До тех пор пока я думала о необычайной психологии народа, придумавшего тшед и другие необычные обычаи, вечерняя мгла спустилась на ясное зеркало озера. Сказочная процессия освещенных луной туч поплыла на протяжении родных вершин, наступая, окружая меня туманными привидениями. Один из них устремился вперед по неожиданно кинутой на чёрную воду сияющей дорожке, как будто бы по ковру. Прозрачный гигант с двумя звездами вместо глаз махнул мне долгой, выступающей из широкого рукава рукой. Кличет ли он меня? Гонит ли? Я колебалась… Тогда он приблизился — таковой настоящий, таковой живой, что, хотя рассеять иллюзию, я нечайно закрыла глаза. Я почувствовала, что меня окутывают складки мягкого плаща, что мою плоть пронизывает летучая его ткань, замораживая кровь в жилах…
Какие конкретно лишь видения не грезятся детям данной зачарованной пустыни, выросшим в суеверии послушникам, в то время, когда духовные отцы оставляют их в ночи, один-на-один с болезненно возбужденным воображением от кошмаров совершаемого обряда. какое количество раз среди завываний бури, проносящейся по высоким плоскогорьям, слышали они отвечающие на их призывы голоса, и дрожали от страха, одинокие в собственных мелких палатках, куда макар телят не гонял от человека.
Я замечательно воображала себе кошмар, испытываемый учениками, отправляющими обряд тшед. Но все, что о нем говорили, казалось мне очень сильно преувеличенным. Я недоверчиво радовалась, слушая описания несчастий. Но по мере того, как мое нахождение в Тибете затягивалось, мне стали известны факты, вынудившие меня поменять мнение. Вот один из них.
В то время отечественный лагерь был разбит в огромной поросшей травами пустыне, именуемой в Тибете Чанг-Тханг. Недалеко находились три тёмные палатки пастухов, перегонявших летом собственные стада на высокогорные пастбища. Случайность — эргономичное слово для обозначения неизвестных для нас обстоятельств — привела меня к ним, в то время, когда я как-то бродила в отыскивании масла. Докпа (пастухи) были славными людьми. Они, по-видимому, ничего не имели против соседства дамы-ламы (жетсюн кушог), к тому же платившей за все приобретения белыми деньгами.* (* Тибетское выражение, обозначающее, что речь заходит не об обмене товара на товар, а о плате серебром в монетах либо в слитках. — Прим.авт.)
Они внесли предложение пасти отечественных мулов и лошадей совместно со своим скотом, что избавляло моих слуг от многих обязанностей. Я решила дать животным и слугам семь дней отдыха.
Через два часа по прибытии я уже взяла исчерпывающие сведения об данной местности. Но, говорить о ней практически нечего. Во все четыре стороны света под сияющим небом раскинулась необъятная травяная степь. Все же в данной пустыне существовало что-то, хорошее внимания. Один лама, живший неизменно где-то севернее, среди монгольских племен, расположился на лето в пещере неподалеку от отечественного лагеря. Ему прислуживали двое трапа, его ученики. Их работа в большинстве случаев ограничивалась приготовлением чая, и солидную часть собственного времени они посвящали религиозным упражнениям. По ночам монахи бродили по пустыне и до пастухов доносились звуки дамари (тамбурина) и канглинга, сопровождающие ночные священнодействия в ближних горах.
Их преподаватель, Рабджомс Гиатсо, с самого собственного прихода, т.е. уже три месяца не выходил из пещеры. Из этих сведений возможно было заключить, что преподаватель совершает на данный момент либо какие-нибудь другие волшебные обряды. Утром следующего дня я решила посетить пещеру. Мне хотелось придти в том направлении, пока трапа были еще заняты в собственной палатке утренними молитвами. Я сохраняла надежду одурачить их бдительность и застать ламу неожиданно. Обязана сознаться, мои действия нарушали правила тибетского этикета, необходимого по отношению к ламам. Но я не знала привычек Рабджомса Гиатсо и опасалась, что он откажется меня принять, в случае, если ему доложат о моем приходе.
Докпа растолковали мне дорогу отлично. Я сходу отыскала пещеру на середине горного склона, переходившего в равнину, пересеченную мирно журчащим ручейком. Маленькая стенки, сложенная из камней, пучков травы, глины и завеса из шкур яков скрывали доисторическое жилище ламы и его самого от нескромных взоров случайных прохожих.
