М. М. Дунаев
Вера в горниле
СОМНЕНИЙ
ПРАВОСЛАВИЕ
И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
В XVII-XX вв.
Одобрено
Ученым Советом
Столичной Духовной Академии
издательский совет
русской православной церкви
МОСКВА 2003
ББК 86-372 В 31
По благословению
Святейшего Патриарха всея Руси АЛЕКСИЯ II
Создатель: М.М. Дунаев — доктор наук Столичной Духовной Академии, врач богословия, профессор филологии .
В 31 М.М. ДУНАЕВ. Вера в горниле сомнений:русская и Православие литература в XVII—XX столетиях. — М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003. — 1056 с.
В базу книги положен курс лекций, читаемый автором в Столичной Духовной Академии и одобренный ее Ученым Советом. Тут в первый раз дано систематизированное изложение истории отечественной словесности XVII—XX столетий в православном осмыслении. Создатель последовательно прослеживает путь религиозных исканий наибольших и неизвестных писателей. На примере главных героев лучших произведений отечественной классики продемонстрировано становление их пути и православного миросозерцания их ко Христу через горнило сомнения.
Помимо этого, создатель разбирает литературу последнего времени, отражающую в себе состояние бездуховного общества и приводит обстоятельства его кризиса.
В издании сохранен стиль Цитирования и авторского изложения.
ISBN 5-94625-023-Х
© Издательский Совет
Русской Православной Церкви © Дунаев М.М., 2002
ВСТУПЛЕНИЕ
Наиболее значимое уровень качества отечественной отечественной словесности — её православноемиропонимание, сакральный характер отображения действительности. Религиозность литературы проявляется не только в связи с церковной судьбой, и не в необыкновенном внимании к сюжетам Священного Писания, а в особенном методе воззрения на мир. Литература нового времени в собственности светской секулярной культуре, она не может быть сугубо церковной. Но Православие в течении столетий так воспитывало русского человека, так учило его осмыслять собственное бытие, что он, кроме того по всей видимости порывая с верою, не имел возможности до конца отрешиться от православного миросозерцания.
Конкретно Православие оказало влияние на внимание человека к собственной духовной сущности, на внутреннее самоуглубление, отраженное литературой. Православие — база русского способа и русского миропонимания бытия в мире.
Потому что по внутреннему человеку нахожу наслаждение в законе Божием (Рим. 7,22).
Православие устанавливает единственно подлинную точку зрения на судьбу, и эту точку зрения усваивает (не всегда в полноте) русская литература в качестве главной идеи, становясь так православной по собственному духу. Православная литература учит православному воззрению на человека, устанавливает верный взор на внутренний мир человека, определяет наиболее значимый критерий оценки внутреннего бытия человека: смирение.
Вот по какой причине новая русская литература (за древнерусской) задачу собственную и суть существования видела в возжигании и поддерживании духовного огня в сердцах людских. Вот откуда идет и признание совести мерилом всех жизненных сокровищ. Собственное творчество русские писатели сознавали как служение пророческое (чего католическая и протестантская Европа не знала). Отношение к деятелям литературы как к духовидцам, прорицателям сохранилось в русском сознании до сих пор, не смотря на то, что и приглушенно.
Принципиально важно, что и те процессы в литературе XIX столетия, каковые развивались как бы вне православной традиции, свойственны не индифферентизмом по отношению к религии, но активным отталкиванием от неё, противостоянием Православию. Это разрешает разглядывать и названные процессы в тесной связи с неспециализированным ходом всего литературного творчества русских классиков.
Отечественная литература была (воспользуемся гоголевским образом) незримой ступенью ко Христу, она в основном отразила то опробование веры, которое совершалось в жизни отдельного человека и народа, которое, фактически, и имеется основное опробование, коему подвержены мы в жизни.
Литература русская имела опору в Евангелии. Как писал Гоголь: Выше того не придумать, что уже имеется в Евангелии. Очевидно, любой православный человек обязан отыскивать критерий истины в евангельских откровениях, обязан поверять все собственные рассуждения, как и всё по большому счету, порожденное людской разумом, — словом Спасителя.
