вызывающ большие сомнения, но это было все, чего она добилась. Измученная и душевно, и физически, она покинула Томск в
последних числах сентября.
Глава шестая
Дни, совершённые с Асей на берегу Ильменя, показались Олегу райским блаженством: очарования любви, ранней
осени и седой старины как словно бы соединились, дабы закрыть от него безотрадную реальность. Он превосходно
знал, что гепеу может отыскать его на Ильмене так же легко, как в Санкт-Петербурге, и, однако, закрывая по вечерам
двери собственного «палаццо», он ни разу не поразмыслил о том, что среди ночи может раздаться стук в эти двери, как не
думал и о том, дабы не выдать себя неосторожным словом. Тут его личность ни в ком не вызывала ни
любопытства, ни интереса: около были лишь крестьяне-рыбаки, занятые рыбной ловлей и полевыми работами.
Ася была прелестна, и все заботы и опасения таяли в лучах ее любви. Он был свободен от работы, где приходилось
все время быть начеку и взвешивать каждое слово. Наскучившая пошлость задающей тон партийной среды,
недорогая агитка, преследующая в новом обществе любой ход человека, и газеты, каковые действовали на него
как змеиное жало, ко мне не долетали. Все это властно прикоснулось к его нервам в поезде, когда они
помчались в направлении Ленинграда. «Как необычно, – думал он, – влияние громадного города так могуче, что
распространяется далеко за его пределы. Мы как словно бы уже попали в орбиту Ленинграда, и вот я ощущаю уже
отравленное дыхание среды, которую не переношу! Я обожаю крестьян и могу с ними жить душа в душу, они в любой момент
практически мне глубоко красивы, но муниципальный пролетариат под партийным соусом мне чужд и враждебен». Первый
вечер дома прошел, но, весьма оживленно а также радостно: Ася за чаем щебетала без умолку и была
очаровательна, нисколько не меньше, чем в деревне; Наталья Павловна и госпожа были с ним весьма нежны, и он
ощущал себя все таким же радостным. Правда в нескончаемых думах о том, что ожидает его на работе и как
обернется к нему ближайшая реальность, он совершил практически всю ночь без сна. «Так как у данной семьи в сущности
средства к судьбе отсутствуют, – думал он. – Большая успех, само собой разумеется, что у Натальи Павловны сохранились
вещи: возможность реализовать то либо второе в любой момент может выручить, но нельзя допускать систематической
распродажи; я обязан вносить в дом сумму, достаточную, дабы содержать четверых, а в это же время в советской
действительности ставки хватает на одного, в лучшем случае на двух человек! Нужно подработать уроками,
в случае, если их удастся отыскать… Только бы с гепеу не было осложнений. О, данный вечный гнет!» В шесть утра, в то время, когда он стал
наряжаться, Ася пошевелилась и открыла глаза. – Дай мне мой чудный халатик, я приготовлю тебе ланч, – сонным
голосом отозвалась она. Он начал убеждать ее, что все сделает сам, а она пускай сладко спит до восьми и выпивает кофе,
как прежде, с бабушкой и госпожа. Педантичная заботливость была не в характере Аси: не возражая, она
потянулась, улыбнулась и с самым безмятежным видом закинула руки за голову, в тот же миг же забыв про ланч. Он
начал покрывать поцелуями локотки и эти плечи и в первое же собственный деловое утро убежал, не сделав ни одного
глотка. «Как она легкомысленна! Идеальный ребенок! И лучше мне не делиться с ней моими вечными тревогами, дабы