Моя стратегия не имела успеха. На горе, на половине пути к пещере, мне преградил дорогу скелетообразный субъект с всклокоченной шевелюрой, облаченный в лохмотья, когда-то бывшие одеянием отшельника. Мне еле удалось убедить его попросить учителя личной встречи для меня. Он принес вежливый, но отрицательный ответ: Рабджомс Гиатсо на данный момент не имеет возможности меня видеть, но в случае, если я приду через 14 дней, он с радостью меня примет. Стоит ли для беседы с ламой оставаться тут продолжительнее, чем я предполагала? Не хотя брать на себя никаких обязательств, я попросила лишь передать, что, возможно, еще возвращусь, но пока в этом сомневаешься.
Два раза в сутки один из трапа проходил мимо нас к пастухам за молоком. парень, не разрешивший войти меня к ламе, возбуждал жалость и интерес своим больным видом. Если бы определить, чем он болен, возможно было бы полечить его каким-нибудь лекарством из моей аптечки. в один раз я подстерегла его и начала расспрашивать. Услышав слово лекарство, юный монах начал уверять меня, что он совсем здоров. Но когда обращение зашла о его необыкновенной худобе, его обширно открытые глаза безумца наполнились невыразимым кошмаром. Нереально было добиться от бедняги ничего путного. Я приказала слугам вынудить разговориться его товарища, но тот настойчиво избегал всяких расспросов. В противоположность обыкновенно болтливым тибетцам эти двое были страно сдержаны. По окончании моих попыток они, отправляясь к пастухам, стали делать громадный крюк и обходить мой лагерь стороной. Разумеется, они не желали, дабы кто-нибудь вмешивался в их дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями, и я прекратила о них думать.
Мы жили в данной местности уже семь дней, в то время, когда в другом стойбище докпа, осевших километра на два ближе к центру равнины погиб один из пастухов. Желание находиться на сельской погребальной церемонии вынудило меня отложить отъезд.
Два наездника во целый опор поскакали в банаг гомпа (на диалекте пастухов Северного Тибета свидетельствует монастырь не из каменных построек, а из палаток — палаточный монастырь), расположенный в двух днях езды от их стойбища, дабы привезти оттуда для совершения заупокойных обрядов двух монахов.
Лишь служители культа из монастыря, с которым мирянин связал себя или в качестве духовного сына, или благотворителя, правомочны оказать помощь при погребении. В ожидании их прибытия ученики Рабджомса Гиатсо попеременно просматривали нараспев около покойника тексты из религиозных книг. Приятели усопшего стекались со всех сторон, по тибетскому обычаю захватив с собой небольшие подарки для утешения осиротевшей семьи покойного. После этого возвратились наездники, эскортируя двух монахов и нескольких мирян.
Сейчас трапа под сопровождение барабанов, колокольчиков и цимбал оглушительным речитативом затянули нескончаемые гнусавые песнопения. Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. миряне и Монахи жадно накидывались на угощение, ели и выпивали рядом со смердящим трупом. Через восемь дней все обряды были подобающим образом закончены. Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили на добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.
Следуя старому обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в собственный зен (монашеская тога) и направилась к месту успокоения временных останков с целью совершить в том месте ночь в одиночестве, предаваясь медитации. Я медлительно взбиралась по крутой тропинке. Практически полная луна чудесным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно-тёмными зубцами вершин на бескрайнем ярком небе. Ночные прогулки по этим просторам выполнены очарования: так бы и шла всю ночь. Но цель моего путешествия — место погребения — было меньше чем в часе ходьбы от моей палатки. Я уже практически дошла, в то время, когда внезапно необычный крик, хриплый и одновременно с этим пронзительный, порвал безмятежное безмолвие дремлющей пустыни. Звук повторялся опять и опять, позже его поменял ритмический звук тамбурина. Данный язык был мне понятен. Кто-то, несомненно один из учеников Рабджомса, опередил меня и совершал около растерзанного трупа обряд тшед.
Рельеф местности разрешил мне незаметно добраться до горной расселины и притаиться в том месте во мраке. Из собственного укрытия я отлично видела колдующего монаха. Это был тот самый изможденный трапа, отказавшийся от моего лечения. На собственную простую одежду он накинул монашескую тогу и, не обращая внимания на то, что она была не в лучшем состоянии, чем другое его рубище, складки ее придавали высокому узкому силуэту молодого человека очень внушительное преимущество. В то время, когда я приблизилась, он просматривал мантра Пражнапарамита:
О, мудрость, которая ушла, ушла,
Ушла в неизвестное и в неизвестное
неизвестного!
