Легко христианство
Предисловие
То, о чем говорится в данной книге, послужило материалом для серии радиопередач, а потом было размещено в трех отдельных частях называющиеся Радиобеседы (1942), Христианское поведение (1943) и За пределами личности (1944). В печатном варианте я сделал пара дополнений к тому, что сообщил в микрофон, но в остальном покинул текст без особенных трансформаций. Беседа по радио не должна, по-моему, звучать как литературный очерк, прочтённый вслух, она должна быть конкретно беседой, выполненной искренности. Исходя из этого в моих беседах я применял все сокращения и разговорные выражения, какие конкретно в большинстве случаев употребляю в беседе. В печатном варианте я воспроизвел разговорные обороты и эти сокращения. И все те места, где в беседе по радио я подчеркивал значимость того либо иного слова тоном голоса, в печатном варианте я выделил курсивом. на данный момент я склонен вычислять, что это было с моей стороны неточностью – нежелательным гибридом мастерства устной речи с мастерством письма. Рассказчик обязан применять оттенки собственного голоса для выделения и подчёркивания определенных мест, по причине того, что сам жанр беседы этого требует, но автор не должен применять курсив в тех же целях. Он располагает вторыми, собственными средствами и обязан пользоваться этими средствами, чтобы выделить главные слова.
В этом издании я устранил сокращения и заменил все курсивы, переработав те предложения, в которых эти курсивы виделись, не повредив, надеюсь, тому привычному и несложному тону, что был характерен радиобеседам. Кое-где я внес добавления либо вычеркнул отдельные места; наряду с этим я исходил из того, что начальный вариант, как я узнал, был превратно осознан вторыми, да и сам я, по-моему, стал лучше осознавать предмет беседы сейчас, чем осознавал десять лет назад.
Желаю предотвратить читателей, что я не предлагаю никакой помощи тем, кто колеблется между двумя христианскими деноминациями. Вы не получите от меня совета, кем вы будут: приверженцем ли англиканской церкви либо методистской, участником пресвитерианской либо римской католической церкви. Данный вопрос я опустил умышленно (кроме того вышеприведенный перечень я дал легко в алфавитном порядке). Я не делаю тайны из моей собственной позиции. Я совсем простой рядовой член церкви Англии, не через чур большой, не через чур низкий, и по большому счету не через чур что бы то ни было. Но в данной книге я не делаю попытки переманить кого-либо на мою позицию.
С того самого момента, как я стал христианином, я всегда думал, что лучшая и, быть может, единственная услуга, какую я имел возможность бы оказать моим неверующим ближним, – это растолковать и обезопасисть веру, которая была неспециализированной и единой практически для всех христиан в течении всех времен. У меня хватает причин для таковой точки зрения.
В первую очередь, вопросы, каковые разделяют христиан (на разные деноминации), довольно часто касаются отдельных неприятностей высокой теологии либо кроме того истории церкви, и эти вопросы направляться оставить на рассмотрение экспертов, специалистов. Я бы захлебнулся в таких глубинах и скорее сам нуждался бы в помощи, чем был бы способен оказать ее вторым.
Во-вторых, я думаю, мы должны признать, что дискуссии по этим спорным вопросам чуть ли способны привлечь в христианскую семью человека со стороны. Обсуждая их письменно и устно, мы скорее отпугиваем его от христианского сообщества, чем завлекаем к себе. Отечественные расхождения во взорах направляться обсуждать только в присутствии тех, кто уже пришел к вере в то, что имеется один Всевышний и что Христос – Его единственный Сын.
Наконец, у меня создалось чувство, что значительно больше гениальных авторов было вовлечено в дискуссию этих спорных вопросов, чем в защиту сущности христианства, либо легко христианства, как его именует Бакстер. Та область, в которой, как я вычислял, я имел возможность бы послужить с громаднейшим успехом, более всего в аналогичной работе и нуждалась. Конечно, конкретно в том направлении я и направился.
Как я не забываю, только к этому и сводились побуждения и мои мотивы, и я был бы весьма рад, если бы люди не делали на большом растоянии идущих выводов из моего молчания по некоторым спорным вопросам.
