Отправляясь в Шортен Нйима, я отослала собственную лошадь и путешествовала на пояснице яка, рассчитывая нанять лошадь в Латшене на обратном пути в Гангток. Видя меня в затруднении, сторож бунгало внес предложение собственную лошадь. У нее верная поступь, уверял он, — и она легко взберется по нехоженой, весьма крутой тропе, ведущей к пещере гомтшена. Я дала согласие и на следующий сутки сидела на маленькой лошади рыжей масти. Лошадям надеются удила и уздечка, но у яков их не бывает. В то время, когда на них ездят верхом, руки остаются свободными. Я к этому уже привыкла и, погрузившись в собственные мысли, начала надевать перчатки. Но я села на лошадь первый раз и совсем не знала ее норова. Мне следовало держать уздечку, о чем я совсем забыла. В это же время, лошадка была норовистой. До тех пор пока я предавалась мечтам, она внезапно уперлась передними копытами в почву и подкинула зад к тучам. Итог не замедлил сказаться. Взлетев на воздушное пространство, я приземлилась на обочине тропы, к счастью поросшей густой травой, и от мощного удара утратила сознание. Придя в себя, я почувствовала резкую боль в пояснице и не в силах была выпрямиться. Рыжая лошаденка по окончании собственного антраша замерла на месте, смирная, совершенно верно ягненок. Развернув голову в мою сторону, она с интересом замечала, как столпившиеся около меня люди несли меня обратно в дом. Мои упреки глубоко огорчили сторожа бунгало.
— Ни при каких обстоятельствах, — сокрушался он, — за данной лошадью не подмечали ничего нехорошего. Уверяю вас, она совсем не норовистая. Разве посмел бы я предложить ее вам, если бы не был в ней уверен? Я езжу на ней уже пара лет. Вы сами заметите, я на данный момент дам ей мало поразмяться.
Я видела через окно коварную лошадь. Она стояла без движений все в той же позе — настоящее воплощение кротости. Хозяин подошел к ней, что-то ей сообщил, засунул ногу в стремя, и взлетел … но совсем не в седло, как планировал, а в атмосферу, куда его отправило новое сальто смирной лошадки. Ему не так повезло, как мне. Бедняга упал прямо на камни. Все ринулись к нему. Он очень сильно расшиб голову и обливался кровью, но кости были целы.
— Ни при каких обстоятельствах, ни при каких обстоятельствах эта лошадь ничего аналогичного не выкидывала, повторял он вперемежку со стонами, пока его уносили в дом.
— Поразительно, — поразмыслила я, беспомощно распростершись на постели. До тех пор пока я думала о диковинных выходках смирного животного, явился мой повар.
— О, преподобная госпожа, — обратился он ко мне, — тут что-то не так. Я расспросил слугу сторожа: это правда — его лошадь всегда была весьма спокойной. Должно быть, во всем виноват гомтшен. Около него кишат демоны… Не ездите к нему… С вами произойдёт несчастье. Возвращайтесь в Гангток. Если вы не имеете возможность ехать верхом, я найду для вас носилки.
Пришел второй слуга. Он зажег светильники и ароматические палочки на алтаре. Ионгден,* (*Тибетский мальчик, лама, приемный сын автора. — Прим. ред.) которому было тогда лишь пятнадцать лет, забился в угол и заливался неприятными слезами. Данный спектакль придавал мне вид умирающей. Я засмеялась:
— Прекратите, — сообщила я, — я еще не погибла. Демоны тут ни при чем. Гомтшен не не добрый человек, отчего же вы его опасаетесь? Пообедаем пораньше, а позже все ляжем дремать. на следующий день заметим, что нам делать.
Два дня спустя, гомтшен, определивший о моем приключении, отправил мне для путешествия к нему тёмную кобылу.
