гнусно; но сейчас, вкусив порока, я окончательно отвращаюсь от него. Дай лишь Всевышний, дабы это осталось только на
моей совести и не стало известно… Леля Нелидова встретила нас сравнительно не так давно… Эта девочка, которую все вычисляют
невинным ангелочком, так что о будущем ребенке Аси при ней говорится, как о принесенном аистом… на самом
деле она вовсе не так наивна! Она может додуматься скорей других. Нужно же мне было на нее натолкнуться!» В
кухне Нину ожидал новый сюрприз: наливая ей в тарелку щедрой рукой борщ, Аннушка проворчала: – Непутевая!
Попался тебе хороший человек, так и сиди негромко. Не к лицу тебе глупости затевать. С Маринки собственной, что ли, пример
берешь? Берегись, у свекрови твоей, поди, глаз вострый. Возможно было, пожалуй, и оборвать старая женщина, сообщить: не
ваше дело! либо: не вам меня учить! Но Нине в тот же миг припомнилась постоянная материнская заботливость данной
дамы, знавшей ее ребенком, и она промолчала, пара растерянная. Через 60 секунд руки ее, ставя на стол
уже пустую тарелку, внезапно сами потянулись к старая женщина и обняли ее, а позже и щека как-то сама собой прижалась к
второй, морщинистой, щеке. – Не волнуйтесь, Аннушка! Глупостей никаких не будет! – но в шепоте этом было что-
то виноватое. – Не будет, так и хорошо. А губы для чего красишь? Выпачкала поди меня. При барине ветхом ни в жисть
этого не водилось. – Сейчас это модно, Аннушка. Я к тому же артистка. Так как кормить-то меня и Мику все-таки
некому. При встрече в кафе она держала себя с простым своим великосветским тактом – супруга цезаря, которая
выше подозрений! Заявила, что назначенная на вечер встреча срывается благодаря непредвиденного концерта, и,
уже выпархивая из такси, сунула в окно автомобили письмо, а сама скорей вбежала в подъезд… Свершилось!
Взволнованно бегая взад и вперед по помещению, она воображала себе, как он просматривает строке за строчкой… Щеки ее
горели. «Сейчас он осознает, какую глубоко порядочную даму удалось ему заполучить, и как недолго было это
счастье!» Вечером, припав к груди Натальи Павловны, совершенно верно маленькая послушная девочка, она неуверено задала вопрос,
имеется ли возможность устроить ее поездку в Сибирь на очередной отпуск. В этих словах было так много
милой преданности, что прекрасная старческая рука стала любовно гладить тёмные волосы «русалки». – Я
думаю об этом же, Ниночка. У меня уже мало полезных вещей, но я лучше откажу в чем-нибудь себе и Асе и устрою
вам эту поездку. Разумеется, был приговорен столик с инкрустацией либо медная лань, а возможно, кулон с
рубином. Ася до сих пор, еще на правах девушки, носила бирюзу, и остатки бабушкиных сокровищ,
покоившихся в бархатных футлярах, не тревожили ее воображение. Вечером в кровати Нина перечитывала письма
Сергея Петровича и абсолютно включилась в прошлое эмоцию. «Сейчас это уже окончательно, и сейчас, и присно, и во
веки столетий», – сказала она себе. В последнем письме был набросан карандашом романс, и она с болью в сердце
спохватилась, что кроме того не попыталась это на рояле… «В то время, когда возвращаюсь в Клюквенку из мучительных походов в
тайгу, сажусь у печурки, наблюдаю в пламя и вспоминаю тебя…» «Ты на данный момент далеко-далеко, между нами снега и леса…
До тебя мне дойти не легко, а до смерти – четыре шага!» «Четыре шага! Данный поэтический оборот весьма успешен!