К примеру, такое молчание вовсе не обязательно свидетельствует, что я выжидаю . Не смотря на то, что время от времени это вправду так. У христиан иногда появляются вопросы, ответов на каковые, я думаю, у нас нет. Видятся и такие, на каковые я, вероятнее, ни при каких обстоятельствах не возьму ответа: кроме того в случае, если я задам их в лучшем мире, то, допустимо (как я знаю), возьму таковой ответ, какой уже взял в один раз второй, значительно более великий вопрошатель: Что тебе до этого? Следуй за Мной! Но существуют и другие вопросы, по которым я занимаю совсем определенную позицию, но и по этим вопросам я храню молчание. В силу того, что я пишу не с целью изложить что-то, что я имел возможность бы назвать моей религией, а чтобы разъяснить сущность христианства, которое имеется то, что оно имеется, пребывало таким задолго до моего рождения и не зависит от того, нравится оно мне либо нет.
Кое-какие люди делают необоснованные заключения из того факта, что я говорю о Благословенной Деве Марии лишь то, что связано с рождением Христа и Непорочным зачатием. Но обстоятельство этого очевидна. Если бы я сообщил больше, это сходу завело бы меня в сферу очень спорных точек зрения. В это же время ни один второй спорный вопрос в христианстве не испытывает недостаток в таком щекотливом подходе, как данный. Римская церковь защищает собственные представления по этому вопросу не только с простым пылом, характерным всем искренним религиозным верам, но (в полной мере конечно) тем более горячо, что в этом проявляется рыцарская чувствительность, с какой защищает человек честь собственной матери либо возлюбленной от угрожающей ей опасности. Весьма тяжело разойтись с ними в этих взорах ровно так, дабы не показаться им невеждой, в противном случае и еретиком. И напротив, противоположные верования протестантов по этому вопросу вызываются эмоциями, каковые уходят собственными корнями к самим базам монотеизма. Радикальным протестантам думается, что под угрозу ставится само различие между творением и Творцом (каким бы святым оно ни было); что снова, так, оживает многобожие. Но весьма тяжело и с ними разойтись во мнениях ровно так, дабы не появляться в их глазах чем-то похуже еретика, то есть язычником. В случае, если существует такая тема, которая способна погубить книгу о сущности христианства, в случае, если какая-то тема может вылиться в полностью ненужное чтение для тех, кто еще не поверил в то, что Сын Девы имеется Всевышний, то это конкретно эта тема.
Появляется необычная обстановка: из моего молчания по этим вопросам вы кроме того не имеете возможность сделать заключения, считаю я их серьёзными либо нет. Дело в том, что самый вопрос об их значимости также относится к спорным. Один из пунктов, по которому христиане расходятся во мнениях, это – ответственны ли их разногласия. В то время, когда два христианина из разных деноминаций начинают спорить, скоро, в большинстве случаев, один из них задаёт вопросы, а так ли уж серьёзен этот вопрос; на что второй отвечает: Серьёзен ли? Ну само собой разумеется, он имеет самое значительное значение!
Все это было сообщено лишь чтобы растолковать, какого именно рода книгу я постарался написать, а вовсе не чтобы скрыть собственные верования либо не понести наказание за них. Как я уже сказал, я не держу их в секрете. Выражаясь словами дядюшки Тоби: Они записаны в молитвеннике.
Опасность заключалась в том, что под видом христианства как такового я имел возможность изложить что-то присущее только англиканской церкви либо (что еще хуже) мне самому. Дабы избежать этого, я отправил начальный вариант того, что стало тут книгой второй, четырем разным священникам (англиканской церкви, методистской, пресвитерианской и римской католической), прося их критических отзывов. Методист сделал вывод, что я слишком мало сообщил о вере, а католик – что я позволил себе слишком много в вопросе о сравнительной маловажности теорий, растолковывающих искупления. В остальном мы пятеро дали согласие между собой. Другие книги я не стал подвергать аналогичной проверке, в силу того, что, если бы они и привели к во мнениях среди христиан, это были бы расхождения между школами и отдельными индивидуумами, а не между разными деноминациями.