Переход был совершен без происшествий. Козьими тропами, петлявшими по заросшим лесом откосам, мы въехали на прекрасную поляну у подножья практически отвесного обнаженного склона, увенчанного изрезанным гребнем практически тёмных скал. Мало ниже кромки гребня развевались флажки, показывающие расположение пещер отшельника.
Лама спустился навстречу до половины склона, дабы приветствовать меня в собственных владениях и после этого проводил — но не к себе, а в другую обитель, расположенную по извилистой тропинке приблизительно на километр ниже его собственной. Он приказал принести громадный котелок чая, приправленного маслом, и разжечь на земле в центре помещения костер. Но слово помещение может дать неправильное представление о предложенном мне помещении. Нужно дать разъяснения. Речь заходит не о доме, не о хижине, но о маленькой пещере, закрытой стеной из каменной кладки. В данной стенке вместо окон было проделано два отверстия, каждое 20 см. Пара досок, грубо обтесанных топором и связанных между собой полосами мягкой коры, являлись дверью. Ничем не защищенные окна зияли в вакуум.
Стемнело практически сразу после отечественного прибытия в обитель. Мои мальчики приготовили мне постель, расстелив одеяла прямо на голом камне, и гомтшен увел их на ночлег в хижину, по его словам примыкающую к его жилищу. Оставшись одна, я вышла из пещеры. Ночь была безлунной. Во мраке лишь белесая масса ледника в конце равнины проступала из непроглядной тьмы, да устремлялись в звездное небо тёмные пики над головой. Внизу раскинулась кромешная тьма, из недр ее доносился рокот далекого потока. Тропинка, такая узкая, что на ней чуть умещались ноги, вилась по самому краю обрыва над пропастью. Я не отважилась отойти от пещеры в темноте. Было нужно отложить знакомство с окрестностями до на следующий день. Я возвратилась и легла. Опоздала я завернуться в одеяло, как пламя моего фонаря вспыхнуло и погасло. Слуги забыли наполнить резервуар керосином. Я не отыскала спичек под рукой и, не привыкнув еще к конфигурации собственного доисторического логова, не смела двинуться, опасаясь расшибиться об острые камни. Пронизывающий ветер дул в дверные щели и окно. Звезда наблюдала на меня через амбразуру наоборот моего ложа.
О, если бы я имел возможность погибнуть в этом уединении Я был бы доволен собственной участью* (* Цитата из стихотворения, сложенного отшельником Милареспа (XI век), удалившимся от мира в пещеру. Это стих весьма популярно в Тибете. Вот его значение: В случае, если я сумею жить в уединении до смерти и не буду испытывать искушения возвратиться в мир, я смогу думать, что достиг духовной цели, к которой стремился. — Прим. авт.) сообщила звезда, цитируя по-тибетски стихи Милареспа, и ее праздничный голос стал низким от звучащего в нем сомнения.
На следующее утро я встала к жилищу гомтшена. Это также была пещера, но громадных размеров и лучше моей приспособленная для жилья. Весь обьем под скальным сводом отгораживала стенки, сложенная из выветренных камней с вделанной в нее прочной дверью. Первое помещение было кухней. Естественная арка в глубине являлась входом в маленький грот — что-то наподобие коридорчика перевоплощённого гомтшеном в помещение. В том направлении вела древесная ступень, поскольку уровень пола грота был выше пола кухни. Арку прикрывала тяжелая многоцветная портьера. Эта задняя помещение совсем не вентилировалась. Единственная трещина в горе, пропускавшая прежде со светом и воздушное пространство, была заделана оконной рамой. Ситуация складывалась из древесных ларей, нагроможденных друг на друга за занавеской, висевшей над ложем, сооруженным из нескольких разложенных на земле громадных жёстких подушек. Перед ложем находились два низеньких, перемещённых совместно столика, вернее, легко поставленные на ножки доски, покрытые резьбой и раскрашенные. В глубине грота на мелком алтаре показывались приношения и обычные статуэтки. Каменные стенки были сплошь завешаны картинами без рам, наподобие японских кимоно. Одна из таких картин маскировала шкаф, где ламы тантрических сект держат пленного демона. Но, на протяжении моего первого визита мне его не показывали. Снаружи две лачуги, пристроенные к горе, являлись складом для припасов.
