Сначала ничего не произошло, но после этого шепот начал понемногу слабеть. Превратился в отдаленный шорох, ну а тот растворился в шумах, которыми во ночи и всякое время дня полны джунгли.
Я облегченно набрался воздуха и возвратился к рисунку.
Я изобразил последнее перо в крыле курицы, что хватала за хвост змею, точно приняв ее за очень толстого червя, и сама удирала от враждебно смотревшейся жирной свиньи. В этот самый момент понял, что никакой кучки драгоценных камней не вижу, с закрытыми глазами могу различить только бесформенное пламенеющее пятно наподобие того, что остается на сетчатке по окончании того, как продолжительное время наблюдаешь на броскую лампу.
Фу, думается, обошлось…
Но не смотря на то, что галлюцинации ушли, провалились сквозь землю бесследно, совсем избавиться от тревоги по их предлогу я не смог. Появилось желание поведать о произошедшем брату Пону, но по окончании маленького размышления я от данной выдумки отказался.
Кто знает, как монах отреагирует на то, что у меня начались глюки?
В случае, если же это и в самом деле что-то важное, то он точно увидит и сам об этом заговорит.
Но брат Пон ничего не сообщил ни в данный сутки, ни на следующий, в то время, когда меня прихватило на протяжении обеда.
Я механически жевал рис, стараясь ничем не выдать собственного кошмара по поводу того, что неразборчивый шепот терзает слух, а поле зрения частично перекрывает что-то наподобие груды пламенеющих углей.
Хотелось оторвать личные глаза, впихнуть в каждое ухо по затычке…
Монахи ничего не подмечали, продолжали имеется будто бы ничего не случилось, а я не имел возможности кроме того крикнуть, дабы заглушить данный доносящийся неясно откуда голос, не имел возможности сделать хоть что-то, чтобы избавиться от назойливого сверкания, что мешало нормально видеть!
Но приступ, к счастью, был маленьким.
Шепот стал чуть различим к тому моменту, как мы отправились к Меконгу мыть посуду, а в то время, когда возвратились, то зрительная галлюцинация практически растворилась на фоне окружающего.
Я уже собрался с духом, дабы поведать обо всем брату Пону, но он заговорил первым.
— О страдании и о том, откуда оно берется, мы говорили достаточно, — сообщил он. — Настало время послушать о том пути, что предписан в качестве лекарства от этого недуга.
— Но разве все то, чем я тут у вас занимаюсь, не есть таким лекарством? — недоуменно задал вопрос я, думая, что о галлюцинациях возможно будет побеседовать и позднее.
— без сомнений, есть, — монах покачал головой. — Нового ты услышишь мало. Но поймёшь совокупность руководств, в которой ты живешь последнее время, сам не отдавая себе в том отчета.
Я опустился на землю, скрестив ноги, а он продолжил:
— В большинстве случаев эти правила именуют религиозными предписаниями, но в действительности это что-то наподобие техники безопасности для того, кто вознамерился добиться свободы. Подлинные познания по поводу того, как устроен мир… ну, ими я тебя снабжаю неизменно. Верное намерение — устремленность не к мирским наслаждениям, а к высшим целям, отказ от алчности и ненависти… Не по причине того, что так приказал какой-то всевышний либо пророк, а оттого, что эти страсти крепят нас к обыденному существованию не хуже наручников.
Дальше брат Пон разобрал правило воздержания от лжи, грубости и пустословия. Упомянул что-то наподобие христианских заповедей «не убивай», «не воруй», «не прелюбодействуй» и пояснил, что мне должно быть ясно, что все эти вещи нехороши не сами по себе, а только по причине того, что они, во-первых, являются проявлением тех же самых аффектов, от которых необходимо избавляться, а во-вторых, порождают негативные жизненные обстановки как в этом воплощении, так и в следующих.
— Сейчас ты легко обязан додуматься, по какой причине я с таковой срочностью извлёк тебя из обыденной жизни ко мне к нам, в покой и глушь, — сообщил монах с ехидной усмешкой.
— Ну, — я почесал в затылке. — Тут нечего воровать, не с кем прелюбодействовать. Убить, само собой разумеется, я отыщу кого, но вряд ли у меня появится такое желание…
— Погоди-погоди! — брат Пон скорчил ужасную рожу. — То ли еще будет! Совсем правильно, тут тебе, да и любому второму человеку, намного легче отказаться от тех дорог, которыми он ходил с рождения, лишить подпитки те привычки, что руководят им с детства. А помимо этого, отсутствие внешних раздражителей, того потока информации, в котором тонет мир, заставило тебя обратиться вовнутрь себя.