Как я могу делать выводы по этим критическим обзорам либо по бессчётным письмам, взятым мною, эта книга, какой бы она ни была ошибочной в других отношениях, преуспела, по крайней мере, в одном – дать представление о христианстве общепринятом. Так, эта книга, быть может, окажет определенную помощь в преодолении той точки зрения, что, в случае, если мы опустим все спорные вопросы, то нам останется только неизвестная и бескровная Святая Христианская Вера. На деле Святая Христианская Вера выясняется не только чем-то хорошим, но и окончательным, отделенным от всех нехристианских вер пропастью, которая не идет ни в какое сравнение кроме того с самыми важными случаями разделения в христианства. В случае, если я не помог делу воссоединения прямо, то, надеюсь, светло продемонстрировал, по какой причине мы должны объединиться. Действительно, я нечасто виделся с проявлениями легендарной теологической нетерпимости со стороны уверенных участников общин, расходящихся во мнениях с моей собственной. Враждебность исходит по большей части от людей, которыми владел к промежуточным группам, в пределах как англиканской церкви, так и других деноминаций, другими словами от таких, каковые не очень-то считаются с мнением какой бы то ни было общины. И такое положение вещей я отыскал утешительным. Потому что именно центры каждой общины, где сосредоточены подлинные дети ее, по-настоящему близки друг другу – по духу, если не по теории. И это свидетельствует, что в центре каждой общины стоит что-то либо Кто-то, Кто, вопреки всем расхождениям во мнениях, всем различиям в темпераменте, всем воспоминаниям о обоюдных преследованиях, говорит одним и тем же голосом.
Это все, что касается моих умолчаний по поводу теории. В книге третьей, в которой речь заходит о вопросах морали, я кроме этого обошел молчанием кое-какие моменты, но по иным обстоятельствам. Еще с той поры, в то время, когда я являлся рядовым на протяжении первой мировой, я проникся отвращением к людям, каковые, сидя в безопасности штабов, издавали наставления и призывы для тех, кто был на линии фронта. В следствии я не склонен довольно много сказать об соблазнах, с которыми мне самому не приходилось сталкиваться. Я полагаю, что нет для того чтобы человека, что был бы соблазняем всеми грехами. Уж так произошло, что тот импульс, что делает из людей игроков, не был заложен в меня при моем сотворении; и, вне сомнений, я расплачиваюсь за это отсутствием во мне и других нужных импульсов, каковые, будучи преувеличены либо искажены, толкают человека на путь азартной игры. Исходя из этого я не ощущаю себя достаточно сведущим, дабы давать рекомендации относительно того, какая азартная игра позволительна, а какая – нет: в случае, если и по большому счету существуют позволительные азартные игры, то мне об этом легко неизвестно. Я кроме этого обошел молчанием вопрос о противозачаточных средствах. Я не дама, я кроме того не женатый человек и не священник. Исходя из этого я не считаю себя вправе занимать решительную позицию в вопросе, связанном с болью, издержками и опасностью, от которых я сам избавлен; помимо этого, я не занимаю пасторской должности, которая обязывала бы меня к этому.
Смогут появиться и более глубокие возражения – они и были выражены – по поводу моего понимания слова христианин, которым я обозначаю человека, разделяющего общепринятые теории христианства. Люди задают мне вопрос:
Кто вы таковой, дабы устанавливать, кто христианин, а кто нет?. Либо: Не смогут ли многие люди, не талантливые поверить в эти теории, появляться значительно более подлинными христианами, более родными к духу Христа, чем те, кто в эти теории верит? Это возражение в каком-то смысле весьма верное, весьма милосердное, весьма духовное, весьма чуткое. Но владея всеми нужными особенностями, оно – безтолку. Мы просто не можем свободно пользоваться языковыми категориями так, как того желают от нас отечественные оппоненты. Я попытаюсь разъяснить это на примере потребления другого, значительно менее ответственного слова.