Вправду четыре шага, как тогда Родиону. Напишу Сереже и скажу сейчас же, что приеду летом». И вместо
того, дабы заснуть, она села за письмо – то, которое не имело возможности появиться в течение всей зимы и которое должно
было наполнить теплом сердце человека, наблюдавшего в пламя в заметенной сугробами хижине. Это было вечером
20-го марта, а 21-го, возвращаясь из Капеллы, она вошла в кухню, где Аннушка, одержимая манией чистоты, снова
скребла пол. Хорошая дама обернулась к ней и сообщила: – Письмо к тебе. Руки-то у меня влажные, забери сама со
стола. Человек из Сибири приехал, заходил передать. От муженька, поди! – Само собой разумеется от Сергея! От кого же еще! –
весело вскрикнула Нина, и, схватив конверт, присела на окно. Ей в тот же миг же привлекло внимание, что конверт был
надписан незнакомой рукой. «Как жаль, что не от Сергея! От кого же еще?» – и скоро вскрыла конверт. Выпало
два листка, написанные двумя разными почерками. Она торопливо схватилась за один… «Уважаемая и
красивая Нина Александровна!» Она остановилась. Что за изысканное обращение? Кто это пишет так? И,
перевернув страницу, посмотрела на подпись: «Ваш покорный слуга Яков Семенович Горфункель». А! Это тот чудак-
антропософ, иудей из Клюквенки! Уж не заболел ли Сергей? Сердце тревожно начало отбивать дробь, а дрожащие
руки снова перевернули страницу. «Уважаемая и красивая Нина Александровна! Не сочтите наглостью,
что я взял на себя обязанность написать вам. Оно не безрадосно – то событие, о котором я пишу, – я бы желал, дабы
вы имели возможность постичь всю его весёлую сторону: ваш супруг – данный добропорядочный, умнейший, гениальнейший человек
– жив, ярок и весёл, но продолжает собственный путь уже под особенной защитой, окруженный особенной помощью. Высшие
Силы сочли нужным охранить его от всяких неосторожных, неотёсанных прикосновений и оградить от земной суеты,
дабы он имел возможность безболезненно восходить к Свету, где выправятся и расцветут когда-нибудь и отечественные скорбные, смятые
судьбой души и где когда-нибудь вы встретитесь с ним лицом к лицу». Нина опустила руку с письмом. «Что такое?
Не осознаю… мне показалось что-то ужасное… Не может быть! Прочту еще раз… не может быть!» «Я знаю,
ощущаю, вижу, какою болью наполнилось на данный момент ваше сердце, уважаемая Нина Александровна, я ощущаю
на данный момент за вас. Если бы и вы имели возможность взглянуть на произошедшее моими глазами! Что такое смерть перед вечностью?»
– Ах! – отчаянно вскрикнула Нина и выронила письмо. Аннушка повернулась к ней. – Господь с тобой, матушка Нина
Александровна, чего это ты? – Аннушка, Аннушка! – вскрикнула Нина, хватаясь за голову. – Матерь Пресвятая! Да
что ж это сталося? – и, вытирая о подол руки, Аннушка подошла к Нине, но та, схватившись руками за раму окна,
припала к ней головой, повторяя: – Боже, Боже, Боже! В эту 60 секунд на пороге входной двери показался Мика. – Что
с Ниной? – со страхом вскрикнул он. – Да вот, видишь ты, лишь взялась за письмо, да начавши просматривать, как
вскрикнет, да как застонет, – озабоченно зашептала Аннушка. Нина и в действительности стонала: не кричала, не
плакала, а стонала, так же, как и прежде припав к раме окна. С полным сознанием собственного неоспоримого права Мика
ринулся к письму и схватил его. «Уважаемая и красивая!» – так вот как пишут его сестре – не все, стало
быть, наблюдают на нее, как он, сверху вниз! Прочтя до того места, где Нина выронила письмо, он также покинул его.
