Разве суеверие не единая религия, объединяющая все народы всего земного шара?
По какой причине дыхание судьбы доставляется конкретно в Самье, растолковывают тем, что демоны-самки, именуемые Сингдонгмо (львиная маска), избрали Самье собственной резиденцией. Они занимают покои в храме — туземного ламы-бога и обители прорицателя Пекара. Покои эти в любой момент закрыты. В одной совсем безлюдной комнате помещены ритуальный нож и колода мясника с кривым лезвием. При помощи этих двух инструментов Сингдонгмо крошит дыхания. Рубка дыхания, без сомнений, чудо, и тибетцы по-своему обосновывают его подлинность. нож и Колода остаются в закрытом логове дьяволиц в течение года. После этого их убирают и заменяют новыми. Говорят, тут-то и возможно удостовериться, что лезвие ножа изношено и зазубрено, а колода иссечена и выщерблена от постоянного потребления.
Угс-Кханг породил множество ужасных, талантливых привести к кошмарам, рассказов. В них обрисовывают терзания и случаи пленных побега и борьбу дыханий, в то время, когда последние вздохи, не помня себя от кошмара, спешат по всей стране, преследуемые голодными Сингдонгмо. Обитатели Самье уверяют, что иногда по ночам из Угс-Кханга доносятся стенания, смех, крики, и постукивание ножа о колоду. Но, такое дьявольское соседство не мешает мирянам монахам-и славным тибетцам почивать в этом ужасном монастыре безмятежным сном.
На протяжении моего нахождения в Угс-Кханге я не преминула как возможно лучше осмотреть все, что только возможно заметить. Перед входом в покои лежали кожаные мешки, символизирующие невидимую упаковку доставляемых последних дыханий умирающих. Дверь была закрыта на пара огромных висячих замков и опечатана печатью Далай-ламы. По установленным правилам, эту дверь открывают раз в год, дабы лама Тше-Кионг поменял ритуальные принадлежности. По словам одного из сановников храма, это правило сейчас соблюдается не так строго, и смена кухонных принадлежностей Сингдонгмо осуществляется реже.
Когда-то Тше-Кионгу при посещении этого дьявольского логова предоставлялось право брать себе монаха в провожатые. Он лишился данной возможности в следствии одного необычного и ужасного происшествия. Говорят, в один раз лама Тше-Кионг, заменив ритуальные предметы, планировал уже покинуть апартаменты Сингдонгмо в сопровождении собственного эконома, в то время, когда последний внезапно почувствовал, что кто-то ухватившись позади за складки его тоги, тянет его обратно в помещение. Кушог! Кушог! — закричал он в кошмаре, обращаясь к ламе. — Кто-то держит мой зен!. Оба обернулись: в помещении никого не было. Лама опять направился к двери. Он уже переступил порог, и эконом планировал последовать его примеру, как внезапно упал как подкошенный. Он был мертв. С того времени лама Тше-Кионг один обязан подвергаться в Угс-Кханге опасностям. Считают, что высокая степень посвящения в волшебные заклинания, тайной которых он обладает, должны ограждать его от опасностей.
Одержимые отравители
В то время как Сингдонгмо удовлетворяются рубленым дыханием судьбы, кое-какие из их злокозненных собратьев добывают собственные жертвы посредством одержимых отравителей, также действующих в бессознательном состоянии. Об этих отравителях по всему Тибету ходят бесчисленные предания, приводя в трепет путешественников, пребывающих в постоянном страхе встречи с кем-нибудь из них. Необычная обязанность наследственного хранителя яда выпадает в большинстве случаев на долю дам.
Что это за яд — никто толком не знает. Но по крайней мере, он не естественного происхождения — ни растительного, ни минерального. Быть может, по составу он напоминает загадочное приворотное зелье, но больше похоже на правду, что чудесный яд существует лишь в воображении тибетцев. Говорят, словно бы дамы хранят его под грудью в мешочке. Но этого мешочка никто ни при каких обстоятельствах не видел, даже в том случае, если предполагаемая носительница отравы была совсем раздета. Но, уверяют, что яд данный для простых смертных невидим, и подобная таинственность лишь увеличивает внушаемый им кошмар.