Как видите, жилище гомтшена не было лишено некоего комфорта.
Это орлиное гнездо возвышалось над романтическим и пустынным ландшафтом. Обо всей округе ходила недобрая молва. Туземцы вычисляли примыкавшую к жилищу ламы местность логовом злых духов. Говорили, что когда-то в далеком прошлом, кое-какие из селян — дровосеки либо бредущие за стадом пастухи — отваживались время от времени входить в эти края. У них бывали фантастические встречи, иногда кончавшиеся трагически. Тибетские отшельники обожают выбирать такие места для жилья. С одной стороны, они вычисляют их подходящей ареной для духовных подвигов, а с другой, полагают (по крайней мере, тибетцы им это приписывают), что тут они смогут применить на деле собственные волшебные знания во благо животным и людям — или обращая демонов в праведную веру, или не разрешая им сеять зло.
Прошло уже семнадцать лет с того времени, как лама, именуемый туземцами Джоо гомтшеном (владыка гомтшенов), в первый раз обосновался в данной пещере. Монахи из монастыря Латшен понемногу приспосабливали ее для жилья, пока она не превратилась в только что обрисованную мною резиденцию. Сперва отшельник жил в строгом заточении. пастухи и Селяне, снабжавшие его пищей, оставляли собственные подношения у двери и удалялись, не повидав его. К тому же, приют его был недоступен в течение трех либо четырех месяцев в году из-за снежных заносов, делавших непроходимыми все ведущие к нему равнины.
С возрастом гомтшен начал держать у себя для одолжений парня, а к тому времени, как я сама поселилась в пещере под его жилищем, позвал к себе собственную сожительницу. Лама принадлежал к секте Красных колпаков и не был обязан выполнять безбрачие.
Я прожила в собственной пещере семь дней, и ежедневно навещала гомтшена. Беседы с ним были не лишены интереса, но для меня было принципиально важно замечать повседневную судьбу тибетского отшельника. Немногим европейцам довелось жить в тибетских монастырях, но никто из них ни при каких обстоятельствах не селился около овеянных диковинными преданиями анахоретов. К последнему мысли, в полной мере достаточному для меня, дабы обосноваться поблизости от гомтшена, присоединялось горячее желание самой совершить опыт созерцательной судьбе по ламаистским способам. Но, одно мое желание ничего не решало: нужно было взять согласие ламы. Если он мне его не позволит, будет совсем безтолку жить по соседству с ним. Он запрется у себя, и мне останется лишь созерцать каменную стенке, зная, что за ней что-то происходит. А я желала совсем другого.
В форме, соответствующей обычаям Востока, я обратилась к ламе прося приобщить меня к исповедуемой им самим истине. Лама не преминул возразить, выдвинув в качестве аргумента несовершенство собственных знаний. Он объявил, что не следует мне задерживаться в этом негостеприимном крае для бесед с невеждой, в то время как я уже имела возможность подолгу общаться с учеными ламами. Я горячо настаивала, и он, наконец, дал согласие принять меня в ученики, но не сходу, а по окончании прохождения испытательного срока. А в то время, когда я начала благодарить, он перебил меня:
— Подождите, я ставлю одно условие. Вы должны давать слово не возвращаться в Гангток и не делать никаких экскурсий на юг* (*Ехать на юг — значит приблизиться к маршруту туристов и к Гангтоку и Калимпонгу, где живут чужестранцы. — Прим. авт.) без моего позволения.
Приключение становилось все занимательнее, его своеобразие меня восхищало.
— Обещаю, — ответила я решительно.