– Нина, Нина, успокойся! Нина, дорогая! – вскрикнул он, кидаясь к сестре и обнимая ее. – Аннушка, помогите,
успокойте! Несчастье с Сергеем Петровичем! На пороге показалась привлеченная их голосами Катюша. – Нина,
отправимся в помещения. Поднимись, Ниночка! взглянуть на меня, прекрати! – и внезапно со ужасным раздражением он
накинулся на Катюшу: – Ты что стоишь и наблюдаешь? Любопытно стало? Да что же ты можешь осознать в горе
добропорядочной дамы? Нечего тебе и делать тут, около моей сестры! Катюша, не ожидавшая для того чтобы смерча,
скоро юркнула к себе. Аннушка и Мика, оторвав Нину от окна, повели ее в помещение, где уложили на диване. Она
отстраняла воду и все так же стонала. Мика возвратился в кухню, дабы собрать страницы, их следовала так или иначе
дочитать. Те, каковые он начал… что-то особое показалось ему в каждой строке – яркая уверенность в
потусторонней жизни, необычайность, с которой говорилось о надземном, приоткрывающиеся необозримые дали.
«Я определю, кто он, а письмо это нужно сохранить и продемонстрировать Мери», – думал Мика. Нина неожиданно села на диване. –
Смерть… да – смерть! Что же имело возможность произойти? – сказала Нина. – Так как он был здоров. Либо все те же четыре шага?
Аннушка, Мика, четыре шага стоят судьбе… Да где же это мы живем? Они наблюдали на нее, думая, что она сама не
осознаёт, что говорит и перешептывались между собой. Мика ринулся к телефону, но Нина неожиданно, как будто бы тень,
показалась около него и схватила за руку. – Кому ты звонишь? Всевышнего для, не Бологовским! В том месте старая женщина с больным
сердцем и юная в ожидании. Им запрещено так внезапно информировать такие вещи! – Я желал лишь позвать Марину
Сергеевну! – Марину? Да, да! Позови Марину. И Олега позови, позвони ему на работу, лишь, Всевышнего для, не на дом,
– и опять упала на диван. «Как ни была безрассудна эта дама, она кроме того в 60 секунд острейшего горя умела
думать о вторых», – что-то наподобие данной мысли мелькнуло в голове мальчика в один момент с мыслью, что жизнь все
больше и больше вовлекает его в собственный русло, приближая все около к сложностям и соотношениям. В то время, когда через
полчаса Марина подбежала к дивану, на котором металась Нина, та села и, не обращая внимания на присутствие
Аннушки, начала восклицать: – Вот наказание! Вот расплата! За измену, за аборт, за безверие! Взяла возмездие!
Сейчас – всю жизнь одна! Ни мужа, ни ребенка! Так и должно было быть, так и нужно таковой дряни, как я! Он опоздал
взять моего письма! Через чур поздно! Какое ужасное слово «поздно»! Марина обнимала ее, стараясь
успокоить, повторяя, что на протяжении собственной поездки она уже достаточно доказала собственную любовь. Письмо Якова
Семеновича дочитали. Последовательность событий выяснилась во всей собственной безотрадности: на протяжении одного из
очередных походов в тайгу ни Сергей Петрович, ни его напарник-уголовник не возвратились на место сбора. Ссыльные
были уверены, что они заблудились, руководство заподозрило побег. По окончании продолжительных упорных поисков, уже на другой
сутки, с псами, нашли лишь тело Сергея Петровича, уголовника не нашли вовсе. Яков Семенович информировал все
факты, но художница обрисовывала множество подробностей, каковые проливали свет на последние дни Бологовского.