Неминуемо наступает время разрешить войти яд в потребление. Его хранитель либо хранительница не имеет возможности уклониться от выполнения собственной роли и действуют в состоянии транса. В случае, если наряду с этим под руку не попадается какой-нибудь прохожий, одержимый обязан поднести отравленное зелье приятелю либо родственнику. Загадочным шепотом говорят страшные случаи об отравлении матерью собственного единственного сына, о муже, подающем отравленную чашу чая любимой даме, ставшей его женой лишь незадолго до. В случае, если в роковой час поблизости никого не будет либо же жертва откажется от отравленного напитка либо пищи, то отравитель обязан принять яд сам.
Я сама видела человека, бывшего — если доверять его рассказу — храбрецом необычного приключения с ядом. Как-то он путешествовал по дороге и зашел на какую-то ферму попросить напиться. Хозяйка приготовила для него пиво, залив кипятком зерно, заквашенное в древесном сосуде,* (*Тибетцы в Гималаях выпивают горячее пиво. — Прим. авт.) и после этого встала к себе на верхний этаж. Оставшись один, путник с удивлением увидел, что пиво в древесной чашке бьёт через край. Для тибетцев такое необыкновенное явление является признаком отравы. На огне стоял котелок с кипятком, откуда дама брала воду, заваривая зерно. Гость зачерпнул из котла кухонным ковшом и вылил ею содержимое в странное пиво. на данный момент же наверху раздался стук от падения чего-то тяжелого. Оказалось, что упала мертвой угощавшая его дама.
В Тибете яд помогает для путешественников постоянным источником тревоги. какое количество раз меня серьезнейшим образом отчитывали весьма почтенные люди, давая предупреждение об опасности, какой я себя подвергала, и заклинали быть осмотрительнее и пристально осматривать предлагаемое угощение. Как утверждают, отравители оказывают особенное предпочтение лицам духовного звания, поскольку их дьявольские хозяева ставят им смерть какого-нибудь святого ламы в особенную заслугу.
Особые, сделанные из особенного дерева чаши, считаются чувствительными к яду, обнаруживая его присутствие непроизвольным кипением налитой в них жидкости. Исходя из этого такие чаши ценятся на вес золота.
Время от времени в хранении яда начинают подозревать какую-нибудь почтенную маму семейства. Нет человека, который знает, где она его прячет, никто не пробует его найти и от него избавиться. Все уверенны: против данной напасти не существует никакого средства, никакой защиты. Все подстерегают мельчайшее перемещение несчастной дамы, сторонятся ее, и довольно часто она сама начинает верить в существование собственного яда.
Со смертью хранителя отравы опасность не устраняется. Данный неиссякаемый яд передается по наследству, и наследник не имеет никакой возможности от него отказаться. Волей неволей он вступает во владение ядом и должен стать отравителем со своей стороны.
Повторяю, одержимый использует яд по назначению, в любой момент действуя бессознательно, как орудие чужой воли.
Заколдованный кинжал
Тибетцы верят, что не только живые существа чувствительны к состоянию одержимости, но и неодушевленные предметы могут служить орудием не добрый воли. В будущем читатели познакомятся с способами волшебников, внушающих, как они думают, вещам собственную волю.
Не рекомендуется держать в зданиях мирян либо не взявших посвящения монахов предметы, уже использованные для совершения волшебных обрядов, поскольку порабощенные с их помощью злые существа смогут выместить собственную обиду на беспомощных хозяевах. Этому народному поверью я обязана приобретением нескольких любопытных предметов. Неоднократно лица, приобретавшие такие вещи по наследству, навязывали их мне под видом подарков.
