расходился золотистой дымкой. Шли бодрым шагом, дабы согреться. Родион все время запевал то одну, то приятелю
песню; никто, но, ему не подтягивал. На одном из поворотов дороги, оглядывая лес, что целый золотился в
преломлявшихся через прозрачный туман утренних косых лучах, Нина вскрикнула: – Ах, как прекрасна эта огненная
кисть рябины! – и указала на молодое деревце пара поодаль от дороги. В одну 60 секунд Родион выбежал из
строя, подскочил к рябине и схватил ветку. Грянул выстрел, и схваченная ветка откачнулась обратно… Крик кошмара
вырвался у людей, и вся партия разом остановилась, – парень, как сноп, повалился на землю. Нина, вся похолодев,
закрыла лицо руками. Сергей Петрович и еще один мужик ринулись к упавшему, забывая опасность. – Назад! –
рявкнул начальник. – На прицел! – крикнул он конвою. Четыре револьверных дула в тот же миг устремились на двух
мужчин. Сергей Петрович кроме того не обернулся. – Жив? Отвечай! Жив? Что с тобой? Где рана? – повторял он и
дрожащими руками начал расстегивать на упавшем ватник. Второй мужик, стоя под дулом, сообщил: – Товарищ
начальник, я – доктор: разрешите мне исполнить мою обязанность, – и, не смотря на то, что револьверные дула остались в прошлом
положении, припал ухом к груди парня, держа его неподвижную руку в собственной. Все замерли. – Кончено, – сообщил он
и встал с колен. Наступила тишина. Приятели поснимали шапки. Сергей Петрович также встал и с неистовством
крикнул начальнику: – Вы не имели права стрелять! Мы все видели, что это не побег! – Молчать! – крикнул злобный
голос. – Сомкнуть строй! Стреляю в каждого, кто не будет повиноваться! Нина ринулась к мужу: – Сережа, молчи!
Ты – безумец! Разве ты не видишь: это животные, не люди! Они убьют и тебя… Молчи! – шептала она, вся дрожа, и
втащила его в ряды. Кто-то поднял и протянул уроненную им шапку, Нина нахлобучила ее ему на голову. – Шагом
марш! – крикнул начальник. – А как же он?… Вы его бросите…- срываясь, пролепетал один женский голос. – Вперед!
– пролаяла вторичная команда. Люди двинулись в полном молчании с безрадостными лицами; конвойные еще держали
револьверы наготове. Начальник отправился сбоку, оглядывая строй. «Он чем-то напоминает голодного озлобленного
волка!» – лишь успела поразмыслить Нина, как «волк» обратился к ней: – Гражданка, вы эти сантименты покиньте!
Извольте-ка выйти из строя! – Я сопровождаю партию с разрешения старшего начальника, – отважилась она
выговорить, бледнея. – Знаю, что с разрешения. По дороге вам идти не не разрещаеться, а из строя извольте выйти. Сергей
и Нина Петрович без звучно посмотрели друг на друга; он пожал и выпустил ее руку. Лица стали как словно бы еще
сумрачней; за целый переход никто не сообщил ни слова, лишь шаги звучали по лесу. Начальник сделал остановку в
Могильном и ходил к собственному главе, разумеется, с докладом о случившемся. Возвратившись, он отдал приказ
ночевать в Могильном и увел отряд в строение комендатуры. Нина, не зная, куда деваться, прошла в тот дом, где
ночевала по прибытии. Усталая и потрясенная, она не скоро заснула и еле поднялась , в то время, когда поднимавшаяся к
корове хозяйка разбудила ее утром. Кутаясь на ходу в ватник, она побежала к комендатуре и в сырой мгле
утра заметила отряд выходящим из ворот. Она не посмела вмешаться в ряды и отправилась позади; сапоги натерли ей ноги,