После этого донг-донг — монотонный низкий звук тамбурина стал реже и незаметно замер. Монах, казалось, погрузился в медитацию. Через мгновение он поднялся, плотнее закутался в складки собственного зена и высоко поднял канглинг в левой руке. Тамбурин зазвенел агрессивное стаккато, а парень вызывающе выпрямился, как бы давая отпор невидимому сопернику.
— Я, налджорпа, не опытный страха, попираю ногами собственный Я, богов и демонов! — вскрикнул он.
После этого, еще повысив голос, приглашая святых усопших лам, йидамов и кхадома присоединиться к нему, он начал ритуальный танец. Каждое восклицание я попираю ногами он вправду сопровождал ритуальными выкриками и топаньем тсем шее тсем. Его крики все усиливались и стали оглушительными. парень опять исправил складки волочившейся по земле тоги, отложил в сторону тамбурин и собственную ужасную трубу и, схватив в одну руку камень, а в другую колышек, монотонно бормоча нараспев, начал усиливать палатку. Палатка эта, маленькая, из узкой ткани, возможно, бывшей когда-то весьма в далеком прошлом белой, в лунном сиянии казалась сероватой. Вырезанные из серой материи священные слоги Ом-А-Хум украшали с трех сторон ее полы, образующие стены, а крышу обрамляли оборки, окрашенные в пять мистических цветов. Все это выцвело, полиняло и имело убогий вид.
Скелетообразный монах был возбужден. Его взгляд блуждал от порванных перед ним кусков трупа к видимой части горизонта, где обманчивый свет луны видоизменил и растворил все очертания, перевоплотив ландшафт в неверное тусклое сияние. Как словно бы в нерешительности, он пара раз со вздохом совершил рукой по лбу; наконец, по-видимому, собравшись с духом, он схватил нервным перемещением собственный канглинг и извлек из него, все ускоряя темп, последовательность громких звуков отчаянный призыв на все четыре стороны света. Затем он влез в палатку.
Что мне было делать? Вторая часть обряда должна была совершаться в палатке. Мне уже ничего не будет видно. До меня доносилось лишь невнятное бормотание священных текстов, прерываемое жалобными стонами. Лучше было уйти.
Стараясь не шуметь, я выскочила из собственного убежища. Внезапно раздалось глухое рычание, и мимо меня промелькнул какой-то зверь. Я потревожила волка. Его до сих пор отпугивал поднятый налджорпа шум. Но в то время, когда воцарилась тишина, волк отважился подойти ближе к предназначенному для него и его собратьев угощению. Я уже спускалась по горному склону, в то время, когда меня остановил крик:
— Я плачу долги. Насыщайтесь плотью моей, — завывал трапа. — Идите ко мне, голодные демоны. На этом пиру плоть моя превратится в самые лакомые для вас яства. Вот плодородные нивы, зеленые леса, цветущие сады, пища чистая и кровавая; вот одежда, целебные лекарства… Берите, вкушайте. (Слова ритуальных заклинаний).* (*Это — дословно слова литургии. — Прим.авт.)
Юный фанатик яростно затрубил в собственный канглинг, позже дико закричал и быстро встал на ноги так порывисто, что ударился головой в крышу палатки, которая срочно на него обрушилась.
Некое время он копался в палатке — ему удалось вылезти; с лицом, искривленным миной, как у сумасшедшего, он дико кричал и жестикулировал, как словно бы все его тело болело.
Сейчас я осознала, что такое обряд тшед для тех, кто подпадает под обморок его ритуала. Не было ни мельчайшего сомнения, что несчастный вправду переживал все муки человека, раздираемого на части и пожираемого заживо ужасными чудовищами. Дико озираясь по сторонам, трапа обращался к невидимым существам. Казалось, что его обступают целые толпы инопланетян из иных миров, и он созерцает ужасные нездешние видения.