Но в один раз успех выпала на мою долю при таких необычных событиях, что об данный стоит поведать. На протяжении одного путешествия нам повстречался маленькой караван лам. Остановившись для беседы с ними, как того требует обычай на этих дальних тропах, где путники видятся весьма редко, я выяснила, что они везут пурба (заколдованный кинжал), бывший уже обстоятельством многих бедствий. Ритуальный предмет принадлежал их главе, сравнительно не так давно преставившемуся ламе. Кинжал начал собственные козни еще в монастыре — из троих прикоснувшихся к нему монахов, двое погибли, а третий упал с лошади и сломал себе ногу. После этого один из громадных храмовых стягов, предназначенных для благословения верующих, укрепленный во дворе гомпа, внезапно вышел из строя, что было весьма нехорошим предзнаменованием. Перепуганные монахи, не осмеливаясь стереть с лица земли пурба, дабы не накликать еще нехороших бед, закрыли его в шкаф, где затем начал раздаваться ужасный шум. В итоге, было решено отвезти злокозненный кинжал в мелкую уединенную пещеру, посвященную одному божеству. Но кочующие в данной местности пастухи воспротивились. Они напомнили, что второй такой же пурба — не было человека, кто знал, где и в то время, когда это было — при аналогичных же событиях, перемещаясь без посторонней помощи по воздуху, убил и поранил множество животных и людей. Несчастные носильщики ужасного кинжала, шепетильно завернутого в бумагу с напечатанными на ней заклинаниями и запрятанного в особый коробку, смотрелись весьма удрученно. При взоре на их скорбные лица у меня пропало желание посмеяться над ними. Помимо этого, я желала взглянуть на заколдованное оружие.
— Продемонстрируйте мне пурба, — сообщила я, — возможно, я отыщу средство вам оказать помощь.
Они опасались дотянуться его из футляра. Наконец, по окончании переговоров мне разрешили вынуть его из коробки собственноручно. Это была древняя, весьма редкая вещь. Лишь самые громадные монастыри владеют такими пурба. Во мне проснулась страсть коллекционера.
Мне весьма хотелось его иметь, но я знала — ламы не реализуют его ни за что на свете. Необходимо было что-нибудь придумать.
— Остановимся на ночлег совместно, — внесла предложение я, — и пускай пурба останется до тех пор пока у меня. Я поразмыслю, как вам оказать помощь.
Я ничего не давала слово, но возможность хорошего ужина и возможность отвлечься от тревог в беседе с моими слугами их соблазнила. В то время, когда стемнело, я удалилась в сторону от палаток, умышленно захватив с собой кинжал, поскольку покинуть его в лагере на протяжении моего отсутствия, к тому же без футляра, означало бы еще больше напугать наивных тибетцев. Сделав вывод, что отошла от лагеря уже достаточно на большом растоянии, я воткнула в почву оружие, явившееся обстоятельством стольких беспокойств, и уселась на одеяло, раздумывая, как бы уговорить лам уступить его мне. Я просидела так пара часов. Внезапно поблизости от волшебного кинжала мне почудился силуэт какого-либо ламы. Я видела, как он приблизился, с опаской согнулся; из-под складок тоги, окутывающей нечеткий в темноте стан человека, медлительно высвободилась рука и потянулась к кинжалу. С быстротой молнии быстро встала я и, опередив вора, выхватила из почвы оружие.
Значит не одна я желаю завладеть кинжалом! Среди грезящих от него отделаться кто-то менее простой, знает ему цену и хочет реализовать его украдкой. Он пологал, что я заснула и был уверен, что я ничего не увижу. А на следующий день утром исчезновение кинжала растолковали бы вмешательством оккультных сил, и появилась бы еще одна легенда. Кроме того жаль, что таковой красивый замысел провалился. Но кинжал был у меня. Я так прочно его зажала, что мои возбужденные приключением нервы среагировали на чувство впившихся в ладонь выпуклых узоров кожаной рукоятки, и мне почудилось, словно бы она легко зашевелилась в моей руке!… Но где же преступник? Покрытая ночной мглой равнина была пустынна. Бродяга, должно быть, убежал, в то время, когда я согнулась, дабы извлечь кинжал из почвы. Я поспешила в лагерь. Тот, кто в лагере отсутствует, либо возвратится по окончании меня и имеется преступник. Я застала всех бодрствующими за чтением священных текстов, ограждающих от нечистой силы, и позвала Ионгдена к себе в палатку.