По ее словам младший начальник еще с той сцены в лесу (в то время, когда был убит Родион) затаил злобу против Сергея
Петровича и всегда чинил ему какие конкретно лишь имел возможность проблеме. Последнее время он гонял его в тайгу с каждой
партией и назначил ему в напарники убийцу-рецидивиста, с которым никто не имел возможности поладить. «Он пара раз
жаловался мне, что данный человек невыносим ему и своим присутствием отравляет последнюю эйфорию – созерцание
зимней красоты, -писала Лидия Викторовна. – Пара раз он зря просил отправлять к нему Якова
Семеновича либо доктора. В то время, когда поступила информация, что Сергей Петрович не возвратился к месту сбора, никто из нас,
ссыльных, в особенности из интеллигенции, ни одной 60 секунд не допускал, дабы таковой человек, как Сергей
Петрович, решился на таковой опрометчивый ход, как побег, имея родных и жену, на которых это, очевидно, в тот же миг
бы было вымещено. Мы были сначала полностью уверены, что он заблудился. Я всю ночь не дремала,
прислушиваясь к вою метели. На утро мы с кошмаром замечали, как конные гепеу выводили собственных громадных овчарок,
снаряжаясь на розыски. Эти собаки приучены перекусывать людям сухожилия ног, дабы преследуемый человек не
имел возможность больше сделать ни шагу. Я вспоминала «Хижину дяди Тома» – сообщите, чем отечественные колонии лучше плантаций,
в случае, если на русских, как на негров, производят натренированных овчарок? Это неслыханно! Целый сутки мы провели в
ожидании известий и, перебегая друг к другу, переговаривались шепотом. С наступлением сумерек я только что
вышла из мазанки, дабы добежать до Якова Семеновича, поскольку от тревоги места себе не обнаружила, как
послышался звук кавалерийского рожка и лай псов. Все повыскакивали из собственных домов и заметили, как отряд гепеу
проследовал в строение комендатуры, они пронесли кого-то на носилках; но в то время, когда мы попытались подойти ближе, на
нас закричали, угрожая арестом каждому, кто посмеет приблизиться. Сперва мы так и не определили ничего; нам помогли
отечественные дети: пара мальчиков, якобы наперегонки носились взад-вперед на лыжах по отечественной единственной,
известной вам улице и высмотрели, как закрытые рогожей носилки перенесли в подвал, к которому приставили
часового. В том направлении имели возможность положить лишь мертвого! Я не имела возможности оставаться больше в неизвестности, и в то время, когда наступила
совсем ночь, я подговорила пара друзей, и мы с фонарем под полой прокрались к погребу. Сунув
часовому на водку, мы уговорили его разрешить войти нас на пара мин.. Было нужно убедиться в неприятной истине. У
него была разбита голова, определить было практически нереально, но по волосам, по руке и свитеру с обручальным
кольцом мы определили Сергея Петровича. Что именно случилось – осталось неизвестно. Врач, что был с нами,
уверял нас, что так свернуть на сторону целый череп имел возможность либо медведь, либо богатырский удар камнем, во всяком
случае, не собаки. Возможно, у него появилась ссора с уголовником? Но куда же девался сам уголовник? Это
осталось непонятным, но разве легче стало бы, если бы мы, допустим, выяснили, что случилось? Мы утратили
человека, что был душой отечественного круга, что объединял нас, он ни при каких обстоятельствах не терял хорошего, бодрого
размещения духа и умел привносить содержание в каждую беседу. Собственными беседами об мастерстве и
философии он не давал нам тупеть и опускаться. В то время, когда я возвратилась к себе, безумно плакала на печке моя старшая
дочка; я всю ночь не имела возможности ее успокоить. Ей лишь 13 лет, но она уже осознала, что она утратила с данной смертью; он
постоянно старался скрасить дни этого несчастного ребенка и помогал формированию в данной дыре, где она лишена
через чур многих культурных действий. Приходя к нам по вечерам, он тренировал ее по-французски и просматривал ей
наизусть целые акты из «Бориса», «Фауста» и «Syrano de Bergerack», заменяя собой целую библиотеку. Он
всегда шутил с ней и ободрял ее. У него была органическая потребность приносить кому-то пользу, передавать
неистощимое достаток собственной внутренней жизни. Я не могу себе представить на данный момент отечественного существования без
него – оно утратит последние краски! Мин., в то время, когда мы находились над его телом я не забуду. на данный момент они уже
аккумулируются в творческие замыслы и когда-нибудь претворятся в картину «Смерть ссыльного». Я запечатлею на
ней неподвижное тело с лицом аристократа, эти восковые прекрасные руки и отечественные скорбные фигуры в верблюжьей
шерсти и сибирских ватниках -необычные святые жены у Креста и Яша в роли Иосифа Аримафейского. Я осторожно
вынашиваю собственные творческие планы, я – как беременная! Но опасаюсь, что им ни при каких обстоятельствах не суждено будет перейти на
полотно и что я так и погибну на своем гороховом поле у закопченной печи вместе с моими девочками, забытая всеми,
так и не опытная, за что я пострадала». Потом она информировала, что в следующую ночь тело было уже увезено
неизвестно куда. Все было сделано шито-крыто, разумеется со особой целью избежать каких-либо
нежелательных инцидентов. Подвал был открыт и безлюден! На ту же ночь ссыльные, собравшись в мазанке на
окраине, отпели «Со святыми упокой», «вечную память», причем практически все плакали. Марина просматривала это письмо
вслух и сама все время вытирала слезы. Мика, слушавший из угла, в который забился, по всей видимости, также был удивлен.
