Животные рождаются специальными и потому определяются природой; человек сам формирует себя, самым разным образом применяя природу. Этим разъясняются многообразные различия между людьми. Гелен определяет человека как «практическое существо… другими словами существо, которое занимает некую позицию, производит определенное мнение, высказывает собственные решения, поднимается на ту либо другую сторону, в силу того, что он вовлечен в происходя щее»22. Это действительно, что человек — практическое существо. Но его практика неотделима от мышления: человек познаёт действительность конкретно как действительность и планирует различные методы достижения собственных целей, из которых выбирает один. Человек — существо осознанно избирательное и целенаправленное. Он должен прикладывать личное упрочнение к тому, дабы спроектировать собственный мир, в силу того, что его инстинкты негодны либо недостаточны для этого. Так он пробует достигнуть полноты, не смотря на то, что в действительности ни при каких обстоятельствах не достигает ее до конца, чего нельзя сказать о животных. Животный мир запрограм мирован с самой первой клетки и свершит собственный назначение под неуклонным водительством обстоятельств и инстинктов. Наоборот, мир человека ни при каких обстоятельствах не достигает завершенности. Макс Шелер говорит о человеке как о «вечном Фаусте, о существе cupidissima rerum novarum (жаждущем новизны), которое ни при каких обстоятельствах не удовлетворяется наличной действительностью, постоянно стремится сломать границы собственного бытия, как оно существует тут и сейчас; собственной «среды» и собственной актуальной действительности» 23. Такое самоосуществление происходит не спонтанно, как у животных, а в следствии постоянного упрочнения — упрочнения научения, свободной воли и размышления. Человек испытывает постоянное напряжение в это же время, что он имеется, и тем, чем он желает быть. Он живет в устремленности к собственной утопии, которая, как заметил Эрнст Блох, побуждает его все время искать еще не достигнутого. Человек — это «утопическое живое существо».
б) Независимость от экологии
Данный неоспоримый факт предполагает наличие другого неоспоримого факта: независимости человека от экологии. Животное привязано к собственному окружению, в котором оно обретает удовлетворение собственных стимулов, и ему этого достаточно. Очевидно, человек также пытается удовлетворить собственные инстинкты, но ему этого мало: он знает множество вторых действительностей, каковые вызывают его любопытство, не смотря на то, что не воображают для него практического интереса и не приносят ему пользы. «без сомнений, отечественным органам эмоций дан лишь фрагмент поведение затрагивает все эти области. Для белки не существует муравья, что ползет по тому же дереву. Для человека же существуют не только они оба, вместе с тем звезды и далёкие горы, что с биологической точки зрения совсем излишне» 24. Это говорит о радикальном преодолении той строгой субординации между силой инстинкта и структурой экологии, которая так характерна для животных. Человек выходит за рамки биологической необходимости. Животное схватывает и познаёт некую часть мира — ту, которая ему нужна, и для него это «всю землю». Человек же открыт всему миру, правильнее, всему бытию.
в) Человек как Я-субъект
Вышеназванное свойство кроме этого свидетельствует, что человек, будучи субъектом и в качестве субъекта, может дистанцироваться от объекта, осознать его конкретно как объект, как действительность, хорошую от него самого. Более того, человек может мыслить и оценивать данный объект не только с позиций пользы, вместе с тем избирательно либо незаинтересованно. Исходя из этого он способен сдерживать собственные инстинкты, поступать им вопреки; более того, сублимировать их, придавая им, к примеру, альтруистическую направленность. Это прямо говорит о реальности некоего «Я», которое не тождественно совокупно сти инстинктов, но владеет властью над самим собой. Человек — единственное существо, талантливое заметить самого себя как «Я», а мир — как «не-Я». И заметить конкретно тогда, в то время, когда он вступает в отношение с объектами мира либо с другими субъектами, каковые также сознаются им как действительности, хорошие от него самого, но с которыми одновременно с этим он входит либо может войти в настоящее отношение. Практически ребенок произносит «я» лишь по окончании того, как сообщит «ты» матери и обучится постигать вещи как действительности, хорошие от него самого. Мы постоянно нуждаемся в посредничестве «другого», дабы прийти к самим себе. Но мы все-таки приходим 25.