и она с тоской думала о грядущем дне пути. Лишь в 12 часов дня, на протяжении остановки, в то время, когда она подошла ближе к
партии, она поняла, что Сергея Петровича, и молодого врача не было среди вторых. Страшно
испуганная и растерянная, она желала развернуть назад, но побоялась быть застигнутой сумерками в тайге и, следуя
за отрядом, все-таки дошла до Клюквенки. В то время, когда она переступила порог собственной мазанки и опустилась на древесную
скамейку, ею овладело отчаяние. – Господи, что же это? Что я сейчас обязана делать? Его, возможно, перебросят в
концентрационный лагерь… я его не замечу больше! Клюквенка показалась ей сейчас насиженным мирным
местом… Как отлично было еще недавно, в то время, когда они пели и игрались вот в данной самой комнатушке, и вот
что сейчас!… Она озябла и проголодалась, волей-неволей было нужно растапливать печь, варить картофель и
кипятить воду. Поужинав в полном одиночестве, она устроила себе постель на лежанке и накрылась всем, что было
теплого, трясясь в нервном ознобе. Страшно будет совершить одной ночь: ее хата на краю, за ней безлюдное поле, а за
полем тайга, которая глухо шумит. Около – никого. Отправился ливень, но она не имела возможности заснуть кроме того под данный
равномерный, убаюкивающий звук. То ей чудились шаги за дверьми, и она, замирая, прислушивалась, не зная сама,
чего ожидает и чего опасается, то чудился вой волков. Детский суеверный ужас все больше овладевал ею: наводили кошмар
чёрные углы безлюдной хаты – они, казалось, жили безрадостной, загадочной судьбой, казалось в том месте, в глубине, в паутине,
роились и скрывались все привидения, которым пугали ее в юные годы -буки, колдуньи, кикиморы… Не так долго осталось ждать над ней начала
протекать крыша; сперва падали отдельные редкие капли, позже забарабанило нередкой дробью; она не шевелилась
– страшно было выйти за освещенный круг. Но течь не так долго осталось ждать стала такой сильной, что волей-неволей
было нужно вылезти, дабы сохранить сухими утепленные вещи, которыми она была накрыта. В то время, когда она поднялась и осветила
дальние углы, то заметила, что течью захвачен еще один угол и смогут промокнуть ноты и скрипка. Сердце ее больно
сжалось при взоре на скрипку: «Я сыграю тебе Моцарта!» – вспомнилось ей. Было нужно переносить все вещи в
единственный сухой угол. Целый остаток ночи она просидела, поджав ноги, на скамейке, слушая шелест и дробь дождя
тараканов, к величайшему ее кошмару перебравшихся из мокрых углов поближе к ней к величайшему ее кошмару. Ноги
ее не так долго осталось ждать совсем онемели, но она опасалась опустить их на пол и не решалась переменить положение, окруженная
тёмной армией. О, Господи! Продолжительно ли еще будет тянуться эта ночь? Она, думается, ни при каких обстоятельствах не кончится! Нужно
отговорить Асю от брака с Олегом: он не сейчас-на следующий день попадет в такую же ссылку, Ася же так молода и такая еще
дурочка! Она, само собой разумеется, в тот же миг же нарвется на беременность, а позже окажется с ребенком в таком же медвежьем
углу. на следующий день же отправлю весточку – это моя прямая обязанность сейчас, в то время, когда я познакомилась с судьбой
ссыльного. Забрезжило, наконец. Она решилась подняться и взялась за топор, дабы подогреть себе воду в чугунке.