Слово джентльмен первоначально означало что-то в полной мере определенное – человека, имевшего собственный герб и земельную собственность. В то время, когда вы именовали кого-нибудь джентльменом, вы не говорили ему комплимент, а просто констатировали факт. Если вы говорили про кого-то, что он не джентльмен, это было не оскорблением, а несложной информацией. В те времена заявить, что, например, Джон – джентльмен и лгун, не было бы несоответствием; по крайней мере, это не звучало бы более противоречиво, чем если бы сейчас мы заявили, что Джеймс – магистр и дурак наук. Но после этого показались люди, каковые сообщили – сообщили так правильно, доброжелательно, с таким чуткостью и глубоким пониманием (и однако слова их не несли нужной информации): Но так как для джентльмена серьёзны не герб его и почва, в противном случае, как он себя ведет. Конечно же, подлинный джентльмен – тот, кто ведет себя, как подобает джентльмену, не так ли? Соответственно, Эдуард значительно более джентльмен, чем Джон. Сообщившие так имели добропорядочные намерения. Намного лучше быть честным и вежливым, и храбрым, чем владеть собственным гербом. Но это не одно да и то же. Хуже того, не каждый захочет с этим дать согласие. Потому что слово джентльмен в этом новом, облагороженном смысле перестает быть информацией о человеке, и просто превращается в похвалу ему: заявить, что такой-то человек не джентльмен, – значит нанести ему оскорбление. В то время, когда слово перестает быть средством описания, а делается только средством похвалы, оно не несет больше фактической информации: оно свидетельствует лишь об отношении говорящего. (Хорошая еда свидетельствует только то, что она нравится говорящему.) Слово джентльмен, будучи одухотворено и очищено от собственного прошлого четкого и объективного смысла, чуть ли свидетельствует сейчас больше, нежели то, что говорящему нравится тот, о ком идет обращение. В следствии слово джентльмен превратилось в ненужное слово. У нас и без того уже было множество слов, высказывающих одобрение, так что для данной цели мы в нем не нуждались: иначе, в случае, если кто-то (к примеру, в исторической работе) захочет применять это слово в его ветхом смысле, он не сможет этого сделать, не прибегнув к объяснениям, в силу того, что слово это не годится больше для выражения собственного начального значения.
Так что, в случае, если в один раз мы разрешим людям возвышать и облагораживать либо, они утвержают, что наделять более глубоким смыслом слово христианин, это слово также скоро потеряет собственный суть. Во-первых, сами христиане не смогут применить его ни к одному человеку. Не нам решать, кто, в самом глубоком значении этого слова, близок либо нет к духу Христа. Мы не можем просматривать в людских сердцах. Мы не можем делать выводы, делать выводы нам не разрещаеться. Было бы страшной самонадеянностью с отечественной стороны утверждать, что такой-то человек есть либо не есть христианином в глубоком смысле этого слова. Но разумеется, что слово, которое мы не можем использовать, делается ненужным. Что касается неверующих, то они, без сомнений, с готовностью начнут употреблять это слово в его утонченном смысле. В их устах оно сделается легко выражением похвалы. Именуя кого-то христианином, они только будут иметь в виду, что это хороший человек. Но такое потребление этого слова не обогатит языка, поскольку у нас уже имеется слово хороший. В это же время слово христианин прекратит годиться для исполнения той вправду нужной цели, которой оно помогает на данный момент.
Мы должны, так, придерживаться начального, ясного значения этого слова. В первый раз христианами стали называться ученики в Антиохии, другими словами те, кто принял учение апостолов (Деян. II, 26). без сомнений, так назывались только те, каковые извлекли для себя громаднейшую пользу из этого учения. Непременно, это имя распространялось не на тех, кто колебались, принять ли им учение апостолов, а на тех, кто конкретно в возвышенном, духовном смысле был значительно ближе к духу Христа. Это не вопрос богословия либо морали. Это только вопрос потребления слов так, дабы всем было очевидным, о чем идет обращение. В случае, если человек, что принял теорию христианства, ведет жизнь, недостойную ее, вернее будет назвать его нехорошим христианином, чем заявить, что он не христианин.
