И он встряхнул головой, которую венчала копна тёмных косичек.
— Много лет я был смиренным служителем Будды, одним из многих тысяч, — сообщил брат Пон негромко и без шуток. — Но сейчас я покинул все сзади: Будду, смирение, молитвы. Так, беседы в сторону…
в первых рядах обнаружился овраг, не весьма глубочайший, но с зарослями кустарника и крутыми стенками на дне.
Перекинутое через него бревно изображало мостик.
— Идем по одному, потому, что оно не весьма крепкое, — предотвратил меня брат Пон и легко, с кошачьей грацией перебежал на другую сторону. — Твоя очередь. Давай-давай!
Я ступил на бревно с опаской — в случае, если утратишь равновесие, то улетишь вниз, в сплетение усаженных шипами ветвей, где кроме того, что обдерешься, можешь еще и сломать себе что-нибудь!
Еще эти сандалии — неудобные, со скользкими подошвами.
Деревяшка подо мной треснула с громким «крак», я судорожно замахал руками. Постарался прыгнуть вперед, в том направлении, где ожидал брат Пон, но под ногами была лишь пустота.
А в следующий момент я вошел в кустарник, совершенно верно прыгун с башни — в воду.
Вот лишь вода не бывает таковой колючей.
К счастью, я ничего не сломал и не вывихнул, лишь оцарапался, но, выбираясь из оврага, кипел от злобы. Брат Пон следил за мной с самым важным видом, но в тёмных глазах его нет-нет, да и посверкивали смешинки.
— Вот так лучше, — заявил он, помогая мне привести в порядок одеяние послушника. — Вот видишь, кроме того бревна под тобой ломаются, так ты тяжел…
— Да неправда это! — обидчиво заявил я: — В случае, если и имеется лишний вес, то мало, килограмм пять-шесть.
— Да ну? — монах взглянуть на меня с сияющей ухмылкой, и я не выдержал, отвел взор. — Я покинул сзади все, а ты так же, как и прежде тащишь с собой баулы со всякой всячиной: иллюзии, привычки, ужас опозориться, желание смотреться отлично и достойно. Либо ты думаешь, что все эти вещи не весят ничего? Тяжелее свинца!
— Мост нужно будет восстановить тому, кто сломал, — продолжил он по окончании маленькой паузы. — Сейчас. И учитывая, что ты весишь как слон, используем не одно дерево, а два.
Я набрался воздуха, думая, что к не успевшим зажить мозолям добавятся новые.
— А ты как думал? — брат Пон похлопал меня по плечу. — Ты не в отпуск приехал.
Скоро тропинка вывела нас к дороге, и на обочинах начали попадаться безлюдные бутылки из-под молока, пива и колы, упаковки из многоцветного пластика — верный показатель того, что недалеко живут тайцы, для которых в обращении с мусором существует один принцип: кидай под ноги.
Позади долетело бурчание мотора, и мимо пронесся юнец на мотобайке.
Быстро затормозил и слез с седла, дабы отвесить уважительный поклон брату Пону. На меня же он вытаращился с удивлением и также поклонился, но куда менее с уверенностью.
Затрещал стартер, и байк рванул прочь.
— Ну, возможно, мне не ходить… — начал я несмело. — Еще людей пугать…
В одеянии, которое я таскал второй сутки, ощущал себя так же, как и прежде неуютно. Помимо этого, рядом с ловким братом Поном я смотрелся неуклюжим громилой, свежевыбритая макушка обгорела и точно смотрелась потешно.
— Стесняешься? — задал вопрос монах. — Опасаешься, что выглядишь как идиот?
Признаваться было стыдно, но идея о том, дабы соврать, показалась мне ужасной. Так что по окончании недолгой внутренней борьбы я кивнул и мрачно уставился куда-то на носки собственных сандалий.
— Не следует волноваться, — сообщил брат Пон тоном взрослого, утешающего ребенка. — Конкретно так ты и выглядишь!