Топор не слушался непривычных рук, дело не ладилось, слезы досады наворачивались на глаза. – Дверь отворилась,
на пороге показалась баба в ватнике и в сапогах и остановилась у притолоки, подперев красную щеку рукой. – Что
вам? – задала вопрос Нина. – Ничаво, ничаво, родимая. Поглядеть на тебя пришла. Уж не прогневайся. Нина подивилась и
занялась опять чугуном и дровами. В то время, когда она опять посмотрела на дверь, баб было уже двое, и обе смотрели на нее,
подперев щеки руками. Нина налила себе чай, поставила чашку на подоконник и села, досадуя на непрошенных
посетительниц и стараясь уяснить, в чем кроется неожиданный интерес к ее особе. Неожиданно ее озарила предположение:
слух, что она только что прошла регистрацию с ссыльным, к которому приехала, разумеется, уже докатился; в
представлении этих баб она была юный девушкой, у которой сорвалась брачная ночь! Вот именно это и
возбуждало их любопытство. Она повернулась: баб было уже три, и все перешептывались, кивая на нее. Нервы
Нины не выдержали: она ударила рукой по подоконнику и быстро встала: – Да что же это тут, театр, что ли? Уйдите!
Мне никого не нужно. Я желаю быть одна! – и захлопнула за ними дверь. «Ну! Что делать? Идти в Могильное к
начальнику? Остается лишь это либо я не определю ничего! Снова эти 30 верст, снова собака… Ну да уж ничего не
сделаешь! Она повязала платок, влезла ногами в сырые сапоги и вышла на холодный туман. «Хороша же я на данный момент
вся заплаканная в зипуне, в сапогах», – думала она, и, не подозревая, что скорбь, разлитая по ясному
лицу, делала его лучше, чем она знала его в зеркале в простые дни. Сейчас при свете дня, снова производя перерасмотрение
собственный ответ отговорить от замужества Асю, Нина пришла к тому, что рассуждала неправильно. Аналогичной
весточкой она лишь бы непоправимо скомпрометировала Олега и, возможно, окончательно поссорилась с ним, а
цели собственной по всей видимости не достигла. «В то время, когда мы влюблены, мы все делаем глупости, и я сделала
величайшую, приехав ко мне. А но, глупость эта, возможно, самое громадное и лучшее, что мне довелось
сделать!» Приближаясь по окончании пятичасового пути к логовищу начальника, она приобрела недорогого студня.
Повторилась прошлая, уже знакомая ей история, с тою лишь отличием, что по окончании третьей подачки собака уже не
скалила зубы, угрожая наброситься, а стояла, выжидая следующего куска и глядя на Нину умными глазами. Нина
протянула еще кусок, и собака, вильнув хвостом, забрала его из ее рук. – Демон, Демончик, хороший Демаша! – завела
уже привычную песню Нина и, все еще робея, направилась к крыльцу, а Демон побежал рядом. Видясь с умным
и внимательным взором животного, Нина нечайно сравнила своеобразное благородство и этот взгляд собачьей
морды с лицом хозяина дома: сравнение было не в пользу человека, так грубо были высечены черты
начальника и так тупость этого лица приводила к впечатлению примитивности и чего-то скотского, но, не
злого. – Здравствуйте, товарищ начальник! – стараясь сказать как возможно приветливее, сообщила Нина, собирая всю
собственную волю на грядущий тяжелый беседу. – Вот решила посмотреть к вам, дабы прослушать вашу дочку, а
кроме этого узнать одно недоразумение. Вы разрешите мне войти? Рука, похожая на медвежью лапу, неуклюже
протянулась к ней: – Просим, просим, товарищ артистка!… Садитесь. Не хотите ли пивца холодного? Дочка уж мне
житья не дает: в то время, когда же твоя известная певица меня послушает? Нина поспешила мило улыбнуться: – Это весьма
ясно, товарищ начальник. Я с громадным наслаждением займусь с ней; я сейчас не спешу. Но прежде я
желала бы переговорить с вами по поводу вчерашнего инцидента. Ваш ассистент, разумеется, уже представил вам
рапорт? Тупое лицо как словно бы легко насторожилось. – Вы это о чем, гражданочка? Он до сих пор еще не