Я надеюсь, что ни одному читателю не придет в голову, словно бы сущность христианства предлагается тут в качестве какой-то альтернативы верам существующих христианских церквей – как если бы кто-то имел возможность предпочесть ее учению конгрегационализма, либо греческой православной церкви, либо чему бы то ни было второму. Скорее сущность христианства возможно сравнить с залом, из которого двери раскрываются в пара помещений. В случае, если мне удастся привести кого-нибудь в данный зал, моя цель будет достигнута. Но зажженные камины, пища и стулья находятся в помещениях, а не в зале. Данный зал – место ожидания, место, из которого возможно состояться в ту либо иную дверь, а не место обитания. Кроме того нехорошая из помещений (какая бы то ни было) больше подходит для жилья. Кое-какие люди, правильно, почувствуют, что для них нужнее остаться в этом зале продолжительнее, в то время как другие практически сразу же с уверенностью выберут для себя дверь, в которую им нужно постучаться. Я не знаю, от чего происходит такая отличие, но я не сомневается в том, что Всевышний не задержит никого в зале ожидания продолжительнее, чем того требуют интересы данного человека. В то время, когда вы наконец войдете в вашу помещение, вы заметите, что продолжительное ожидание принесло вам определенную пользу, которой в противном случае вы не взяли бы. Но вы должны наблюдать на данный предварительный этап как на ожидание, а не как на привал. Вы должны молиться о свете; и само собой разумеется, кроме того пребывая в зале, вы должны начать попытки следовать правилам, неспециализированным для всего дома. И помимо этого, вы должны задавать вопросы, какая дверь подлинна, несмотря на то, какая из них нравится вам больше по собственной обшивке либо окраске. Выражаясь несложнее, вы не должны задавать вопросы себя: Нравится ли мне эта работа?, но: Верны ли эти теории? Тут ли обитает святость? Ко мне ли показывает мне путь моя совесть? Происходит ли мое нежелание постучать в эту дверь от моей гордости, либо легко от моего вкуса, либо от моей личной неприязни к этому конкретному привратнику?
В то время, когда вы войдете в вашу помещение, будьте хороши к тем, кто вошел в другие двери, и к тем, кто еще ожидает в зале. Если они – ваши неприятели, то не забывайте, что вам приказано молиться за них. Это одно из правил, неспециализированных для всего дома.
Книга 1
Добро и зло как ключ к пониманию вселенной
Закон людской природы
Любой слышал, как люди ссорятся между собой. Время от времени это выглядит смешно, время от времени – легко не очень приятно; но как бы это ни смотрелось, я считаю, что мы можем извлечь для себя кое-какие серьёзные уроки, слушая, что ссорящиеся говорят друг другу. Они говорят, к примеру, такие вещи: Как бы вам понравилось, если бы кто-нибудь сделал то же самое вам?, Это мое место, я его первый занял, Покиньте его в покое, он не делает вам ничего нехорошего, По какой причине я обязан уступать тебе?, Дай мне кусочек твоего апельсина, я давал тебе от собственного, Давай, давай, ты же давал слово. Ежедневно люди произносят подобное – как образованные, так и необразованные, как дети, так и взрослые.
Довольно всех этих и аналогичных им замечаний меня интересует только то, что человек, делающий их, не просто заявляет, что ему не нравится поведение другого человека. Он взывает наряду с этим к какому-то стандарту поведения, о котором, согласно его точке зрения, знает второй человек. И тот, второй, весьма редко отвечает: К линии ваши стандарты! Практически в любое время он старается продемонстрировать, что что-то, что он сделал, в действительности не противоречит с этим стандартом поведения, а вдруг все-таки идет, то для этого имеются особенные извинительные обстоятельства. Он делает вид, что в данном конкретном случае у него были эти особенные обстоятельства, дабы просить высвободить место того, кто занял его первым, либо что ему дали кусочек апельсина совсем при вторых событиях, либо что произошло что-то непредвиденное, освобождающее его от необходимости выполнить обещание. Практически выглядит так, что обе стороны имели в виду какого-либо рода Закон либо Правило честной игры, либо порядочного поведения, либо морали, либо чего-то в этом роде, довольно, чего они оба согласны. И это вправду так. Если бы они не имели в виду этого Закона, они имели возможность бы, само собой разумеется, драться, как дерутся животные, но не могли бы ссориться и спорить по-человечески. Ссориться – значит стараться продемонстрировать, что второй человек не прав. И в этом старании не было бы смысла, если бы между вами и им не существовало какого-либо рода согласия в том, что такое добро и что такое зло.
Совершенно верно так же не имело бы смысла сказать, что футбольный игрок допустил нарушение, если бы не существовало определенного соглашения по поводу правил игры в футбол.
