Конкретно с этого момента начинается откровенное и последовательное преследование Православие. … Национальное попечение о Церкви оборачивалось откровенным и мучительским преследованием, — под предлогом безопасности государства и борьбы с суеверием, — пишет о том о. Георгий Флоровский. И он же цитирует свидетельство современника, Амвросия Юшкевича: — На веру и благочестие отечественную православную наступили, но так и претекстом, словно бы они не веру, но непотребное и очень вредительское христианству суеверие искореняют. О, коль очень многое множество под таким предлогом людей духовных, а наипаче ученых, истребили, монахов поразстригали и перемучили. Спроси же, за что. Больше ответа не услышишь, помимо этого: суевер, ханжа, лицемер, ни к чему не годный. Сие же все делали такою хитростью, дабы вовсе в РФ истребить священство православное… Неприятели отечественные домашние внутренние какую стратагему сочинили, дабы веру православную поколебать, готовые книги духовные во тьму заключили, а другие придумывать под смертною казнью запретили. Не токмо преподавателей, но и книги и учения их вязали, ковали и в темницы затворяли, и уж к тому приходило, что в собственном православном стране о вере собственной уста отворять было страшно: в тот же миг гонения и беды сохраняй надежду.
И оттого, что бы ни говорили в оправдание Петра и его реформ приверженцы петровских преобразований — для всякого православного конкретно его антиправославие должно в первую очередь определять отношение к петровской революции. Империя пробовала подмять под себя Православие. Пётр и Феофан по самому духу собственному, по манере мышления были откровенными протестантами. Не требует комментария утверждение Феофана, что совершается спасение верою, и дела человека не имеют ни при каких обстоятельствах совершительной силы…. И сказал так не лютеранский проповедник, а православный архиерей.
Показательно, что Феофан обожал именовать Петра Христом. Ему доставляет явное наслаждение эта соблазнительная игра словами: вместо Помазанника именовать царя Христом, — подмечает о. Георгий Флоровский, додавая наряду с этим: — Но, несколько Феофан так сказал, и не он из жителей Киева первый начал в Москве эту недостойную игру священными словами.
Символическое для русской культуры событие случилось в конце XVIIIвека во Владимире: по распоряжению Екатерины IIиз Успенского собора был удален иконостас, созданный преподобным Андреем Рублевым, и установлен новый, в стиле барокко. Наряду с этим изображение самой императрицы выяснилось помещенным среди икон святых, в виде праведницы Екатерины. Мастерство и вся по большому счету культура высшего слоя общества были подчинены утверждению новой идеологии — возвеличению идеала государственности.
В литературе поэтому появляется особенный творческий способ отображения действительности, именуемый классицизмом.
Классицизм появился в Европе, во Франции XVII столетия, в эру расцвета и становления безотносительной монархии. Классицизмом данный способ назван из-за его внешней ориентированности на хорошее мастерство древнего мира. Не только ключевые принципы аристотелевской поэтики, но и темы, сюжеты собственные писатели классицизма обильно заимствовали у древней литературы, не смотря на то, что и не исчерпывались ею одной. Наибольшим теоретиком классицизма был поэт Буало. Среди самые значительных фигур выделяются в классицизме драматурги Корнель, Расин, Мольер. Запрещено обойти и просветительский классицизм XVIIIвека, отмеченный в первую очередь теоретической и художественной деятельностью германского драматурга Лессинга. В РФ среди классицистов мы Можем указать наибольшие имена М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, В.К. Тредиаковского, Г.Р. Державина, Д.И. Фонвизина.
Отличительные черты классицизма следующие.
I. В классицизме все подчинено идеям государственности, Прославлению страны, в первую очередь монарха (как главного носителя идеи), воспеванию славы страны, жертвенных подвигов во имя страны.
Любовь к стране, чистейшая страсть, никакими корыстными помыслами не замутнённая, ставилась в классицизме превыше всего, основное — выше личных заинтересованностей, личных привязанностей, частных чувств.