К моей пещере пристроили (по примеру обители ламы) лачугу, сколоченную из грубо обтесанных топором досок. Горцы в данной местности не могут обращаться с пилой и, по крайней мере, в то время, не планировали этому обучаться. На расстоянии нескольких сотен метров от пещеры соорудили другую лачугу, складывающуюся из отдельной помещения для Ионгдена и помещения для слуг. Расширяя пределы собственной обители, я руководствовалась не только любовью к комфорту. Для меня было бы тяжело самой ходить в гору за топливом и водой и после этого подниматься с тяжелой ношей к пещере. Ионгден же сравнительно не так давно окончил школу-интернат и кроме этого как и я, мало был приспособлен к тяжелому физическому труду. Дабы не отрываться от занятий, нам нужна была помощь. Грядущая зимовка потребовала громадных запасов провизии и защищенного от непогоды места для ее хранения. на данный момент эти трудности не показались бы мне такими ужасными, но тогда я выступала в роли отшельницы в первый раз, а мой сын еще не успел купить опыта путешественника-исследователя.
Дни шли, наступила зима. Она одела целый ландшафт невинным снежным покровом, и, как мы и предвидели, закрыла подступы к равнинам, ведущим к подножию отечественной горы.
Гомтшен затворился на продолжительный срок в собственной пещере. Я сделала то же самое. Моя единственная ежедневная трапеза ставилась за занавеской у входа в мою келью. Мальчик, приносивший еду и позже забиравший безлюдные блюда, меня не видел и без звучно удалялся. Таковой уклад судьбы совпадал с уставом монахов ордена св. Бруно, но у нас не было развлечений, доставляемых посещением богослужений.
Как-то в отыскивании пищи ко мне забрел медведь. По окончании недоверия и первых проявлений удивления он успокоился и начал приходить неизменно и ожидать уже привычного угощения.
Наконец, в первых числах Апреля один из мальчиков увидел внизу в проталине движущуюся точку и закричал: Человек! — голосом, каким древние мореплаватели кричали: Почва!. Блокада была снята, и мы взяли письма, написанные в Европе пять месяцев назад.
… В трехстах метрах ниже моей пещеры — сказочный мир цветущих рододендронов. Мглистая гималайская весна. Восхождения на громадные обнаженные вершины. Продолжительные переходы по пустынным равнинам с вкрапленными в них маленькими кристально чистыми озерами.
Одиночество опять, неизменно. чувства и Ум обостряются в ходе таковой жизни, совсем созерцательной, жизни постоянных размышлений и наблюдений. Не то становишься прозорливой, не то — и это вернее — исцеляешься от прошлой слепоты.
Пара километров к северу от Гималаев, через вершины которых не в силах перевалить гонимые индийскими муссонами облака, сияет солнце, и над высокими тибетскими плоскогорьями раскинулось светло синий небо. Но тут лето холодное, дождливое и весьма маленькое. Уже с сентября нас окружают непроходимые снега, и опять начинается зимний плен.
Чему я обучилась за эти годы уединения? Тяжело определить. А в это же время, я приобрела довольно много знаний. В тайны тибетского языка меня посвящали грамматики, беседы и словари с гомтшеном. Кроме занятий языком, я просматривала с преподавателем жития тибетских мистиков. Довольно часто он прерывал чтение, дабы поведать о фактах, подобных обрисовываемым в книге происшествиям, пережитых им самим. Лама говорил, каких людей он когда-то довольно часто посещал, передавал содержание собственных с ними бесед, приводил в качестве примеров их поступки. Вместе с ним я проникала в хижины отшельников и во дворцы богатых лам. Мы с ним путешествовали и встречали по пути необычных людей. Так я познавала настоящий Тибет — обычаи и мысли населяющих его народов. Драгоценные сведения, неоднократно выручавшие меня в будущем.