сохранить ее продолжительнее таковой ясной и солнечной», – думал он, спеша вниз по лестнице. По-видимому, он еще
был до сих пор во власти благоприятного течения: на работе все складывалось благополучно, Моисей
Гершелевич встретил его милой начальственной ухмылкой, сослуживцы приветствовали, по всей видимости, довольные его
возвращением; дела было довольно много, но дела он не опасался, способностей и знаний в области языков у него было
больше, чем требовалось, и он снова начал успокаиваться. Целительным бальзамом против всяческих тревог и
огорчений было сознание, что у него сейчас имеется собственный очаг, а в нем «собственная белая Киса с голубым бантом». Эту истину
он растолковывал ей любой вечер, усаживая к себе не колени. – Она совсем такая, как ты желал? – задавала вопросы Ася. –
Такая, какую я лишь в мечтах имел возможность себе представить. – Она прекрасная? – Это определение к ней не совсем подходит,
не смотря на то, что она умопомрачительно хороша. – Она умна? – Это также не в ее стиле, не смотря на то, что у нее пропасть такта и чутья. – Так
возможно деловая? – Фу, какая мерзость! Само собой разумеется не деловая! Терпеть не могу деловых дам. – Ну, так какая
же она, наконец? – Очаровательная и это все, что мне нужно. Ася сияла. В то время, когда он в первоначальный раз по окончании женитьбы
взял зарплату, он задал вопрос: «Кому я обязан передать деньги – жене либо grand madame?» – Ой, лишь
не мне! Само собой разумеется, бабушке либо госпожа. – A propos, тебе не думается, что ваша милейшая госпожа находится в
некоем заблуждении довольно меня: она, по-видимому, считает, что я имею косвенные права на русский
престол, – сообщил Олег. Ася захохотала. – Да, в действительности: в глазах госпожа ты – принц крови, она всегда журит
меня за промахи в манерах и повторяет наряду с этим, что ты привык к придворному этикету. А сейчас она отправила
меня на рынок за клюквой для киселя, уверяя, что не прилично подавать обед без десерта, не смотря на то, что до тебя мы превосходно
обходились без третьего блюда. Олег привскочил на месте: – Лишь не для меня! Я вношу в дом слишком мало и
первый заинтересован в том, дабы не выходить из бюджета. Растолкуй госпожа, что я всю юность совершил сперва
на фронте, а позже в концентрационном лагере, а потому не избалован. А что касается этикета, меня, действительно, весьма
муштровали и в корпусе и дома, однако, я не обнаруживаю ни одного недочета у моей жены – на совести у
госпожа ничего нет, она может дремать тихо. Ася улыбнулась, а позже сообщила нерешительно: – Нина
Александровна сказала мне, что твой папа всегда был весьма строг, но с мамой тебя соединяла большая
задушевность. – Да, Ася. Сядь ко мне на колени. Ты знаешь так как, что мама погибла при весьма трагичных
событиях, еще не узнанных совершенно верно… Это было такое больное место в моей душе, которое ни при каких обстоятельствах не
заживало. Лишь сейчас, в то время, когда в мою жизнь вошла ты и принесла мне столько тепла и света, боль эта начала
затихать. Отечественная особая нежность завязалась у меня с мамой еще в юные годы на протяжении японской войны. Папа был
тогда в армии, брат – в корпусе; мы проводили зиму в имении: мама не желала выезжать в свет одна. В то время, когда пришло
известие, что папа ранен, около были лишь слуги и они растерялись. Я определил прежде мамы от гувернантки.
