитанная высоким напряжением. Но… «мерзость запустения на месте святом»! Не так долго осталось ждать,
думается, совсем не останется ни храмов, ни священников, и все равно им Церковь не одолеть и веру не вытравить.
Мученичество лишь очищает ее! Как я благодарен сейчас отцу Варлааму за его суровость: она была для меня
хорошим уроком. Все самые сильные и пламенеющие духом исчезают друг за другом; экстаз перебирается за
колючую проволоку, куда не так долго осталось ждать попаду и я. Но прежде хочется что-нибудь сделать, дабы покинуть по окончании себя
броский пламенеющий след, как покинули папа отец и Гурий Варлаам. А как начать? Накалить, наэлектризовать,
спаять еще теснее братство? Но я один из самых младших… Кто станет меня слушать? – «Он еще школьник»,
«Понимаете ли, он еще десятиклассник»… Эта кличка опротивела, а время идет, братство тем временем медлительно
разваливается. Узкий девичий голос зазвенел речитативом, придерживаясь одной ноты: «Глас шестый. Подобен: о,
преславная чудесе…» Хор подхватил печальный протяжный напев. «Это Мери! Отлично она канонаршит. Вот у Мери
жизнь идет, минуя будни, ближе к подвигу. В далеком прошлом мы не говорили… подойду к ней». Когда всенощная
начала подходить к концу, он начал, пробираться вперед. – Испола эти дэспота! – «Значит владыка Гавриил
снова тут», – и чуть он это поразмыслил, как заметил в самом чёрном углу мелкую сухощавую фигуру инока. Это
был высланный из Одессы в Ленинградскую область епископ, что под воскресенье приезжал медлено в
храм, поскольку в области уже не оставалось церквей. Одному Всевышнему было известно, где и на что живет данный
малоизвестный мученик. Огепеу настрого запретило ему помогать, но братский хор всегда из необычного
церковного этикета пел «испола эти дэспота», когда подмечали в углу храма худощавую фигуру старика в
тёмной монашеской скуфье. Мика отыскал Мери на полутемном клиросе. Она складывала ноты и часослов. В то время, когда они
вышли совместно на паперть, ветер, вздувший лужи среди талого снега в церковном саду, закружил косынкой Мери. –
Желаешь прогуляться пешком, поболтаем? – задал вопрос Мика, подхватывая финиш косынки. – Желаю, лишь мне опоздать
запрещено: я подаю ужин и просматриваю в трапезной, – ответила она. – Радостная ты, Мери! У тебя нет домашних будней,
твои хозяйственные заботы – послушание, как в монастыре, никто тебя не торопит, не журит, не отвлекает от
духовного замысла; ты в самом центре церковной судьбе. А я время от времени ощущаю себя совсем в потемках! Нина уперлась
как бык: «Среднее ты обязан кончить, я это вправе потребовать и требую!» Да я и сам рад бы обучаться, но разве это
прошлый аттестат зрелости? Бумажонка об окончании школы сейчас самая гнусная, она ничего не означает. Добрая половина
отечественного класса – безграмотны, и если бы я сам не захотел чему-то выучиться, я был бы таким же. В высшее учебное заведение все равно я
не попаду: распря с комсомолом кроме дворянства. И однако, для данной бумажонки убивается такая масса
времени. А церкви так необходимы люди, столько настоящего, громадного дела! Никто так не способствует погрязанию в
быту как домашние! – Будней у каждого достаточно, Мика! Это так думается со стороны при беглом взоре, что в том месте,
где нас нет, и этих будней нет. Уверяю тебя, что они за каждым плетутся в различном виде. В собственной жизни,
предположительно, лишь ретроспективно возможно рассмотреть огненную полосу. Я также загружена будничными делами и
значительно больше, чем это было бы дома. Я попала в весьма тяжёлое положение, Мика. У нас в общежитии все помогают,
не считая меня, и по моей карточке, как лишенка, я не приобретаю ни сахару, ни масла. Сестра Мария поручила мне все
хозяйство и ставит дело так, что я такой же полноправный член общины, как и все, раз я достойно несу собственные
обязанности по дому. Средства считаются неспециализированными, и все-таки я в любой момент остро ощущаю, что не имею собственной копейки.