Ни при каких обстоятельствах не тешила я себя мыслью, что мое убежище может стать последней для меня в жизни негромкой гаванью. Через чур много внешних заинтересованностей боролись с жаждой остаться тут и окончательно скинуть с плеч бывший обузой меня нелепый груз идей, забот, повседневных обязанностей. Я сознавала, что выработанная во мне личность отшельника была лишь одной гранью моего существа, эпизодом в жизни путешественницы, самое громадное — подготовкой к освобождению в будущем. Довольно часто с сокрушенным сердцем, практически с кошмаром наблюдала я, как сбегавшая вниз тропинка, петляя, исчезала в горах. Она вела в мир, лежащий за далекими горными вершинами, к его лихорадочной суете, тревогам, страданиям. И сердце сжималось неизъяснимой болью при мысли, что недалек сутки, в то время, когда нужно будет ступить на нее, возвращаясь в эту геенну.
Кроме других, более серьёзных мыслей, невозможность задерживать слуг в пустыне, также заставляла меня помышлять об отъезде. Но, перед тем как опять расстаться с Тибетом, мне хотелось посетить один из двух его основных религиозных центров, расположенных недалеко от моего убежища — Жигатзе.
Совсем близко от того города находится известный монастырь Трашилхумпо, резиденция великого ламы, именуемого чужестранцами Траши-ламой. Тибетцы именуют его Тсанг Пентшен римпотше, т.е. драгоценный ученый провинции Тсанг. Его вычисляют воплощением Эвпагмеда, мистического Будды нескончаемого света и в один момент воплощением Субхути, одного из основных учеников исторического Будды. С позиций духовной иерархии, ранг Траши-ламы равен рангу Далай-ламы, но в нашем мире довольно часто приходится высокой духовной сущности уступать первенство преходящему мирскому существу и, практически, власть в собственности полному монарху Тибета — Далай-ламе.
Я оттягивала поездку к Жигатзе до моего окончательного отъезда из Гималаев, поскольку опасалась ее вероятных последствий. Мои предчувствия, но, абсолютно оправдались.
Покинув собственную обитель, мы, в первую очередь, отправились в монастырь Шортен Нйима, где уже останавливались на пути в Тибет. Из этого я уехала в Жигатзе в сопровождении лишь Ионгдена и одного выполняющего при нас обязанности слуги-монаха. Мы все трое ехали верхом и по тибетской моде везли скудный багаж в громадных кожаных мешках, перекинутых по обе стороны седла. Две дорожные припасы и небольшие палатки были навьючены на мула. От монастыря до Жигатзе возможно легко доехать за четыре дня. Но я старалась ехать весьма медлительно, дабы получше разглядеть все по дороге и, основное, вобрать в себя чувствами и умом как возможно больше Тибета. Наконец-то я проберусь в самое его сердце, но, без сомнений, ни при каких обстоятельствах его больше не замечу.
По окончании первого моего визита монастыря Шортен Нйима я имела случай познакомиться с одним из сыновей ламы-чародея из Транглунга, отправлявшего летающие пироги на собственную непокорную паству, и была приглашена посетить его, в случае, если события заведут меня в их края. События не преминули появиться. Транглунг — кроме этого как Шортен Нйима — не расположен конкретно на пути от моего горного приюта до Жигатзе. Но мне хотелось побродить, воспользовавшись, как мне казалось, единственной возможностью побывать в запретной стране. Мы прибыли в Транглунг к вечеру. Деревня эта ничем не напоминала тибетские селения Гималаев. Необычно было встретить такое полное отличие на таком близком расстоянии: местные высокие каменные дома и шалаши и деревянные хижины из ветвей сиккимских крестьян, и климат, земля, лица обитателей — все было второе. Наконец-то я была в настоящем Тибете.