Человек обращен к самому себе. Данный радикальный опыт мы обозначаем местоимением «я». Любой из нас чувствует себя единственным и неповторимым «Я». Будучи неповторимым по своим биологическим и психологическим особенностям, это «Я» понемногу получает личностное своеобразие, которое отличает его от всех остальных личностей. «Я» принимает на себя ответственность за собственную судьбу, определяемую совокупностью принятых ответов. Исходя из этого мы говорим: «я думаю», «я желаю», «я страдаю» и т. д. Я ощущаю себя частью всего человечества, но одновременно с этим я свободен от него. Моё собственное «Я» образовывает центр моего мира, и лишь исходя из него я вижу всё другое и реализую себя в практической деятельности. Кант полагал трансцендентальное «Я» условием, в силу которого допустимо трансцендентальное синтетическое единство апперцепции. В нем и через него унифицируются все впечатления и удерживается сознание единства в познании. И это правильно, не смотря на то, что не только в познании, но и в действии мы владеем опытом «Я» как тотальности и единства, как элемента, что приводит множественность к единству и растолковывает для нас действие и познание. «Я» ни при каких обстоятельствах не воспринимается прямо и конкретно, но любой человек владеет несомненным опытом единства «Я», хорошего от всех других объектов, и опытом устойчивости этого «Я» как субъекта. Исходя из этого клонирование личностей нереально, даже в том случае, если станет осуществимым клонирование тел. личность и Тело — отнюдь не одно да и то же.
Из этого же рождается опыт глубинного одиночества. Я и лишь я несу бремя ответственности за собственное существование. Кьеркегор и Унамуно особенно глубоко ощущали это в опыте тоскливого одиночества. «В мире нет другого intimior intimo meo» (более внутренним, чем я сам).
г) Восприятие пространства и времени
Эрнст Кассирер вычисляет характерной чертой людской существа восприятие пространства и времени как тотальностей . Он неправ, в то время, когда говорит, что «ни одну настоящую вещь мы не можем постигнуть в противном случае, не считая как в пространственно-временной обусловленности» 26. Так как разумеется, что мы способны постигнуть множество настоящих понятий независимо от времени и пространства. К примеру, в то время, когда мы определяем справедливость как «воздаяние каждому по заслугам», то такое понятие справедливости носит внепространствен ный и вневременн ой темперамент. То же самое правильно в отношении понятия прав человека. Мы будем детально сказать о метаэмпири ческом и нематериальном познании применительно к мыслительной свойству человека. Но в остальном кассиреровский анализ пространственно-временных представлений человека верен.
Тот метод, каким мы, люди, постигаем пространство, радикально отличен от пространственных представлений не только низших животных, но и человекообразных мартышек. Эти различия яснее всего раскрываются косвенным методом: через анализ поведенчес ких стереотипов. Существуют фундаментально разные типы пространственного и временнуго опыта. Самый низкий уровень Кассирер именует временем и органическим пространством . Он свойствен любому живому существу, наделяя его свойством приспособиться к условиям среды (в первую очередь пространственным), дабы выжить. На этом уровне постижение пространства ограничивается комплектом стимулов и адекватных ответных реакций. Примитивные животные могут верно ориентироваться в собственном пространстве и собственном времени. В большинстве случаев, им удается сохраниться. Но разумеется, что у них нет представления о пространстве и времени как о тотальности. Исходя из этого они не могут ни властвовать над ними, ни определять их. Животные пассивно приспосабливаются к собственной ограниченной сфере обитания и к собственному ограниченному времени.