потрудился определить отчество и имя Нины. – Ваш ассистент стрелял в ссыльного. Я шла с данной партией в соответствии с
вашему разрешению и была невольной свидетельницей. Спазма сжала горло Нины. Начальник замечал ее
мало внимательнее, чем раньше. – Так, так, гражданочка, совершенно верно. Что ж дальше? Подчиненный мой действовал
в соответствии с инструкции. Над нами так как также начальствуют, доложу я вам. В то время, когда ссыльные находятся в пути, громадного
числа конвойных мы дать не можем, и существуют особенные правила поведения, о которых мы
предупреждаем конвоируемых. Эти правила были зачитаны. По всей видимости, и вы их слышали. Никакого
упущения по работе не было, могу вас уверить! Нам с вами сказать-то об этом не для чего. Ну, очевидно, вы
человек непривычный: вам оно… страшновато показалось. Забудьте думать, гражданочка; забудьте – вот и вся
недолга! Мой вам совет: от ссыльных лучше держитесь подальше; особенно от пятьдесят восьмых – неспокойный
народ! Обязан я вам сообщить: с уголовниками намного легче, собственные парни! А эти пятьдесят восьмые нас, советских
людей, ненавидят и все в лес наблюдают. Глухое, больное возмущение, накипавшее в Нине, комком давило ей в грудь
и сжимало виски до дурноты. «Упущения по работе не было! – со злобой поразмыслила она. – Ему все равно, что погиб
гениальный, дорогой, весёлый парень! Принципиально важно, что соблюдены все правила, при которых разрешается
свободно стрелять в человека. А мой Сергей с данной смертью будет еще более одинок!» Она сделала упрочнение,
дабы овладеть собой, и сообщила тихо: – Я не планирую обвинять вашего ассистента в нарушении правил: это
меня не касается. Я желала определить, за что вы задержали двух вторых из этого отряда? Один из них мой супруг, для
которого я так на большом растоянии приехала. Могу вас уверить, что ровно ни в чем не провинился. Я тут могу пробыть
считанные дни, исходя из этого решаюсь обратиться к вам прося высвободить его как возможно скорей. И снова ей
перехватило голос. – Подождите, подождите, гражданочка, дайте я справлюсь в рапорте, я не упомнил фамилии.
Минуточку. Он вышел из помещения и возвратился с листом бумаги и с очками на носу, придававшими ему пара
комический вид. «Свинья в ермолке», – поразмыслила Нина. – Как фамилия вашего супруга, гражданочка? – Бологовский,
Сергей Петрович. – Так, так; совсем правильно; Бологовский под арестом: «Пробовал возмутить против конвоя…»,
видите ли, какая вещь! Это вам не фунт изюма, гражданочка! Вы простите, я попросту. Имеется у нас в гепеу новые
ученые кадры; те выражаются и действуют, так сообщить, по всем правилам полицейской науки, а я на
переподготовке еще не был и привык этак попросту, по-солдатски. Но уж вы мне неудачное словцо в строчок не
ставьте. Его, по-видимому, смутило выражение «фунт изюма». Нина улыбнулась. – Это ничего, что попросту. Я
также с вами буду сказать попросту. Товарищ начальник, вы информированы неправильно! Снимите показание с
меня, допросите всех шедших в партии, и вам станет светло! – Я не планировал заваривать дела и чинить допрос по
всей форме, гражданочка; домашним образом думал совладать. Тут, чего хорошего, нагореть может, нежели отправится
по законной линии. Число конвойных я, видите ли, выделил недостаточное и в Калпашеве людей отпускал лишь по
моей мягкости: одолевали меня с просьбами: кому к врачу, кому просьбу подать, кому устроить вызов по
профессии… Ну, и соглашался; вот и вас прикомандировал, а по всей строгости оно бы не следовало, да где уж,
думаю, вам одной по тайге шататься… Ну, а руководство может косо на это поглядеть: мирволит, сообщит! Нечайно
шире открылись глаза Нины: так данный держиморда опасался обвинений не в самоуправстве либо жестокости, а
наоборот – в гуманности и мягкосердечии! Хороши же были типики, сидящие над ним, уже кончившие школу
палачей! Но так или иначе, а огласки данный прекрасный администратор не хотел! Нина в тот же миг это учла и весьма