не забываю, я ожидал выхода мамы к утреннему кофе, стоял около собственного места, как это было принято при отце, и думал,
как бы мама не додумалась о чем-нибудь по моему виду. И в действительности, она, только вошла, целуя меня,
задала вопрос: «Ты плакал?» Тогда я заявил, что, сломал собственный новый заводной поезд. Мама сообщила: «Сбегай и принеси;
посмотрим совместно». И мне в моей детской было нужно раздавить любимую игрушку дверью! В собственной наивности я, по-
видимому, воображал, что горе может совсем миновать маму. Но вечером она уже все знала; она пришла ко мне в
детскую и села на край кровати: «Олег, проснись, помоги мне, я не перенесу одна! Отец умирает, возможно, за
тысячи верст от меня!» С этого времени я практически не отходил от мамы: мы гуляли, просматривали, сидели у камина совместно, я
совсем закинул собственные игрушки, мама кроме того дремать меня укладывала в собственной спальне на кушетке. Так продолжалось около
года, возвращение отца переменило все: он объявил, что за время его отсутствия я стал изнежен и впечатлителен,
как девчонка, и все мое воспитание нужно в корне поменять. В один из первых же дней по окончании его возвращения я,
бегая в саду, расшиб себе колено и прибежал к маме за утешением; встретившись со мной в слезах, папа сообщил: «Через год
ты будет кадетом, а ты похож на слезливую девчонку! Дабы я больше не видел твоих слез!» На другой
сутки к веранде подвели пони, дабы учить меня верховой езде; я небрежно скоро подошел к нему, и он лягнул
меня, да так, что сбил с ног. адъютант и Мать отца ринулись ко мне с веранды, но я думал лишь о том, что папа
наблюдает на меня, и повторял: «Я не плачу, я не плачу», – и удивлялся, что меня окружили и тревожно
расспрашивают. О, да, он был строг и сумел закалить во мне и здоровье и волю! Он не прощал ни одного промаха
ни в манерах, ни в учении; было время, я пребывал в убеждении, что папа не обожает меня, и, лишь став офицером,
оценил, наконец, его заботу. В случае, если у нас с тобой когда-нибудь будет сын, я знаю, как его воспитывать. Он в первоначальный
раз заговорил с ней о будущем ребенке и промолвил эти слова с глубокой нежностью, забрав ее ручку в собственную. Ася
молчала, притаившись, как мышка: застенчивость сковала ее. Ни ему, ни ей в голову не приходило, что данный вопрос
имел возможность обсуждаться еще кем-либо, не считая них, тем более, что сами они еще ни разу не пробовали обсуждать его; а
в это же время пара пожилых дам, навещавших Наталью Павловну, быстро интересовались этим пунктом. – Ваша
пара очаровательна, – сказала госпожа Фроловская, – я бы не хотела для Аси лучшего мужа, если бы не эта
неустойчивость его положения. Дайте совет им не иметь детей, дабы при осложнений, Ася не осталась с
семьей на руках. Это было бы настоящей трагедией. Госпожа Краснокутская высказывала ту же идея: – Нужно
обязательно дать совет им повременить с ребенком. Ваша Ася так неприспособлена, а под ним никакой жёсткой
земли. Но Наталья Павловна возражала: – Я не вмешиваюсь. Пускай будет так, как они желают сами. Я лично нахожу,
что присутствие мелкого существа кроме того в самых негативных условиях украшает жизнь, а потому жаль
было бы лишить Асю эйфорий материнства. Младший ребенок «потомственного пролетария» – Павлютка был
в любой момент бледен до синевы; череп у него был неправильной, пара удлиненной формы, с низким лбом, уши
торчали в различные стороны, а в карих глазах, наблюдавших пара исподлобья, остановились огорчение и обида. Данный
простой взор побитого щенка тревожил сердце Аси. В одно утро, прислушиваясь в паузах между
разучиванием фуги к тому, как он настойчиво и жалобно скулит, она не утерпела и, захлопнув крышку рояля, побежала
в «пролетарскую» помещение: она знала, что ребенок один. – Что ты все плачешь, Павлик, либо Эдька снова обидел? – и
голос ее раздался глубокой нежностью. Узнав, что «мамка ушла, а кушать не покинула», Ася в тот же миг принесла
сухарики и чашку киселя, мастерски приготовленные госпожа в честь кандидата на русский престол. Ася полагала,
что это останется никому не известным, но не тут-то было! За чаем Наталья Павловна попросила подать ей
любимую ложечку; Ася и госпожа метнулись к буфету – ложки не оказалось: тут лишь Ася спохватилась, что снесла
ее с киселем ребенку. Красная, как рак, предчувствуя, что ей попадет, она ринулась снова к «пролетарской»
комнате. – Простите, Всевышнего для, за тревогу! Я угощала этим утром киселем вашего мальчика и оставила у
вас ложку и кружечку, разрешите мне забрать их, – неуверено сообщила она. – Как же, как же, видали, благодарим. Вот я
намыла вашу кружечку, берите! – круглолицая Хрычко просунула Асе в дверь кружку. – Была еще ложечка
серебряная, бабушкина, с надписью «Natalie» – Ложки что-то не видала… Да совершенно верно ли была-то? Может, вы и забрали
уж, да запамятовали? Ася почуяла, что дело не хорошо. – Простите, я совсем совершенно верно знаю, что ложечка тут.