Я содрогнулся.
— Но ты отправишься со мной в деревню, и я сделаю так, дабы тебя заметили и запомнили. Осознай, тот образ себя, что ты вычисляешь прекрасным и верным, всего лишь создание твоего ума, и не более того. В действительности ты можешь от него отказаться в любую секунду либо поменять на другой, лишь ты этого не желаешь.
— По какой причине?
— Данный образ помогает для твоего «я» доказательством того, что оно существует. Ликвидируй твое представление о себе — и что останется?
Услышав такое, я испытал прилив немотивированной паники, появилась идея, что стоящий рядом со мной человек желает меня убить, что он точно прячет оружие — нож либо что похуже.
— Это только порождение твоего ума, — упорно повторил брат Пон. — Покинь его. Скинь, как ты скинул ту одежду, в которой приехал ко мне… В действительности нет отличия… То и второе только форма, видимость, за которой нет ничего…
Я моргнул, и паника отошла, рассеялась, душу окутала звенящая, мягкая тишина. Мне стало все равно, как я выгляжу, что поразмыслят тайцы, заметив фаранга в подобном одеянии среди селения, куда вряд ли ездят туристы.
— Да, я осознал, — сообщил я, и мы двинулись дальше.
На окраине деревни, складывавшейся из единственной улицы, нас встретили собаки.
Подобная свора обитает во всяком переулке-сои каждого из тайских городов, кормится при любом рынке, магазине либо ресторане. Разве что местные псы смотрелись еще более дикими, чем их паттайские либо бангкокские сородичи, и очень активными, в особенности для середины дня.
Вожак, тёмный и мохнатый, как медведь, ткнулся носом в ладонь брата Пона, а меня обнюхал с недоверием. Один из барбосов мельче гавкнул несколько раз, но без враждебности, и псы потрусили прочь, в тенек.
Я псов не обожаю а также побаиваюсь, но к этим отнесся равнодушно.
Мы зашагали дальше, по обочине, мимо выстроившихся в ряд хижин, что смотрелись немногим основательнее моего жилища. Под навесом у ближайшей обнаружился дряхлый старик в кресле — на столике рядом с ним стояла открытая бутылка рома, а у ног ползали двое обнажённых малышей.
— Вот она, людская судьба от старта до финиша, — проговорил брат Пон. — Начиная с тех, кто еще не имеет возможности ходить, и заканчивая тем, кто уже не в состоянии ходить. Лишь в случае, если под себя.
Над стариком кружились мухи, и он смотрелся бы мертвым, если бы не шевелился иногда.
От дома на другой стороне улицы к нам ринулась дородная дама средних лет. Упала на колени перед братом Поном, сделала ваи — тайское приветствие со сложенными перед лбом руками — и залопотала что-то.
Монах склонил голову набок прислушиваясь, я замер столбом рядом с ним.
Дама прекратила тараторить и застыла, часто-часто моргая, уставившись на моего спутника с робкой надеждой. Он что-то ответил, положив руку ей на голову, и улыбнулся так, что обитательница селения затрепетала.
быстро встав на ноги, она заторопилась обратно к дому.
— Ее супруг болен, — сообщил брат Пон, глядя даме вслед. — Доктора оказать помощь не смогут.
— А вы? — задал вопрос я.
— Я имел возможность бы, но делать ничего не стану. Такое вмешательство не улучшит ее кармы. Его, кстати, также.
— Но разве помогать вторым — не добропорядочное дело? — я нахмурился.
— Дабы помогать вторым, ты обязан видеть, в чем конкретно содержится помощь, и быть в состоянии ее оказать. Разве способен на такое простой человек, ослепленный невежеством, чья жизнь — хаос, беспросветный плен у собственных жажд, страхов и иллюзий?
— Многие способны! — возразил я. — Подают милостыню, трудятся добровольцами! Неужто это все напрасно?