дипломатично сообщила: – Могу вам давать слово, что в случае, если мне произойдёт сказать о случившемся в Томске, я приложу
все усилия, дабы не повредить вам. – А с кем вы в том месте сказать собираются? – Я знакома кое с кем в Томске, – храбро
солгала Нина. – Я отнюдь не хочу бегать по учреждениям, но придется, по-видимому, выручать мужа, если вы не
захотите его производить. – А вы меня, гражданочка, уж не припугнуть ли хотите? Из этого, доложу я вам, ничего
не выйдет: я в партии с семнадцатого года, ветхий чекист, и заслуги мои всем отлично известны; партийных
взысканий не имел, стою твердо – не подкопаетесь. – Припугивать вас я не планирую, но если вы не желаете дать
делу законный движение, тогда прикажите выпустить задержанных, а что означает «кончить домашним образом» я не
осознаю! Так как вы должны же станете отчитываться перед Томском в смерти ссыльного и в аресте двух вторых? –
Никак нет, гражданочка! Ссыльных у нас тысячи, и они вверены мне бесконтрольно. У нас в тайге и на дорогах
задаром, бесследно, пропадают люди самые полноправные, в противном случае, что высланные! Само собой разумеется, в то время, когда идет судебный
процесс, за каждого из подсудимых тюремный персонал отвечает собственной головой, но у меня тут либо осужденные,
либо административно-высланные. Таких тысячи в каждом из местных районов. Где тут отчитываться в каждом?
погиб и Погиб – достаточно, что знаю я. Нина вся дрожала от негодования, а тот продолжал: – Для известной
артистки я в любой момент готов стараться! Засадил я тех двоих за нарушение дорожной дисциплины; вот на следующий день выберу
времечко и допрошу. Тогда сам замечу, что мне с ними делать. На моем участке я могу распоряжаться, как сам
нахожу нужным – запомните, гражданочка! Хоть повесить, нежели хочется; но я, имейте в виду, не жёсток.
Нина встала и забрала рукой забрызганную грязью юбку как забрала бы шлейф, спускаясь с эстрады. Ватник и
платок были незаметны на ней. – Я вас осознала, товарищ начальник, благоволите сейчас привести меня к вашей
дочери. Два часа она просидела с кривляющейся, намазанной, завитой женщиной, пробуя ее голос, исправляя
постановку, прививая навыки. И в то время, когда, наконец, вышла – ощущала головокружение от усталости и нервного
перенапряжения, а нужно было до сумерек пройти снова тридцать верст. Прекрасный хам не додумался
предложить ей хоть какой-нибудь вид транспорта. Утешая себя, что эта дорога относительно людная, благодаря
постоянному сообщению между Могильным и Клюквенной, и что благодаря этого встреча со зверем либо с бродягой
маловероятна, она вышла из поселка и потащилась по грязи в злосчастную Клюквенку. «Бедный Сергей! Как я
опасаюсь, дабы он не повредил себе на допросе: он через чур тепёл! Я могу тут пробыть еще семь дней… в случае, если
начальник не выпустите его сейчас же, и я уеду, не зная его судьбы, что я сообщу Наталье Павловне? Не добрый рок
преследует меня и в новом замужестве!» Она шла уже часа три, иногда присаживаясь на камень и
съедая кусок хлеба, которым запаслась, дабы не ослабеть в дороге. Затянутый холодной осенней дымкой лес
хмуро молчал. Она шла, не глядя по сторонам и стараясь не думать, что идет одна через тайгу. Натертые ноги
мучительно ныли. Внезапно на одном повороте она заметила неподвижную мужскую фигуру, находившуюся в первых рядах на
дороге. «Кто это? Уж не бродяга ли – беглый уголовник?» Со времени травмы, пережитой ею в Черемухах десять
лет назад, она панически опасалась чужих мужчин, любая незнакомая мужская фигура, встреченная в уединенном
месте, внушала ей опасения. Данный постоянный ужас портил ей все прогулки. Сейчас при одном взоре на
находившегося впереди человека сердце у нее заколотилось сто раз в 60 секунд. «По какой причине он стоит? Никто не услышит,
в случае, если я закричу. Нужно было дождаться в Могильном, пока не выпустят Сережу. Бежать в чащу? Но я запутаюсь, а