Я ни о чем не смею сообщить: вот подошвы у меня совсем дырявые, перчаток нет, маме необходимо отправить хоть какое количество-
нибудь… мама без работы и живет в углу… но разве я посмею заикнуться об этом? Такая мелочь, как шпильки себе
в кусочек и волосы мыла в баню, – так как и это нужно приобрести, а мне не на что. Если бы ты знал, как я стараюсь быть
нужной: я выстаиваю огромные очереди за картошкой и за керосином, я режу овощи, мою котлы и посуду, я практически
не выхожу из кухни. Время от времени я начинаю думать, что не так долго осталось ждать забуду все, чему выучилась, и отупею. Кончить школу и
попасть в прислуги! Это недостойные мысли, я знаю. Мика, осознай, я не ропщу: мне предоставит шанс
существовать, меня никто не обижает, меня учат лишь хорошему – а если бы не братство, то без отца, без матери,
без работы возможно и вовсе пропасть. Я не ропщу, но мне весьма не легко. Я довольно часто просыпаюсь утром с эмоцией тоски
за то, какой мне предстоит сутки. С мамой я на богослужение шла как на праздник, а сейчас я уже устала от работ,
довольно часто и с тоской ожидаю их окончания. И ноги, и голос – все устало. Мне не легко подыматься к ранней. Вот Катя и Женя
смогут сообщить: «Я сейчас останусь дома», – а я не смею -надо просматривать, нужно петь, значит – иду. Пару дней назад, утром, мне
весьма нездоровилось, я охрипла. Я проснулась с мыслью: в случае, если б моя мамочка была со мной, она подошла бы и дала
мне выпить теплого молока, – голос Мери оборвался. – Не плачь, Мери! Но ты же в большинстве случаев такая мужественная! –
пробормотал кое-как Мика. – Я знаю, что это – слабость, но я так как лишь с тобой могу сказать. Знаешь, я не весьма
большого мнения о отечественных общежитских сестрах. Имеется в них что-то мещанское: убожество мысли, небольшие счеты,
преувеличенный интерес к еде… А я с моим характером в любой момент готова вспылить, в случае, если мне что-нибудь не нравится.
Сестра Мария одна сдерживает нас всех примером и своим благородством. – Мери, поведай мне о ней. – Она
окончила Смольный, бывшая придворная женщина. Монашество она приняла еще юный, по окончании смерти мужа на
«Петропавловске». Сейчас у нее водянка и она продолжительно не протянет, не смотря на то, что ей лишь пятьдесят. Без нее я тут не
останусь ни одного дня, я уже решила. Тут в тот же миг все развалится, распри начнутся… – Ну, это еще неизвестно,
что будет. Не допустим, дабы развалилось. А к Ольге Никитичне ты уехать не желаешь? – А отечественная жилплощадь? Так как
мы тогда окончательно утратим ее. До тех пор пока я тут прописана, еще имеется какая-то надежда, что папа и мама возвратятся
ко мне. А вдруг я уеду – кончено! Помещение по теперешним порядкам у нас отберут, и тогда всю жизнь скитаться по
чужим углам. Мама ни за что не желает, чтобы так произошло. На меня уже раз соседка донесла, что я не живу и не
отапливаю. Удалось кое-как замять, но мне нужно оказаться на отечественной квартире хотя бы раза два в неделю. В
тот сутки, в то время, когда мамочку выпустили, у нее было лишь двенадцать часов на сборы; до тех пор пока она отыскала меня, еще
меньше осталось. К тому же она только что определила про Петю и была в весьма тяжелом душевном состоянии. В то время, когда
мы пришли с ней на отечественную квартиру, мы не могли сказать о делах, а проплакали практически до вечера. Планировала мама
наспех за двадцать мин.. Она задавала вопросы меня, по какой причине я была на Конной, и я должна была поведать о
слесаре и как ты предостерег меня. Мама весьма жалела, что сама не имеет возможности тебя поблагодарить, а меня вынудила
дать ей слово, что я останусь у сестры Марии, пока ее и папы нет. Но вследствие этого доноса приходится бегать к себе.
Стараюсь делать это днем, топлю печь и шумлю побольше, дабы старая женщина слышала, а удираю медлено – пускай
считает, что я дремать легла. И все-таки все время опасаюсь нового доноса. Я совсем запутываюсь в собственных трудностях.