Чуть они успели закончить, как в помещение скоро вошел Олег, явившийся прямо из порта. – Что произошло? –
задал вопрос он еще в дверях. По окончании того, как все была поведано и прочтены письма, Нина, всматриваясь в его
печально-озабоченное лицо, задала вопрос: – Вычисляете вы вероятным сказать такое известие Асе и Наталье Павловне?
Он задумался. – Нет, – проговорил он через пара мин., подымая голову, – нет, это на данный момент нереально! – А что
же делать? – задала вопрос Марина. – Нине будет через чур не легко притворяться. Не знаю, в праве ли вы потребовать от
нее таковой жертвы. А вдруг кроме того она отправится на нее для вас, что вы сообщите Наталье Павловне и жене, в то время, когда не
будет писем месяц, два, три? Чем объясните это молчание? – В итоге, само собой разумеется, сообщить придется, – ответил
он. – Асе я сообщу, когда она поправится по окончании родов, а в том месте она сама примет решение, как поступить с Натальей
Павловной. Она – самый близкий Наталье Павловне человек и будет сделано так, как захочет она. – Так значит,
Нина одна обязана вынести на собственных плечах всю тяжесть этого известия? Вы поставите ее в такое положение, что
ей кроме того поплакать будет не с кем, – и нота раздражения раздалась в голосе Марины. Он с холодной неприязнью
скоро скользнул по ней глазами. – Пускай Нина сама выскажет мне ответ – готова ли она оказать помощь мне поберечь
некое время мою жену. Нина, сколько я имел возможность подметить, сама крайне привязана и к Асе, и к Наталье Павловне. Что
вы мне сообщите, Нина? Он поднес к губам ее руку и позже, держа ее в собственной, приник к ее кисти,
ожидая собственного решения суда. Пара мин. они молчали. – Я сделаю все, что вы желаете, – покорно тихо сказала
Нина, – Да, эти люди стали родными мне. Между ними составился уговор написать от лица Сергея Петровича два
либо три письма, в которых он скажет, словно бы бы повредил себе руку и диктует это письмо соседке; так письма,
конечно, будут меньше и более характера. Нина и Олег составят совместно пара таких писем; дату
возможно постоянно поставить семь дней на две назад и опустить письмо за городом, наивные души не станут
рассматривать почтовых штемпелей; сложнее будет, если они снова примутся собирать посылку, но в этот самый момент выход из
положения отыскать нетрудно: – Отправлять посылку придется, само собой разумеется, мне, – сообщил Олег. – Не Асе же тащиться за
город с тяжелым коробкой. Я принесу ее вам, Нина, и просижу у вас сутки – вот и все. Данный замысел как единственно
вероятный был принят, в этот самый момент же составлено первое письмо, которое Марина вызвалась переписать, дабы почерк
не показался привычным. Она давала слово совершенно верно так же переписывать и последующие письма. Через пара дней