Данный закон раньше именовали естественным, другими словами законом природы. Сейчас, в то время, когда мы говорим о законах природы, мы в большинстве случаев подразумеваем такие вещи, как силы тяготения, либо наследственность, либо химические законы. Но в то время, когда мыслители древности именовали законы добра и зла законами природы они подразумевали под этим закон людской природы. Их мысль пребывала в том, что, как все физические тела подчиняются закону тяготения, как все организмы подчиняются биологическим законам, так и существо по имени человек имеет собственный закон – с той великой отличием, но, что физическое тело не имеет возможности выбирать, подчиняться ли ему закону тяготения либо нет, в то время как человек в праве выбора – подчиняться ли ему закону людской природы либо нарушать его.
Ту же идею возможно выразить и по-второму. Любой человек неизменно, каждую секунду находится под действием нескольких разных законов. И среди них имеется лишь один, что он свободен нарушить. Будучи физическим телом, человек подвластен закону тяготения и не имеет возможности пойти против него: если вы покинете человека без помощи в воздухе, у него будет не больше свободы выбора, чем у камня, упасть на землю либо не упасть. Будучи организмом, человек обязан подчиняться разным биологическим законам, каковые он не имеет возможности нарушить по собственной воле, совершенно верно так же как их не смогут нарушить животные. Другими словами человек не имеет возможности не подчиняться тем законам, каковые он разделяет с другими телами и организмами. Но тот закон, что свойствен лишь людской природе, и что не распространяется на животных, растения либо на неорганические тела, – таковой закон человек может нарушить по собственному выбору. Данный закон назвали естественным, в силу того, что люди считаюм, что любой человек знает его инстинктивно и исходя из этого никого не нужно учить ему.
Наряду с этим, само собой разумеется, не имелось в виду, что иногда нам не будут попадаться личности, каковые не знали бы о нем, подобно тому, как иногда нам видятся дальтоники либо люди, совсем лишенные музыкального слуха. Но, разглядывая человечество в целом, люди полагали, что людская мысль о приличном поведении очевидна для каждого, И я считаю, что они были правы. Если бы они были не правы, то все, что мы говорим о войне, к примеру, выяснилось бы лишенным смысла. Какой суть заявлять, что неприятель не прав, в случае, если такая вещь, как добро, не была бы действительностью? Если бы фашисты не знали в глубине собственного сердца так же отлично, как и мы с вами, что им следовало подчиняться голосу хороша, если бы они ничего не знали о том, что мы именуем добром, то, не смотря на то, что нам и было нужно бы вести войну против них, мы имели возможность их винить в содеянном ими зле не более чем в цвете их волос.
Я знаю, что, согласно точки зрения некоторых людей, закон порядочного поведения, привычный всем нам, не имеет под собой жёсткого основания, в силу того, что в различные столетия разные цивилизации придерживались совсем несхожих взоров на мораль. Но это неверно. Различия между взорами на мораль вправду существовали, но они постоянно касались только частностей.
В случае, если кто-нибудь возьмет на себя труд сравнить учения о морали, господствовавшие, скажем, в Старом Египте, Вавилоне, Индии, Китае, Греции и Риме, то его поразит факт, как эти учения были похожи и на отечественное сегодняшнее понятие о нравственности. Кое-какие свидетельства этого я обобщил в одной из моих книг называющиеся Человек отменяется, но сейчас я желал бы только попросить читателя поразмыслить о том, к чему бы привело совсем разное познание морали. Представьте себе страну, где восхищаются людьми, каковые удирают с поля битвы, либо где человек гордится тем, что одурачил всех, кто показал к нему неподдельную доброту. Вы с таким же успехом имеете возможность представить себе страну, где два раза два будет пять. Люди расходились во взорах на то, по отношению к кому не нужно быть эгоистичным, – лишь ли к участникам собственной семьи, либо к тем, кто живет около, либо по большому счету ко всем людям. Но они всегда были согласны в том, что не нужно ставить на первое место самого себя. Эгоизм ни при каких обстоятельствах и нигде не считался похвальным качеством.
Различного мнения держались люди и по тому вопросу, сколько жен направляться иметь: одну либо четырех. Но они всегда были согласны в том, что брать каждую понравившуюся даму вы не имеете права.