Классицизм выдвигает идеал просвещённого монарха, и на это место в русской литературе не так долго осталось ждать воздвигается идеализированная фигура Петра. Пётр делается примером, которому должно направляться, — от этого предрассудка не сумел избавиться абсолютно кроме того Пушкин.
Понятие страны подменило собою отечества и понятия родины, как духовные сокровища. Для всякого государственника быть русским значит принадлежать к могучей империи и подчинять всего себя идее её могущества и славы. Для человека духовной ориентации — быть русским значит быть православным, как сказал о том Достоевский. Суть существования империи оправдан только тогда, в то время, когда государство мыслит ответственной собственной задачей — обеспечение полноты православной судьбе. Борьба этих двух пониманий в течении последующих времен определяла противостояние разных патриотических направлений, отражённое, в числе другого, и русской литературой.
Уже в восемнадцатом веке мысль государственности начинает смягчаться неявным отказом от сугубой приверженности монархии и предпочтением монархическому принципу некой отвлеченной гражданственности, что заметно сказалось в культуре финиша столетия, но классицизм сейчас уже потерял в умах ищущей части общества собственное ведущее положение.
2. Главенство долга перед страной над всеми чувствами и прочими стремлениями утверждавшееся классицизмом последовательно и непременно апеллировало в первую очередь к разуму человека, и это как запрещено полнее совпадало с просветительским рационализмом. Рассудок признаётся главным средством самосовершенствования человека, общества. К нему обращается в первую очередь писатель-классицист.
3. Отсюда вытекает и дидактизм классицистического произведения, наличие в нем поучений, рассуждений и т.п. В драматическом жанре рассуждения и авторские поучения поручаются персонажу, именуемому резонёром. Таков, например, Стародум в Недоросле (1781) Д.И. Фонвизина. Все это делает классицистические произведения пара скучноватыми.
Кроме того — ограниченность просветительского превознесения разума нечайно обнаруживается и у самих его апологетов. К примеру, возможно указать, что фонвизинский недоросль Митрофанушка владеет достаточно сильным и уникальным образным мышлением, но для просветительского рассудка такое уровень качества ума представляется вовсе ненужным, и оно выставляется в нарочито комическом виде.
4. Персонажи классицистического произведения постоянно являются выразителями одной отвлечённой идеи, в их характере в любой момент необходимо отметить односторонность, схематизм, отсутствие развития, что так контрастно отличает их от реалистических созданий. Справедливо сопоставление, сделанное Пушкиным: У Мольера Скупой скуп — и лишь, у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою собственного покровителя, лицемеря, принимает имение под сохранение, лицемеря.
Все дело в том, что классицизм предельно иллюстративен: он выставляет определенные черты характера, каковые должно или воспитывать в себе, или отвергать. Соединение же разноречивых качеств может повергнуть в удивление: подражать ли этому храбрецу либо же осуждать его?
5. Классицизм схематичен, но его схематизм порожден схематизмом идеологии, его питающей. Идеал государственности являет собою четкую и ясную иерархию, он сооружает всем понятную пирамиду сокровищ, и познание человеком собственного определенного места в данной пирамиде дает чувство устойчивости, порядка. Такая же упорядоченность легко прослеживается и в любом произведении классицизма. Читатель, зритель не должны сомневаться в происходящем, всё должно быть чётко и прозрачно. В случае, если храбрец в одной ситуации хорош, а в второй зол, в одной умен, а в второй глуп — это создаст хаос, вызовет недоумение и беспокойство. Будет уничтожена гармония эстетического идеала классицизма. Его идеал — конкретно в симметрии и упорядоченности. Нагляднее всего он распознан в устройстве классицистического регулярного парка, где аллеи расчерчены как по линейке, деревья подстрижены, их кроны растут не как попало, а имеют вид несложной фигуры (куб, шар, параллелепипед). В таком парке нельзя заблудиться, потеряться, в нем все на виду.
6. Совершенно верно так же всё должно быть расчерчено и упорядочено и в литературном произведении, дабы в нем кроме этого не было возможности бы заблудиться — в композиции, в образной совокупности, в характерах, в самом языке произведения. Создается в первую очередь иерархия Жанров, каковые поделены на высокие и низкие — соответственно тому, как ответственные темы затрагивает автор.