Они уже находились на лестнице, и, говоря это, она нажимала кнопку звонка. Сестра Мария усадила Мику ужинать:
неспециализированная трапеза в строгом молчании, при чтении житий святых, своеобразная обстановка и постные блюда в любой момент
завлекали воображение Мики. Просматривала Мери, и просматривала стоя; он пара раз вспоминал, что она устала, с тревогой
наблюдал на сосредоточенное лицо, освещенное маленькой свечечкой, прилепленной к аналою. По окончании всех, в уже
опустевшей трапезной, села имеется она сама и указала ему на табурет около себя. – Я тебе опоздала поведать еще
о папе, – начала она. – Сейчас он получил разрешение выходить за территорию оцепления – это необходимо по роду
его работы. Ему выдали пропуск на право свободного хождения, ну, а в том месте, в поселке за территорией, живет одна отечественная
знакомая, которая была в том же лагере и кончила срок. Деваться ей некуда, и она осталась до тех пор пока в том месте. Отец время от времени
заходит к ней между работой. Она поит его чаем и позволяет читать газеты. Об этом по почте, само собой разумеется, не было возможности
писать, но эта женщина приезжала ко мне и пришла ко мне с письмом от папы. Отлично, что тогда только что продался
буфет и я имела возможность дать ей всю выручку, дабы она брала папе что-нибудь из еды и витаминов. У папочки цинга.
Мы сговорились, что я к ней приеду, дабы медлено повидать папу, но… Мери остановилась, и щеки ее
порозовели. – У тебя денег нет? Так так как? Нужно раздобыть. Я тебе помогу. Нужно снова снести что-нибудь в
комиссионный. Я также могу реализовать мои книги либо коньки, я не мальчик, дабы забавляться. А вот эти десять
рублей пускай будут тебе на мелочи. – Мика, нет, нет! Я не заберу. Это запрещено. – Если ты не заберёшь – мы не приятели
и больше я ни при каких обстоятельствах не приду к тебе. Ты превосходно знаешь, как я глубоко уважаю твою мать, по большому счету – вашу семью…
Мы с тобой встретились на пути к Христу… мы – будущие иноки… между нами не должно быть… этикета. – Я не
знаю, буду ли я инокиней, Мика. У меня это еще не решено. Жаль, что мы с тобой не можем стать студентами
богословского университета – вот где мы понадобились бы! А иночество… Я обожаю монастыри: негромкие кельи, птицы,
«стоны-звоны-перезвоны, стоны-звоны, вздохи, сны… стенки вымазаны белым, мать-игуменья приказала…» Обожаю
уставное пение, ветхие книги с застежками, монашескую одежду, поклоны… А быть инокиней в миру… это уже
совсем не то. Никакой поэзии. – Окружающая ситуация тут ни при чем – дело в совершенствах подвижничества и в
готовности человека. А лес около либо шумный город, не все ли равняется. В X веке – звери и лес, в двадцатом –
шумный город и враждебные люди. В наши дни еще занимательнее, в силу того, что страшнее. – Ты думаешь? – Уверен. –
А ты уже решил принять иночество? – В принципе – да. Но обетов еще не давал. Знаешь, мне отрадно думать, что
меня не отягчает никакая собственность: какой ненужный груз – поместье, почвы! А вот невозможность нужной
деятельности угнетает. Меня постоянно привлекало литературное поприще поэта либо обозревателя, но в отечественных
условиях эта деятельность через чур обесцвечивается: я не хочу испекать по стандарту статьи, каковые в
качестве безлюдной породы наполняют две трети отечественных газет либо писать хвалебные оды Сталину. В случае, если же я начну
сказать то, что назревает в моем мозгу, мне попросту зажмут рот. На моих литературных свойствах направляться
поставить крест. А в это же время это единственный вид деятельности, что меня завлекает среди задач, не
связанных с задачами Церкви, – и Мика жестом непризнанного поэта отвел себе со лба волосы. – Да, Мика: практически
все дороги перед нами закрыты. А слышал ты, что мощи Александра Невского увезены из лавры по приказу
правительства и будут выставлены, говорят, напоказ в Эрмитаже? У нас все были весьма потрясены этим: сестра
Мария кроме того плакала, и по всему храму шепот пробежал, в то время, когда это стало известно в церкви, за всенощной. Он
нахмурился. – Никакое святотатство не властно над святыней! Поруганные иконы засияют еще громадным светом, а
преследуемые люди очистятся в горниле страданий. Не огорчайся, Мери, ни за маму, ни за отца, ни за отечественную
святыню, – и он положил собственную руку на руку девушки. – Наблюдай, какая у тебя рука маленькая если сравнивать с моей,
мизинец совсем маленький. – Не наблюдай, прошу вас, на мои руки. Это они тёмные от картофельной и морковной
шелухи. Это не отмывается. – Мелочи. Ты похожа на монахиню в данной косынке. Возможно, нам с тобой уже не
нужно будет носить такую одежду. Это не означает, но, что мы с тобой не будем настоящими иноками. Вошли Катя и
