Структура отряда была такова. Пять боевых групп, любая из которых складывалась из трех-пяти человек, образовывали взвод, три взвода составляли роту, три роты — батальон, три батальона — бригаду. Всего было четыре бригады. Я руководил «древесной» бригадой, организованной из подпольщиков, живших в древесных бараках.
Смерть над головой
Хотелось организовывать все новые и пятёрки и новые тройки, но приходилось сдерживать себя, потому что мы жили и трудились под постоянной угрозой провала. Как ужасный предупредительный сигнал, маячила над лагерем труба крематория, из которой било зловещее двухметровое пламя и вился нескончаемый тёмный шлейф дыма. Печи трудились весь день. В ворота Бухенвальда вошло 25 тысяч советских людей, 20 тысяч из них были обращены в пепел.
Чуть ли не каждый день дежурный эсэсовец именовал по радио номер очередного обреченного, которому надлежало явиться к одному из трех окон эсэсовской комендатуры. Вызов к окну № 3 означал казнь. Русские, чехи, поляки, французы — все, кроме того те, кто совсем не владел немецким языком, германские числительные знали на зубок. В то время, когда эсэсовец произносил долгий шестизначный номер, целый лагерь замирал, ожидая финиша данной кошмарной лотереи.
Тысячи товарищей уходили к роковому окну и больше не возвращались. не забываю случай, в то время, когда арестант вызванный к окну № 3, спрятался в прачечной, зарывшись в кучу рванья. Целый лагерь вывели на аппельплац, выстроили в каре и вынудили простоять восемь часов под ночным небом на сыром ветру. Одному мерзавцу-уголовнику надоело находиться, и он указал эсэсовцам, где скрывается беглец. Несчастного нашли и повесили на отечественных глазах. Лишь затем [114] узников распустили по блокам, а уже через пара мин. приказали выходить на работу.
Ни при каких обстоятельствах не забыть мне ужасных сцен прибытия в Бухенвальд партий осуждённых, пригоняемых гитлеровцами из Майданека, Освенцима и из вторых лагерей. Много живых скелетов брели от входных ворот до бани. «Шнель, шнель!» — подгоняли их эсэсовцы и, заставляя бежать, били прикладами и палками. Но многие несчастные, не в силах преодолеть оставшиеся 700 метров, падали на мощенный камнем аппельплац, пробовали ползти и затихали окончательно. К вечеру особые команды бухенвальдцев подбирали трупы и складывали во дворе у крематория.
Были в лагерном лексиконе слова, которыми пользовались все осуждённые, независимо от национальности. Ворота, к примеру, все именовали польским словом «брама». И практически все — и французы, и югославы, и немцы — в беседе между собой довольно часто произносили слово «доходяга», что означало — человек, дошедший до последней степени истощения. «Доходягами» были практически все арестанты, а мы, советские люди, — поголовно, потому что к нам гитлеровцы относились особенно жестоко. Я, весивший до войны 70 килограммов, в Бухенвальде весил 43 килограмма…
Сочувствуя отечественным страданиям и питая к нам огромное уважение, арестанты-антифашисты вторых национальностей показывали солидарности и высокие образцы товарищества. Всегда, в то время, когда приходили посылки, отечественный блоковый Отто Гросс по единодушному разрешению обладателей отрезал от продуктов долю в пользу русских товарищей. Мой дорогой друг чех Йозеф, что раз в три месяца приобретал посылки от сестры, оставлял себе маленький кусочек, а другое раздавал нам. Тогда на пара часов получалось заглушить мучительное чувство голода. О ломтике и вечернем котелке баланды эрзац-хлеба люди грезили целый сутки, как о счастье. Мы были весьма не сильный и от истощения еле держались на ногах. Я не забываю, как на моих глазах эсэсовский ефрейтор, проходя по лагерю, бил людей палкой наотмашь налево и направо, и они валились в различные стороны, как кегли. Это животное в гитлеровском мундире ощущало себя как минимум римским цезарем среди рабов — жалких, немых и покорных. Как он ошибался!
В воскресенье у нас бывал так называемый укороченный рабочий сутки. Мы пользовались этим чтобы устраивать необычные смотры полной боеготовности. Еще незадолго до [115] давали знать начальнику пятерки, в котором часу и куда он обязан вывести собственных людей. В условленный час все пятеро занимали то место, откуда в решающий сутки должны были пойти на штурм.