Классицизм формирует иерархию языкового материала, воплощенную в известной теории трех штилей. Большой, средний и низкий штили обязаны соответствовать уровню предмета и темы изображения.
Дабы не потеряться во времени и пространстве, и и в интриге произведения, авторы классицизма строго придерживаются правила трех единств — времени, действия и места, в то время, когда все события происходят в одном месте, совершаются самое большее в 24 часа и организовываются около единой сюжетной интриги.
Классицизм увлекателен нам менее вторых направлений, потому, что он наименее сопрягается с религиозным опытом человеческим, да иного и нельзя ожидать от направляющей его идеологии. Обращение к Всевышнему делается часто для писателя-классициста только этикетной формой, определяется необходимостью внешнего соблюдения некоего ритуала. Сама религиозность в произведениях этого направления имеет в лучшем случае общехристианский темперамент, в противном случае и просто сводится к простому деизму. Таков дух времени.
Исходя из этого мы задержим внимание только на некоторых примерах, самые интересных с позиций, избранной для отечественного беседы о русской литературе.
Одним из зачинателей русской хорошей поэзии нового времени по преимуществу признан Михаил Васильевич Ломоносов(1711— 1765). Среди бессчётных и разнообразных проявлений его гения не последнее место занимает и поэзия. И при знакомстве с наиболее значимыми его поэтическими созданиями сходу делается четко ясна нелепость того противопоставления духовных исканий и научного познания (науки и религии), какие конкретно навязываются атеистическим мировоззрением, столь распространяемым в эру Просвещения. Ломоносов сделал научное познание формой религиозного опыта. Правда и вера сущность две сестры родные, дщери одного Всевышнего Родителя, ни при каких обстоятельствах между собою в распрю придти не смогут, разве кто из показания и некоторого тщеславия собственного мудрствования на них неприязнь всклеплет — так светло выразил он суть собственного научного мировоззрения. Постигая законы и гармонию мироздания, Ломоносов делал единственно разумный естественнонаучный вывод: Сообщите ж, коль велик Творец! И стоит вдуматься в само наименование оды, из которой забраны эти слова: Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния (1743). В Утреннем размышлении о Божием величестве (1751) поэт вдохновенно соединяет собственные научные познания, воплощенные в замечательном поэтическом образе, с религиозным благоговением перед величием Зиждителя и с молитвенной хвалою Его произволению.
Солнечный свет делается для Ломоносова знаком просветления всего мироздания лучами божественной премудрости, которая смиренно сознается им как единственный источник просвещения:
Возможно утверждать, что Ломоносов противостал всей концепции европейского Просвещения, которое видело необходимость в просвещении и насыщении разума человека достижениями земной премудрости, добытыми собственными усилиями его. Научное знание представлялось практически всем просветителей самодостаточной силой, возвеличивающей человека и обожествляющей его, так что для них отпадает необходимость в самом Творце, — о чем тут уже приходилось сказать.
Ломоносов же видел в науке союзницу и помощницу богословия в познании могущества и премудрости Божия.
В новой русской литературе Ломоносов стал и одним из основоположников традиции поэтического переложения священных текстов. Предметом собственного поэтического воодушевления он избрал кое-какие псалмы, но значительно ответственнее его переложение отдельных мест из Книги Иова (1743). Сам выбор тех либо иных мест для для того чтобы переложения постоянно характеризует манеру мышления а также мировоззрения поэта. Ломоносов выбрал то место из названной Книги, где Всевышний отвечает на сетования и упрёки человека, — и ломоносовское переложение делается собственного рода ответом великого ученого на недомысленное превознесение достижений людской разума, ничтожного перед творческой мощью Создателя Вселенной и её законов.
Поэт как естественную добродетель человека утверждает его смирение перед волею и властью Зиждителя, усматривая в этом подлинную земную премудрость.