— Кто из них отлучался? — задала вопрос я.
— Никто, — ответил он, — они чуть живые от страха. Я злился на них — они ходят по своим надобностям около самых палаток.
Ну, значит, мне померещилось. Но, возможно, мне это будет на руку.
— Слушайте, — обратилась я к людям: Вот что на данный момент случилось… И я открыто поведала ламам, что мне привиделось, и какие конкретно у меня появились подозрения.
— Это отечественный великий лама, нет никакого сомнения, это был он, закричали они. — Он приходил за своим кинжалом, и, убил бы вас, если бы успел его схватить. О, Хетсюнма, ты в действительности настоящая гомтшенма, не смотря на то, что кое-какие и именуют тебя пхилинг (иностранка). Отечественный тсавай-лама (духовный владыка и отец) был могущественным волшебником, и все-таки ему не удалось забрать у тебя собственный не. Сейчас покинь его себе. Он больше никому не причинит зла.
Они говорили возбужденно, дружно, ужасаясь при мысли, что их волшебник-лама, еще более ужасный по окончании собственного переселения в мир теней, прошел так близко от них, и одновременно с этим радуясь избавлению от заклятого кинжала.
Я разделяла их радость, но По другому предлогу — сейчас пурба принадлежал мне. Но порядочность не разрешала мне воспользоваться их растерянностью.
— Поразмыслите, — обратилась я к ламам, — возможно, я приняла за ламу какую-нибудь тень … возможно, я заснула, и мне все это приснилось…
Они ничего не желали слышать. Лама приходил, и я его видела, ему не удалось схватить пурба, и по праву более сильного я стала законной обладательницей кинжала… Сознаюсь, меня нетрудно было убедить.
Чудотворный труп
Определенный и достаточно бессчётный класс тибетских мистиков предается зловещим обрядам и заклинаниям, отводя в них большую роль трупам. Рядовой волшебник видит в обрядах лишь средство добиться оккультного могущества. Но другие, более просвещенные, усматривают в них или ужасное наставление, преподанное в виде притч и символов, или необычный способ духовного совершенствования. Запрещено сомневаться, к тому же, что во всех рассказах о волшебниках вымысел занимает значительно больше места, чем настоящие события. Желающие отыскать скрытую в преданиях идея должны толковать их в свете учения индуистского тантризма либо теорий Бонпо. Подобное изучение предмет сугубо особый и широкий, и заниматься им в пределах данной книги не представляется вероятным. Все-таки я желаю тут отметить кое-какие узнаваемые мне факты, отличающиеся особым своеобразием.
Это имело место недавно, мне поведал о нем в Черку через пара лет по окончании смерти одного действующего лица человек, знавший его лично.
Лама Чогс Тсанг, о котором отправится обращение, был настоятелем монастыря Миниагпар лхаканг, расположенного недалеко от Татшиенлу. Чогс Тсанг — создатель последовательности пророчеств, относящихся к событиям, назревавшим в Тибете, в Китае а также во всем мире. Чогс Тсанг слыл чудаком и весьма обожал выпить. Он продолжительно жил при тибетском владыке княжества Татшиенлу, носившем король и (титул). в один раз на протяжении непринужденной беседы с королем, выпивая в обществе его величества, лама внезапно попросил дать ему в жены сестру главы королевской конюшни. Находившийся наряду с этим королевский конюший отказал категорически. Тогда Чогс Тсанг пришел в неописуемую гнев, бросил приложив все возможные усилия об пол и вдребезги разбил драгоценную нефритовую чашу с вином, и заявил: Во искупление собственного отказа конюший погибнет через два дня. Владыка не поверил. Его конюший был молод и пребывал в добром здравии. Нет ничего, что предсказывало его смерти. — Будет так, как я сообщил, подтвердил лама. И вправду, через два дня юный человек скончался. Не так долго осталось ждать и родственники девушки перепугались и поспешили предложить ее руку разгневанному ламе, но тот отказался.