— Активные «творцы хороша» время от времени приносят больше вреда, чем пользы, и себе, и вторым. Усиливают собственный эго понятием о том, что совершают что-то необходимое и ответственное. Благотворительность, милостыня — все это необходимо простым людям, живущим несложной судьбой, дабы они не превратились в зверей, но тот, кто желает идти дальше, обязан отбросить мысли о таких вещах.
— Но по какой причине? Я не осознаю! — я от возмущения.
Ясно сейчас, по какой причине его именуют «неправильным монахом», так как он говорит вещи, идущие вразрез с учением Будды! Тот призывал к милосердию, к состраданию, брат же Пон говорит, что и в том и в другом ненужно!
— Вот несложный пример, — сообщил он. — Зашел к тебе сосед, попросил денег взаймы. Мало, сущий пустяк… Как ты поступишь в данной обстановке? Как оценишь поступок?
— Конечно, я дам, — отозвался я. — И тем самым помогу человеку, сделаю добро.
— Превосходно, запомним это, — брат Пон радовался, как дорвавшийся до сметаны котяра. — Сосед забрал твои деньги, отправился в магазин, приобрел виски, выпил и пьяным попал под машину. Насмерть. И сейчас что ты можешь сообщить по поводу совершенного тобой хороша? Возможно, это было зло?
— Но я же не имел возможности знать…
— Вот конкретно! Не имел возможности! — вскрикнул монах. — И в то время, когда слепой лезет «помогать», что будет? Как ты смеешь вмешиваться в судьбу вторых людей, будучи не в состоянии видеть последствия собственных поступков? Не наведя порядка у себя в доме, суешься в жилье соседа?
— Но многие же это делают.
— Да, и знаешь по какой причине? А по причине того, что решать неприятности другого несложнее, чем собственные.
На это я не нашелся, что ответить.
— Отправимся, — сообщил брат Пон. — Нечего находиться на солнцепеке, в особенности тебе.
Лишь сейчас я сообразил, что солнце жарит, по лицу моему течет пот, а макушка . Так глубоко ушел в беседу, увлекся, что забыл о том, где нахожусь и что творится около.
Но с тем, что сказал брат Пон, я не желал и не имел возможности дать согласие!
Мы зашагали дальше, и я зашевелил мозгами, пробуя отыскать доводы получше: мы, люди, являемся людьми во многом по причине того, что поддерживать друг друга, и в случае, если прекратим это делать, то… а иначе, довольно много ли пользы от советов по поводу супружеской жизни, которыми наделяет всех тетка Дарья, пережившая три скандальных развода? Разве что она сама напоказ гордится собственной готовностью и добротой оказать помощь вторым!
Тем временем мы были у дверей маленького магазинчика, над дверью которого болталась выцветшая реклама пива «Лео». Брат Пон нырнул вовнутрь, я последовал за ним, в наполненный жужжанием вентилятора полумрак.
За стойкой, рядом с покосившимся холодильником обнаружился тщедушный продавец в цветастой рубахе. Улыбнувшись, он обнажил отличный комплект огромных гнилых зубов и встал с табурета.
Они с монахом кратко поболтали, и мы вышли обратно на улицу.
— по поводу того, по какой причине я не вмешался и не сотворил мелкое чудо… — проговорил брат Пон задумчиво. — в один раз к Будде пришла дама, только что утратившая сына, и попросила вернуть его. Просветленный заявил, что сделает это, если она принесет ему горчичное зерно из дома, где никто ни при каких обстоятельствах не умирал. Окрыленная, дама отправилась в путь, но ни в собственной деревне, ни в соседней не смогла найти для того чтобы дома… И тогда она постигла истину, и возвратилась к стопам Будды, но уже не как проситель, а как ученица…
— Какую истину? Что все мы погибнем? — задал вопрос я мрачно.