Поищите, пожалуйста. Так как ты ее видел, Павлик? – Едька ложечку забрал, я ему говорю «не прикоснись», а он мне язык
продемонстрировал да вышел. Реакция Хрычко на это сенсационное сообщение была самая непредвиденная. – Ловок ты на
брата наговаривать, мерзавец мальчишка! Так уж ты наверно и видел, как он ее в карман сунул? Язык попусту
чешешь, а люди слушают! Вам, гражданка, незачем было и соваться ко мне с вашими киселями да ложками. Одни
лишь неприятности нам через это. Ася медлила на пороге, не зная, что сообщить. К кошмару ее, из глубины
пролетарского логова послышалось в эту 60 секунд грозное рычание: – Чего в том месте? Какие конкретно еще ложки? Мой сын с голоду
не околевает. Закройте дверь и не суйтесь! – На пороге показался сам Хрычко, но супруга быстро втолкнула его
обратно, заметив приближавшегося Олега. – Отправился, отправился, ложись! Не связывайся! Покиньте его, гражданин: выпил
так как он, потому и куражится. С пьяного-то что задавать вопросы? – Я в драку вступать не планирую: имеете возможность не
беспокоиться за целость вашего супруга, – насмешливо кинул ей Олег и повлек Асю обратно к чайному столу, где
предоставил бешенству Натальи Павловны. Оправдываясь перед бабушкой, она неуверено оглядывалась в сторону мужа, но
взор его глаз, в которых показалось что-то ястребиное, не давал слово ей помощи. – Ты дождалась, что хамы выгнали
тебя из помещения, и провоцировала их ссору с Олегом Андреевичем, а в это же время, ты превосходно знаешь, сколько зла
приносит сейчас отечественному кругу внутриквартирная неприязнь: иметь в лице соседа неприятеля – значит всегда опасаться
доноса. Олег Андреевич, о ложке более ни слова. Я ни в каком случае не желаю обострять взаимоотношений, – сказала
Наталья Павловна. – Неужто данный слюнявый мальчишка дороже тебе моего самообладания, Ася? – C’est donc un
proletaire, un troglodyte! [72]- повторяла госпожа, в кошмаре вращая круглыми тёмными глазами. – В этом ребенке что-то
вырожденческое! Во мне он вызывает лишь брезгливость, – ввернул Олег. Ася неожиданно вспыхнула: – Слышать не
могу! В то время, когда мы с тобой были детьми, нас окружало все, что лишь было лучшего! Нам стать noble [73] было легко, а
данный ребенок видит одну грубость, и никто, не считая меня, его кроме того не пожалеет. Брезгливость по отношению к
пятилетнему малютке отвратительна! Белая киса продемонстрировала собственные коготки. Олегу было нужно убедиться, что
помириться с ней не так-то легко; они допивали чай втроем, а в то время, когда он вошел в спальню, то отыскал ее уже
свернувшейся кольцом в кровати, она не сделала ни одного перемещения в его сторону, как словно бы бы не видела его.