дело к вечеру, в том месте животные…» Она заметила, что прохожий решительно направился к ней. В эту 60 секунд взор ее
остановился на громадной палке, валявшейся на дороге, и она скоро схватила ее. «Одна на один я, возможно, с
ним справлюсь». Человек доходил все ближе и ближе, и внезапно она определила этого неуклюжего бородача: «Думается,
это философ Яша! Слава Всевышнему! Но что он тут делает?» – Нина Александровна! – сообщил ветхий иудей, подходя
робкой, шаркающей трусливой походкой, – ну, как это вы ушли одна? Ну, сообщили бы мне. Я, действительно, стар и
нехороший защитник, но таки лучше, чем никто! Не бросайте палку, через час будет мрачно, почем знать? Идемте. Они
пошли рядом, причем данный скромнейший человек не решился предложить Нине руку, как словно бы не был уверен, что
русская дворянка примет ее. Выслушав про Сергея Петровича, Яша сообщил: – Самую малость утешу вас, Нина
Александровна! В вашей мазанке на данный момент чинят крышу. Пара дам из местных крестьянок подняли гвалт,
что у вас заболочена вся хата; у одной из них супруг плотник; она потащила его чинить, позже подговорили еще
одного и давали слово, что все готовься к вечеру. И, посмотрев еще раз на расстроенное лицо собственной спутницы,
задал вопрос: – Нина Александровна, вы верующая? – Я осознаю движение ваших мыслей, Яков Семенович. Отвечу вам правду:
нет, в далеком прошлом нет! Всенощное бдение в университете, Причащение с другими девочками – все это поэтическое
воспоминание, и лишь! Христос, что учил человечество милосердию либо бессилен и, значит, не Всевышний, либо
не милосерд вовсе! – Не произносите кроме того шутя таких слов, Нина Александровна. Душа ваша открыта навстречу
всему красивому, отчего же в религии вы так поверхностны и рассуждаете по-обывательски плоско. Если бы
призом за праведную жизнь и веру служило процветание тут, на земле, в земных формах – все около были бы
верующие, но грош цена была бы данной вере! Из века в век заботливо выращивают отечественный дух яркие Преподаватели, и на
этом долгом пути скорби помогают нам очищением и искуплением. Имеется люди, каковые благословляют их, – они
начинают интуитивно постигать неисповедимость Божественных дорог. Вы, Нина Александровна, возможно, и
сами с умилением и любовью посмотрите назад когда-нибудь на этот крёстный и нынешний день путь в Могильное,
что разрешил вам выявить на деле верность и вашу любовь. Цените ниспосланные вам 60 секунд, каковые глубоко и
неразрывно, нитями родства потустороннего, связывают вас с любимым человеком. – Яков Семенович, вы теософ? –
Нет, Нина Александровна. Не знаю, кто я. Вернее будет сообщить – христианин либо антропософ. А разве в заглавии
дело? Появился в иудействе, я сын виленского раввина. Я мальчиком был, в то время, когда мне в руки случайно попало
Евангелие и, в то время, когда я начал вчитываться в строке за строчкой, вырос из них передо мной образ Христа и завладел
окончательно моими мыслями. Я осознал роковую неточность моего несчастного народа, я осознал, как христианство
человечнее, ярче и шире отечественного узкого иудейства, – я очень многое осознал тогда. не забываю, что делалось со мной, в то время, когда,
спрятавшись за шкафом, в углу моей бедной помещения, я просматривал: «Сия имеется Кровь Моя Нового Завета, Еже за вы
проливаемая…» Наступила Страстная; занятия в гимназии были прерваны, и вот медлено, как преступник, побежал я,
иудей, в христианскую церковь, не в отечественную гимназическую, нет – разве я бы посмел в том направлении явиться? – в монастырское
подворье на окраине. Шла литургия, и в то время, когда я неуверено переступил порог храма, я услышал голос из алтаря: «Пиите от
нея вси сия имеется Кровь Моя», – те именно слова, каковые переворачивали мое сознание. Я слушал, слушал и, понимаете
ли, что я сделал? Я подошел с другими к Чаше, движимый самым горячим жаждой. Я пара раз делал так, не