— О том, что смерть — неизбежна, старость… — с лучезарной ухмылкой он махнул в ту сторону, где под навесом сидел старик, — неизбежна, болезни… — указал на дом, из которого выбежала полная дама, — неизбежны… Жизнь с рождения до смерти — мука. Соединение с тем, что не нравится, — страдание, разъединение с тем, что нравится, — страдание, неумолимое течение изменений, что вырывает из рук все самое дорогое и полезное, — страдание.
Брат Пон сказал нараспев, совершенно верно цитировал некоторый священный текст, и холод бежал у меня по коже, и свирепое тайское солнце казалось вовсе не таким горячим. Мир как будто бы окутывала чёрная пелена, ее пряди струились над зданиями, залезали в окна, тянулись к горлу ничего не подозревающих людей, дабы выпить из них радость, счастье, веселье.
— Все то, что человек вычисляет своим, считает собой, причиняет ему страдание, — продолжил монах. — А сама идея о том, что имеется некое «я», и существует что-то, ему принадлежащее, появляется благодаря невежеству, благодаря жадности, благодаря жаждам.
— Жадность? — выдавил я. — В случае, если прекратишь жадничать, то не будешь мучиться?
— Да. Но жадность относится не только к деньгам, она касается фактически всего. Неутолимая жажда новых знаний никак не лучше, чем страсть обжоры набивать собственную утробу, любовь пьяницы к вину никак не предосудительней, чем склонность путешествовать без цели и насыщать глаза впечатлениями.
— Но в случае, если убрать из судьбы все наслаждения, она станет неинтересной и безрадостной! — возразил я.
— Да, а ты пробовал? — сообщил брат Пон, ухмыляясь не хуже арбузной корки. — Вот я, лишивший себя большей части привязанностей, и вот ты, человек, живущий якобы полноценной судьбой… И кто из нас ищет помощи у другого? Тешат ли тебя твои «наслаждения», каковые подобны удовольствию прокаженного, что расчесывает собственные раны и прижигает их раскаленным железом? Похож ли я на индивида, чье существование лишено эйфории, наполнено только скукой? Видел ли ты меня унылым? Разочарованным?
На это я не отыскал что возразить — жители вата Тхам Пу постоянно пребывали в состоянии ровной доброжелательности, не упускали случая пошутить и совсем не напоминали мрачных святош-фанатиков.
Ясно, что я совершил среди них всего пара дней, но не сомневался, что этим людям вряд ли ведомы такие вещи, как депрессия и разочарование.
— Вот тебе тема для сегодняшней медитации, — продолжил монах по окончании паузы. — Вечером, на закате попытаешься опровергнуть мои аргументы, и я с наслаждением тебя послушаю… Еще раз повторяю, мне не нужна от тебя слепая вера, ты обязан осознавать, что и для чего ты делаешь. А на данный момент нам пора идти, поскольку под тяжестью твоих выдающихся достижений вышел из строя мост, и это значит, что возвращаться придется в обход, а это пара продолжительнее, чем по прямой.
Я осознал, что краснею, но позже посмотрел на смеющегося брата Пона, и сам не выдержал, заулыбался.
БУСИНЫ НА ЧЕТКАХ
Запрещено начать новую судьбу, не отказавшись от прошлой хотя бы частично.
Нереально положить что-то новое в шкаф, забитый рухлядью, сперва необходимо что-то оттуда убрать.
Первый ход возможно символическим — спасение от фрагмента личной действительности, не имеющего ценности, от предмета, что в далеком прошлом не нужен, но хранится по каким-то сентиментальным соображениям либо легко по причине того, что до него сто лет не доходили руки.
Необходимо создать мелкий кусочек пустоты, что послужит катализатором изменений. Маленькая жертва не возымеет результата, но и перебарщивать не следует, излишне резкие телодвижения на начальной стадии способны лишь навредить.
* * *
Тысячи привязанностей к людям, вещам, животным мешают нам быть свободными, и первый ход к избавлению от этих «корней» — понять их наличие.