— Она имела возможность мне пригодиться для цели, ответственной для весьма многих, сейчас эта обстоятельство отпала, а дама мне не нужна!
Поведанная история напоминает легенду о Дугпа Кунлегсе, приведенную мной в первой главе. Эта тема пользуется громадной популярностью в Тибете.
Вот второй эпизод: как-то вечером лама Чогс Тсанг нежданно позвал собственного слугу. — Седлай лошадей, — приказал он, — мы уезжаем.
Слуга возразил: Наступает ночь, и лучше было бы отложить поездку до утра. Но хозяин не разрешил ему договорить.
— Не рассуждай и делай, что приказано, — сообщил он.
слуга и Господин поскакали в кромешной тьме и скоро были неподалеку от реки. Соскочив с лошадей, они направились к берегу. Ночь была чёрная, но одно место сияло на тёмной воде, как будто бы освещенное лучами солнца, и в этом ярком пятне плыл, поднимаясь против течения, труп. Через пара мгновений он подплыл совсем близко к Чогс Тсангу и его спутнику.
— Дотянись нож, отрежь от мертвеца кусок мяса и ешь, кратко приказал лама. И добавил: в Индии у меня имеется приятель. Он ежегодно в эту пору присылает мне угощение.
С этими словами лама начал имеется мясо утопленника. Перепуганный слуга также отрезал кусочек от трупа, но, не в силах поднести его ко рту, запрятал в собственный амбаг (карман, образуемый на груди складками широкой тибетской одежды, стянутой поясом). После этого путники отправились в обратный путь. Утром они возвратились в монастырь. Тогда лама сообщил слуге:
— Я желал поделить с тобой благие плоды и высокую милость мистической трапезы, но ты их недостоин. Вот по какой причине ты не посмел съесть отрезанный тобой кусок, а запрятал его в собственной одежде.
Тут слуга, досадуя на собственную трусость, сунул руку за пазуху с целью дотянуться и съесть собственную порцию, но ничего в том месте не отыскал.
Мясо утопленника провалилось сквозь землю. Это совсем неправдоподобное происшествие я желаю проиллюстрировать кое-какими откровениями. Меня посвятили в них, действительно, пара нехотя и сдержанно, кое-какие анахореты секты Дзогтшен. Они утвержают, что имеется на свете люди, достигающие высокой степени духовного совершенства. Они превращают субстанцию собственного тела в другую, по собственной природе более утонченную и владеющую особенностями, совсем чуждыми отечественной неотёсанной плоти. Наряду с этим большая часть из нас не чувствуют этих трансформаций. Тот, кто проглотит кусочек таковой преображенной плоти, познает экстаз, приобщится к высшему знанию и купит сверхчеловеческие свойства. Один из анахоретов сказал, что время от времени люди опознают святого и тогда просят, дабы он сказал им о дне собственной смерти и дал им так возможность вкусить его драгоценного тела. Кто знает, в любой момент ли жаждущие этого натуралистического причастия достаточно терпеливы, дабы ждать естественной смерти источника благодати, не толкнет ли их пылкое рвением к духовному совершенствованию на попытку приблизить праздничный момент? Один из моих собеседников сказал об этом практически как о чем-то само собой разумеющемся, с той, но, оговоркой, что происходит это с согласия жертвы.