Нина собралась с духом и отправилась к Наталье Павловне, по окончании того, как Олег позвонил со работы, что ветхая женщина
удивляется ее продолжительному отсутствию. Зная безошибочность и тонкость чутья Аси, Олег удалил ее под
каким-то предлогом на данный вечер к Леле, строго наказав ждать, пока он придет за ней, а сам остался на
всякий случай с женщинами. Сперва все шло благополучно, но за чаем, в то время, когда Наталья Павловна начала читать вслух
полученное письмо, воздух через чур накалилась. – Обидно, что он не сказал подробностей: чем повредил
себе руку и в каком конкретно месте, – сказала Наталья Павловна, – я опасаюсь, дабы это не помешало ему играть на
скрипке, в особенности в случае, если повреждено сухожилие. Как вы думаете, Ниночка? Нина крепилась из последних сил и все-
таки расплакалась. – Это нервы! Я весьма истосковалась… Не дождусь, в то время, когда отправлюсь… – шептала она… – Вы через чур
трогаете своим отношением, Наталья Павловна! – Вы – мои дети. Какое же второе отношение может у меня быть? –
возразила Наталья Павловна. – Думается, не выдержу! – сообщила Нина Олегу, в то время, когда он вышел ее проводить. –
Отлично, что через 14 дней Капелла уезжает в турне на Поволжье. День назад это выяснилось. К тому времени, в то время, когда
мы возвратимся, Ася уже будет матерью, и вы должны давать слово мне, что сообщите обеим все без меня… И позже,
прощаясь с ним около собственного подъезда, она сообщила: – Мы приятели, не правда ли? Мы с вами знаем грехи друг друга и
прощаем их. Не все так чисты, как ваша Ася. Мне и вам так досталось в жизни, что… Всевышний, если Он имеется,
смилостивится над нами и не осудит нас. Мы – приятели? Он с прошлой манерой склонился к ее руке: – Да, Нина, и
в любой момент ими останемся. Письмо «чудака из Клюквенки» не принесло плодов, либо вернее, принесло их не в том месте, куда
было направлено: его просматривал и перечитывал Мика. «Вот подлинное отношение к смертной казни! Тут даны такие штрихи
потустороннего существования, широта и такое сияние бессмертия мысли, каких я еще не встречал ни при каких обстоятельствах! Это
писал громадной христианин! Я его отыщу, я буду с ним сказать! Он раздвигает облака, показывая солнце!»
Глава четырнадцатая
Леля постоянно избегала тайных бесед, в задушевный тон она переходила лишь с Асей; никто из
окружающих ее не имел возможности с точностью выяснить в какой мере она потрясена оборвавшимся романом. Она ни разу не
плакала а также не высказала сожаления по поводу ссылки Валентина Платоновича; наоборот, сама обрывала мать:
«Достаточно уже! Сетованиями отечественными мы все равно не поможем» либо «Переделать ничего запрещено, так и не следует!