Мы застали волшебника в молельне — большой комнате без окон, скудно освещенной через отверстие в крыше. Около него теснилось пара клиентов, между которыми он распределял собственные колдовские чары. Эти последние имели достаточно неожиданную форму мелких глиняных свиных головок, выкрашенных в розовый цвет и обвязанных шерстинками. Селяне с глубоким вниманием слушали нескончаемые объяснения способов потребления вручаемых им предметов. В то время, когда клиенты, наконец, удалились, хозяин дома с любезной ухмылкой внес предложение мне чаю. Завязалась долгая беседа. Я горела жаждой расспросить волшебника о чуде с летающими пирогами, но задать вопрос прямо означало бы преступить правила вежливости. Приходилось ловить эргономичный случай, но его не представилось ни в тот вечер, ни на следующий сутки. Но меня посвятили в домашнюю драму. Со мной кроме того советовались — верховная степень уважения, какое лишь может оказать настоящий волшебник собственному гостю — как отыскать выход из создавшегося положения.
Подобно многим семьям в провинциях Ю и Тсанг, под крышей моего хозяина придерживались совокупности полиандрии (многомужества). В сутки бракосочетания его старшего сына имена младших его сыновей также были записаны в брачный договор, и новобрачная, так, получила их всех в качестве законных супругов. Как случается практически в любое время, кое-какие из мужей на протяжении заключения брачного договора были еще малолетками и, конечно, их согласия на брак никто не спрашивал. Однако, они выяснялись связанными законными брачными узами. У волшебника было четыре сына. Мне ничего не сказали о том, как относится к сотрудничеству со своим старшим братом второй сын — должно быть, тут все было благополучно. Сейчас он путешествовал, и его не было дома, так же как и третьего брата, моего привычного.
Этот третий брат и возмутил самообладание отчего дома. Он был значительно моложе собственных братьев, ему было лишь двадцать пять лет, и он отказывался делать супружеские обязанности по отношению к коллективной жене. По несчастью, третий супруг был для данной женщины соблазнительнее двух первых. Он пленял ее не только физической красотой, не смотря на то, что наружность у него была достаточно приятной, но и своим положением в обществе, красноречием, деловитостью и, без сомнений, еще вторыми незаметными для меня качествами. Два старших сына волшебника были мирянами, владетельными крестьянами и богатыми, но лишенными авторитета, какими в Тибете пользуются лишь представители духовного сословия. Строптивый третий супруг был ламой, кроме того больше — он был налджорпа, посвященный в оккультные тайны. Он носил пятигранный головной убор, украшенный изображениями пяти тантрических мистиков и белую юбку, принадлежность респа, экспертов по тумо, могущих согреваться без огня при самой низкой температуре. Эта выдающаяся личность ее и отвергла.
Коллективная супруга не имела возможности примириться с утратой для того чтобы мужа и снести бесчестие его презрения. Все это усугублялось тем, что он заботился за юный девушкой из соседнего селения и планировал на ней жениться. Подобный альянс разрешался, но, по обычаю, брак, нарушающий единство семьи, вел вступающего в него к утрата всех прав на отцовское наследство. На молодого человека ложилась обязанность создать новый домашний очаг и получать на содержание семьи. Свободолюбивого налджорпа это не смущало, поскольку он рассчитывал на собственный ремесло волшебника. Но в случае, если сын выделится и устроится, не станет ли он страшным соперником отцу? Не смотря на то, что мой хозяин в этом и не признавался, мне было очевидным, что именно это его и удручало. Он имел возможность потерпеть громадные убытки из-за упрямца, не хотевшего удовлетворять сорокалетнюю даму, здоровую, сильную и, без сомнений, не некрасивую. О последнем я не имела возможности с уверенностью делать выводы, поскольку лицо красивой женщины покрывал толстый слой жира и сажи, превращавший ее в настоящую негритянку.
— Что делать? Что делать? — стонала старуха, мать семейства.
Я не знала, что ей дать совет. У меня не хватало опыта. Само собой разумеется, на Западе видятся женщины, имеющие по нескольку мужей, почему создаются запутанные обстановки. Но в большинстве случаев такие случаи не являются предметом домашнего дискуссии. На протяжении моих скитаний мне приходилось давать рекомендации лишь многоженцам, благополучие домашнего очага которых было нарушено. Я с опаской высказала предположение: потому, что многомужество в Тибете также не запрещаеться законом, то, возможно, юный лама согласится остаться в семье, в случае, если ему разрешат ввести в дом собственную избранницу. На мое счастье, бывшее на мне священное одеяние отшельника удержало в границах мужу нескольких мужей. Она чуть было на меня не набросилась.