Зрелище было не лишено интереса, но я не имела возможности замечать его хладнокровно. Несчастный безумец убивал сам себя. Вот в чем заключалась обстоятельство его недуга, по какой причине он в том месте настойчиво отказывался от моих ненужных для него лекарств. Мне весьма хотелось избавить парня от терзавшего его кошмара, но я колебалась, зная, что всякое вмешательство свидетельствует нарушение установленного правила: начавший обряд тшед обязан выполнять его самостоятельно. До тех пор пока я пребывала в нерешительности, до меня снова донеслось рычание волка. Зверь стоял перед нами на вершине утеса и, остановившись на месте и ощетинившись, вперил взор в сокрушенную палатку, словно бы и он видел в том месте что-то ужасное.
Юный монах корчился как бесноватый и издавать крики мученика. Я больше не имела возможности выдерживать и ринулась к нему. Но, чуть я попала в поле его зрения, как он принялся призывать меня неистовыми жестами.
— О, приди, желающий, — кричал он, — пожирай тело мое, выпивай кровь мою!..
Он принял меня за демона! … Как мне не было его жаль, я чуть не расхохоталась.
— Успокойтесь, — сообщила я ему, — тут нет никаких злых демонов. Перед вами преподобная дама-лама. Вы меня понимаете.
Он, разумеется, ничего не слышал, и предлагал мне себя на ужин.
Мне пришло в голову, что в лунном сиянии моя тога придает мне сходство с призраком. Скинув ее с плеч на землю, я негромко заговорила: взглянуть на меня, сейчас вы меня определите?
Зря. Несчастный мальчик бредил. Он простирал руки к моей недвижной тоге, взывая к ней, как к запоздавшему на пир демону.
Не требуется было вмешиваться. Я лишь еще больше взволновала этого несчастного. До тех пор пока я думала, что предпринять дальше, направлявшийся ко мне неверными шагами трапа, споткнувшись о колышек палатки, не легко упал на землю и замер. Разумеется, он был в глубоком обмороке. Я следила с далека, не поднимается ли он, но подойти к нему не решалась, дабы не напугать его еще больше. Наконец, он зашевелился, и я сочла за лучшее уйти.
Я решила поведать ламе, что происходит с его учеником. Возможно, парень по большому счету подвержен припадкам, и нельзя исключать, Рабджомс Гиатсо знает об этом. Но этой ночью его болезненное состояние, по-видимому, в особенности обострилось. Возможно, преподаватель отправит за ним другого трапа и избавит его от мучений. Я поспешила спуститься с горы вниз. Еще долго до меня доносились звуки канглинга, иногда сопровождаемые воем волка. Шум становился все глуше, пока совсем не замер, и я опять с удовольствием погрузилась в безмятежную тишину пустыни. Маленькая звездочка в чёрной горной расселине — не сильный свет мелкого алтарного светильника — служила мне маяком. Я обошла палатку, где, по всей видимости, уже дремал второй ученик ламы, и скоро встала к пещере.
Рабджомс Гиатсо был загружён в медитацию. В то время, когда я немного подняла завесу у входа и заговорила с ним, он, не меняя позы, лишь поднял глаза на меня. Несколькими словами я поведала ему, в каком состоянии я покинула его ученика.
Лама слабо улыбнулся:
— По-видимому, вы привычны с обрядом тшед, Жетсюнма,* (*Высокочтимая, очень почтительное обращение к даме, занимающей большой сан в религиозном ордене ламаистов. — Прим.авт.) не правда ли, — задал вопрос он тихо.
— Да, я сама совершала данный обряд.
Он молчал.
Я подождала мало и, видя, что лама совсем забыл о моем существовании, опять постаралась воззвать к его состраданию.
— Римпотше (драгоценный; весьма почтительное обращение), я без шуток даю предупреждение вас. Я владею познаниями в медицине и знаю, что от испытываемого кошмара ваш ученик может без шуток заболеть либо кроме того сойти с ума. Мне показалось, что он в действительности ощущает, словно бы его пожирают заживо.