Все, на что мы по собственной воле тратим свободное время, должно быть рассмотрено заново с позиций того, как эти вещи ограничивают свободу: хобби, домашние животные, соцсети, коллекции, безлюдный треп по телефону, телевизор.
Необходимо составить перечень таких привязанностей, и лучше в письменном виде.
А после этого следить за собственными «корнями», отмечать, как, в то время, когда, как довольно часто проявляет себя любой из них. Ни за что не следует осуждать себя за потакание слабостям, за неспособность победить их сходу, и не пробовать бороться с ними напрямую, в лоб.
Это верный путь к разочарованию и поражению в себе.
* * *
Помогать вторым может только тот, кто сумел оказать помощь самому себе.
Человек не в силах угадать последствия собственных поступков, каковые он вычисляет добром. Исходя из этого в чужую жизнь необходимо вмешиваться предельно бережно, а по возможности лучше не вмешиваться по большому счету.
Для начала необходимо навести порядок в собственной.
Глава 2. Дыхание смерти
Я вспотел до таковой степени, что веревка выскальзывала из мокрых пальцев.
Дабы затянуть узел, мне пригодилось ухватить ее зубами и потянуть так, что челюсти хрустнули. Но позже я смог испустить полный удовлетворения вздох и откинуться назад, созерцая творение рук собственных.
Место хлипкого бревнышка, что не выдержало моей тяжести, заняли два куда более толстых и надежно скрепленных между собой.
На то, дабы срубить деревья, отнять у них веток и сделать все другое, у меня ушло все утро. Я получил еще пара мозолей вдобавок к ветхим, не успевшим зажить, взял тройку царапин, но ничего, к собственному удивлению, себе не отрубил.
— Отлично сделано, — сообщил брат Пон, неясно откуда показавшийся у меня за спиной; в то время, когда я оглядывался несколько мин. назад, рядом никого не было.
— Как вы ухитряетесь ходить так тихо? — задал вопрос я, обернувшись.
— Грохот формирует то барахло, что носишь в. Пустота рождает безмолвие, — отозвался монах. — Отправимся, тебя ожидает еще одно ответственное дело… не опасайся, копать либо рубить не придется.
Шагая за ним в сторону храма, я думал, какую пакость он мне уготовил…
Прополку мелкого огородика, что спрятался за храмом? Поход за водой? Таскаться за ней необходимо к источнику, приблизительно за километр, а ведра носить, применяя что-то наподобие отлично привычного всякому русскому коромысла.
Мутную жидкость, что текла под боком, в Меконге, не стал бы выпивать и усмиряющий плоть аскет.
Не смотря на то, что нет, все емкости мы наполнили утром, по холодку, и они не могли опустеть…
Что еще? Помощь на кухне? Новый поход в деревню?
— Наблюдай ко мне, — с казал брат Пон, в то время, когда я положил топор в сарай к другим инструментам. — Хватит тебе выполнять подвиги телесные, настало время перейти к духовным… Видишь колокола? Ты обязан обойти храм по ходу солнца, позвонив в любой. Позже возвратишься ко мне и сообщишь, сколько их.
Задание смотрелось таким простым, что я заподозрил подвох.
— И все? — уточнил я.
— Да, и все, — вид у монаха был невинный, как у ребенка, еще не выучившегося лгать.
Петля из колоколов, развешенных в ряд под узким навесом, окружает многие тайские храмы. Я неоднократно видел верующих, каковые совершали обход святилища, ударяя по каждому и шепча молитву.
Но для чего этим заниматься мне?
Хорошо, брат Пон давал слово, что будет растолковывать все, пускай кое-что и не сходу…
И я принялся за дело… Бомм — первый колокол, бомм — второй, бомм — третий… Приблизительно на пятом я увидел, что они хоть одинаково ветхие, потускневшие от времени, а кое-какие со трещинами и сколами, но все различные — одни побольше, другие мельче, с орнаментом либо без, в форме тюльпанов либо напоминающие гильзы от снарядов.
Бомм… бомм… бомм… сто пять.