зная сперва, что это недопустимо. Довольно много было по окончании пережито тяжелого: и ужасный протест окружавшей меня
среды узкого провинциального еврейства, и косность ваших священников, и порочность вашего христианского мира
– все это обрушилось на меня еще в ранней молодости и чуть не затушило отблески дальних сияний, каковые нашли
место в моей душе. Но дивный Образ, раскрывшийся в один раз моему воображению, усиливал мой дух. Крестился я
довольно много позднее, уже в то время, когда окончил университет. Крещение давало мне права гражданства наравне с русскими, а я
не желал ни перед собственной совестью, ни перед людьми, дабы вера моя перепутывалась с вопросами материальных
благ, и только в то время, когда окончание университета дало мне право и жить и трудиться в Санкт-Петербурге, я принял Крещение.
Тут выплыли новые трудности: священники, к каким я обращался, по окончании бесед со мной отказывались меня
крестить, находя, что я, выйдя из иудейства, заблудился в пропастях теософии и по существу моих воззрений не
христианин. Среди них были весьма образованные, и они соглашались, что в русской интеллигенции имеется множество
лиц, отстоящих по своим воззрениям еще потом меня от Православия в самой его сути, но крестить заново
обращенного с этими воззрениями, однако, отказывались. И все-таки, великая Церковь ваша, владея таким
сокровищем, как Евхаристия, не может быть абсолютно во власти заблуждения, как бы ни были погрешны
отдельные представители. Один из священников обратился за разрешением вопроса к епископу, и тот меня осознал!
Больше того; мое самовольное Причащение он разглядел как особенное призвание. Он дал согласие меня крестить и
сообщил наряду с этим: «Храните знак Веры и не порывайте с Причащением, тогда, выполняя по мере сил заповеди
Господни, вы пребудете в Церкви. На исповеди кайтесь в том, что вам укажет совесть, но не вступайте в
богословские прения». Всю жизнь я с признательностью вспоминаю этого человека. Я, близорукий, страшился упрека
в материальной заинтересованности при переходе в Православие, а также помыслить тогда не имел возможности, что моя вера
повлечет за собой, наоборот, угнетение и исповедничество, а Христос в Собственном милосердии отправил мне жребий, о
котором я не смел грезить! Кто бы имел возможность это предвидеть в те годы? Вот сейчас я в ссылке, одинокий, больной и уже
ветхий; у меня нет ни угла, ни семьи, но поверьте мне, Нина Александровна, что я радостен и что мне в действительности
ничего, совсем ничего не требуется! Продолжительное время горем моим была утрата моей библиотеки: книги были моею
страстью, и на них я тратил все мои средства; за годы петербургской судьбе мне удалось собрать огромную
библиотеку религиозно-философского содержания, ее опечатали при аресте, и случайно мне стало известно от
соседей по квартире, что книги были загружены в громадный нечистый грузовик, что умчал их прямо на свалку, –
это сказал соседям лично увозивший книги водитель. Сейчас и эта боль отошла; не осталось ничего не считая эйфории
идти за Распятым Преподавателем. Эту радость уже никто не имеет возможности у меня забрать. Вы, Нина Александровна, еще молоды
и хороши собой, да отправит вам Господь счастье с избранным вами человеком, но не падайте духом и не унывайте в
дни печалей. Они не так страшны, как кажутся сперва: именно в их гуще и толще нас посещают новые и самые
дивные эйфории. Где крест, в том месте они вьются вереницами. Юная дама молчала, озадаченная и удивленная. –
Не отвечайте мне ничего, а лишь запомните мои слова, сохраните их в собственном сердце. Возможно, когда-нибудь
они отыщут в вас отклик. Мы сами не знаем 60 секунд, в то время, когда в нас просыпается тайное, лучшее, внутреннее, – и он
прибавил с ухмылкой: – Необычно, не правда ли, что вы – христианка по рождению – выслушиваете о Христе от иудея?