– Достаточно злиться. Помиримся. Дай мне собственную лапку, – сообщил он, садясь на край кровати и с нежностью глядя на
ее белье и полосатую блузку, повешенные на стуле и вверенные на сохранение плюшевому мишке, что сидел
тут же с довольно глупо вытаращенными глазами. Ася не шевелилась. – Лапку. Но белая киса ушла с головой под одеяло, как
в норку, и он не дождался от нее более ни слова. Утром он постарался завязать дипломатические переговоры, но
снова тщетно, а так как времени было в обрез, то было нужно уйти, не примирившись. Посередине собственного служебного
дня он вошел с бумагами в кабинет шефа и заметил пожилую женщину в трауре, которая стояла около стола Моисея
Гершелевича, прижимая платок к глазам. Что-то небрежное, слишком мало почтительное было в той манере, с
которой выслушивал ее ветхий иудей, развалясь в собственном кресле. Это сходу ринулось Олегу в глаза, как да и то, что
незнакомая женщина, непременно, принадлежала к хорошему кругу. Заметив Олега, Моисей Гершелевич в тот же миг перебил
незнакомку: – Уже перевели частично? Имейте в виду, что без данной инструкции нам не закончить прием
оборудования, поскольку мы не можем подвергнуть механизм опробованию. Продемонстрируйте. Но Олег не протянул бумаг. – Я
могу подождать, пока вы закончите ваш разговор, Моисей Гершелевич. Не волнуйтесь. Иудей в тот же миг принял
повелительный тон. – Мы не в гостиной, товарищ Казаринов. Дело в первую очередь! Давайте ко мне перевод и садитесь.
А вас попрошу подождать, – окончательные слова, сопровождаемые небрежным кивком головы, относились к женщине в
трауре. Олег сел, досадуя на очередное, неизменно им замечаемое отсутствие джентльменского обращения,
в любой момент шокировавшее его. Позднее, проходя по двору учреждения, он снова заметил эту же женщину, которая
направлялась к проходной. Моисей и Группа инженеров Гершелевич находились тут же и, не смотря на то, что она шла мимо них, никто
ей не поклонился, а в это же время ее, по-видимому, знали. – Сообщите, прошу вас, кто это? – задал вопрос Олег одного из
данной группы. – Супруга бывшего начальника отделения. Он, видите ли, был арестован по обвинению во
вредительстве, – в этот самый момент инженер понизил голос, – обвинение это, думается, не подтвердилось; по крайней мере, кое-
кто был по этому делу выпущен, а он вот скончался прежде завершения следствия – не осужден и не оправдан;
вдове дали взять его тело из тюремной поликлиники, и она пришла просить, дабы местком помог ей в этом
деле. Наивная дама! – Да отчего же наивная? – Помилуйте! Да разве местком отправится на это? Очевидно,
местком отказал; она – к администрации; Рабинович также отказался; она к одному, к второму. Ко мне также
обращалась: не приду ли я оказать помощь ей доставить тело из морга в церковь. Разве я могу пойти на это? Так как человек
был скомпрометирован! Разрешите, Казаринов, вы как будто бы удивляетесь! Да так как меня в тот же миг же возьмут «на
карандаш», в противном случае так в стенгазете продернут! – Но вы, разумеется, бывали же в его доме, в случае, если вдова решилась
обратиться к вам? – Посещать – бывал, и не я один! Новый год, не забываю, у них всей отечественной компанией встречали; так
слоеные пирожки такие водились, что пальчики оближешь! Бывал, как же!… Но при вторых событиях! Что ж
я – неприятель сам себе, что ли? Так как у меня семья! Олег отвернулся и скоро отправился вслед удалявшейся женщине, которую
настиг у самой проходной. – Госпожа! – проговорил он со своей безукоризненной вежливостью, поднося руку к фуражке. –
Я к вашим услугам: располагайте мной, как находите нужным! Удивление мелькнуло на измученном лице: –
Простите, я вас не знаю! Вы, думается, ни при каких обстоятельствах не бывали у Семена Ивановича? – Так совершенно верно. Я еще сравнительно не так давно тружусь
и не имел чести знать вашего супруга; но это ничего не означает: готов помогать вам -приказывайте! – Вы,