Подойдя к навесу, под которым сидел брат Пон, я озвучил оказавшееся число.
— Нет, ты совершил ошибку, — сообщил он. — Попытайся еще раз.
Я нахмурился, проглотил возражения и зашагал обратно.
В этом случае вышло сто восемь — как я не забывал, священное для буддистов число.
— Ты совершил ошибку, — разочаровал меня брат Пон. — Попытайся еще…
Третья попытка принесла мне итог в сто четыре.
Выяснив, что и это неверно, я от гнева.
— По какой причине я обязан вычислять эти дурные колокола?! — выпалил я, сжимая кулаки. — Какая от этого польза?
— Дабы извлечь пользу, ты обязан выполнить задание, — монах не обратил внимания на мою вспышку, голос его остался ровным, а лицо — бесстрастным, как у статуи Будды.
Я чуть не зарычал…
Проклятые колокола как будто бы издевались нужно мной, их очертания сливались, казалось, что я не иду, а стою на месте, а мимо проплывают эти уродские бронзовые штуковины. Я пробовал загибать пальцы, отсчитывая десятки, но в какой-то момент сбился, и было нужно затевать опять.
Еще две попытки, и в случае, если одна снова закончилась сто пятью, то вторая дала совсем немыслимый итог в сто двадцать. С ним я кроме того не стал подходить к брату Пону, а двинулся по очередному, неясно уже какому кругу, но практически тут же остановился, сам не зная по какой причине.
раздражение и ярость, только что заполнявшие меня, как говорится, по горлышко, отошли. Я понял, что понемногу вечереет, из джунглей долетают обезьяньи крики, а где-то весьма на большом растоянии визжит бензопила.
Тихо, не думая, для чего я этим занимаюсь, не зацикливаясь на том, дабы сделать все верно, я обошел храм.
Сто семь.
— Отлично, — сообщил брат Пон, услышав это число. — Ты осознал, что произошло?
Я пожал плечами:
— Я прекратил злиться.
— Не совсем. Легко твой ум признал собственную неудачу и должен был отойти. Рациональный ум, дискурсивное мышление, как именуют его на Западе, в любой момент занято операциями, похожими на математические, — сравнением и взвешиванием.
— Но эти расчеты оказывают помощь жить верно! — возразил я.
— Да ну? — изумился монах. — По какой причине тогда умные люди так довольно часто бывают идиотами? В большинстве случаев смысла в аналогичной калькуляции не больше, чем в подсчитывании колоколов либо песчинок на пляже.
— Но вы же говорили, что осознание — единственное оружие, что у нас имеется?
— Само собой разумеется, но ум — это не осознание, это только громогласное и неотёсанное его подобие. Настоящему, подлинному осознанию постоянная трескотня ума не дает себя показать. Запрятанная в голове тираническая машина, которую тот, кто желает поменять собственную жизнь, обязан обучиться останавливать. Способов довольно много, мы начнем с самого несложного… Именуется он — внимание дыхания.
Из предстоящего рассказа стало ясно, что сейчас мне нужно будет считать личные вдохи, начиная с единицы и доходя до десяти, а после этого снова затевать сперва. Причем заниматься этим предстоит неизменно, что бы я ни делал, на протяжении работы, еды, на ходу и лежа.
— Но для чего? — задал вопрос я, в то время, когда мы попытались и стало ясно, что до десяти я могу сосчитать без неприятностей.
— После этого же, для чего ты бродил около храма последние два часа.
Ого, а я и не увидел, что прошло столько времени!
— Твой ум будет, во-первых, сосредоточен на той задаче, которую ты делаешь: подметаешь, выпиваешь чай либо чешешь за ухом. Во-вторых, ему нужно будет вести счет столь же тщетный, как и каждый, но находящийся под твоим контролем. Ресурсов на что-либо еще у него не останется, не смотря на то, что не думай, что все у тебя окажется так легко. Останови-ка разогнавшийся грузовик!..