сказать об этом!» Однако, старшие женщины соглашались между собой, что она, без сомнений, печалится, похудела
и побледнела; они старались ласкать ее и развлекать, как имели возможность. Сознавая, что утрата эта для нее не есть
роковой либо незаменимой, Леля и в действительности не имела возможности однако отделаться от мыслей о Валентине
Платоновиче. Он казался ей занимательнее всех остальных. Уже пробуждающийся женский инстинкт подсказывал ей,
что данный человек ближе вторых подходит к тому идеалу приятели, что был создан ее воображением: красивому
до изысканности и наглому до грубости в отношениях интимных; в далеком прошлом ожидаемая репрессия настигла раньше,
чем отношения успели стать таковыми благодаря тем пара старомодным приемам ухаживания, с которыми
Валентин Платонович доходил к ней, разумеется из уважения к собственному кругу… И она пока не могла себе
представить никого другого на этом месте. Щемящая и досадная боль не осуществившихся ожиданий! еще не
зажила. Беседы старших о Фроловском были ей сейчас неприятны частично по причине того, что расшевеливали эту боль,
частично и по причине того, что вели к постоянным пререканиям с Зинаидой! Глебовной: в Ленинграде осталась
шестидесятилетняя больная мать Валентина Платоновича, которая жила на распродажу вещей и из последних
средств отправляла сыну посылки в Караганду. Зинаида Глебовна всегда навещала приятельницу, но тщетно
отправляла к ней Лелю: – Не отправлюсь, – всегда взволнованно напускалась на маму Леля. – Вовсе ни к чему! Лишь
себя в фальшивое положение belle fille [87] поставлю! Оказать помощь мы ничем не можем, а общества старая женщина с меня и без того
достаточно. Тебе доставляет наслаждение плакать с ней совместно, а мне никакого! Зинаиду Глебовну огорчали
пререкания с дочерью и ее наглый тон, и она всегда жаловалась Наталье Павловне: – У Лелички завелось слово
«поразмыслишь», которое может довести до отчаяния! – сказала она. – Но это слово… помилуйте, дорогая, это слово…
вне собственного прямого значения и вне определенного контекста ничего не означает! – возражала ее собеседница. – О,
нет, Наталья Павловна, нет! Вы ошибаетесь: оно довольно много значит, в то время, когда произносится раздельно с
восклицательным знаком. Тут и «как бы не так», и «вот еще», а также «не мни, пожалуйста!» – целый
комплекс слов самых оскорбительных для родительских ушей. Прокофьев Сергей Сергеич говорил, что это
слово первое, которое принесли из советской школы его мальчики. Как же так «оно ничего не означает»! – Вы
через чур уступчивы, моя дорогая! Вот Ася отлично знает, что если бы она попыталась заговорить со мной подобным
образом, она в тот же миг бы подверглась домашнему аресту без рояля и книг, – возразила Наталья Павловна. Зинаида
Глебовна лишь набралась воздуха: подвергнуть домашнему аресту Лелю было не так легко! На Пасху Леля уступила,
наконец, жажде матери. Опасаясь, как бы дочь не передумала, Зинаида Глебовна начала выпроваживать ее
срочно и пара кроме того заискивающе лепетала: – Ну, иди, иди, дорогая. А я тем временем все твои блузочки
выглажу и печенье твое любимое испеку. Передай от меня привет Татьяне Ивановне и расспроси про Валентина
Платоновича. В действительности, поскольку некомфортно ни разу не показаться. Двери на звонок Лели отворила юная особа с
надменной мордочкой, накрашенными копной и губками перманента на голове. «Тоня либо Дарочка!» – поразмыслила
Леля. Эти два имени всегда упоминались в нескончаемых оживленных пересудах между Зинаидой Глебовной,
Натальей Павловной и госпожа, тревожившихся за судьбу Татьяны Ивановны Фроловской, которая согласно их точке зрения
отличалась избыточной полным неуменьем и кротостью постоять за себя. Тоня и Дарочка были внучки нянюшки
Агаши, вынянчившей всех детей в семье Фроловских и жившей по ветхой памяти в квартире собственных бывших
господ. Татьяна Ивановна дала Агаше выписать к себе из деревни этих долгое время и внучек баловала обеих
девочек, отдавая им сохранившиеся детские игрушки, а позднее личные ветхие платья; она занималась с
обеими французским языком и другими школьными предметами, поскольку окончание семилетки давалось девочкам с
громадным трудом. Все это принималось сперва с признательностью, но понемногу картина начала изменяться: девочки
начали роптать, что блузки и юбки через чур старомодны, а мыть по приказу бабушки для бывшей барыни полы и
посуду через чур скучно; они стали держаться пара строптиво. В это именно время у Фроловских забрали еще
одну из помещений, и Татьяна Ивановна была вынуждена переселить Агашу и двух девушек в собственную спальню.