— Другими словами свободы возможно достигнуть лишь с вашей помощью? Лишь тут?
— Нет, это не верно.
— Ну, я имел в виду… — я пошевелил пальцами, норовя схватить удирающую идея, — под присмотром наставника и дабы ничего не мешало… уйдя в затворничество, так?
— И это неверно, — брат на данный момент помолчал мало. — Любой имеет шанс на свободу. Имеет возможность добиться ее самостоятельно, без помощи со стороны, поскольку не напрасно сам Будда сообщил, уходя из судьбы — «братья, будьте сами себе светильниками»… Лишь вот… — он хмыкнул. — Сам осознаёшь, что иллюзии Сансары выглядят броскими и настоящими. Подлинная же действительность думается чем-то тусклым и эфемерным, и исходя из этого шансов на то, что человек сам, по собственной воле обратится к ней, весьма мало.
— А что по поводу того, что вы меня «выдернули»? — во мне подняла голову подозрительность. — Я же приехал по собственной воле! Либо вы что-то сделали такое?..
Перед мысленным взглядом появилась картина — брат Пон в лесной глуши среди ночи просматривает полный гнусного бормотания заговор над моей ветхой кроссовкой, дабы заманить меня в Тхам Пу, к тому же и кропит ее жертвенной кровью одной из тех макак, что мешали мне рисовать.
— Ну ты и выдумщик, — монах улыбнулся. — Наблюдай, жил да был некоторый человек. в один раз он уехал на ярмарку, а в то время, когда возвратился, то понял, что дом его горит, а дети играют внутри, не обращая внимания на пламя… Тогда он закричал: «Бегите, в противном случае вы сгорите и погибнете!», но девочки и маленькие мальчики не знали значения слов «сгореть» и «умереть»… Тогда их папа закричал: «Бегите ко мне, я привез вам игрушки!» И он продемонстрировал им драгоценные вещи, каковые он приобрел на ярмарке…
Он выжидающе взглянуть на меня.
— Дети их заметили и рванули из горящего дома со всех ног, — продолжил я. — Весьма интересно, какие конкретно игрушки вы давали слово мне?
— А ты не помнишь?
— Ну, освобождение от неприятностей, каковые вот-вот меня погубят…
— И ты так как от них избавился? — брат Пон радовался обширно, как будто бы коммивояжер, что воздвигся на пороге вашей квартиры, чтобы предложить наилучший в мире комплект кухонных ножей. — Хоть одна из тех вещей, что терзали тебя и доводили до сумасшествия еще недавно, имеет над тобой власть?
— Нет, не имеет…
Монах не преувеличил — дела обстояли конкретно так.
Я покинул сзади трудности, каковые казались неразрешимыми, прекратил наделять их значением… Кроме того забыл о том, что выяснилось самый не легко пережить — ожесточённое разочарование в себе, в том образе собственной персоны, что создавал десятилетиями, — уверенного в себе, кроме того самоуверенного человека, что постоянно добивается собственного, не обращая внимания на эмоции окружающих.
Но в ходе спасения нашёл в себе и в окружающем мире довольно много для того чтобы, о чем ранее по большому счету не думал, обратился к предметам, каковые ранее счел бы безлюдной ерундой, тщетной тратой времени!
— Ну вот видишь? Все честно, — брат Пон одобрительно похлопал меня по плечу. — Кроме того, о чем мы уже говорили, остались такие вещи, как верные сосредоточение, осознавание, созерцание, и этого всего у тебя на данный момент в избытке…
Я не сходу осознал, что он возвратился к «лекарству от страдания».
Ну да, восемь компонентов, упомянутых монахом, определяли мою жизнь в лесном вате. Все поступки, наставления а также отдельные фразы, помой-му нелепые задания, все, начиная от простых хозяйственных дел и заканчивая медитациями, образовывало четкую совокупность, не оставляющую лазеек для ветхих жажд, идеалов и привычек.
Завершив рассказ, брат Пон некое время изучающе наблюдал на меня.
А я сидел, пробуя собрать мысли, что разбегались подобно тараканам.
— Тебя ожидает столь могучее средство духовного развития, как метла, — сообщил он. — Принимайся за дело.