Люди находились, переговариваясь, тогда как армейские начальники — Иван Смирнов, Борис Бибик и я — проходили мимо, словно бы гуляя по лагерю. Комвзвода чуть заметным наклоном головы позволял понять, что его люди в полной готовности, а понятия и сами бойцы не имели, что кто-то из проходящих мимо заключенных их инспектирует.
Да, таких солдат, само собой разумеется, не знала ни одна армия мира: узкие руки, торчащие из широких рукавов полосатых курток, худые ноги в древесных колодках… Но в глубоко запавших глазах горела жгучая неприязнь к чванливым поработителям.
Армия узников с нетерпением ожидала, в то время, когда настанет час битвы. В том, что данный час придет, никто из нас не сомневался. [116]
И. Смирнов. В штабе подпольной армии
Отечественные замыслы
Подпольному боевому отряду советских заключенных в Бухенвальде предстояло осуществить задачи, не предусмотренные ни одним книжкой армейского мастерства. Полем боя должно было стать пространство площадью в половину квадратного километра, обнесенное высоким, трехметровым забором из колючей проволоки, по которой пропущен ток большого напряжения. Забор крепился на массивных бетонных столбах. Через каждые 100 метров — трехэтажные башни, где ночь и день дежурила охрана, вооруженная автоматами, крупнокалиберными пулеметами и фауст-патронами. Метрах в 25 от проволоки шла вторая линия охраны — блиндажи с пулемётчиками и автоматчиками. И, наконец, в 100 метрах от блиндажей охраняли автоматчики с овчарками. А в середине, в тройном кольце проволоки, свинца и бетона, пребывали мы, десятки тысяч узников нацизма. Истощенные физически до последней степени, но не сломленные духовно, мы готовили массовое освободительное восстание.
Ядро сопротивления составляли коммунисты, члены партии, закаленной в огне классовых битв, революций. В Бухенвальде томились антифашисты практически из всех государств Европы. Не считая нас, советских людей, в особенности довольно много было немцев, [117] поляков, чехов, словаков, французов и югославов. Все они имели собственные национальные подпольные организации. Но в целях конспирации яркой связи между военно-политическими организациями различных национальностей не было.
Это не означает, что все организации трудились совсем обособленно друг от друга. Их деятельность координировал и направлял общелагерный интернациональный политический центр, в который от русского центра входил Николай Симаков.
В начале 1944 года Симаков поставил на заседании интернационального центра вопрос об усилении подготовки к вооруженному восстанию. Мы думали, что эта работа проводилась слишком мало энергично. Неспециализированный центр согласился с нами. От каждой национальности были избраны армейские эксперты, каковые создали пара вариантов выступления. Центр в целом одобрил эти замыслы.
Первый вариант предусматривал вооруженное выступление в благоприятных условиях, которыми считались либо восстание населения Германии против фашистского режима, либо приближение фронта, либо высадка десанта союзников вблизи лагеря. В этих обстоятельствах предполагались следующие действия.
В сутки, намеченный для восстания, активисты, забрав с собой оружие, выходят на работу за проволоку, в случае, если кроме того прежде их постоянная работа была в лагеря. Это перемещение предполагалось сделать методом подмены людей в рабочих командах. По окончании выхода за ворота команды ликвидируют конвой, захватывают склады с оружием и уничтожают гарнизон эсэсовцев.
В случае, если благоприятная ситуация для восстания наступит в то время, в то время, когда арестанты будут в лагере, то предполагался [118] прорыв проволочного заграждения, а после этого опять-таки уничтожение складов гарнизона и захват оружия армий СС.
Лагерь был разбит на объекты, объекты закреплены за национальными подпольными организациями, а в каждой организации — между ротами и отдельными бригадами. За русскими, как за самая активной и боеспособной частью интернациональной организации, были закреплены самые важные объекты: казармы СС, завод и гараж «Густлов-верке».
Мы наметили кроме того захват маленького учебного аэропорта, пребывавшего между Эрфуртом и Бухенвальдом. В составе боевых групп были летчики Евгений Кирш, Сергей Кравцов и Чесных. В их задачу входило по окончании захвата аэропорта установить воздушную сообщение с Советской Армией.