— Само собой разумеется, он ощущает это, — все так же невозмутимо ответил лама, — и не подозревает, что он пожирает сам себя. Возможно, когда-нибудь он это осознает…
Я было собралась возразить, что перед тем как бедняга что-нибудь осознает, он, возможно, предоставит возможность вторым совершить обряд тшед над собственным трупом. Но лама предугадал мою идея и, не разрешив мне вымолвить и слова, опять заговорил, легко возвысив голос:
— Из ваших слов возможно заключить, что вы избрали прямой путь (путь мистиков). Разве ваш духовный наставник не сказал о подстерегающих вас на этом пути опасностях, и разве не по хорошей воле подверглись вы тройному риску: заболевания, смерти и безумию? Тяжело, — продолжал лама, — совсем избавиться от иллюзий, рассеять мираж мнимого мира и отрешиться от вер в химеры. Знание истины (практически, лицезрение истины) драгоценная жемчужина, и за нее приходится дорого платить. Существует множество дорог достигнуть тхарпа (высшее освобождение, духовное просветление). Возможно, ваш метод менее примитивен и твёрд, чем путь того, кого вы жалеете, но я уверен, и ваш путь не сладок. В другом случае он ничего не следует. Сейчас идите в собственную палатку. В случае, если захотите меня видеть, имеете возможность придти днем.
Было безтолку настаивать. Высказанные ламой мысли высказывают мировоззрение практически всех тибетских мистиков. Я без звучно поклонилась и отправилась в собственный лагерь.
Днем я снова посетила Рабджомса Гиатсо, и в течение нескольких суток мы подолгу с ним разговаривали. Ламу чуть ли возможно было назвать ученым, но во многих вопросах его суждения отличались глубиной, и я считаю собственную встречу с ним громадной успехом для себя.
Очевидно, не нужно принимать на веру все ужасные россказни налджорпа об обряде тшед. Однако, ощущения пожираемого заживо у совершающих обряд молодых монахов и случаи их смерти далеко не редкость. Кроме только что поведанного, мне известно еще два либо три таких же случая, в то время, когда, совсем как Рабджомс Гиатсо, духовные наставники несчастных учеников-налджорпа отказывались открыть им глаза на субъективный темперамент их ощущений и так избавить их от страданий. Помимо этого, как я уже сказала, многие учителя-ламы сами уверенны, что не все эти страшные переживания в полной мере субъективны.
По преданию, автором драматической инсценировки тшед и его ритуальных текстов был некоторый лама Падма Ригдзин, глава секты великое завершение (Дзогстшен), живший около двух столетий тому назад.
В первой половине 20-ых годов двадцатого века мне довелось побывать у его преемника, вернее у того самого Падма Ригдзина, в соответствии с тибетскими верами неоднократно умиравшего и рождавшегося снова, в любой момент занимая престол настоятеля в гомпа Дзогсотшен. Монастырь помещался на окраине северной пустыни среди дикой унылой местности. Таковой ландшафт, в полной мере конечно, обязан придавать воображению монахов мрачное направление.
Но мой любезный хозяин Падма Ригдзин не имел ни мельчайшей склонности к меланхолии. В его уме необычно сочетались интересы коммерсанта с ребяческими вкусами. Он продолжительно расспрашивал меня об Индокитае и Бирме, осведомляясь о статьях экспорта и импорта в этих государствах. Ему хотелось в большинстве случаев определить, возможно ли выписать оттуда павлинов для пополнения собственной маленькой зоологической коллекции.
Но вдалеке от шикарных покоев великого ламы в мелких уединенных домиках ютились монахи, и их сосредоточенные таинственные повадки и лица в полной мере соответствовали с окружающим пейзажем. В намерено выстроенных для данной цели обителях подвизались анахореты, выполнявшие самые жёсткие правила затворничества. Они не имели никакого сношения с внешним миром. Кое-какие из них стремились развить в себе сверхчеловеческие психологические свойства, другие пребывали в состоянии мистического созерцания, по знаку веры их секты приводившее спасающихся к духовному озарению. С незапамятных времен монастырь Дзоготшен славится как центр обучения эзотерическим тайным способам духовного совершенствования.
Те, кто постиг скрытый суть тшед, смогут обходиться без инсценировки обряда. Он сводится для них к безмолвной медитации. В ходе ее они должны в мыслях волноваться все перипетии катастрофы. Скоро и это упражнение, со своей стороны, делается ненужным. И все-таки воспоминания ли о далеком времени ученичества, либо другие лишь им узнаваемые мысли, побуждают некоторых из гомтшенов время от времени планировать и выполнять обряд тшед коллективно. Тогда священнодействие преобразовывается в необычное мистическое торжество — отправляющие обряд ламы празднуют собственный духовное освобождение.