Танцующий мертвец
Второй мрачный обряд, обрисовываемый волшебниками нгагпа, известен называющиеся ро-ланг — труп, что поднимается. Из древних манускриптов явствует, что до распространения буддизма в Тибете жрецы Бонпо довольно часто придерживались этого ритуала на протяжении заупокойных церемоний. По крайней мере, резкое перемещение, которое делает мертвец на протяжении этого обряда, нельзя сравнить с ужасными явлениями, обрисованными тибетскими оккультистами. Необходимо заявить, что они совсем чужды не только буддизму, но и официальному ламаизму.
Существует довольно много разновидностей ро-ланг; их ни за что нельзя смешивать с ритуальной церемонией восстановления; при помощи последней дух какого-нибудь существа принудительно переходит в мертвеца и его оживляет. В это же время, это уже не сам мертвец, что ожил, но дух другого в оболочке тела усопшего.
Один нгагпа, по его уверениям сам совершавший обряд, запирается один на один с трупом в тесной помещении. Он обязан оживить мертвеца, распростершись на нем, прижав рот ко рту и беспрерывно повторяя одну и ту же формулу, ни на миг не отвлекаясь никакой посторонней мыслью. Через пара мгновений труп начинает шевелиться. Он приподнимается и старается избавиться от волшебника. Тогда последний обязан прочно обнять мертвеца и замереть, тесно прижавшись к нему. Труп шевелится все посильнее и посильнее. Он прыгает, делая немыслимые скачки, и обнимающий его человек прыгает вместе с ним, не отрывая рта от его губ. В итоге кончик языка трупа легко высовывается. Это критический момент. Волшебник обязан вцепиться в данный язык зубами и оторвать его. Труп в тот же миг же опять окостеневает, а язык его шепетильно высушивается и хранится волшебником в качестве его могущественного волшебного талисмана. Нгагпа страно ярко изобразил постепенное оживление трупа, первый вспыхнувший в остекленевших глазах взор, трепет тела, переходящий в такие резкие перемещения, что волшебник уже не в состоянии совладать и обязан собрать все силы, дабы от него не оторваться. Он живописал прикосновение языка трупа к его губам, в то время, когда стало очевидным роковой момент настал, и необходимо победить не смотря ни на что, если он не желает стать жертвой мертвеца.
Не была ли эта фантастическая борьба лишь воображением, галлюцинацией? К ним тибетские мистики очень склонны и намеренно создают для них благоприятные условия. Я была преисполнена сомнений и захотела видеть язык. Чародей показал что-то черноватое и заскорузлое, возможно, когда-то бывшее языком, но определить это было нереально. Что бы это ни было, но множество тибетцев совсем уверенный в действительности ритуальной процедуры ро-ланг.
Я нежданно выступаю в роли волшебника и навожу кошмар на вора-вольнодумца
Тибетские волшебники, к счастью, пользуются и менее ужасными способами ворожбы. Мне самой неоднократно приходилось прибегать к ним или из любезности к гостеприимным хозяевам, или в личных целях. Приведу один из таких случаев. Я до сих пор вспоминаю о нем с ухмылкой.
Происшествие это относится ко времени, в то время, когда нас задержали под Шобандо, не разрешив продолжить путь на Салуэн, и мне было нужно повернуть вспять, пойти в направлении китайского Туркестана и опять пересечь всю большую территорию по пустыни трав с юга на север. Мой мелкий караван складывался из Ионгдена, трех слуг — Тсеринга, Иеше Уанду, Сенама — и китайского мусульманина-воина, возвращающегося на родину с женой-маленьким сыном и тибеткой.