Второй вариант замысла предусматривал действия в негативных для восстания условиях, при прямой угрозе массового уничтожения арестантов. В этом случае намечался прорыв проволоки ночью. Выйдя за проволоку, осуждённые небольшими группами должны были пробираться в район сосредоточения вблизи чехословацкой границы (в 98 километрах от Бухенвальда), где все группы должны были объединиться и после этого функционировать в зависимости от обстановки. Очевидно, осуществление второго варианта было сопряжено с громадными жертвами, но оно все же давало надежду избежать поголовного истребления.
В соответствии с обоими замыслами-вариантами составили боевое расписание и схему размещения сил восставших по окончании каждых 15—20 мин. военных действий. Расписание было увеличено до начальников боевых групп.
Для исполнения столь непростых задач необходимо было в первую очередь создать массовую военную организацию.
Отряд формируется
В случае, если в лагере пленных Степан Иван и Бакланов Ногаец в далеком прошлом уже создали крепкий подпольный батальон и запаслись кое-каким оружием, то в общем лагере к данной работе по существу еще не приступали. А ведь именно там пребывало большая часть советских граждан — узников Бухенвальда.
Создание военной организации в общем лагере было поручено Бакию Назирову, Николаю Задумову и Рыкову в [119] январе 1944 года. Я присоединился к ним пара позднее. Основная трудность заключалась в том, что организация должна была быть и массовой и одновременно с этим глубоко законспирированной. Было решено в каждом блоке создать костяк подразделения воинского типа. Для этого в блоке подбирался один человек из проверенных советских патриотов, в большинстве случаев офицер, и назначался начальником этого подразделения — взвода, роты либо батальона, в зависимости от числа русских осуждённых. Начальники батальонов назначали начальников рот, а последние — начальников взводов, каковые подбирали начальников отделений. Следовательно, любой член военной организации знал троих-пятерых нижестоящих товарищей и одного начальника, что завербовал его. Так были созданы командные кадры во всех русских блоках. Начальникам отделений указывались осуждённые, которых они должны были вычислять собственными бойцами, изучать их, проводить с ними политико-воспитательную работу. Но информировать рядовых бойцов о существовании организации не разрещалось.
В условиях подполья нереально было создать стройные, однотипные подразделения. В различных по населенности блоках формировались и различные по численности подразделения. К примеру, батальон 44-го блока складывался из 500—600 человек, а батальоны 25-го и 30-го блоков насчитывали по 300—400 человек. В смешанных блоках, где жило не более 20—30 русских товарищей, формировались взводы. Все эти подразделения были сведены в бригады. Бригад было три.
«Каменная» бригада. В ее состав входили подразделения, скомплектованные из арестантов, находившихся в двухэтажных каменных блоках. Начальником данной бригады прописали Рыкова. Ей было приказано подготовиться к прорыву проволочных заграждений на запад от ревира.
«Древесная» бригада (из осуждённых древесных бараков). Руководил ею полковник Бакий Назиров. Эта бригада должна была ударить в юго-западном направлении на угловую башню охраны и забрать древесные запасные ворота.
Бригада малого (карантинного) лагеря. Ею руководил С. С. Швецов. «Малую» бригаду предполагалось держать в резерве. В сутки восстания она действовала вместе с «древесной» бригадой.
Летом 1944 года согласно решению Русского военно-политического центра обе армейские организации — пленных и [120] неспециализированного лагеря — слились в один отряд, руководить которым было поручено мне.
Условия конспирации были так жёстки, что начальники бригад до начала апреля 1945 года ничего не знали о работе друг друга.
Всего в отечественный отряд входило, примерно около двух тысяч бойцов из пяти тысяч русских арестантов, доживших до освобождения. Чтобы не было провала мы вовлекали в отряд самый проверенных, мужественных людей, готовых при необходимости погибнуть под пытками, но не выдать товарищей.
По национальностям боевые силы подпольщиков Бухенвальда распределялись следующим образом:
| Всего боевых групп было | |
| Из них: | |
| советские осуждённые имели | |
| чешские | |
| югославские | |
| польские | |
| французские | |
| испанские | |
| бельгийские | |
| итальянские | |
| германские, австрийские и голландские совместно имели | |
| объединенные интернациональные спецгруппы имели |
Эта таблица, составленная германскими товарищами, дает представление о роли, которую должны были сыграть отечественные советские дружинники в вооруженном самоосвобождении.