Но и Ломоносов не избегнул некоторых предрассудков собственного времени. В первую очередь он внес свою лепту в дело прославления Петра как совершенного монарха — и в том следовал неспециализированным стереотипам. Целью собственной он имел наряду с этим кроме того не следование исторической правде, но утверждение идеала в русском политической действительности, которая обязана, по его мысли, направляться разумным совершенным построениям, опирающимся на историческую действительность (а действительность ли то в действительности, для утверждения идеала не столь и принципиально важно).
Не в полной мере очевидно, но все же дал дань Ломоносов (к примеру, в сатире Гимн бороде) и тому, что исследователи именуют антиклерикальной темою в русской литературе.
В петровское время раздробленное сознание просвещённой элиты общества начало всё отчетливее разделять Всевышнего и Его Церковь. И в случае, если Всевышнему кто-то ещё воздавал славу и хвалу, то в Церкви видели практически только силу косную, противящуюся всем новым и прогрессу веяниям времени.
В литературе одним из самых яростных неприятелей Церкви стал Антиох Дмитриевич Кантемир(1708—1744).
В бессчётных сатирах собственных Кантемир не упускает возможности всегда обрушивать на духовенство по большому счету и на конкретных его представителей собственный сарказм, отнюдь не честную неприязнь, чуть ли не неприязнь.
Пожалуй, в русской литературе противопоставление церковной темноты и света науки идет конкретно начиная с кантемировских сатир. без сомнений, Кантемир делал в полной мере определенный идеологический заказ, и в полной мере удачно. По Кантемиру, нет ничего хуже и вреднее Церкви.
По большому счету сатира как жанр содержит множество скрытых опасностей для духовного здоровья как создателя, так и потребителей ее — она намеренно дает искаженное отражение бытия и подчас переносит собственный уничижающий хохот с поверженного грехом творения на план Творца. Эту проблему, эту опасность во всей ее полноте почувствовал позднее Н.В. Гоголь.
Создатели русского классицизма, за очень редким исключением, не покинули таких творений, каковые возможно было бы без страха мерить самой высшей художественной мерой. И только одно имя не меркнет в блеске других имен великих мастеров отечественной словесности — имя Г.Р. Державина.
Замечательный, словно бы вытесанный из тяжело поддающегося резцу камня либо отлитый из неотёсанного металла, стих Гаврилы Романовича Державина(1743—1816) во всей русской поэзии имеется явление необыкновенное, прекрасное. Тот, кто окажется захваченным его необоримой силой, ни при каких обстоятельствах уже не сможет (и не захочет) освободиться от власти звучания державинского слога. Пускай слог данный покажется кому-то местами чуть устарелым — и в самой архаичности собственной постоянно проявит он собственное величие.
И эти мощь, звучность, торжественность и высота стиля как запрещено более соответствуют теме, избранной поэтом для одного из шедевров собственных — оды Всевышний (1784). Ода эта станет во всей русской литературе явлением необыкновенным, и не по причине того, что никто не дерзал посягнуть на подобную тему. Многие дерзали, в особенности в XVIII столетии, и не только в РФ, но и в Европе. Но у одного только Державина совершенство поэзии и поэтическая мощь так полно и непременно соответствуют избранной теме. Ода Всевышний — собственного рода поэтическое богословие. Живое дыхание поэзии одухотворяет тут строгие и четкие вероучительные формулы.
Для Державина познание величия Творца совершается через восторг величием сотворенного мира, не смотря на то, что поэт сознает, что такое величие ничтожно мало если сравнивать с подлинным величием Божием. Державин познает Всевышнего через познание Его отражения в творении. И через познание себя самого как отражения этого творения.
Не только восславление Создателя — возвеличивание и человека как проявление в мире славы Отца образовывает предмет поэтического восхищения Державина. Поставленный планом Божиим о мире в центр тварной вселенной, человек, пускай и в малой мере, несет в себе отсвет Божия всесовершенства. Молитвенный и ликующий голос очень способного поэта сам собою делается проявлением этого людской величия.