Но самое превосходное пребывает в следующем. В то время, когда бы вам ни встретился человек, утверждающий, что он не верит в действительность добра и зла, уже в следующий момент вы заметите, как данный же человек сам возвращается к отвергнутым им правилам. Он может нарушить обещание, данное вам, но если вы попытаетесь нарушить обещание, данное ему, то не успеете вы и слово вымолвить, как он начнёт жаловаться: Это несправедливо. Представители какой-нибудь государства смогут утверждать, что соглашения не имеют никакого значения, но в следующую 60 секунд они перечеркнут собственное утверждение, сказав, что контракт, что они планируют нарушить, несправедлив. Но в случае, если контракты не имеют никакого значения и если не существуют добро и зло, иными словами, в случае, если нет никакого закона людской природы, то какая же возможно отличие между честными и несправедливыми соглашениями? Я думаю, шила в мешке не утаишь, и, что бы они ни говорили, совсем ясно, что они знают данный закон людской природы так же отлично, как каждый человек.
Из этого следует, что мы вынуждены верить в настоящее существование добра и зла. Временами люди смогут ошибаться в определении их, как ошибаются, скажем, при сложении чисел, но понятие о зле и добре не в большей мере зависит от чьего-то мнения и вкуса, чем таблица умножения. А сейчас, если вы согласны со мной в этом пункте, мы перейдем к следующему. Он пребывает в том, что никто из нас по-настоящему не нужно закону природы. В случае, если среди вас найдутся люди, являющиеся исключением, я приношу им мои извинения. Этим людям я бы дал совет почитать какую-нибудь другую книгу, в силу того, что все то, о чем я планирую говорить тут, не имеет к ним отношения.
Итак, возвратимся к простым людским существам. Я надеюсь, что вы не осознаете превратно то, что я планирую сказать. Я тут не проповедую, и Всевышнему известно то, что я не пробую показаться лучше вторых. Я обратить ваше внимание на один факт, а именно на то, что в текущем году, либо в этом месяце, либо, что еще возможнее, сейчас мы с вами не сумели вести себя так, как желали бы, чтобы вели себя другие люди. Для этого возможно какое количество угодно извинений и объяснений.
К примеру, вы страшно устали, в то время, когда были так несправедливы к детям; та не совсем чистая сделка, о которой вы практически забыли, подвернулась вам в таковой момент, в то время, когда у вас было особенно туго с деньгами; в противном случае, что вы давали слово сделать для такого-то ветхого собственного друга (давали слово и не сделали) – что ж, вы ни при каких обстоятельствах не стали бы связывать себя словом, если бы знали заблаговременно, как плохо заняты станете сейчас! Что же касается вашего поведения с женой (либо мужем), сестрой (либо братом), то, если бы я знал, как они способны злить человека, я бы не удивлялся – да и кто я таковой, в итоге? Я сам такой же. Другими словами мне самому не удается как направляться выполнять естественный закон, и когда кто-нибудь начинает сказать мне, что я его не выполняю, в моей голове сразу же появляется целый рой объяснений и извинений. Но сейчас нас не интересует, как обоснованны все объяснения и эти извинения. Дело в том, что они только еще одно подтверждение того, как глубоко, нравится нам это либо нет, верим мы в закон людской природы. В случае, если мы не верим в настоящую значимость порядочного поведения, по какой причине тогда мы так ревностно оправдываем собственный не совсем порядочное поведение? Правда пребывает в том, что мы верим в порядочность так глубоко – мы испытываем на себе такое сильное давление этого закона либо правила, – что не в состоянии вынести того факта, что нарушаем его, и в следствии пробуем списать собственную ответственность за нарушение на кого-то либо на что-то второе.
Вы увидели, что мы подыскиваем объяснения лишь отечественному нехорошему поведению? Лишь отечественное нехорошее поведение мы растолковываем тем, что были усталыми, либо обеспокоенными, либо голодными. Собственный хорошее поведение мы не растолковываем внешними обстоятельствами: мы ставим его только в заслугу себе. Итак, я желаю обратить ваше внимание на два пункта: Первое: людские существа во всех частях земного шара разделяют любопытную идею о том, что они должны вести себя в некотором роде. Они не смогут отделаться от данной идеи. Второе: в конечном итоге, они не ведут себя так. Они знают естественный закон, и они нарушают его.