И лишь появлявшись под жёстким взором каменного Будды, я понял, что так ничего и не поведал брату Пону о галлюцинациях.
Не смотря на то, что, возможно, они больше не возвратятся?
Тот участок леса, где я сперва выкорчевал дерево, а после этого рисовал колесо судьбы, стал для меня чем-то наподобие дома.
Времени я тут проводил не меньше, а иногда кроме того и больше, чем в лачуге, где ночевал. Знал каждый куст и мог с закрытыми глазами отыскать дорогу до вата и возвратиться обратно.
Брат Пон посетил меня тут, в то время, когда вечером изнурительно жаркого дня я трудился над бхавачакрой. В этом случае он дал знать, что приближается, топотом и нарочитым треском веток, а не стал возникать за плечом как будто бы дружелюбное, но все равно жутковатое привидение.
— Дело идет, — сообщил он, оглядывая итог моих упрочнений.
— До ближайшего дождя, — отозвался я с ухмылкой.
Сейчас я не расстроился бы, начнись ливневой дождь прямо на данный момент.
Дождался бы, в то время, когда он закончится, а после этого без жалоб и раздражения возобновил бы работу.
— Это совершенно верно, — брат Пон метнул на меня испытующий взор, а после этого приказал: — Выбери-ка дерево.
— Снова корчевать? — задал вопрос я, чувствуя, как броня моего хладнокровия дает трещину.
Монах нахмурился, и я торопливо указал на растение, которому не знал заглавия, — низкое, с листьями и волосатым стволом практически до самой почвы, глянцевито-зелеными и броскими, не обращая внимания на разгар сухого сезона.
— Давай, как направляться разгляди его, — инструктировал меня брат Пон. — Каждую трещинку на коре, вздутие корня у основания, пук свежих ростков на вершине. Дабы ты имел возможность воспроизвести его в уме с закрытыми глазами.
Сначала у меня ничего не получалось, ускользали то одни подробности, то другие. Подняв веки, я с легкой досадой подмечал, что дерево выглядит вовсе не так, как я его воображал… эти два страницы не пересекаются, а в том месте вон торчит третий, что я потерял из виду, да и ствол не таковой толстый.
Лишь через три дня я смог выполнить задачу так, дабы брат Пон остался доволен.
— Превосходно! — заявил он, в то время, когда я обрисовал дерево, сидя к нему спиной и закрыв глаза. — Сейчас ты обязан наблюдать на него до тех пор, пока не почувствуешь себя растущим из почвы существом, что взирает на некое необычное создание с розовой ласковой корой, подвижными корнями и без листьев.
— Но как такое допустимо? — я с большим удивлением воззрился на монаха.
— Думаешь, что нет? — он улыбнулся. — Очень многое из того, что ты делаешь на данный момент, показалось бы тебе сказкой год либо два назад. Так как так?
— Ну, да…
— И ты уже знаешь, что мы — не более чем поток восприятия, эластичный, изменчивый. Трансформируй тебя так, дабы дерево, которое и без того есть частью тебя, сдвинулось с периферии осознания в центр.
— Но как дерево может являться частью меня? — вопросил я в отчаянии.
— Весьма легко. Так как я продолжительно пробовал доказать тебе, что нет никакого «ты». не забываешь?
Мне оставалось только кивнуть.
— Но так и дерева также нет! — продолжил брат Пон с самодовольным видом. — Существует только твое восприятие дерева…
— И со всем остальным так?
— Само собой разумеется. Нет «солнца», нет «человека», имеется человек, видящий солнце.
— Другими словами вы желаете заявить, что все это в действительности невозможно, только иллюзия? — и я замахал руками, показывая, что имею в виду и джунгли, и Меконг, и ват, а также Лаос на втором берегу.
— На данный вопрос возможно ответить и «да», и «нет», все зависит от точки зрения.
Я почувствовал, что ото всех этих парадоксов ум у меня готов заехать за разум.
Потерев лоб, я поднялся, подошел к дереву, которое созерцал, и потыкал в него пальцем.
— Вот оно! Настоящее! Не иллюзия!
— Ты почувствовал не дерево, а только прикосновение, которое создали тактильное его осознание и восприятие. Глаза совместно с осознанием зрения формируют некоторый образ, но постичь сущность того, что в действительности укрыто за этим образом, нереально. Подлинная действительность не поддается описанию, в противном случае, что возможно обрисовать, не есть действительностью.