Женя и своим появленьем прервали перешептыванье инока с инокиней. Мика выпустил руку, на которой
рассматривал чёрные полосы от морковной шелухи и размеры мизинца, и поднялся, прощаясь. Через пара дней он
опять звонил в квартиру на Конной. – Я за тобой. Ты готова? Вот тебе 50 рублей с продажи моих коньков, а это тебе
присылает Нина полакомиться в поезде. Где твой чемодан? – Я не беру чемодана: сестра Мария говорит, что в таком
месте это сходу обратит внимание гепеу, осознают, что приезжая. А вот с этими сетками ходят везде. Гепеу не
должно знать, что у папы нелегальное свидание. – Само собой разумеется нельзя допустить, дабы тебя выследили. Знаешь,
забери с собой жбанчик из под керосина: я не забываю кто-то говорил, что это лучший метод иметь на улице вид
местной жительницы. Иди скорей за благословением к сестре Марии, и едем. Прощаясь в поезде, Мери сообщила: – Я
весьма волнуюсь, Мика. Опасаюсь осложнений с гепеу и свиданья с папой также опасаюсь: мне придется ему сказать про
Петю. В письме через ту женщину я написала, что мама выслана, а про Петю не решилась, пробовала и рвала! – Ну-ну,
не трусь! – внушительно сообщил Мика, но не решился потрепать ее по плечу, как потрепал бы Петю. – Мика, ты мой
наилучший приятель! Дал бы Всевышний и мне когда-нибудь выручить тебя. Молись, дабы все обошлось благополучно. Он
мял в руках шапку. – Я так и сделаю. Обещаю: записочку в алтарь подам. А ты также помолись за меня безнравственного.
Рядом у окна вагона стоял большой незнакомый человек, по типу артист, мало подвыпивший. Привлеченный
пара необыкновенными словами, которыми парень прощался с девушкой, он, не раздумывая, брякнул: – «Мои грехи
в твоих святых молитвах, Офелия, о, нимфа, помяни!» Мика и Мери, красные как раки, отпрянули друг от друга.
Мика, нахлобучив шапку, выскочил из вагона; но через пара мин., набравшись храбрости, он опять
подошел к окну, но сконфуженная Офелия не показалась за стеклом. Дома тем временем разговор шел о нем: – Как я
счастлива тебя видеть! Садись, Марина, я сейчас одна, выпей со мной чаю, – сказала Нина подруге. Марина скинула с
плеч отливавшую серебром чернобурку и села. – А Мика где же? Снова в церкви? Всенощная обязана бы уже
кончиться. – В этом случае не в церкви. Провожает на вокзале девушку, -и Нина улыбнулась. – Да что ты! Ну, значит,
начинается! Поведай, Нина, мне весьма интересно! – Да, фактически говоря, ничего еще не «начинается». Он так же, как и прежде
мнит себя монахом, и до тех пор пока незаметно, дабы изменился в этом отношении. – А что же означают эти проводы?
– А это весьма ужасная история, – и Нина поведала о семье Валуевых. – Мика весьма хлопотал, реализовывал собственные
книги и коньки, дабы оказать помощь ей уехать, – закончила она. – Предположительно, влюблен! Стал бы он хлопотать, если бы был
равнодушен. Хорошенькая? – Умное, культурное личико; дабы особенно прекрасна -не сообщила бы.
Предосудительного между ними по крайней мере нет ничего. Она также монахиня, – и Нина захохотала. – А как
сейчас твои отношения с Микой? – По мелочам мы довольно часто сцепляемся, и он дерзит по собственной привычке, но ведет себя
во многих отношениях превосходно. Церковная среда непременно внесла собственный хорошее влияние. Данной
современной разболтанности, которая уже начинала в нем замечаться, сейчас не осталось и следа. Ни при каких обстоятельствах рубля
не попросит себе на наслаждение, кроме того в кино не бывает, беспрекословно ходит в ветхой куртке, неприхотлив в еде, не
курит, сам прибирает свою комнату и свою постель. Стычки отечественные все больше по вопросу о школе, которую он
возненавидел и не желает заканчивать. Я его частично осознаю: педагоги мало культурные, их кроме того сравнить
запрещено с теми, какие конкретно бывали у нас. Преподавание ведется бесталанно, дисциплины никакой. А на вуз надежды нет. У
Мики сзади пара поколений с высшим образованием, ему так легко все дается, и что же? Идти на завод,
дабы стать токарем либо фрезеровщиком? От данной мысли; меня отчаяние берет. Так как у меня сейчас не считая него
никого нет, весь день о нем мысли. Но Марина думала уже не о Мике, одна нота в словах Нины полностью завладела
ее вниманием. – Нина, ты не должна жить в таковой пустоте, без романа. Тебе обязательно нужно снова увлечься, в противном случае
ты затоскуешь. Уже прошел год, достаточно траура, – сообщила Марина. – Нет, Марина, романов у меня больше не
будет. Да и что означает «нужно увлечься»? Это отлично, в то время, когда приходит стихийно, подымается из глубины отечественного
существа, а искусственно насаженное – уже не то… Я весьма не легко пережила эту вторую утрату и собственную вину.