Высшие животные владеют тем, что Кассирер именует перцептивным пространством — сложным понятием, в котором интегрированы различные элементы: опыт зрения, осязания, слуха, перемещения. Макс Шелер продемонстрировал, что у животного отсутствует центр, исходя из которого оно имело возможность бы соотнести с одной и той же вещью, с одной стороны, собственные психофизические функции зрения, слуха, обоняния, вкуса, а иначе, — видимые, осязаемые, слышимые, обоняемые либо принимаемые на вкус объекты. Как уже было сообщено, животное принимает действительности не как вещи в себе, но как стимулирующие феномены. Помимо этого, животное не владеет понятием универсального пространства, которое составляло бы устойчивый фон его ощущений. Бегающая по саду собака, — говорит Шелер, — не может заметить данный сад как целое и поместить отдельные предметы в неспециализированную упорядоченную картину. Для собаки существует только конкретное пространство ее местонахождения , которое изменяется вместе с ее перемещением. Она не может связать эти частные пространства в тотальное пространство сада независимо от местонахождения собственного тела27. Эта функция, недоступная животному, осуществляется человеком. Кассирер именует ее символическим пространством . Не прямо, а через посредство сложного мыслительного процесса человек формирует представление об абстрактном, гомогенном, нескончаемом универсальном пространстве, о природе которого столько рассуждали философы 28. Кассирер именует это пространство символическим по причине того, что оно поддается описанию в математических формулах. Именно это сделали Галилей, Кеплер, Эйнштейн и Ньютон. Разумеется, что такое пространственное представление чуждо любому животному.
Параллельная неприятность — неприятность времени. Человек живет не только настоящим, потому что его настоящее, по словам Лейбница, «обременено прошлым и угрожает будущим». Человек абсолютно сознает целостность и непрерывность собственной жизни. Исходя из этого он думает о смерти и предвидит ее. Хайдеггер именует человека «Sein zum Tode» (бытием к смертной казни); вся его громадная книга «время и Бытие» посвящена анализу темпоральности 28акак конститутивного элемента сознания человека. Всё это немыслимо применительно к животному. Самые примитивные народы уже практиковали погребальные обряды, символизировавшие сознание прошлого и будущего, — обряды, которых ни при каких обстоятельствах не было у животных.
Конкретно по причине того, что существование человека пронизано темпоральностью , и по причине того, что человек сознает и осмысляет прошлое, будущее и настоящее, более того, до определенной степени способен направлять будущее и властвовать над ним, — конкретно исходя из этого мы говорим, что человек имеется историческое существо. Иначе говоря он созидает историю, преобразуя общества и реальность мира. Животные не изменяют истории; они по большому счету не имеют истории. Историчность — необыкновенное свойство человека. Причем свойство так ответственное, что в наши дни философы-историки практически что отрицают биологическую природу человека, мысля его лишь в качестве ens historicum («исторического существа»).
д) Символизирующая функция
Одна из самые специфических и характерных функций человека конкретно как человека — символизирующая функция. Мы имеем в виду свойство человека — и лишь человека — высказывать многие действительности в символической форме. Знак не то же самое, что символ, не смотря на то, что иногда их не редкость тяжело различить. Символы — это стимулирующие обозначения; они отмечаются и у людей, и у животных: к примеру, известные условные рефлексы у псов Павлова. Знаки, наоборот, — это условные обозначения, и потому они существуют лишь в мире людей. Так, знак отождеств ляется с условным знаком, с действительностью, которая признана по договоренности и отсылает к второй действительности 29. Мы уже упоминали о том, что Эрнст Кассирер самым тщательным образом изучал символизирующую функцию человека а также выяснил его как animal simbolicum (символическое живое существо) 30. Не впадая в неправомерные обобщения либо в редукционизм, возможно заявить, что мы, люди, являемся творцами знаков. В противном случае говоря, мы познаём одни действительности конкретно, как они имеется, а другие — при помощи условных знаков, либо совокупностей знаков.
Человек живет не только в физическом мире, как животное, но и в мире символическом. Он поймёт самого себя при помощи знаков. Публичный класс, нация обретают самосознание посредством знаков (молот и серп, флаг и т. д.). Человек отыскал метод познавать и высказывать действительности, каковые становятся постижимыми лишь в знаках, потому что в знаке некоторым образом присутствует символизируемое.