Ни одна религия, ни одна философская совокупность не ставит человека столь высоко, как это делает христианство. В соответствии с Плану, учит нас христианство, человек будет собственного рода связью между творением и Творцом, обязан через себя передавать творческую энергию Создателя всему тварному миру. Отпадением от Всевышнего в первородном грехе человек как бы воспротивился и Плану, но План остался однако неизменным. Державин оценивает человека (как и себя самого) с позиций его места в Плане, но не в отпадении — поэт прославляет человека в том состоянии, в какое он обязан возвратиться, вернув сообщение с Всевышним.
Державин не имеет возможности не чувствовать антиномичности бытия человека, следствия грехопадения. Суть существования человека, в соответствии с православному учению, — достижение богоподобия, обожение, залогом чего для поэта делается конкретно предназначенное ему место в Плане. Но повреждённость людской природы определяет и его ничтожество. Конкретно в данной антиномии необходимо искать объяснение известных строчков державинской оды:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
с чёткой итоговой формулой:
Я царь — я раб — я червь — я всевышний!
Поэт именует человека всевышним, вовсе не противопоставляя его, и тем более не приравнивая Создателю, потому что ставит его в полную зависимость от Всевышнего Сущего.
К богословским преимуществам оды Державина относится и отмеченное разными исследователями поэтическое запечатлевание доказательств бытия Божия — телеологического, онтологического, психотерапевтического.
В этом смысле к оде Всевышний примыкает ода Бессмертие души (1796) с её разбором разных сторон доказательства людской бессмертия, запечатленного в несложной формуле:
Жив Всевышний — жива душа моя.
Наименование одного из стихотворений — Подтверждение Творческого бытия (1796) говорит само за себя. Прозрачно ясен и результат размышлений поэта:
Без Творца столь стройный мир, красивый
Этот не имеет возможности пребывать.
В конце судьбы Державин восполнил то, чего частично недоставало ему в его богопознании, боговидении. В 1814 году он пишет оду Христос, в которой предстаёт как поэт-богослов, возносящий хвалу Спасителю, познаваемому через духовное постижение Его образа в Священном Писании. Любая строфа данной вдохновенной оды содержит множество параллельных мест в Писании. Возможно заявить, что ни одна идея, ни один образ не рождён собственным поэтическим произволением автора, но все имеют источником своим благую весть. Ода Христос завершается поэтической молитвой, обращенной к Искупителю человечества.
По большому счету поэтом составлено довольно много молитв в стихах. Возможно утверждать, что совместно со многими духовными одами эти стихи составляют единое целое — как бы одну громадную оду, одну молитву, изливающуюся из сердца поэта всю его жизнь.
Поэзия Державина имеется в большой собственной части следование призыву Апостола:
… Исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и песнопениями и славословиями духовными, поя и прославляя в сердцах ваших Господу, благодаря в любой момент за все Отца и Бога, во имя Господа отечественного Иисуса Христа (Еф. 5,18-20).
Державин прикоснулся в собственном творчестве и к традиции поэтического переложения библейских текстов. Всего Державину в собственности переложение более двадцати псалмов. Примечательны заглавия, каковые он дал им, к примеру: Праведный судия (1789, Пс. 100), Подлинное счастье (1789, Пс. 1), Помощь Божия (1793, Пс. 120), На тщету земной славы (1796, Пс. 48), Желание в горняя (1797, Пс. 83), Братское согласие (1799, Пс. 132), Утешение хорошим (1804, Пс. 71), На безбожников (1804, Пс. 52), Надежда на Всевышнего (1807, Пс. 45), Признательность (1807, Пс. 137), Умиление (1807, Пс. 70), Воцарение правды (1809, Пс. 96), Упование на защиту Божию (1811, Пс. 58), Сострадание (1813, Пс. 41). Источником поэтического воодушевления стали для Державина и кое-какие иные тексты Писания.
В переложении 74-го псалма, в оде Радость о правосудии (1794), Державин, за Псалмопевцем, утверждает Божию благую волю как единственное основание, на котором лишь и может покоиться праведность земных властителей. Идея драгоценная для всех времен.