Мне выпала редкая успех видеть, как кое-какие из этих подвижников Кхампа — большого роста, в красивых мелких юбочках из несложной ткани, которую носят респа,* (*Респа — те, кто смогут развивать внутреннее тепло, именуемое тумо. — Прим.авт.) с заплетенными в косу волосами до пят — плясали под звездами на вершине отечественного мира и после этого погружались в состояние глубокой медитации. Так и заставало их восходящее солнце — сидящими в позе Будды, оцепенело выпрямившись, со скрещенными ногами, опущенными долу глазами, совершенно верно каменные изваяния.
Это было незабываемое зрелище.
Пожиратели дыхания судьбы
В начале данной главы я упоминала о демонах — охотниках за дыханием судьбы. В Тибете о них возможно услышать довольно много.
По тибетским верам, кое-какие из этих дьявольских созданий ведут кочевой образ судьбы и, неизменно подстерегая добычу, сами похищают дыхание живых существ. Но имеется и другие, обитающие неизменно в определенной местности. Эти оседлые демоны ограничиваются последними вздохами умирающих, доставляемыми им по их заказу. Обязанности посыльных выполняют определенные лица, бессознательно действуя в состоянии транса.
Ограничиваются ли они данной пассивной ролью? Не добывают ли последнее дыхание насильственно, раньше рокового часа? Нет человека, который знает этого, и никто не имеет возможности с уверенностью выявить тех, кто занимается этим ремеслом. Сами разносчики дыхания в большинстве случаев и не подозревают, какие конкретно дела совершают они в бессознательном состоянии, отождествляясь со своим двойником.
Одно известное содружество пожирателей дыхания — вернее, пожирательниц, поскольку речь заходит о демонах женского пола поселилось в историческом монастыре Самье на берегу Брахмапутры, на юге Лхасы.
Я посетила их логово на обратном пути из Лхасы. Путешествие в данный монастырь само по себе полно впечатлений и замечательно настраивает ум на восприятие фантастических рассказов.
Под самой Лхасой на левом берегу Иесру тсангпо (Брахмапутры) раскинулась Сахара в миниатюре. Белые дюны беспрерывно наступают на страну и отвоевывают все новые и новые территории. Преодолев преграду, создаваемую на их пути цепью гор, пески добрались до равнины Кий Чу, и их узкая пыль начинает скапливаться уже на протяжении оград Норбулинга — загородного дворца Далай-ламы. За пределами красивого монастыря Дорджи Таг путник попадает в настоящую пустыню. Справа еще показываются вдалеке пара сиротливо прижавшихся к подошве гор одиноких ферм с полями, практически совсем погребенными под песками. После этого всякие показатели посевов и жилья исчезают. Как достаточно глаз, расстилаются волнистые ослепительно белые песчаные просторы. Глубокое, без единого облачка, светло синий небо, пылающее солнце, слепящий отраженный свет — все создавало иллюзию, словно бы я опять в Джериде. Но в случае, если ландшафт напоминал африканскую пустыню, то вкус воздуха был совсем иным: это был все тот же воздушное пространство великого Тибета, таковой легкий, какой не редкость лишь на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. Об этом крае ходят по стране бесчисленные предания, от самых древних до сложенных Сейчас. Во многих местах демонстрируют следы когда-то идеальных тут чудес. Одним из самых превосходных монументов считается огромный утес, одиноко вознесенный над руслом речного потока. Говорят, словно бы пара столетий тому назад данный колосс улетел из Индии и направился по воздуху в Тибет. О цели его уникального путешествия история умалчивает. Возможно, каменного великана поразила безмятежная красота широкой равнины, светло синий река, безоблачное лазоревое небо, и он остановился, восхищенный, загрузив в речной поток собственный богатырское тело. Не смотря ни на что, его странствиям пришел финиш, и с того времени он стоит одинокий, замерев в экстазе безграничного восхищения, и бурный поток омывает его подножие.
Мы приехали в Самье вечером.
Ландшафт местности был более либо менее однообразен скорбный и загадочный, как лицо умирающего.