Сейчас все во мне как будто бы выхолощено. Душа сообщила veto. – А ты не внушай себе. Еще рано доживать века, как
старая женщина – в тридцать пять лет! Попытайся встряхнуться. Я тебя познакомлю с весьма увлекательным человеком. – Нет,
дорогая, не желаю. Сейчас не выйдет. Не будем кроме того сказать. Говори лучше о себе. Как здоровье Моисея
Гершелевича? Лицо Марины стало без шуток. – Я весьма опасаюсь, Нина, что у него рак. За данный месяц он утратил в весе
пять килограммов. А сейчас лечащий доктор отправил его на консультацию в онкологический. на следующий день его будет
осматривать сам Петров, и тогда все решится. Он страшно мнителен, как и все иудеи, и сейчас места себе не
находит. – Боже мой, какой кошмар! Лишь бы не это! Бедный Моисей Гершелевич! – вскрикнула Нина. – Сообщи:
бедная Марина! Если бы ты имела возможность вообразить, как он меня изводит! Он стал ревнив и раздражителен до
ужасных размеров. Все не так, я во всем виновата, что бы я ни состряпала – ему все не по вкусу. Врач приказал
имеется фрукты, а ведь их дотянуться сейчас непросто. Я по всему городу гоняюсь и всегда виновата, если не отыщу
таких груш, как он желает. Он стал сейчас уставать, по вечерам выходить не желает – сиди с ним! на данный момент уходила к
тебе со скандалом. Сравнительно не так давно приревновал меня к сослуживцу, что поцеловал мне руку. Кроме того в кино одну не
пускает. – Марина, это так ясно! Он старше тебя, а ты прекрасна, в любой момент везде пользовалась успехом. Ясно, что
он неспокоен, в особенности на данный момент, в то время, когда ему не легко равняться на тебя, притом он, само собой разумеется, видит твое равнодушие.
Ему сейчас очень многое возможно простить. Угроза рака! Так как это пережить непросто! Ты должна быть нежнее к нему
это время. – Ах, кинь, пожалуйста! Ты постоянно заступаешься. какое количество он попил моей крови – знаю я одна. То же
самое и сейчас: не желает осознать… любой вечер ко мне в постель… А я не могу, осознай, Нина, не могу… он мне
физически стал неприятен. Я молода, здорова… раковый не имеет возможности не возбудить отвращения. Поразмыслить не могу, что
мне предстоит уход. Не наблюдай на меня с укором, лучше поставь себя на мое место и осознай. – Нет, Марина, не
осознаю! В то время, когда погиб мой Дмитрий, как я тосковала, что не была рядом, не имела возможности уменьшить, заботиться… Я бы все
сделала. Я кроме того вообразить себе не могу брезгливости в этом случае. – Сравнила! Дмитрий – юный офицер,
красивый мужчина, в которого ты была влюблена до утраты сознания, а данный! – Какая уж тут красота – перед смертью!
Неужто ты не можешь из такта либо сострадания побороть, скрыть собственный отвращение? От смерти не уйдешь, придет
и твой час! – У тебя в любой момент виновата я. Будь уверена, что, в случае, если б болел Олег, мое отношение было бы второе. – Не
знаю. Пожалуй, что сомневаешься. Вот Ася – в ее отношении я не сомневаюсь. – Поведай лучше про их ребенка, каков
он? – Ах, душонок! Ему на данный момент десятый месяц, уже ходить пробует; здоровенький, розовый, ручки в перетяжках,
реснички долгие, загнутые. Очаровательно смеётся, ко всем идет на руки, кроме того меня знает. – Мню, как
обожает его Олег! – Его все обожают, та – глаз и бабушка не сводит, а она особой чувствительностью не
отличается. Марина посмотрела на собственные красивые часики. – Ну, я с тобой прощаюсь: пора готовить фруктовые соки, а