Достаточно скоро стало ясно, что брат Пон не совершил ошибку.
В то время, когда я ничего не делал, вычислять вдохи было легче легкого, но стоило заняться чем-то еще… Я сбивался, пропускал числа и раз за разом начинал заново, время от времени в ступоре, не осознавая, что я делаю, и будучи не в силах отыскать в памяти, о чем только что думал.
Ум мой метался в пределах черепа, совершенно верно прижатая вилами змея, и это было мучительно практически до физической боли. Но я настойчиво практиковался до вечера, а ночью мне приснилось, что я считаю колокола, колеблющиеся от моего дыхания…
Будда в святилище вата Тхам Пу имелся, но шикарные золоченые изваяния храмов Бангкока он напоминал мало. Грубо высеченная из камня фигура, покоящаяся на бесформенной глыбе, чуть намеченное лицо, поднятая для благословения гирлянды и рука цветов на шее.
В мои обязанности входило подметать тут ежедневно, убирать сгоревшие ароматические палочки, огрызки которых торчали из чаши с песком, поменять сам песок на чистый.
Более важными делами занимались двое молодых монахов, чьих имен я так и не определил, не смотря на то, что провел в Тхам Пу семь дней. Постарался поинтересоваться у брата Пона, но тот только нахмурился и приказал мне не заниматься ерундой.
За семь дней я привык к собственному жилищу, к скудному рациону и к тому, что слова «отдых» тут не знают по большому счету. Мозоли мои зажили, а неприятности, еще сравнительно не так давно разрывавшие сердце на части, стали казаться чем-то эфемерным, наподобие миража над барханами.
О том, что имеется такие вещи, как деньги либо сотовая сообщение, я кроме того и не вспоминал.
Утром восьмого дня я, как в большинстве случаев, побрызгал водой на пол и взялся за метлу. Шварк-шварк, шварк-шварк, нужно сделать так, дабы пол стал идеально чистым, в противном случае нужно будет мести заново… Первый вдох, второй, третий… десятый, опять первый, и для дурных мыслей в голове не осталось места, смолк тревожный нервный монолог, что мы в большинстве случаев не поймём.
— Не знаю, что ожидает тебя в будущем, но в случае, если что, ты сможешь трудиться уборщиком, — голос брата Пона, донесшийся со стороны входа, вынудил меня содрогнуться.
В большинстве случаев сейчас он медитировал под навесом в одиночестве.
— Э, да… — сообщил я, не зная, что и думать.
За весьма краткий период само понятие «работа за деньги» стало для меня предметом из области ужасных снов.
— Отправимся, — он поманил меня. — Ты с первых часов ожидаешь от меня чуда. Сейчас будет тебе чудо.
Честно говоря, такое сообщение меня вовсе не обрадовало: учитывая склонность брата Пона к шуткам, он в полной мере имел возможность обозвать прекрасным и многообещающим словом какую-нибудь подковырку.
Но в случае, если за эти дни я чему и выучился, так это повиноваться без рассуждений.
Отставив метлу в угол, я следом за братом Поном выбрался из храма.
Скоро стало ясно, что он ведет меня на то место, где я недавно выкорчевал дерево. Начавший сох нуть ствол валялся в том месте, где его покинули, чернела оплывшая яма, а рядом с ней, скрестив ноги, сидели двое молодых монахов.
Между ними стояло ведро, до верха наполненное водой.
— Братья дали согласие нам оказать помощь, — сообщил брат Пон. — Для наглядности, так сообщить. Размещайся вот тут…
Плюхнувшись наземь, я отыскал в памяти, что позорным образом забыл о внимании дыхания, и принялся заново вычислять… один… два… три… четыре…
— А сейчас закрой глаза и попытайся ни о чем не думать, — продолжил монах. — Тихо дыши и не подглядывай.
Еще бы он внес предложение мне не вспоминать о белой мартышке!