В пустыне Гоби также на всем лежит печать мало бессильного отчаяния обреченных на неотвратимую смерть существ, и мне был знаком просящий о помощи взор жалких цветочков с венчиком, наполненным смертоносной пылью. Но в окрестностях Самье чудится, словно бы яркое воздействие природы усугубляется влиянием оккультных сил, и к вызываемому унылым пейзажем тоскливому эмоции примешивается смутная тревога, практически кошмар. Самье, наполовину поглощенный пустыней оазис, словно бы загружён в старчески-бесстрастные воспоминания о прежнем величии, либо же в состоянии высшей степени отрешенности от всего мирского, невозмутимо взирает, как вздымаются около угрожающие захлестнуть его волны. Песок, совершенно верно саваном окутал окаймляющие монастырь высокие горы уже практически до самых вершин. К монастырскому порогу подступают все новые дюны. Унылые вершины деревьев бывшей тут когда-то подъездной аллеи чуть пробиваются из затопившего их песчаного моря. Гомпа обнесен выбеленной известью стеной. Выше по склону лепятся на однообразном расстоянии друг от друга многие тысячи миниатюрных шортенов. Еще выше за ними щетинятся шпили вторых, белых либо зеленых шортенов, и среди них сверкают позолоченные кровли нескольких храмов. На закате солнца все выглядит восхитительным, необычным и призрачным. Затерянный среди данной мертвенной пустыни гомпа красуется как будто бы сказочный город, созданный чародеем.
Вправду, Самье создан колдуном и, если доверять легенде, монастырь был выстроен прекрасным образом. Это одно из самых известных исторических мест Тибета. Конкретно тут к началу восьмого века был сооружен первый буддистский монастырь Страны Снегов.* (*Наименование Тибета. — Прим.авт.)
Тибетские летописи говорят, как демоны воспротивились постройке, монастыря и каждую ночь разрушали все, что каменщики успевали выстроить за сутки. Прославленный волшебник Падмасамбхава не только помешал им разрушать храм, но и перевоплотил их в покорных слуг, каковые за пара ночей закончили строительство.
Быть может, эта легенда отражает настоящий факт, в случае, если под демонами разглядывать приверженцев ветхой религии Бонпо, против которых боролся Падмасамбхава на протяжении собственного нахождения в Тибете. Вероятнее, он не победил их, а добился полюбовного соглашения.
Самье весьма долго являлся резиденцией могущественных лам. Основание секты Желтых колпаков и господствующее положение ее участников как представителей официального духовенства понемногу снизили значение монастыря. В это же время, другие ламаистские общины, находящиеся в собствености, как и Самье, к секте Красных колпаков, были более стойкими в борьбе со собственными соперниками. Разумеется, полный упадок известного монастыря Падмасамбхавы был вызван еще и другими обстоятельствами. На кое-какие из них проливает свет история, но многие склонны растолковывать разорение монастыря Самье и непреодолимое наступление на него пустыни действием оккультных сил. По крайней мере на данный момент Самье практически совсем закинут, и всех рассеянных по его территории монахов чуть ли наберется человек тридцать. Многие дома, когда-то являвшиеся жилищами монахов, сейчас заселены мирянами-арендаторами и превратились в фермы. От солидного числа построек остались одни развалины да кучи щебня. И все-таки среди этого запустения кое-какие храмы до сих пор находятся в полном порядке. Творение чародея, Самье проникнут духом собственного создателя. Монастырь целый до самых закоулков дышит таинственностью, и в то время, когда ложатся вечерние тени, кроме того невинные идущие с пастбища к себе животные, имеют не местный коварный вид дьявольских оборотней. И в действительности, монастырь является приютом одному из официальных оракулов и величайших оккультистов Тибета — ламе Тше-Кионгу, поселившемуся в храме Угс-Кханг (жилище животворного духа). Так именуется помещение, куда доставляются, как уверены тибетцы, последнее дыхание умирающих. Кое-какие утверждают, что по большому счету все последние вздохи, всех, переселяющихся из земной доли в лучший мир, устремляются в Самье. Более скромная версия ограничивает размеры данной глобальной процедуры последними вздохами расстающихся с судьбой в округе Самье, включая ко мне и Лхасу.
Обязанность транспортировки вздохов от места успокоения покинутого ими тела до Самье возложена на особенную категорию людей. Очевидно, человек тут действует бессознательно, на протяжении сна либо в трансе. Его материальное тело в этом не участвует и не покидает собственного жилища. В состоянии бодрствования он ничего о собственных странствиях не помнит. В случае, если отечественным читателям верования тибетцев покажутся весьма нелепыми, я напомню им, что и в европейских государствах в наши дни имеется люди, вычисляющие, словно бы они время от времени по ночам странствуют в чужие края, совершенно верно так же, как носильщики дыхания судьбы. По утрам они ничего конкретно не смогут отыскать в памяти о собственных путешествиях.