разумеется, не понимаете событий дела и потому так рассказываете! Мой супруг был привлечен по пятьдесят восьмой,
умер в тюремной поликлинике. Я совсем одинока и просила оказать помощь мне забрать его тело; эта миссия так
малоприятная… притом она может скомпрометировать вас: при входе на территорию поликлиники нужно предъявлять
удостоверение личности… – К вашим услугам, – перебил Олег, – куда я обязан явиться? Лишь в 11 вечера он
возвратился к себе; навстречу вниз по лестнице вихрем сбежала Ася и ринулась ему на шею. – Наконец-то! Я
волнуюсь, ожидаю! Караулю на лестнице! Куда ты делся? – Да так как я же беседовать по телефону с госпожа и просил
передать… – Она передала, что ты опоздаешь, но так на долгое время! Я уже начала думать, что ты рассердился и не идешь
специально, дабы наказать собственную белую кису. Он вошел и устало опустился на стул. – Иди, мойся. А я побегу греть
обед, – сообщила Ася. – Благодарю, я не желаю имеется. Она скоро и зорко посмотрела на него: – Что с тобой. Ты огорчен чем-
нибудь? Я знаю, что была злюка и виновата, забудь обиду, что спряталась… ты также был виноват самую малость. Два громадных
глаза блеснули около его лица; он уже не видел ее, а лишь эти два глаза. – на данный момент пошли золотистые утепленные
лучики из меня в тебя и обратно, соответственно, любая обида тает. Скажи же, что произошло на работе. Я все равно
знаю, что было что-то… Дорогой, дорогой, ни при каких обстоятельствах не пробуй скрывать от меня что-нибудь: у меня весьма хороший нюх,
я додумаюсь все равно! Он убедился еще раз, что ее детская беспечность касалась только материальной стороны
жизни; во всем остальном тонкостью собственного понимания она принимала каждое колебание невидимых струн.
«Это все благодаря ее музыкальности: ее узкий слух распространяется и на область духовного. Как Эолова
арфа она отвечает мне», – думал он, целуя опускавшиеся ресницы. Они, как виноватые отскочили друг от друга,
в то время, когда госпожа постучала к ним, приглашая к вечернему чаю. На следующий сутки они возвращались вдвоем от «женщины
в трауре», которую пошли посетить по окончании похорон. Ася шла без звучно и не подымала головы. Полагая, что она
находится под впечатлением чужого горя, Олег постарался развлечь ее беседой, но она сообщила: – Мне сейчас с
утра что-то нездоровится, у меня такое чувство, как не редкость на корабле: мутит и голова кружится. Это препротивно.
– Ты сказала бабушке? – тревожно задал вопрос он. – Нет не следует ее тревожить, пройдет. – Желаешь, я заберу такси,
дабы скорей быть дома? – Нет, не нужно. Приятно прогуляться. Я обожаю первый снежок. Утром, уходя на работу, он
задал вопрос ее, как она себя ощущает, и она согласилась, что, когда зашевелилась и подняла голову, это чувство
возвратилось. В столовой Олег, против обыкновения, заметил обеих дам и накрытый стол: оказалось, что Наталья
Павловна собралась к обедне. Глотая наскоро чай, он стал им сказать о нездоровье Аси и заметил, что они
переглянулись, а француженка заулыбалась и погрозила ему пальцем. Лишь тут неожиданная предположение осенила его. –
Да разве это так начинается? – задал вопрос он, ставя стакан, и охваченный целым роем ощущений, от которых сжалось
сердце, закрыл рукою глаза. «Если бы жизнь шла нормально, как бы я радостен был на данный момент. Но у нас за каждой
эйфорией тысяча опасений! Это вечное беспокойство присасывается ко всему!» Обе женщины молчали, по-видимому,
испытывая то же самое. – Возможно, и не то, – сообщила наконец Наталья Павловна, – по крайней мере, за здоровье
ее страшиться особенно нечего: она молода, здорова и переносить, по всей видимости, будет замечательно. Ася
удивилась, в то время, когда Олег снова ворвался к ней и, покрыв поцелуями ее руки к великому негодованию щенка, уже
пристроившегося в кровать, так же быстро умчался. Как бы рано Олег не подымался, он постоянно оказывался
перед угрозой опоздания и приходилось гоняться за автобусами и прыгать на подножки трамваев. «Ну, сейчас, я не