Случается и без того! – Нет, Яков Семенович. Я этого не думала… Благодарю за хорошие слова и за участие. Мой супруг и я,
мы оба вас так глубокоуважаем… Я на данный момент отыскала в памяти собственного брата… вот бы вам поболтать с ним, вы бы друг друга
осознали, а я… Она заговорила о библиотеке собственного отца, которой завладела тетка, и о некоторых неповторимых
изданиях, хранящихся в ней, и за этими беседами дорога прошла незаметно. В то время, когда, уже в сумерках, они
подошли, наконец, к Клюквенке,и Нина вошла в собственную хижину, починка и в действительности была закончена, пол
подметен а также печь вытоплена; а чугун полон печеной картошки, бережно закрытой вышитым полотенцем;
разумеется, дамы предполагали, что она возвратится из Могильного с мужем, и решили обеспечить молодым
радостный вечер. Нина была тронута неожиданной заботой, но, она так устала, что не имела возможности имеется, а в тот же миг
улеглась на лавке и сейчас проспала всю ночь как убитая. Сутки не принес ей ничего нового. К вечеру она снова
затопила печь, вскипятила чайник и села у огня, настороженно прислушиваясь: возможно, и в действительности
отпустит по окончании допроса! Стук в оконную раму вынудил ее содрогнуться, но это был всего лишь десятник,
что обегал ссыльных, вызывая на перекличку к начальнику, поскольку был понедельник. Она села, и ей стало
еще грустнее по окончании минутной надежды. Встал ветер и завыл в трубе, нагоняя тоску, ей снова делалось жутко;
неужто начнут повторяться все кошмары предшествующей ночи? Тёмные тараканы начинали снова выходить из
собственных углов, а свеча, колеблясь неровным светом, уже рисовала устрашающие тени на закоптелом потолке, в то время, когда
ей показалось, что кто-то шарит рукой за дверью. – Кто? – задала вопрос она, вскакивая, но не снимая крючка и дрожа. –
Нина! Открой! Это я! – услышала она привычный голос. Она выскочила под ливень и ринулась на шею мужу. Пароход
издавал протяжные гудки в знак того, что не придет больше – не придет до весны! Данный прощальный сигнал в любой момент
звучит на Оби, когда шуга, первый небольшой лед, проявляется на могучих волнах. Затерянные в лесных селеньях
ссыльные с грустью вслушиваются в данный заунывный гудок. Стоя на борту парохода, покидавшего Колпашево, Нина
всматривалась в полосу тайги на другом берегу и вытирала слезы. В Томске, перед тем как пересесть на
поезд, она пара дней обивала пороги некоторых учреждений. Данный город, обросший тысячами и сетью лагерей
учреждений по управлению тюрьмами и лагерями, стал ей невыносим. Она побывала по крайней мере в десяти
присутственных местах и не имела возможности отыскать начала и конца данной сети. Ее бессердечно гоняли с места на место. По
сравнению с агентами, которых она видела тут, хамоватый начальник казался ей сейчас весьма человечным: он
давал себе труд выслушивать ее и питал наивное уважение к званию заслуженной артистки, самовольно
присвоенному ею. В то время как в Томске она была совсем бессильна перед привычной черствостью
персонала и хаосом канцелярий. Единственно, чего она достигла, – это частного обещания директора одной
музыкальной школы, где она дала бесплатный концерт, постараться вытребовать скрипача Бологовского на
педагогическую работу, когда школа возьмёт расширение штатов. Успех этого предприятия был очень