Но времена изменяются… И мучительное размышление об этом делается одним из наиболее значимых в творчестве Державина. Времена изменяются, и всё изменяется вместе с ними. Державин соприкоснулся поэтической мыслью с одной из ужасных неприятностей бытия земного, с той, какая неизменно тяготеет над сознанием чуть ли не каждого поэта.
Это по большому счету та неприятность, с которой столкнулся человек эвдемонического типа культуры, человек, что обратился к поискам земного людской счастья, пренебрегая мыслью о спасении; обратился ко времени, презрев внутренне присущее каждому тяготение к вечности. И внезапно данный устремлённый к счастью человек нашёл необычное несоответствие: оказалось, что время и счастье находятся в какой-то необычной взаимозависимости. время и Счастье — как бы несовместимы, противоречат друг другу. Человек средних столетий категориями времени не мыслил, в быстротекущем времени как бы и не жил. Он был обращен к вечности. При смене типа культуры время весьма не так долго осталось ждать начало ощущаться как некое проклятье. Чувство времени не есть ли всего лишь обостренное чувство падшести мира?
Для Державина осмысление времени стало одной из наиболее значимых тем творчества. Отношение ко времени у поэта изменялось, и явственно ощущается, как бьется его идея над неразрешимостью неприятности.
Державин отлично сознавал, что время противостоит конкретно вечности, а вечность не есть плохая бесконечность времени, как мы её чаще понимаем, но — отсутствие времени. Время — свойство мира земного, вечность — Горнего. Противостояние времени и вечности нужно осмыслять на высоком уровне, минуя мысли частные, бытовые. Державин недаром сопрягает в оде Всевышний с именем Творца — слово вечность.
Поэтическое переживание времени можно считать одним из наиболее значимых преимуществ Державина-поэта. Особенно остро чувствует человек течение времени при столкновении со смертью. И это конечно, потому что тут же неизбежны вопросы: что же сейчас? для чего, для чего протекала эта жизнь? и что такое по большому счету само время?! Осмыслению этих вопросов поэт посвятил известную оду На смерть князя Мещерского (1779). Какие конкретно ужасные по собственному звучанию строчка!
Державин ставит синонимами наиболее значимые слова: смерть и время. В силу того, что смерть и имеется это быстротекущее, уносящееся время. А время имеется смерть. Вот в то время, когда было предвосхищено соловьёвское время и смерть царят на земле… И лишь человек дерзает противиться этому
Само собой разумеется, противостояние времени тщетно. Это и ясно человеку, но и труднопостижимо. Человек пытается отыскать хоть какую-нибудь лазейку, собирается как-то проскользнуть, вырвавшись из объятий этого быстротекущего времени. И конкретно поэту, живописцу начинает казаться, что он владеет секретом бессмертия. Само собой разумеется, любой осознаёт, что и он погибнет, но мнит, что хотя бы творчестве собственном останется жить. И по окончании Державина (как и до него) многие подхватывали эту тему, эту идея — о собственном бессмертии в мастерстве. Бессмертие принципиально важно для человека и психологически.
Слово вечность как бы неразрывно с поэтическим созданием. И Державин также на время как словно бы этому обольщению поддался.
Но через чур был он умён, дабы пребывать неизменно в дурмане данной соблазнительной иллюзии. Знаменательно его самое последнее стих, записанное слабеющей рукой на грифельной доске. Эти строки обожал Пушкин. в один раз, в то время, когда его попросили написать в альбом какие-нибудь стихи, он написал не собственные, а державинские:
Река времен в собственном рвении
Уносит вес дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царей и царства.
Это, без сомнений, созвучно мудрости Экклезиаста. Но это еще не финиш, в силу того, что имеется еще четыре строки, они-то для нас особенно увлекательны. Так как первые — как словно бы возвращение всё к той же мысли, которую он уже не единожды пережил. Лишь по-новому замечательно и звучно выраженные — необычные строчки, редкие кроме того в русской поэзии — и по собственному ужасному звучанию, по какому-то чуть ли не отчаянию (как возможно совершить ошибку при первом знакомстве с ними). А дальше — как словно бы еще более мрачное, еще более беспросветное, в силу того, что поэт начинает опровергать самого себя, собственную же иллюзию о бессмертии поэзии:
А вдруг что и остается
Чрез трубы и звуки лиры,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Символично, что эти строчки появились именно на грифельной доске: так как один легкий взмах, одно перемещение нечистой тряпицы — и все провалится сквозь землю окончательно и бесследно. И думается, что тут решение суда самому себе.