буду спокоен ни на одну 60 секунд! – думал он. – Она – не Марина, и, само собой разумеется, не заговорит об аборте. Уверен, что она
кроме того не подозревает, что это такое. И ветхие женщины, само собой разумеется, также об этом и думать не станут. Но… так как сейчас
нужно защищать от всяких беспокойств, беречь, питать… а в это же время каждую 60 секунд может произойти если не
трагедия, то осложнение… Все висит на волоске! Уверен, что сейчас же будущее приготовит мне что-нибудь,
дабы меня помучить!» Будущее как словно бы была его личным неприятелем – человеком, которого приходилось беспокоиться! На
работе, входя в кабинет Моисея Гершелевича, он всегда проникался убеждением, что тот имеет сказать ему
что-то, могущее омрачить видимый горизонт его существования. В середине дня, завершив рабочий разговор,
Моисей Гершелевич сообщил ему: – Подождите уходить, Казаринов, мне нужно переговорить с вами еще по
одному предлогу. – Слушаюсь, – ответил Олег, садясь на окно, и в тот же миг его охватила уверенность, что это и будет тот
разговор, которого целый сутки ожидали его обостренные нервы. Отпустив двух служащих, ожидавших его подписи,
Моисей Гершелевич указал Олегу на кожаное кресло около собственного стола и пара мин. молчал. Пытливо
всматриваясь в черты иудея, Олег видел, как простое, деловое и пара самоуверенное выражение его лица
заменялось более мягким и становилось красивым. – Послушайте, Олег Андреевич, ну, сообщите мне, приятель мой,
отчего это вы себя так не бережете, а? Так как я принял вас, не обращая внимания на весьма убедительные аргументы, сказавшие против
вас; я отправился на риск и мог, казалось, ожидать, что, не хотя подвести ни себя, ни меня, вы подобающим образом
станете взвешивать каждый шаг и каждое слово. А в это же время, в то время, как я всячески стараюсь создать вам
незаменимого работника и репутацию, и советского, собственного, проверенного человека, вы с непостижимым
легкомыслием вредите себе на каждом шагу – не берусь сообщить, сознательно либо нет. Продолжая так, вы доведете
до того, что я должен буду прекратить защищать за вас: не неприятель самому себе и я. Недочёта деликатности в
этих словах выяснилось достаточно, дабы в Олеге мятежной волной всколыхнулись неизменно спавшие в нем желчь
и обида: – Очень благодарен вам за все, что вы для меня сделали, Моисей Гершелевич, но в чем же вы
усматриваете мое легкомыслие? Голос его раздался жестко, и на лицо легла тень. – За примерами неподалеку
ходить. К примеру, в понедельник, по отношению к жене осуждённого… и вдобавок раньше, весной, что-то по поводу
религиозного обряда… Так как это бравада, вызов окружающим! Я не имею права разглашать, но из сочувствия к вам
не скрою: о вас был весной запрос из Громадного дома. Я дал блестящую чёрта, против которой отечественный
парторг возражал, что она раздута и очевидно пристрастна; но я настоял. Ваша личность возбуждает постоянные
пересуды и в отделе кадров, и в парткоме. Попрошу пара поменять линию поведения. Сейчас у нас общее
собрание: везде проходят бурные митинги, приветствующие смертный решение суда данной группе вредителей;
отлично было бы и вам высказаться с трибуны, приветствуя мероприятие, дабы ни в ком не осталось сомнений по
предлогу ваших идейных позиций. По крайней мере, на вашем присутствии я настаиваю категорически: за вами будут
замечать, осознайте. Олег со злобой взглянуть на эту сытую, холеную фигуру. «Еще сравнительно не так давно Российская Федерация была моя
Отчизна – не твоя! – поразмыслили он. – Ты тут был ничто! И вот не так долго осталось ждать, так не так долго осталось ждать изменилось все!; Сейчас, в СССР у
себя дома – ты, а я – лишенец, каторжник, не смеющий назвать собственного имени! А в это же время, в то время, когда Российская Федерация была в
опасности, ты сидел в спокойном теплом местечке, тогда как меня, истекающего кровью, нес на руках денщик.