в один раз Ионгден, дама и я занялись сбором трав и очень сильно отстали. Солнце уже садилось. Необходимо было скорее догнать собственных и выбрать место для ночлега. Мы сели на лошадей и отправились шагом, наслаждаясь безмятежным покоем предвечернего часа. Мы въехали в узкое ущелье, и внезапно я увидела слева в ложбине троих малоизвестных с винтовками через плечо. Незнакомцы безмолвно скрылись за ближайшим бугром. Было совсем светло, с кем мы встретились. В данной местности тибетцы ни при каких обстоятельствах не пропускают ни одного путника без вежливого приветствия Огие, огие, огие (вы потрудились) и не задав ему вопросов, откуда он идет и куда направляется. Эти немногословные субъекты, притаившиеся неподалеку от проезжей тропы, выжидали эргономичного момента, дабы напасть на нас. Делая вид, словно бы они меня нисколько не интересуют и удостоверившись, что запрятанный под моим широким одеянием револьвер у меня под рукой, я придержала лошадь и, в то время, когда супруга воина поравнялась со мной, тихо сказала:
— Вы их видели?
— Да, это разбойники, — ответила дама негромко, но совсем тихо. Подлинную дочь Тибета подобная встреча не имела возможности вывести из равновесия. Притворившись заинтересованной каким-то растением на горе, я подозвала Ионгдена им налюбоваться и задала вопрос:
— Вы видели людей слева от вас?
-Нет.
— Трое вооруженных людей, возможно, преступники. Дама также их видела. Держите револьвер наготове. Мы доедем шагом до поворота тропы, и когда скроемся из вида, разрешим войти лошадей во целый опор. Необходимо поскорее нагнать отечественных. Возможно, разбойников не трое, а целая шайка.
В этом случае я владела английским языком и не опасалась, что меня услышат — тибетцы не могли меня осознать. У нас были хорошие лошади, мы скакали скоро. Но… Что произошло? Вдалеке перед нами раздался выстрел. Мы подняли коней. В высокой траве на берегу речки показался лагерь. Все смотрелось весьма мирно. Не сходя с лошади, я в первую очередь задала вопрос:
— Вы не встретили по дороге троих мужчин?
Никто никого не видел.
— Что это был за выстрел? Мои люди смутились.
— Это я стрелял, убил зайца, — согласился солдат, у нас вышло все мясо, а моя супруга совсем ослабла.
Я строго запрещала слугам охотиться, но к воину это никакого отношения не имело. Прервав его объяснения, я перешла к главному:
— Мы видели троих человек. Они, само собой разумеется, преступники. Этой ночью необходимо будет принять особенные меры безопастности. У этих преступников смогут быть сообщники в окрестностях…
— О, вот двое из них, — вскрикнул Тсеринг, показывая на два силуэта на гребне горы, у подошвы которой приютился отечественный лагерь.
Я забрала бинокль. Конкретно этих людей мы видели в лощине. Где же третий? Уж не отправился ли он за остальными подлецами, пока его друзья разглядывают нас со собственного наблюдательного пункта?
— Не обращайте на них внимания, — распорядилась я. — Мы обсудим замысел действий за чаем. Лишь сложите отечественное оружие на известный месте, но так, словно бы вы делаете это неспециально. Нужно разрешить им понять, что у нас имеется чем защищаться.
Чай готов. Один из слуг зачерпывает из котла ковшиком и кропит чаем в направлении шести сторон света,* (*Тибетцы включают в число государств света зенити надир. – Прим. авт.) восклицая: Выпивайте, о всевышние!. После этого он наполняет отечественные древесные чаши, и, расположившись около костра, мы обсуждаем, что нам предпринять. Снять лагерь и перейти в второе место — безтолку. В этих бескрайних пустынных просторах нельзя укрыться. В случае, если за отечественным караваном гонится шайка разбойников, они все равно разыщут нас на следующий день, послезавтра, спустя семь дней. Следуя за медлительными вьючными яками, мы сможем добраться до ближайших китайских сёл не раньше, чем через месяц. Слуги внесли предложение обследовать окрестности, нет ли поблизости вторых преступников. Данный замысел мне не пришолся по нраву. Разбойники имели возможность воспользоваться отсутствием людей и ограбить лагерь. Воина осенила более успешная идея.