Боевая подготовка
Отечественная разведывательная работа энергично собирала сведения о воинских частях, пребывавших вблизи лагеря, об их численности, оружии. Изучалась совокупность охраны лагеря частями СС, размещение их складов и казарм оружия, график смены караулов.
Как это делалось? В состав рабочих команд, выходящих за проволоку, мы включали собственных людей. Сперва члены центра, позже все младшие командиры и старшие отряда побывали в «глубокой разведке». Не упускали случая пристроить подпольщиков и в команды, разносившие суп и чай по [121] эсэсовским постам. Позаботились и о том, дабы отечественные разведчики были в бригаде ассенизаторов, которым разрешалось близко доходить к колючей проволоке, что не дозволялось вторым осуждённым.
Подготовке к прорыву проволочного заграждения руководство уделяло особенное внимание. Исходя из этого были шепетильно обследованы все подступы к проволоке, выяснены точки прорыва и намечен порядок подхода ударных групп. С замыслом прорыва ознакомили всех исполнителей, причем задачи ставились на месте с указанием точек прорыва. Эсэсовские караульные неоднократно видели, как осуждённый чех-огородник Ян Геш неторопливо шел у самой проволоки в сопровождении арестанта — русского рабочего с лопатой и вёдром в руках. Огородник по положению был в праве приближаться к забору. Но эсэсовцы не знали, что Геш не только огородник, но и начальник чешской бригады, а рабочий — это начальник русского боевого отряда Смирнов.
Отечественный отдел связи распознал схему связи между вышками и комендатурой, между Веймаром и лагерем, и разузнал, где установлены телефоны.
Сперва разведкой руководил я. Позже это дело было поручено полковнику Кузьме Карцеву. Он систематизировал добытые разведчиками сведения и внес полезные уточнения в вариант замысла восстания.
Незадолго до вооруженного выступления Карцев стал начальником штаба русского боевого отряда.
Николай юрий и Сахаров Жданович изготовляли топографические карты окрестностей лагеря. Они же сделали пара компасов.
В один момент шла военная учеба. По рукописным листовкам, издаваемым нами, бойцы освежали в памяти боевой устав пехоты, методы ориентировки на местности, изучали тактику партизанской борьбы.
В блоки поочередно доставлялись для изучения образцы оружия: германская винтовка, пистолет, ручная граната, бутылки с горючим. Изучение матчасти оружия было сопряжено, само собой разумеется, с большим риском. Тут уж не было возможности применить оправдавший себя способ «цепочки», в то время, когда из рук в руки передавались сводки Информбюро либо армейские уставы. Для изучения оружия нужно было планировать группами. Занятия проводились так: по окончании вечерней проверки четыре — шесть человек сходились в умывальне либо уборной. Выставляли наблюдателя для предупреждения на случай появления [122] эсэсовцев, двери запирались, и учеба начиналась. Так проводились занятия в 44-м, 25-м и 30-м блоках, где жили отечественные советские товарищи. В многонациональных блоках это было сложнее, и организация занятий зависела от смекалки и изобретательности начальников подразделений. С течением времени конспирация все более и более нарушалась. Люди истосковались по оружию. Они горели жаждой поскорее рассчитаться с ненавистными гитлеровскими мучителями. Исходя из этого в 30-м, 25-м и 44-м блоках на занятия стали собираться человек по 10—15. Это, с одной стороны, было, само собой разумеется, страшно, но одновременно с этим сплачивало людей, вселяло веру в силу организации.
В 44-м блоке была создана авторота, и ее начальник Геннадий Щелоков проводил занятия по автоделу. Авторота подготовилась к тому, дабы применять бронемашины и грузовики, каковые мы должны были захватить при успехе восстания.
Огромное значение имела политработа в боевых подразделениях. До 1943 года радиосводки о положении на фронтах приобретали от германских антифашистов. С середины 1943 года мы располагали собственным умело запрятанным радиоприемником. Отечественный политический отдел по цепочке информировал бойцам вести с сводки и Родины Совинформбюро. Сообщение с Отчизной, хоть и односторонняя, вдохновляла людей, они ощущали себя не обреченными страдальцами, а воинами победоносной Советской Армии, гражданами великой страны.