К числу самые характерных символических совокупностей, которыми пользуется человек, относятся математика, разговорный и письменный язык, религиозные обряды, мастерство во всех его многообразных проявлениях. Существует кроме этого множество вторых человечес ких знаков: украшения, нескончаемое разнообразие жестов рук и выражений лица, танец, погребальные обряды и т. д. Кое-какие животные также в некотором роде проявляют гнев, ужас, желание поиграть, удовлетворение и т. д., но эти символы высказывают лишь субъективные чувства животных, ни при каких обстоятельствах не обозначая и не обрисовывая предметы как объекты познания. Тут отсутствует переход от аффективного языка к пропозициональному, от субъективного к объективному. Животные применяют кое-какие символы, но у них нет знаков в правильном смысле слова. Символ — часть физического мира, знак — часть мира человеческого. Назначение символа — «инструментальное», знака — «обозначающее» (Кассирер). Животные владеют совокупностью наследственных знаков, облегчающей им приспособление и защиту, но они не создали совокупности знаков, талантливой высказывать объективные метачувственные либо концептуаль ные действительности. Такие совокупности знаков составляют один из самых характерных компонентов людских культур.
е) Язык
Вне всякого сомнения, самой сложной и в один момент самой людской символической совокупностью необходимо признать язык. Методы общения животных, их «язык» исследовались довольно много и глубоко31 . Проводились всевозможные испытания, предпринимались попытки научить человекообразных мартышек (к примеру, шимпанзе) «сказать». У.Х. Торп говорит об опыте с молодым шимпанзе по имени Вики: «В следствии Вики за шесть лет выучил лишь четыре комбинации звуков, пара напоминающие британские слова, и больше ничего»32 . Успешнее был опыт с юный самкой шимпанзе по имени Вошу: за три года она выучила восемьдесят семь знаков по американскому способу обучения глухих. Это не довольно много. Сходные результаты были достигнуты и с другой самкой шимпанзе, Сарой33.
Не будет рискованным утверждать, что, в конечном итоге, такие испытания только подтвердили несводимость людской речи к тем рудиментарным символам, каковые воспроизводят животные в силу подражания. Анри Делакруа цитирует Обезьяны и: «заключение обладают членораздельной речью не в основном, чем остальные позвоночные либо беспозвоночные животные. Так именуемые доказательства, полученные в следствии опытов с пчелами, осами и муравьями, являются только произвольные толкования неосторожно совершённых наблюдений… Выражение чувства еще не есть средство коммуникации. Шум, создаваемый одной особью, либо ее возбуждение смогут возбуждать другие особи и распространяться; но это еще не язык»34.
Язык имеется следствие свойства к символизированию, а она, со своей стороны, имеется следствие рефлективного и рационального мышления, свойственного лишь человеку. Язык является средством выражения мышления, но без мышления он был бы неосуществим. Лишь существо, наделенное рефлексией и самосознанием, талантливое наличествовать для себя самого, может различить символ и реальность, соотнести их между собой и создать поразительную совокупность условных, но прозрачных знаков, каковыми являются слова. Чтобы сказать, необходимо познавать действительности, хорошие либо отличимые от познающего субъекта как такового. Животное неспособно сказать по причине того, что принимает стимулы и реагирует на них, но не владеет рефлективным знанием вещей в их отличии либо отличимости от субъекта.
В словах обретает чувственную форму разумное представление либо мысль, становясь, так, наличной для людской сознания. Еще более страно то, что совокупность слов, образующих язык, и выраженных в словах понятий может передаваться вторым людям. Другие не только принимают звуковые колебания посредством барабанной перепонки, в то время, когда слышат слова, и не только принимают на сетчатку световые волны в ходе чтения, но слышат и знают смысловое содержание, переводят звук либо символ в идею, принимают идея; и так осуществляется обоюдное общение людей — неповторимое и вечно обогащающее каждого из нас. При помощи языка мы проникаем в самую глубину существа вторых людей и информируем им отечественные мысли. Беседа либо книга — что-то значительно большее, чем совокупность ощущений.