5 лет мук – и в приз 6 лет лагеря, и вот сейчас ты мне предписываешь собственные требования, ты смеешь меня
третировать за мою же работу, за мои знания?» Он ощущал, что неприязнь просвечивает в его лице и вот-вот
прорвется непоправимым словом… Он сделал над собой упрочнение и сообщил тихо: – Моисей Гершелевич! За ту
заработную плат, которую я приобретаю, вам принадлежат мои знания, моя энергия, мое время, но не моя совесть! Имеется
вопросы, в которых я оставляю за собой право поступать как сам нахожу нужным. Он поднялся. – Антисемит… несмотря
на все! – сообщил себе ветхий иудей. Огромная, не хорошо освещенная зала кишела массой служащих; Олег сумрачно
уселся в дальнем углу и, вынув блокнот, начал набрасывать черновик порученного ему текста. Выбирали президиум,
и не так долго осталось ждать на трибуну встал пышущий самоуверенным величием Моисей Гершелевич, за ним два-три рабочих и
широкая, как масленица, лицо завхоза. «В любой момент одинаковые!» – с досадой поразмыслил Олег и опять уткнулся в
блокнот. «J’ai l’honneur de vous informer, nous fondons espoir d’une reprise rapide de votre service» [74], – писал он
скоро. – Товарищи! Разрешите считать открытым отечественное собрание, посвященное дискуссии решения суда над
группой вредителей, – услышал Олег голос главы; он поднял голову. «Само собой разумеется, это только гнусная комедия: с
решением суда все уже решено, а возможно, он и в выполнение в далеком прошлом приведен, голосованием отечественным мы ничего не
поменяем. И все-таки омерзительно! Открытое голосование по одобрению смертного решения суда – невиданный трюк,
неслыханный до сих пор в публичной истории», – думал он. Друг за другом брали слово и подымались на
трибуну. – Товарищи, я уверен, что выражу чувство всех, находящихся в данной зале, в случае, если сообщу, что среди нас нет ни
одного, что бы не пылал неприязнью к неприятелям товарища и партии Сталина – белогвардейцам, меньшевикам и
другой сволочи… Олег посмотрел на сказавшего, и стремительная усмешка скользнула по его губам. «Мели Емеля, твоя
семь дней! Выучился бы лишь прежде по-русски прилично говорить!» – и он снова углубился в французские
фразы. Неожиданно его слух поразила его личная фамилия, звучно сказанная с трибуны, действительно, не
настоящая, а фальшивая, но же неотъемлемо с ним связанная. Он снова насторожился: – …Казаринов и другие,
каковые не торопятся войти в отечественную рабочую среду, товарищи! С ответственной наглостью они кроме того подчеркивают собственную
обособленность и, трудясь уже не первый месяц, а вот, как товарищ Казаринов, к примеру, уже почти год, не
торопятся подавать в альянс, дабы стать его участниками. А возможно да и то, товарищи, что они не уверены, захотим ли мы
принять их в собственную рабочую семью, поскольку прошлое их не весьма чисто, товарищи! Исходя из этого в сутки, в то время, когда товарищ
Сталин призывает нас всех сплотиться около партии и бдительно беречь единство в отечественных последовательностях, не худо бы и
нам распознать эту самую бдительность и запросить отечественную администрацию, известно ли ей, какие конкретно чёрные личности
прокрадываются в отечественные штаты… Олег нашёл глазами Рабиновича: сидя в президиуме с выражением серьёзного
сознания и достоинства серьезности происходящего, тот наблюдал на собственные руки, разложенные на столе, и не только
предугадать, но заподозрить по его виду настоящих его мыслей Олегу показалось неосуществимым. Но, в то время, когда
вдохновенный оратор смолк, Рабинович попросил слова. Его бархатный баритон начал нанизывать фразы так