— Но так как…
— Погоди, — брат Пон остановил меня взмахом ладони. — Мы живем в мире образов. Создаем их сами и по собственной же воле в них заворачиваемся и отдаем им власть над собой. Один из этих образов — дерево, второй — твое «я», якобы центр восприятия. Поменяй их местами!
Я застыл, нервозно моргая.
— Не думай, не пробуй осознать, не разреши уму поймать себя в эту ловушку. Действуй!
— Но как?
— Настойчиво и решительно, — и брат Пон кивком разрешил понять, что время бесед закончилось, пора переходить к делу.
Я уселся на место и безо всякой надежды уставился на дерево.
Мысли крутились непоследовательно, совершенно верно майские жуки над зажженной лампой… идиотская выдумка, ничего из нее не выйдет… чем может видеть дерево, у него нет глаз… ничего себе образ, в случае, если с разбегу врезаться в него головой, то шишка окажется не иллюзорной, а в полной мере настоящей…
Либо лишь мое осознание шишки, которые связаны с ней негативные эмоции и боль?
Сейчас я как будто бы ухватился за некую ментальную нить, чуть различимую, но прочную. Постарался двинуться в том направлении, куда она ведет, и застыл, не в силах оторвать взора от дерева.
Что-то не так было с моим зрением, очертания листьев расплывались перед глазами…
— Отлично, — сообщил тихо брат Пон, все это время простоявший за моей спиной без движений, совершенно верно изваяние. — Продолжай в том же духе, пока не преуспеешь. Увидимся по окончании заката.
И он ушел.
А я созерцал растение, и с моим восприятием творились необычные вещи. На маленькие моменты я абсолютно утрачивал тактильные ощущения, после этого они возвращались, но не такие, как ранее, и в чем отличие, я понять не имел возможности, потому, что ум слушался меня никак не лучше, чем тело либо зрение.
А после этого концентрацию мою нарушил мерзкий шепот, и с больным резкостью я вышел из транса.
Передо мной в зеленом полумраке джунглей сияло что-то наподобие звездного скопления. Мерцающие многоцветные огоньки все набирали и набирали яркость, пока не заболели глаза.
Я опустил веки, но это не помогло, заслонился рукой, но пламенеющий рисунок отпечатался на коже.
Бормотание оглушало, казалось, что невидимка за моим плечом спешит поведать мне забавную историю, и от спешки у него большие неприятности с дикцией. Кошмар накатывал волнами, меня трясло, не обращая внимания на то что под сводами леса царила раскаленная духота.
— Нет! Заткнись! — закричал я и не услышал собственного голоса.
А после этого встал и, не разбирая дороги, натыкаясь на деревья, заковылял в сторону Тхам Пу.
— Это вы меня до этого довели! — заявил я в лицо брату Пону. — Я схожу с ума!
— Находись, погоди! — сообщил он так же возбужденно. — Это же легко великолепно! Сбегай с него, а не сходи!
Я замер, запутанный — ожидал совсем другой реакции.
— Ну! Стремительнее! Не тяни время! — подначивал монах. — Пользуйся ей! Такая возможность может больше не представиться!
— Но… это… ну, я не желал… оно само… — забормотал я.
— Ну, это другое дело, — брат Пон покачал головой. — Присаживайся и говори. Сейчас, в то время, когда ты мало успокоился, хоть сможешь все растолковать толком.
Услышав о моих галлюцинациях, он только пожал плечами.
— Простое дело, — сообщил он. — Интенсивная медитация время от времени ведет к такому. Драгоценные камни, звезды, жемчужины либо еще что-то подобное — это видение имеет еще меньше смысла, чем гора Меру, явившаяся тебе в начале.
— Меру? — я отыскал в памяти грандиозную вершину, укрытую снегами.
— Ну да, обиталище всемогущих всевышних, сияющая пуповина мира, ось мироздания и все такое… Шепот же, что ты слышишь, — это голос Пустоты, и это отлично, что ты стал его различать.
— Отлично? Но он сводит меня с ума!
— Снова же это не редкость далеко не у всех. Я ни с чем таким ни при каких обстоятельствах не сталкивался. Мой наставник же говорил, что пара месяцев не имел возможности нормально дремать из-за него.
— И что делать? — спросил я.
Брат Пон снова пожал плечами:
— А ничего, , оно пройдет само. И в то время, когда накатывает — потерпи. Не обращай внимания, прими как неизбежный побочный эффект того, чем ты на данный момент занимаешься.