Словами человек обозначает конкретные вещи, каковые сами по себе не имеют ничего общего со словами. По-испански мы именуем словом «casa» (дом) то, что римляне именовали domus, немцы кличут Haus, французы — maison, британцы — house35. Каждой вещи мы даем конкретное имя. Каждый конкретный личный знак соотносится с личной вещью. Но в силу людской свойстве к абстрагированию мы владеем кроме этого огромным числом универсальных знаков, которыми обозначаем все личные объекты одной природы. Разумеется, что слова помогают кроме этого объективации и формированию отечественных знаний. Идея — это молчащий язык. Мы думаем словами, не смотря на то, что не произносим их; без слов мы не можем мыслить. Благодаря словам мы продвигаемся вперед в познании, обмениваемся информацией, на большом растоянии выходя за рамки обнажённых чувственных рефлексов. богатство и Бесконечное могущество человеческого духа проявляется в том, что посредством лишь двадцати шести-двадцати восьми фонетических и графических знаков мы способны выразить необозримое множество понятий и идей, все многообразие бытия, наук, совместного существования и искусств людей; и те, с кем мы общаемся, кто слушает нас либо просматривает, знают нас, а мы понимаем их.
Более того, устная либо письменная обращение — это не только семантика и фонетика (не смотря на то, что они крайне важны), но, в первую очередь, синтаксис, другими словами свойство координировать и соединять слова, образуя более сложные по смыслу предложения, в которых различаются подлежащее, сказуемое, дополнения, а потом объединять эти предложения либо синтагмы в еще более сложные совокупности соответственно законам логики. В конечном итоге так формируется обращение и приобретают выражение в языке все науки, всё достаток людской культуры, накопленной, передаваемой и взращиваемой в течении столетий.
«Без символизма, — говорит Кассирер, — жизнь человека была бы судьбой заключенного в платоновской пещере. Она ограничива лась бы практическими интересами и естественными потребностями, не имея доступа к совершенному миру, что открывают для себя в различных измерениях религия, мастерство, наука и философия»36.
Как же направляться отнестись перед лицом этих фактов к заявлению У.Х. Торпа: «Как бы ни была громадна пропасть, отделяющая характерные животным совокупности коммуникации от людской языка, нет таковой единственной чёрта, которая имела возможность бы послужить непогрешимым критерием различения в этом нюансе человека и животных»? 37 Отечественный ответ таков: вправду, нет таковой единствен ной чёрта, но все характеристики языка обосновывают несводимость рудиментарных знаков, которыми пользуются животные, к людской языку.
Существует несомненная сообщение языка с определенными нейрофизиологическими структурами. Как мы знаем, что мозг есть анатомической базой речи; известна кроме этого ключевая роль «адаптативной коры головного мозга» (Пенфилд) и адаптативных нейронов; наконец, как мы знаем, что кое-какие речевые функции связаны с определенными территориями адаптативной коры и что их повреждение влечет за собой нарушение речевой функции. Всё это указывает, что мыслящее «Я» представляет собой не просто мышление либо разум, не просто душу (о которой мы будем говорить позднее), но личность в целом. Любое человеческое воздействие имеется воздействие всей личности. Владея лишь фонологической системой и мозгом либо лишь душой, человек не имел возможность сказать. Исходя из этого черепно-мозговая травма может затруднить либо по большому счету блокировать обращение а также мышление. Мы еще возвратимся к данной теме, в то время, когда будем говорить о субстанциальном единстве тела и души.
В то время, когда и как появился человеческий язык — одна из самых спорных тем, начиная с эры Просвещения. Жозеф де Мэтр (1753_1821) и Луи де Бональд (1754_1840) полагали, что язык был дан людям от Всевышнего в откровении, в виде изначального неспециализированного языка, и что вместе с языком Всевышний открыл нам всю совокупность метафизических, религиозных и нравственных истин, передаваемых через традицию. Сейчас эта неприятность, на которой мы не имеем возможности останавливать ся детально, образовывает, в большинстве случаев, предмет антропологичес кого изучения 38.
ж) Мастерство
Вторая характерная для человека символическая функция, без сомнений недоступная животным, — это художественное ее созерцание и выражение красоты.