Нет, так осознать было бы через чур поверхностно, плоско. В последних строчках вовсе нет ни пессимизма, ни отчаяния, в них — подлинная мудрость. Недаром появляется снова понятие вечности. Каким бы смутным ни было её ощущение и понимание в сознании и в душе поэта — она однако неизменно связывалась для него с миром Горним. Пожрется вечностью необходимо осознавать как будет принесено в жертву Творцу — и никак в противном случае. Все эти земные сокровища, вся эта слава и якобы бессмертие в поэзии — всё это не более, чем сокровища на земле. Мы-то за это цепляемся, нам это думается большим и серьёзным. Но жертва Создателю — и ответственнее и больше всех этих сокровищ, всего этого фальшивого бессмертия, к которому иные так стремятся. Поэт тихо принимает последние мгновенья собственной жизни и смиренно приносит в жертву всё то, что когда-то имело для него столь большую цену.
Державин явил себя смиренным христианином и мудрым богословом в этих собственных строчках. Он действительно велик в них. Его последнее стих — из тех вершин, какие конкретно уже нельзя превзойти, возможно только подняться рядом, но не выше.
К концу XVIII века происходит переориентация сознания в совокупности жизненных сокровищ. Сказалась собственного рода душевная усталость, желание обратиться от сковывающих естественное чувство и сознание национальных проблем и догм к несложным людским понятиям, к эйфориям личной судьбе, к общению с природой, а не с табелью о рангах. Русский человек финиша XVIII столетия предпочел личную судьбу.
Указ о вольности дворянства вышел как запрещено кстати: так как прежде аристократ кроме этого был чем-то наподобие царёва крепостного, сейчас же он устремляется в собственную деревню, где начинает литься дней его невидимый поток на лоне забвенья и счастья.
Расцветает садово-парковая усадебная культура. До отечественного времени дошли от прошлого великолепия только жалкие крохи, но им их достаточно, дабы человек, имеющий живое воображение, представил себе идиллию и всю роскошь окончательно ушедшего существования жителей сельского рая. Эвдемонические рвения русского грамотного общества достигают апогея конкретно в недрах усадебной культуры. А заглавия многих усадеб весьма красноречивы: Отрада, Эдем, Раёк, Нерасстанное, Благодатное, Монрепо (Отдохновение), Нескучное… Счастье, идиллическое земное счастье влечёт воображение человека. Классицизм, очевидно, кроме этого часть эвдемонической культуры, но для него характерно однако иное познание счастья. К концу же XVIII столетия оно сопряжено со рвением к сельской идиллии. Начинается переориентация в совокупности сокровищ.
Поэты забывают о вечной славе храбрецов, они лелеют в душе сердечную нежность и прославляют жизнь личную, уединенную, радостную удаленностью от неволи национальной лямки. Они пишут друг другу послания (жанр очень популярный тогда), полные описаний несуетливой идиллии в окружении естественной натуры. Державин был вовсе не одинок, прославляя приятелям эйфории сельской судьбе. На вершине нового направления — все заметнее сияют имена Н.М. Карамзина и И.И. Дмитриева.
Превосходный русский критик С.М. Бонди внес предложение в один раз назвать направление, поменявшее классицизм, — партикуляризмом, из-за поэтической приверженности живописцев к личной судьбе. Но в далеком прошлом установился другой термин — сентиментализм.
Появился данный творческий способ в Англии, в середине XVIIIстолетия. Основоположником его признан Стерн, наименование одного из произведений которого, Сентиментальное путешествие (1768), и дало наименование и всему направлению. Гёте сказал, что Стерн открыл в человеке человеческое. Среди других имен уместно отыскать в памяти упомянутого в Евгении Онегине Ричардсона, и Руссо.