Систематично отмечались все годовщины и даты, дорогие сердцу советского человека: 1 мая, 7 ноября, Ленинские дни, Сутки Советской Армии. К каждому революционному празднику Сергей Степан и Котов Бердников составляли тезисы для беседчиков. Тезисы утверждались центром, а после этого агитаторы несли большевистское слово в веса арестантов. Самый политически подготовленные советские товарищи выступали через переводчика в зарубежных антифашистских организациях. Устраивались подпольные концерты самодеятельности.
Литературно-постановками и художественными монтажами особенно отличались товарищи из лагеря пленных. не забываю, как 23 февраля 1944 года они зажгли нас всех инсценировкой «Потомки Чапаева», посвященной битвам под Гжатском.
К февралю 1945 года отечественный боевой отряд готовься выступить по любому из двух замыслов восстания. [123]
А. Лысенко. Говорит Москва!
Пять ночей
Злобная геббельсовская пропаганда лилась в Бухенвальд потоком. Вести из внешнего мира поступали в чудовищно искаженном виде. Не обращая внимания на старания группы высокоидейных, образованных и волевых товарищей, многие заключенные в первые два года плена были охвачены настроениями обречённости и безысходности.
Чтобы удачно бороться за души людей, подпольный актив должен был противопоставить геббельсовской брехне правду о том, что происходит в мире, на фронтах войны и, само собой разумеется, на родной почва. Полная оторванность от любимой Советской Отчизны особенно угнетающе действовала на узников.
Мысль создания радиоприемника в далеком прошлом занимала подпольщиков. Ярким толчком к началу работы над приемником послужил случайный разговор между советским пленным Львом Драпкиным (в лагере он был известен под псевдонимом Леонид Кравченко) и ветхим германским коммунистом Германом Краузе, капо котельной. Драпкин трудился в команде электриков и время от времени приходил в котельную по делу. Понемногу Краузе убедился, что Драпкин не только толковый электромонтер, но и мужественный коммунистический патриот. И вот, проникнувшись доверием к Драпкину, Краузе [124] сказал в один раз ему, что Красная Армия начала наступать под Москвой. На вопрос Драпкина, правильны ли эти сведения, семь дней ответил, что данные он приобретает от своих германских товарищей, каковые слушают Столичное радио.
Вот тут-то у Драпкина и зародилась идея собрать приемник для потребностей советских людей — узников Бухенвальда.
Он отправился к Николаю Симакову, с которым до плена служил в одной пограничной части и был связан узами фронтовой дружбы, и поделился собственными мыслями. Симаков поддержал эту идею.
Затевать, конечно, следовало со схемы. Нам нужен был радиоприемник, несложный по устройству и одновременно с этим достаточно замечательный, дабы слушать Москву. Как я, так и Драпкин очень слабо разбирались в радиотехнике. Стало ясно, что без помощи эксперта нам не обойтись. А где его отыщешь?
В электромастерской, где мы с Драпкиным трудились, был отгорожен утолок, в котором немец-политзаключенный Рейнольд Лохманн чинил радиоприемники эсэсовской охраны.
Я решил разыграть из себя дурачка перед Лохманном. Удивляясь такому «чуду», как передача человеческой речи и музыки без проводов, я высказал предположение, что тут без нечистой силы не обходится. Добродушно посмеиваясь, Лохманн забрал карандаш и лист бумаги и принялся чертить на бумаге схему приемника.
Я сильно удивлялся , переспрашивал и с опаской направлял Лохманна, дабы он составил схему однолампового приемника (прости меня, Рейнольд, за данный спектакль, но тогда сама ситуация потребовала хитрости). К вечеру я располагал подробной схемой.
Остановка за подробностями. Часть дотянулся Драпкин через второго капо электромастерской Ганса Леманна, часть я «позаимствовал» у Лохманна без его ведома. Не хватало лишь главной подробности — радиолампы «VU-2».
На верхней полке электромастерской находились в ожидании ремонта принадлежащие охранникам приемники. Драпкин, как словно бы для дела, закинул в том направлении финиш провода. Мин. через десять он полез наверх — «отцеплять провод». Повозившись мало, он спустился с проводом в руке и с лампой в кармане. Увы, лампа была неподходящей.