Мастерство возможно подражанием природе, к примеру, в костумбристской живописи либо в натуралистическом пейзаже. Но чаще оно является идеализацией , попытку усовершенствовать природу и создать то, чего природа не формирует. Мастерство пробует превзойти природу и сотворить формы, каковые отразили бы совершенство и высшую гармонию, формы, каковые лишь душа человека рождает и пытается воплотить в мраморе, на холсте, в музыке либо в поэзии. Само собой разумеется, мастерство отражает не только красоту: иногда оно является выражением возвышенных либо ужасных эмоций, эйфории либо страдания. Но от живописца, в каком бы материале он не творил: в мраморе, на холсте, в звуках либо театральных образах, оно постоянно требует узкой интуиции, глубокого и красивого эмоции, талантливого затронуть и взволновать вторых людей. В том месте, где по большому счету нет красоты, нет искусства в строгом смысле. Имеется лишь техника, а это совсем второе.
Во всяком художественном творчестве прослеживается определенная целенаправленная структура: живописец пытается выразить красоту, передать чувство, воплотить идею, привести к впечатлению соразмерности и ритмичности. Он открывает для себя формы, каковые после этого пробует воплотить в чувственном образе. Леонардо да Винчи сказал, что скульптуры и назначение живописи — saper vedere (мочь видеть) форму, в греческом смысле слова morf0h, дабы сделать ее ощутимой.
Нереально выразить тот эстетический опыт, что порождает созерцание произведений искусства. В то время, когда мы поглощены зрелищем великого творения, то предощущаем в нем зов нового царства — царства совершенных абсолютной красоты и форм, о котором говорит в платоновском «Пире» Диотима, чужестранка из Мантинеи. Эта красота более настояща, чем красота цветов либо звуков, потому что неизмеримо превосходит их, заставляя нас видеть всю действительность в новом свете. Конкретно такие эмоции пробуждает в нас собор в Бургосе, Пятая симфония Бетховена, «Похороны графа Оргаса» Эль Греко, «Царь Эдип» Софокла, «Духовная песнь» св. Хуана де ла Крус либо притча о блудном сыне, которая, на мой взор, образовывает красивейшую страницу всемирный литературы. Неудивительно, что Аристотель говорит о катарсисе, освобождении, доставляемом некоторыми произведениями искусства. Освобождении через сублимацию.
Но мы не планируем рассуждать об эстетике, о теории красоты. Мы лишь желали обратить внимание на чисто людскую свойство ощущать красоту, создавать ее и восхищаться ею; свойство достигать самой глубины эмоций, и высказывать эту красоту так, что она тревожит и других людей, в силу того, что между его зрителем и художником, слушателем либо читателем появляется эмпатия. Хайдеггер усматривал в поэтическом языке изначальное выражение истины бытия39. Ничего аналогичного не обнаруживается в животном мире. Будучи пленниками стимулов и инстинктов, животные ни при каких обстоятельствах не преодолевают их, не смогут отречься от них, дабы устремиться к иным целям. Им неизвестна признательность, неизвестно восхождения и наслаждение творчества к вершинам гармонии, пропорциональности и соразмерности, успехи последних глубин либо вершин. У них нет иных целей, не считая тех, каковые навязаны им инстинктами. Животные не создают произведений искусства и не смогут их создавать.
з) Наука
Углубиться в феномен науки — значит углубиться в лабиринт теорий, разделений и дефиниций. Наука являет собой самое обескураживающее зрелище анархической многозначности 40. Исходя из этого мы не станем входить в данный лабиринт. Нам достаточно будет разглядеть феномен науки как феномен только и своеобразны человеческий.
По большому счету под наукой в большинстве случаев знают совокупность точных истин об универсальных и нужных объектах, причем эти истины логически сцеплены между собой, образуя связную совокупность41 . Такое определение не требуется осознавать в твёрдом смысле: современная наука включает в себя кроме этого рабочие догадки и другие логические компоненты, каковые принимаются в качестве точных, но, с возникновением новых разрешённых могут быть фальсифицированы. Наровне с принципом верификации, выдвинутым неопозитивистами, Карл Поппер внес предложение принцип фальсификации. Некое высказывание может принимать во внимание подлинным до тех пор, пока не будет доказана его ложность. Кое-какие авторы, а также св. Фома, включают в само понятие науки познание через обстоятельства: с их точки зрения, одной методической систематизации слишком мало 42.