— Останемся тут дружно до наступления ночи, внес предложение он. Позже, в то время, когда в темноте не будет видно, что мы делаем, двое из слуг и я займем наблюдательные пункты в различных местах в кустарнике неподалеку от лагеря. Третий слуга пускай остается около палаток. Всю ночь иногда он обязан стучать во что-нибудь, как это делают часовые в Китае. Преступники поразмыслят, что мы все дремлем под его охраной. В то время, когда они пройдут мимо одного из дозорных, он выстрелит им в пояснице прежде, чем они доберутся до палаток, а двое вторых прибегут и нападут на них иначе. Вы, трое, атакуете их с фронта. Застигнутые неожиданно, обстреливаемые со всех сторон, преступники, возможно, и разбегутся, в случае, если их не довольно много.
Данный замысел показался мне самым приемлемым для людей в отечественном положении. Мы привязали животных как возможно надежнее. Маленькие группы тибетских мародеров, не решаясь напасть на караван открыто, имеют обыкновение ночью пугать животных ружейными залпами. В то время, когда перепуганный скот срывается с привязи, они гонятся за ним. Практически в любое время им удается поймать пара голов, и они угоняют их, дабы реализовать подальше от места разбоя.
Ионгден настаивал на сооружении баррикады из ящиков и мешков с дорожными припасами. Она должна была помогать нам прикрытием при стрельбе в соперника. Но, не смотря на то, что мой приемный сын и мог по праву принимать во внимание у себя на родине выдающимся ученым, военное дело, кроме того в самой скромной степени, не входило в круг его познаний. Не баррикада защищала бы нас, но скорее мы сами подпирали и поддерживали бы ее собственными телами. Не довольно много было в моей жизни таких восхитительных ночей, как эта, в то время, когда каждое мгновение мы ожидали вторжения разбойников в отечественный мелкий лагерь. Очарование отечественному бдению придавало пение Тсеринга, что, усевшись у входа в собственную палатку с чашей чая под рукой, пел, отбивая ритм палкой о медный котел.* (*Такие котлы изготовляются на востоке Тибета и продаются по всей стране. Прим.авт.) Он передавал сказания страны Кхам, без сомнений, более чем тысячелетней давности, прославляя леса, снежные вершины, подвиги национальных храбрецов. Эти сказочные рыцари были разбойниками, так же как и преступники, чье близкое соседство заставляло нас бодрствовать; так же как и сам певец, как мне известно, принимавший участие не в одном жарком деле, и как все жители данной страны отважных дикарей, где еще слывет за доблесть война с караванами. Тсеринг пел отлично. В его голосе, мужественном и одновременно с этим ласковом, сочетались смелые созвучия с мистическими интонациями. Его песня возобновляла образы святых и богинь лам. Иногда строфа заканчивалась страстными устремлениями к духовному пробуждению: Дук мед, джиге мед. Сангиайс тхоб пар шог — О, если бы я имел возможность достигнуть блаженства Будды, не опытного ни страдания, ни страха. Кроме того будничный котел блистал в тон его стихам. Его металл вибрировал бархатными переливами колокола. Певец был неутомим. До самого восхода солнца длился данный необычный сольный концерт. Возвратились продрогшие дозорные: ринулись разжигать пламя и готовить свежий чай. Тсеринг умолк. Сладкозвучный котел возвратился к своим повседневным обязанностям и, наполненный до краев водой, стоял в пламени костра. Ионгден сладко дремал на собственной баррикаде.
Преступники на нас не напали, но остались поблизости. В то время, когда мы заканчивали завтракать, они показались перед нами, все трое. Любой вел лошадь под уздцы. Приятели быстро встали и подбежали к ним.
— Кто вы такие? Мы вас день назад видели. Что вы тут делаете?
— Мы охотники, — сообщил один из них.
— Охотники! Вот отлично! У нас именно нет мяса. Мы приобретём у вас что-нибудь из вашей добычи.