Я набрался воздуха с облегчением:
— А что за Пустота, о которой вы все время рассказываете?
— Это всего лишь условное имя, данное тому, что в действительности нельзя описать, — лицо монаха украсила мягкая ухмылка. — Лишь, в отличие от личности, она существует. Честно говоря, только Пустота и существует, скрываясь за всеми феноменами видимого мира, за теми образами, которыми оперирует отечественное восприятие.
Я нахмурился, пробуя вообразить, что везде, за небом, под почвой, за деревьями, кроме того в теле моего собеседника, в стволах деревьев и в стенках вата кроется жадная пропасть. Отвернись на миг, расслабься, и она набросится на тебя, дабы проглотить, не разжевывая.
— Твое воображение через чур живое, — тут брат Пон засмеялся а также хлопнул себя ладонями по коленям. — Санскритское слово «шуньята» не имеет тех негативных оттенков, что несет британское «emptiness», это потенциал, содержание, настоящесть… Каждые слова в действительности только маскируют истину, и в этом случае это особенно заметно. Ее возможно было с таким же основанием назвать Полнотой, но древние сделали второй выбор.
— Древние — а кто они были? И ваш наставник? — посыпал я вопросами, сохраняя надежду, что монах, очевидно пребывающий в хорошем настроении, поведает мне хоть что-нибудь о собственном прошлом.
В большинстве случаев он на эту тему глухо молчал, а на вопросы реагировал только ухмылкой.
— Все они были людьми, а позже забрали и погибли, — непреклонно заявил брат Пон. — Интерес твой не имеет смысла…
— А какой суть имеет то, чем я тут занимаюсь? — с вызовом спросил я. — Для чего все это? Медитации, сидение в лесной глуши? Для Пустоты, которая Полнота? Спасения от моих неприятностей? Так я о них уже и не вспоминаю, но обзавелся вторыми!
Монах некое время наблюдал на меня, совершенно верно раздумывая — отвечать либо нет.
— Да, ты сейчас похож на мартышку, которая была среди людей и обучилась ходить прямо, — сообщил он, наконец. — Ковыляя, неуклюже, но выучилась. Лишь стоит ей возвратиться к своим, она мигом опустится на четвереньки — так привычнее, да и все около так ходят. Не обижайся, это всего лишь образ, а не попытка обидеть.
Умом-то я это осознавал, но все равно испытал, пускай всего и на пара мгновений, смутное раздражение.
Снова брат Пон заговорил, лишь в то время, когда я сумел отстраниться от данной эмоции.
— Люди, в силу приверженности аффектам, по обстоятельству невежества, ненависти и алчности склонны обзаводиться всяким хламом: представлениями о себе, жизни и мире, сокровищами, чертами характера, страхами и комплексами, идеалами и целями. Подобным образом они перегружают собственный поток восприятия, заключают его в твёрдые рамки, лишают себя свободы. Отделяют себя от пустотной действительности фальшивой полнотой. Надеюсь, это тебе ясно?
Я кивнул.
— Жизнь среднего человека напоминает существование в клетке, выстроенной им самим. Он видит только то, что предписал себе видеть, думает о том, о чем дал себе думать. Ходит по дорогам, по которым ходил в любой момент и будет ходить до конца жизни. Подобное существование, само собой разумеется, имеет суть, но только потенциальный.
Новая пауза, дабы я смог усвоить сообщённое.
— Отечественная работа нацелена на то, дабы очистить тебя от всего этого хлама, скинуть за борт лишний груз, дабы лодка твоего сознания стала легкой, кроме того невесомой. Воцарившаяся в ней пустота даст тебе возможность двигаться куда угодно, принимать чудеса, о которых ты и не подозреваешь… Подарит подлинную свободу, легкость, счастье. Уничтожит клетку, наконец.
— Но как же нирвана? — сообщил я. — Так как я где-то просматривал, это что может значить «угасание»… Пологал, что это прекращение судьбы, полное ничто…
— Конкретно что угасание, — дал согласие брат Пон. — Лишь низменных аффектов. не забываешь, в один из первых дней тут тебе показалось, что я желаю тебя убить?
— Ну да, было такое, — признал я со стыдом.
— Так вот это правда. Желаю, — признал он драматическим шепотом. — Правильнее обязан. Жажды в моем случае не имеют места. Лишь убить я обязан твое представление о себе. Твою личность, фальшивую броскую картину.