— О, преподобная госпожа, — вскрикнула, рыдая, старуха, вы не понимаете, что моя невестка желала отправить к юный девушке служанок, дабы избить ее и покалечить. И когда смогла она это придумать! Такие знатные люди, как мы, и такие поступки!… Мы будем окончательно опозорены.
Тут оказать помощь я ничем не имела возможности. Сказав, что наступил час моей вечерней медитации, я попросила проводить меня в Лхакханг, молельню ламы, любезно предоставленную мне на ночь.
В то время, когда я поднималась, мне на глаза попался младший сын, восемнадцатилетний юноша, супруг номер четыре. Он сидел в чёрном уголке и наблюдал на собственную благоверную с легкой, и, как мне показалось, злорадной ухмылкой.
— Подожди, моя старуха, — сказала эта ухмылка, — не думай, что так легко отделалась. Ты еще у меня возьмёшь.
Мы ехали не торопясь от деревни к деревне, ночевали у селян, не разбивая лагеря. Я не старалась скрывать собственный происхождение, как это делала в будущем на протяжении путешествия в Лхасу, но, по-видимому, никто не принимал меня за иностранку, либо же не придавал этому событию никакого значения. Мы проезжали мимо гомпа Патур, показавшимся мне огромным если сравнивать с монастырями в Сиккиме. в один раз мы были приглашены от одного из монастырских госслужащих, устроившего в пара мрачном покое для нас и нескольких служителей культа прекрасное угощение. За исключением архитектуры тяжеловесных, в пара этажей строений, мы ничего нового не заметили. Не обращая внимания на это, мне было очевидным: целый ламаизм в Сиккиме только бледное отражение тибетского. Прежде я смутно воображала себе, словно бы по эту сторону Гималаев страна совсем не тронута цивилизацией, но сейчас начинала осознавать, что наоборот, конкретно тут мы имеем дело с в полной мере просвещенным народом.
Река Тши-Тшу непомерно разлилась от талых снегов и дождей, и ее тяжело было перейти вброд, не обращая внимания на помощь троих туземцев, переправивших на другой берег одного за другим всех отечественных животных. За Кумой, прельстившись рассказами одного из слуг, я сохраняла надежду устроить у тёплых источников баню и разбить прекрасный лагерь на горячей почва. Но мы так и не добрались до этого рая: неожиданно налетевший шквал вынудил нас быстро покинуть лагерь. Вначале нас избил град, позже отправился снег, таковой густой, что весьма не так долго осталось ждать мы уже проваливались в него по щиколотки. Ближний ручей вышел из берегов и затопил лагерь, и вместо желаемого отдыха в тепле, мне было нужно совершить эту ночь, стоя на маленьком островке, оставшимся довольно сухим среди моря грязи, залившего мою палатку. Пара дней спустя, на повороте дороги, проезжая мимо валявшегося в пыли пьяницы, я подняла глаза и была потрясена нежданно открывшимся видением. В уже голубеющем свете угасающего дня высилась белая громада монастыря Трашилхумпо, увенчанная золотыми крышами, на которых догорали последние отблески заходящего солнца.
Наконец-то желание мое исполнилось!
Мне пришла в голову не совсем простая идея. Вместо того дабы искать пристанища на одном из постоялых дворов города, я отправила слуг к ламе, ведавшему приемом монахов-визитёров либо учеников — уроженцев провинции Кхам. Какой интерес воображала для него незнакомая путешественница-иностранка, и на каких основаниях имела возможность она претендовать на его любезность? Я не задавала вопросы себя об этом, повинуясь яркому побуждению. На первый взгляд оно казалось неразумным, но, однако, принесло блестящие результаты. Сановник отправил ученика зарезервировать для меня две помещения в единственном доме, расположенном подле монастыря, где я и водворилась.