Брат Пон сообщил что-то по-тайски, его соратники отозвались маленькими смешками. Позже ушей моих коснулся звук, которому легко неоткуда было взяться среди джунглей — шкрябание лопаты по снегу и льду, с которого много лет начиналось мое зимнее утро в юные годы!
Дворничиха, тетя Люда, принималась за дело около шести, и меня будили, в то время, когда она пахала вовсю.
Он был такой же частью привычной жизни, как школьная форма либо запах папиного одеколона… на данный момент же он пугал посильнее, чем рык голодного тигра, поскольку полосатые кошки в окрестностях Нонгкхая видятся, а снег и лёд — нет, и тетя Люда в далеком прошлом погибла…
Искушение открыть глаза было так очень сильно, что мне казалось — веки тянут вверх верёвками.
Но я сдержался.
Брат Пон и его ассистенты нараспев просматривали что-то, и голоса их порождали эхо, как будто бы мы сидели не под сводами деревьев, а в громадном зале наподобие того, где меня когда-то учили танцам… родители загоняли меня в том направлении из-под палки, мне самому не нравилось, и я ненавидел это помещение, само строение Дома пионеров, желтое, с колоннами у входа…
Я как будто бы лишился веса, парил в пустоте, и образы из прошлого наплывали друг за другом, ошеломляюще ясные, четкие, детальные воспоминания о таких ситуациях, каковые я совсем забыл.
Запах весны, сырой почвы, в то время, когда мы без спроса уходили на берег только что вскрывшейся речки и возвращались нечистые, влажные и радостные, приобретать неизбежную родительскую взбучку…
Кудрявая Маша, с которой мы чуть не поженились, два года прожили совместно…
Ужасная пьянка с «деловыми партнёрами » в девяносто третьем, в то время, когда в моду входили красные пиджаки, а сами «партнеры» кроме того и не думали избавляться от бандитских привычек.
Ресторан «Золотое кольцо» мы тогда чуть не сожгли.
Голоса монахов упали до шепота, позже они в один момент вскрикнули, и данный резкий звук вернул меня к действительности. Я понял, что дрожу, как в лихорадке, а пот практически капает с бровей, щекочущие струйки текут по пояснице и бокам.
— Открой глаза, — сообщил брат Пон, забрав меня за плечо.
От этого прикосновения я чуть не вскрикнул, такой горячей мне показалась его ладонь. После этого я с опаской поднял веки и застыл как громом пораженный, пробуя понять, что именно вижу.
Прямо наоборот меня, рядом с ямой от выкорчеванного дерева, сидел один из молодых монахов. За его спиной клубилось что-то тёмное, бесформенное, угрожающее — облако тьмы, в которого укрывается чудовище, либо нет, скорее кроме того сам монстр, могущий поменять вид!
Я практически заметил острые когти, усеянную бородавками морду, слюнявую пасть…
Ужас ударил, совершенно верно холодная вода из брандспойта, я сделал перемещение быстро встать, но брат Пон навалился на меня, не давая этого сделать. Переведя взор, я понял, что за спиной второго монаха маячит совершенно верно такая же штуковина.
— Смерть приходит в данный мир вместе с нами, — проговорил брат Пон нараспев. — Стоит у изголовья колыбели и в ногах кровати старика, рядом с другом и с дамой. Нет человека, который знает, в то время, когда она нанесет удар, но рука с кинжалом занесена и может упасть в любую секунду.
— И за-за мн-ной? — от кошмара я чуть имел возможность сказать, язык заплетался, губы не слушались.
— Поворачивай голову медлительно и с опаской, — не удовлетворившись словами, брат Пон забрал меня за макушку и придержал, не давая мне сделать излишне резкое перемещение. — Лишь не обделайся…
Тёмное облако переживало в каких-то сантиметрах от моих лопаток, от него веяло холодом. Не знаю, как, но я чувствовал, что в ничего нет, но что пустота, запрятанная за клубящимся пологом, может выпить всю мою жизнь за считанные мгновения.