Тянулись нудные дни, а заветной лампы у Лохманна не оказалось. Помог отечественному горю офицер-эсэсовец. [125]
Эсэсовец принес радиоприемник, поставил его на верстак и, процедив: «Чинить», вышел. Приемник был без задней крышки, и я посмотрел вовнутрь. В том месте поблескивала одна-единственная лампа с золотыми «VU-2». В горле сходу пересохло. Лохманн отвернулся, занявшись какой-то второй работой. Раз-два — и лампа в кармане.
на данный момент же я передал драгоценную добычу Драпкину, попросив, дабы он ее до тех пор пока далеко не уносил. Я не желал подводить Лохманна и при каких-либо осложнений собирался вернуть ему лампу.
Но все сошло гладко. Рейнольд осмотрел приемник, прочно выругался по адресу его обладателя, пробормотав, что сейчас придется из-за отсутствия лампы переделывать всю схему, и принялся за ремонт. На другой сутки довольный эсэсовец унес отремонтированный приемник. Лампа отечественная!
На следующую ночь в каморке Краузе (он жил при котельной) мы начали собирать приемник.
По окончании отбоя, в то время, когда барак погрузился в тяжелый сон, мы с Драпкиным отправились к Краузе.
Стоял слякотный, с пронзительными ветрами январь 1943 года. Низкие тяжелые облака цеплялись за высокие буки. Озаренные не сильный красным светом охранных огней, у забора, как привидения, ходили часовые, закутавшись в шинели.
Иногда, рассекая кромешную тьму бухенвальдской ночи, вспыхнет ослепительный луч прожектора на одной из сторожевых башен, ошалело пошарит по улицам лагеря и погаснет. И все погружается в еще больший мрак. Лишь над трубой крематория развевается на ветру долгий кровавый язык пламени.
Нам нужно по диагонали пересечь целый лагерь. Ощупью пробираемся между бараками, из которых глухо доносятся [126] не то стоны, не то тяжёлые вздохи. Основное — не напороться на лагершуца и не попасть под луч прожектора. Осуждённых, найденных на улицах лагеря по окончании отбоя, расстреливают.
Послышалось урчание автомобильного мотора. Мы знаем — это крытый брезентом грузовик с затемненными фарами, что курсирует между «крематорием и» хитрым домиком. Он оставляет за собой на асфальте красную дорожку шириной с ладонь. К утру дорожка станет коричневой, и осуждённые, идущие на аппель, будут переступать через нее, затаив дыхание…
Возможно, Драпкин думает о том же, что и я. Но мы все равно не повернем обратно. Прибавляем ход и через пять мин. входим к Краузе. Он ожидает нас…
Работа двигалась скоро. Громадную помощь в изготовлении подробностей оказывал нам превосходный умелец Вячеслав Железняк. В три часа ночи мы возвращались в собственный барак. Уходить и приходить нужно было так, дабы никто не увидел отечественного отсутствия. Час на сон, подъем, аппель и на работу.
Так прошли пять ночей. Наконец приемник собран.
Включаю. Негромко. Позже начал нарастать шум. Все громче и громче. Кручу ручку настройки. Шум не заканчивается. Ничего похожего на людскую обращение либо музыку. Приемник не «говорит». Раз не говорит, значит, неправильно собран. А в чем неточность, не знаем.
Лишь сейчас мы почувствовали, как чертовски устали за эти пять дней, как безумно хочется дремать и имеется. Качаясь от усталости, еле добрались до собственного блока. «Нужно искать настоящего радиста» — это была единственная фраза, которую сказал Драпкин по дороге.
Рабочее место электрика
В последних числах Февраля Драпкин сказал, что отыскал радиста, француза.
— Отправимся, познакомлю тебя с Жюльеном, — сообщил Лев. — Он у меня в подвале котельной.
Прихожу. В углу, отгороженном куском рваного брезента, где Драпкин оборудовал собственный рабочее место для ремонта электродвигателей, сидел опухший от голода француз. Он представился: «Жюльен» — и, пожимая руку, улыбнулся. Возможно, [127] он желал, дабы ухмылка была приятной, но тяжело было без боли в сердце наблюдать на его лицо.
Разъяснялись мы с ним на русско-франко-германском «языке» и на пальцах. Однако скоро осознали да и то, что он до войны трудился главным инженером парижского радиозавода, и какие конкретно материалы ему необходимы для монтажа приемника.