Я набрался воздуха с облегчением.
— Так что нирвана — это второй метод восприятия, куда более занимательный и живой, чем тот, к которому ты привык. И снова же — это лишь имя того, что нельзя описать. Каждые попытки сделать это только собьют тебя с толку…
К созерцанию дерева я возвратился тем же вечером.
И в то время, когда голос Пустоты снова зазвучал в моих ушах, а поле зрения украсила россыпь сверкающих точек, я не стал паниковать, а тихо подождал, пока видение не покинет меня в покое. На это, действительно, ушел несколько час, и какого-либо результата от медитации я не добился.
Но продолжил ее следующим утром, еще до рассвет .
Практически тут же почувствовал привычное онемение, кожа ног и рук как будто бы превратилась в кору. Одновременно я кроме того испугался, что это случилось в действительности, и поднял ладонь к лицу, дабы убедиться, что с ней все как в большинстве случаев.
Но пальцы, ногти и все другое выяснилось на месте.
Я снова скользнул в транс, сосредоточил все внимание, что у меня было, на долгих глянцевитых страницах, на шершавом стволе, по которому бегали небольшие красные жучки, на выпиравших из почвы корнях, похожих на белесые щупальца. Понемногу начали исчезать объекты, каковые я принимал теми либо иными органами эмоций, сгинули джунгли, кочка под правой ягодицей, зуд в районе правой лопатки, мысли о вчерашнем беседе с братом Поном.
Равномерное колыхание, во власти которого я был, напомнило мне о днях, каковые я совершил на яхте приятеля…
Вот лишь откуда на данный момент взяться качке?! Я же на суше!
И позже я сообразил, что переживаю то, что чувствует дерево, которое легко покачивает ветром! Осознание этого не нарушило моего транса, я так же, как и прежде видел лишь дерево и колебался вместе с ним, и по коже моей бежала та же рябь, что и по негустой кроне.
Потоки воздуха я принимал не так, как это делает человек, они проникали в меня, сотрясали то, что я назвал бы ногами и руками, если бы эти предметы не были такими легкими.
Щекотка недалеко от живота и поясницы, совершенно верно кожу трогают много маленьких лапок.
Жуки?
Появилось желание опустить голову, взглянуть, кто в том месте ползает по мне, но я не смог. Позвоночник как будто бы одеревенел, его фрагменты срослись, образовав единое целое от макушки до копчика.
Я постарался шевельнуться и понял, что смутно, как в тумане, вижу перед собой некоторый объект.
Сверху маленькая поросль, такой же покрыты худосочные, опускающиеся вниз ветки. Кора местами отслаивается, и под ней показывается вторая, намного более узкая, такая уязвимая на вид.
впадины и Выросты необычного вида, и в двух дырках отмечается шевеление.
Шок ударил меня, совершенно верно огромная строительная баба наподобие тех, которыми забивают сваи. Как молния сверкнуло осознание того, что объект передо мной — это я сам, облаченный в монашескую одежду, сидящий со скрещенными руками и ногами на коленях.
В следующий момент я снова был самим собой, жадно хватал воздушное пространство ртом и ощупывал себя.
Поразительно! У меня оказалось!
На какие-то мгновения я сумел стать деревом, посмотреть на себя его глазами!
Сейчас я наблюдал на растение, ставшее объектом моего созерцания, совсем по-иному. Неужто оно и в самом деле владеет чем-то наподобие разума и каким-то образом принимает окружающий мир?
Либо прав брат Пон — это только образ, порожденный моим восприятием?
Но тогда я способен таким же образом переместить собственный сознание в каждый предмет?
— Да, так оно и имеется, — подтвердил монах, в то время, когда по окончании ужина я поделился с ним предположением. — Весьма интересно было бы взглянуть на человека глазами, скажем, тигра либо слона. Лишь попытайся вынуди того либо другого находиться перед тобой без движений часами…
— Но если бы это удалось, то я и в самом деле бы стал зверем? — задал вопрос я, думая, что легенды об оборотнях, ходящие в мире, точно имеют под собой основание.
— Ты стал бы образом зверя, — исправил меня брат Пон. — Оставшись человеком. Лишь подобные развлечения сами по себе страшны а также вредны, увлекшись ими, возможно легко сбиться с дороги.
Но медитацию с деревом он приказал продолжать.