Сделано это было против жажды сына, что обнаружил ненужной филантропией возню матери с двумя уже
взрослыми девушками, наглевшими с каждым днем. Присутствие Валентина Платоновича их, действительно, мало
сдерживало, и при нем они держались пара кроме того подобострастно, но когда Валентин Платонович
выехал, обе совсем переменили тон. Не так долго осталось ждать дошло до того, что они начали самостоятельно реализовывать вещи
Фроловских, и в то время, когда Татьяна Ивановна обнаруживала исчезновение то бронзовой кастрюли, то пастели французской
школы и пробовала слабо протестовать, в ответ она приобретала: «Обойдешься и без того!» либо «Не вам одной жить, мы
также люди!» Одиночество, а возможно несчастья и болезнь надломили силы Татьяны Ивановны и, жалуясь
поочередно всем своим приятелям на обиды, чинимые девчонками, она избегала однако открытых объяснений.
В собственной комнате она занимала сейчас уже совсем маленький уголок, отделенный ширмой; в том месте стояла кровать и
мелкий красивый столик, вынужденный миниатюрными фотографиями, безделушками и вазочками, каковые она
сохраняла надежду так спасти от покушений со стороны девчонок. Разлюбить вещи было не так легко: они
говорили о прошлом, напоминали прошлый будуар с его изысканным убранством и изящество ее собственных
пальчиков, переставлявших белого слона с поднятым хоботом, венецианскую вазочку либо мелкого Будду с
таинственной ухмылкой; фарфоровое яичко с букетиком фиалок напоминало пасхальные подарки и христосование, а
гараховский флакон, еще хранивший запах дорогих духов, сказал о том же незабываемом времени… В этот самый момент же
фотографии, с которых наблюдают дорогие лица – лица погибших в битвах с немцами, в битвах с коммунистами и в
советских чрезвычайках. Кое-какие женщины опасаются выставлять портреты с погонами, кирассами и георгиевскими
крестами, но храбрых дам больше… – Вот сейчас моя «жилплощадь». Я собрала ко мне всех моих, дабы не
ощущать себя одинокой. Вот тут мои мальчики: это старший, Коля, убит под Кенигсбергом, а это Андрей, его ты,
предположительно, не забываешь, ему случалось посещать у Зинаиды Глебовны. Он погиб от тифа в восемнадцатом году, в армии,
мой бедный мальчик. А вот и Валентин, мой младшенький. Вот тут он снят вместе с тобой, не забываешь, ты
изображала в один раз Красную Шапочку на детском вечере, а Валентин был в костюме Волка; вы танцевали совместно,
и ты еще не дотягивалась ручкой до его плеча. А вот и вся отечественная семья на веранде в имении мужа; веранда, не забываю,
была вся увита хмелем и плющом. К удивлению Лели, Татьяна Ивановна сказала все это совсем тихо, как
словно бы всматриваясь в далекую картину, и лишь в то время, когда она начала рассказывать о письмах из Караганды, слезы
неудержимо полились из усталых глаз. – Я знаю, что он мне не пишет правды; я просматриваю между строчков! Он
превосходный сын, Леличка, постоянно боится меня встревожить и огорчить, и мужем бы, возможно, был самым
преданным и ласковым, лишь прикидывается циником. Я так как уже сохраняла надежду, что вы мне станете дочкой и оба
станете у меня под крылышком тут, в соседнем помещении… Как бы я вас обожала! Она обняла и прижала к себе
девушку. «Благодарю покорно! Разве ее любовь мне тут нужна? С меня и маминой более, чем достаточно. Она
видно уже забыла, чего хочется в юности. Я потому и не желала идти ко мне, что предвидела, как обернется
разговор. Ну, что я обязана отвечать ей?» – думала Леля, не смея освободиться из объятий ветхой женщины. Татьяна
Ивановна приписывала застенчивости ее молчание и ласково гладила ее волосы. – Ивановна! – перебил их развязный
звонкий голос. – Ты куда собственные кораллы вложила? Я на рояль положила, одеть желала, а ты уж и спроворила! Леля
скоро выпрямилась, пораженная: для того чтобы тона она все-таки не имела возможности ожидать. – Это что еще такое? Наглость