Но, кроме уточнений и любых дискуссий, одно думается полностью точным: тот факт, что лишь человек способен достигать подлинного, объективного, общего и систематического знания действительности и разных ее областей — как физических действительностей (естественные науки), так и действительностей людских (гуманитарные науки). Эрнст Кассирер с преувеличенным энтузиазмом пишет о том, что «наука представляет собой последний ход в духовном развитии человека и может принимать во внимание наивысшим и характернейшим достижением культуры» 43. Это преувеличение, в силу того, что наивысшее достижение людской культуры — нравственная и религиозная судьба. Но без сомнений, что суметь прочесть умопостигаемые структуры, заключенные в чувственном, суметь сформулировать это знание в теоретических неспециализированных положениях, раскрыть логические связи и свести хаотические совокупности данных в совокупности, распознать и сформулировать обстоятельства замечаемых явлений и так раскрыть множество тайн природы, в значительной степени добиться власти над природой, дабы поставить ее на работу человеку, — все это указывает грандиозное свершение, которое показывает и обосновывает мощь людской разума и превосходство человека над любыми животными. Великие трактаты по физике, праву, медицине либо философии, академии и университеты, лаборатории и библиотеки, научные конгрессы и журналы — всё это красноречивейшие создания человека, не оставляющие никаких разумных сомнений в совсем особенном, неповторимом и наивысшем положении человека в космосе. Процесс научного познания отнюдь не закончен; скорее возможно думать, что он лишь начинается. До каких пределов дойдет систематизация и человеческое познание через тысячу либо сто тысяч лет, запрещено кроме того представить. Но не будет через чур большой наглостью утверждать, что оно примет огромные размеры.
Разумеется, что в науке кроме этого играется громадную роль символичес кое обозначение. Роль Галилео Галилея (1564_1642) в истории мысли содержится не столько в том, что он отстаивал гелиоцентризм (в конечном итоге это астрономическая неприятность), какое количество в том, что он открыл математическую и математизируемую структуру природы, — в противном случае говоря, возможность сформулировать законы природы в терминах математики, другими словами (что то же самое) выразить их в символических формулах. Позднее Рене Декарт, что был лучшим математиком, нежели философом, открыл аналитическую геометрию: всякой фигуре соответствует уравнение, а всякому уравнению — фигура . Тем самым эти ученые сделали вероятным простое и правильное последующее овладение и истолкование природы ею. Так математика превращает ся в правильную и одновременно символическую науку о чувственных действительностях.
Но дело не только в этом. Принципиально важно да и то, что научные высказыва ния являются синтезом многообразных данных, каковые мы приобретаем благодаря органам эмоций. Кант проницательно увидел, что познавать и мыслить — значит соединять, и чем идеальнее и возвышеннее знание, тем унифицированнее яркие эти. Так мы приходим к неспециализированным правилам наук и потом — пускай кроме того Кант этого не осознавал — к формулировке последних правил бытия, составляющих метафизику. Итак, неспециализированные понятия (о которых будем говорить позднее) и неспециализированные высказывания, находящиеся в собствености как к области естественных наук (скажем, ньютоновский закон тяготения либо уравнение Эйнштейна, обрисовывающее энергии и соотношение массы), так и к области гуманитарных наук (к примеру, формулировка прав человека либо гражданские кодексы), сущность человеческие и лишь человеческие построения, каковые высказывают в символических формах языка настоящее содержание. Никто не имеет возможности сообщить, словно бы физические и химические формулы либо положения Устава Объединенных Наций не высказывают действительности. Но они высказывают ее в формулах языка и символических предложениях, содержащих и высвечивающих действительности.
Так созданная человеком наука дает ему чувство уверенности в мире, где все совершается в соответствии с постоянным законам. Среди вихря без конца сменяющих друг друга исторических событий человек утвердил научный порядок, намного превосходящий порядок чистой инстинктов и природы. Лишь существо, наделенное познавательной свойством, несравнимо превосходящей любую животную свойство, имело возможность осуществить фантастическую задачу создания науки.