Каждый день мы с Драпкиным отдавали Жюльену по половине собственного скудного пайка. Драпкин устроил для Жюльена потайное убежище. В котельной в куче угля он вырыл яму, которая сверху накрывалась древесным щитом. Для «полного удобства» Драпкин совершил в том направлении свет.
Подробности для приемника раздобывали всеми способами. Кое-что изготовил собственными золотыми руками Вячеслав Железняк. Лампу забрали от первого приемника. А чтобы раздобыть сопротивления, Драпкину было нужно пойти на достаточно рискованную операцию.
Эсэсовец — шеф электромастерской вынудил осуждённого радиста собрать для него коробочку сопротивлений. Все знали для чего — нацист реализовывал их в Веймаре. Драпкин увидел приготовленную для эсэсовца коробочку. Он сходил за долгой металлической трубой и втащил ее в мастерскую, якобы для нарезки. По дороге «случайно» ударил трубой по бутыли с соляной кислотой, находившейся у дверей. Все пребывавшие в мастерской, среди них и шеф-эсэсовец, услышав звон стекла, подбежали к месту происшествия. Воспользовавшись неспециализированным замешательством, Драпкин стремительным перемещением перекинул нужную коробочку на противоположный финиш рабочего стола, где стояло множество таких же на вид коробочек. Эсэсовец разбушевался из-за «неаккуратности» Драпкина, отпустил ему несколько пощечин, вынудил засыпать кислоту опилками и все вынести. Политический заключенный Руди, которого фашисты ценили как хорошего эксперта, растолковал шефу, что случилась чистая случайность, а вообще-то данный русский весьма старательный паренек.
Шеф поискал на захламленном столе собственную коробочку и, решив не затруднять себя предстоящими поисками, приказал радисту собрать еще одну. Убедившись, что все кончилось благополучно, Драпкин на следующий сутки забрал добытые с таким риском подробности.
Приемник собирали, дабы слушать лишь Москву. Но по просьбе Жюльена, знавшего английский язык, дали ему изготовить еще одну катушку для приема BBC. [128]
Наконец приемник собран. Жюльен вылез из собственной пещеры. Опробования состоялись в том месте же, в котельной.
Жюльен вставляет катушку BBC. Одевает наушники и внезапно судорожно прижимает их к ушам, глаза его горят, нас также лихорадит. Не нужно ни о чем задавать вопросы Жюльена. Ясно и без того. Приемник трудится! Неужто вот на данный момент, сию 60 секунд услышим Москву, голос которой не слышали вот уже два года?!
Сейчас в котельную входит офицер СС.
Тщетно Драпкин теребит Жюльена за рукав, дабы предотвратить его о смертельной опасности. Куда в том месте! Тот кроме того глаз не поднимает, целый обратившись в слух. Эсэсовец приближается. Тогда Драпкин решительно срывает с головы Жюльена наушники и вместе с включенным приемником сует под верстак. Жюльен желает что-то сообщить, тянется за приемником, но так и остается с открытым ртом и округлившимися глазами, в то время, когда подмечает пояснице проходящего эсэсовца.
Офицер ушел. Жюльен умоляет разрешить ему дослушать Лондон. Достаточно, Жюльен! Нужно вести себя осмотрительнее и разумнее.
Вставляем катушку «Москва». 60 секунд слушает Драпкин и, сияющий, торопливо передает мне один наушник. Прикладываю к уху и… всевышний ты мой! Потемнело в глазах, шатаясь отодвинулись и провалились сквозь землю закопченные стенки подвала. На чистом русском языке, вечно родном, жёстком и вместе с тем до слез ласковом, говорит Москва! «…штурмом забрали Ржев. Высвобождены десятки населенных пунктов».
Для того чтобы глубокого счастья, жажды борьбы и такого прилива сил с нацистской чумой, таковой эйфории, какую я испытал в тот серый, по-бухенвальдски тяжелый сутки, я не испытывал ни при каких обстоятельствах в жизни. Да благословит небо во веки столетий Александра Попова!
Окончательные слова диктора: «Смерть германским оккупантам!» — глубоко пробрались в душу.
Вечером в бараке № 1 из различных мест то негромко, то звучно доносилось: «Смерть германским оккупантам!» Не знаю — мои ли полные восторги глаза виноваты, но мне казалось, что в тот вечер в бараке № 1 измученные лица пленных сияли счастьем.