На следующий сутки я начала официально хлопотать об личной встречи у Траши-ламы. Мне было нужно сказать подробности, удостоверившие мою личность, и я легко вышла из положения, заявив, моя страна именуется Пари (Париж). Какой Пари? На юге Лхасы существует местность Пари. Я растолковала: мой Пари находится мало дальше на Западе, но в том направлении возможно было бы добраться по суше. Так, я не пилинг (иностранка). Тут я мало лукавила, что мне разрешала семантика слова пилинг, практически означающего: кто-нибудь с другого материка либо острова, т.е. из местности, отделенной разрывом почвы, заполненным океаном.
Я через чур продолжительно жила в окрестностях Жигатзе, дабы меня в том месте не знали, а мое отшельничество создало мне определенную репутацию гомтшенма (отшельница). Мне без промедления предоставили личную встречу, а мать Траши-ламы пригласила меня к себе домой.
Осмотрев монастырь во всех подробностях и хотя отплатить за радушный прием, я устроила чай для нескольких тысяч живущих в том месте монахов.
За давностью лет и из-за купленной мной позже привычки посещать ламаистские монастыри и жить в них, мои впечатления потускнели, но в бытность мою в Трашилхумпо все меня поражало. Везде — в храмах, покоях, дворцах сановников — царила безжалостная роскошь, о которой не смогут дать представления никакие описания. Везде были россыпи золота, серебра, бирюзы, нефрита — на алтарях, гробницах, дверных орнаментах, на предметах культа либо же легко на вещах домашнего обихода у богатых лам. Не могу сообщить, словно бы это великолепие меня восхитило. Я обнаружила его безжалостным и вместе с тем ребяческим — творением могущественных великанов с душой младенца. Первое чувство имело возможность бы появляться кроме того отрицательным. Но в душе моей жило видение безмятежных пустынных просторов, и я знала, что эти пустыни являются убежищем для аскетов-мыслителей, отрешившихся от пошлости, почитаемой родом людским за величие.
Траши-лама был со мной очаровательно любезен, оказывая мне при встречах все новые символы внимания. Он-то отлично знал, где находится мой Пари и произносил слово Франс с самым чистым французским выговором. Проявляемый мной громадный интерес к изучению ламаизма и ко всему, имеющему отношение к Тибету, ему весьма нравился, и он собирался уменьшить мои затруднения. По какой причине бы вам не остаться в Жигатзе? — задавал вопросы он.
Ах! По какой причине! … Жажды было больше чем достаточно, но я знала, что не в полной мере во власти Траши-ламы было дать добро мое нахождение в Жигатзе. Все же он внес предложение мне поселиться, где я сама захочу. Я имела возможность жить в монастырь с его матерью, либо он прикажет выстроить для меня уединенную обитель; мне будет разрешено брать уроки у лучших грамматистов, у самых известных ученых и посещать наставников-анахоретов в горах.
Возможно, если бы я тогда уже отрешилась от всех привязанностей, как по окончании путешествия в Лхасу, я сумела бы — в Жигатзе либо где-нибудь в более укромном месте — воспользоваться даруемым мне покровительством. Но предложение Траши-ламы застало меня неожиданно. Часть моего багажа — записей, фотографий (почему-то это все считается таким нужным!) — хранилось у друзей в Калькутте, вторая часть оставалась в моем горном убежище. Я еще не была достаточно свободной, дабы от них отказаться. После этого появлялся ужасный вопрос о деньгах. Я захватила с собой только мало, сколько требовалось для путешествия, а взять в Тибете деньги, покинутые в Индии, тогда казалось неосуществимым.
Ах! какое количество мне еще оставалось познать и какое нравственное перерождение предстояло пройти, перед тем как превратиться в то, чем я с удовольствием стала через пара лет: бродягой на дорогах Тибета.