На следующий сутки я вознамерился повторить собственный успех, но ничего не вышло. Позже два дня мне выяснилось не до того, на третий я снова, не обращая внимания на все усилия, потерпел неудачу.
В ходе я начинал ощущать онемение, все, не считая «моего» дерева, исчезало из поля моего зрения. Но дальше я не имел возможности продвинуться, не смотря на то, что воображал, как у меня растут корни, как они качают из земли влагу, и та холодными щекочущими потоками расползается по долгому стройному телу.
Наконец по окончании ужасного упрочнения наступил прорыв, я снова заметил себя сидящим на земле. Вот лишь затем возвратился к простому восприятию, ощущая опустошающую слабость, такую, что чуть сумел встать, а по дороге до вата два раза останавливался, дабы передохнуть.
— Упражнение утратило для тебя суть, — сообщил брат Пон в ответ на мои жалобы.
— Но по какой причине вы не приказали мне его закончить?! — возразил я.
— А ты бы послушался? — на его круглой физиономии заиграла озорная, совсем мальчишеская ухмылка.
— Ну… — я отвел глаза.
Мне так понравилось испытанное в первоначальный раз, что я бы точно попытался еще, не обращая внимания на запрет.
— Появилась привязанность, — продолжил брат Пон. — Самая простая зависимость. Наряду с этим совсем не имеет значения, что объектом ее есть не алкоголь либо дорогие вещи, а медитационная практика. И устранить эту зависимость возможно совершенно верно равно как и другие, посредством твоего собственного осознавания.
— Но так как чем больше — тем лучше…
— Выкини эту глупость из головы срочно! — монах погрозил мне пальцем. — Пять мин. верного упрочнения превосходят десять часов тщетного напряжения. Финалом любого упражнения, не промежуточным итогом, а окончательным, должны быть лёгкость и радость… Если ты чувствуешь что-то иное — утомление, раздражение, напряжение, — значит, делаешь что-то не то либо не так. Необходимо срочно остановиться, осмотреться и что-то поменять…
БУСИНЫ НА ЧЕТКАХ
Любой объект (не имеет значения, живой либо нет), вызывающий отрицательные эмоции, будет источником таковых только , пока мы принимаем его, поймём как единое целое.
Стоит поменять взор, разобрать объект на составляющие в попытке узнать, что именно является источником бешенства, раздражения либо страха, как восприятие прекрасным образом изменяется. Узнается, что ни одна из частей этого комплекта элементов не в силах породить в нас ничего кроме того отдаленно похожего на то, что мы испытывали ранее.
Самое необычное, что по окончании того, как удается поменять возможность, сам объект, если он живой, начинает вести себя в противном случае.
Медитация на объекте складывается из двух этапов.
Сперва выбирается предмет, что неизменно доступен для обозрения, не через чур велик и не через чур мелок (дом либо коробок спичек не подойдут), и созерцается , пока его образ намертво не отпечатается в сознании — в совершенстве до небольших подробностей.
Спешить, форсировать процесс не следует, лучше посвящать этому упражнению пятнадцать мин. в сутки в течение месяца, чем по часу на протяжении семи дней.
В то время, когда выбранный объект возможно представить в подробностях, не глядя на него, темперамент созерцания изменяется. Необходимо мнить себя на месте этого объекта, в поле восприятия которого находится человеческое существо.
В этот самый момент снова же нужна осторожность, а излишнее напряжение и спешка запрещены. В случае, если ничего не выходит, то упражнение лучше отложить и возвратиться к нему через пара месяцев.
* * *
Критерием правильности любой медитации, всякого упражнения являются лёгкости и чувства радости по окончании его выполнения.
Нет, в ходе смогут появляться совсем иные, не столь приятные ощущения, но если они сопровождают всю процедуру, являются итогом не промежуточным, а окончательным, то что-то идет не так.
В этом случае практику направляться срочно пересмотреть либо кроме того отменить на некий период.
Препятствия могут быть временными, и тогда по окончании паузы они провалятся сквозь землю сами собой. В случае, если же их обстоятельство коренится в том, что потерян какой-то принципиальный момент, нужно начать все сперва, поменяв условия исполнения.
Не следует гнаться за длительностью: краткая и действенная медитация намного нужнее долгой и бестолковой. Умение продолжительно сидеть в одной позе и оставаться в трансе в течении многих часов — вовсе не показатель громадных духовных достижений.