Необходимо признать, что нет иных параметров Православия, каковые бы пребывали вне Священного Предания и Священного Писания Церкви Христовой, вне догматов православного вероучения.
Опору для осмысления русской литературы отыщем в Нагорной проповеди:
Не собирайте себе сокровищ на земле, где ржа и моль истребляют и где преступники подкопывают и воруют; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где преступники не подкопывают и не воруют… (Мф. 6,19—20).
В данной великой заповеди выяснена сокровенная сущность двух пониманий смысла людской судьбе, как и двух мировоззрений, двух разных типов мышления, двух типов культуры. В этих словах Христа — указание на суть того разделения, которое Он принес в мир (Лк. 12,51—53). Две совокупности жизненных сокровищ, которые связаны с той либо другой ориентацией человека в земном мире, обусловливают и различие в понимании добра и зла по большому счету.
Так как если не мудрствовать лукаво, то каждый из нас осознаёт под добром то, что так или иначе споспешествует достижению сознаваемой нами цели бытия. Под злом — то, что мешает такому достижению. И в случае, если кто-то ставит перед собой только материальные цели (собирание сокровищ на земле), то все духовное станет только мешать ему и восприниматься как зло. И напротив.
Культурологи выделяют поэтому два типа культуры — сотериологический (от греческого сотерио, спасение) и эвдемонический (от греческого эвдемония, счастье). Переходом от первого ко второму в европейской истории стала, как мы знаем, эпоха ренесанса, возродившая конкретно внимание к земным сокровищам — и предпочтение их. В Киевской Руси это совершалось значительно позднее. И совсем логично, что приверженцы сокровищ земных заявили тяготение к духовному, возвышение небесного над земным — отсталостью и косностью.
Предпочтение того либо иного — дело совести и свободы каждого. Необходимо только светло сознавать, что столь прославляемая сейчас западная цивилизация имеется не что иное, как рвение к безотносительной полноте удовольствия сокровищами на земле. И так называемый прогресс — отыскание все более идеальных средств к овладению такими сокровищами.
Рвение к земному ясно и близко каждому. направляться только уточнить, что к земному относятся не только яркие материальные блага и связанные с ними чувственные удовольствия, но иногда и отказ от только материальных сокровищ для, к примеру, земной власти (отыщем в памяти внешний аскетизм многих деспотов и тиранов), славы, рвения к самоутверждению в обществе и т.д. Кроме того то, что иным представляется принадлежностью чисто духовной сферы, кроме этого может стать сокровищем чисто земной. К примеру, эстетические переживания, превращаемые в самоцель для эгоистического душевного удовольствия. Либо любовь, осознаваемая как обладание (не в физиологическом лишь, а и в нравственном смысле). Кроме того нравственные поиски, в то время, когда они совершаются для отыскания средств для более успешного земного обустройства, — и они могут быть бездуховными в собственной базе. Так произошло со Львом Толстым, к примеру, отвергшим идея о спасении, а из всего учения Христа воспринявшим только моральные постулаты, каковые он желал приспособить для устроения публичного бытия, но сокровище которых в отрыве от Божественного Откровения была очень вызывающей большие сомнения. Сокровищем земным может оказаться в умах людей и Церковь Христова, в то время, когда ее начинают разглядывать, подобно иным политикам-прагматикам, только как средство, пригодное для применения в борьбе за власть.
Так или иначе, но тяга к сокровищам земным отмечается на всех уровнях отечественного земного существования. И она не имеет возможности не стать предметом философского и эстетического осмысления.
Но где критерий собирания сокровищ? Как определить, что именно собирает человек? Так как в силу необходимости любой должен существовать в земном мире и не имеет возможности обходиться вовсе без земных, материальных вещей, связей, мыслей. Христос Спаситель обозначил таковой критерий светло и просто:
Потому что, где сокровище ваше, в том месте будет и сердце ваше (Мф. 6,21).
Но так как мы в полной мере определенно чувствуем то, к чему прикипаем мы сердцем, в случае, если начинаем вслушиваться в голос совести. (Отчего мы так довольно часто и глушим её, дабы отогнать от себя неприглядную истину.)
Вот основная тема русской литературы — противоборство двух раздирающих сердце и душу отечественные стремлений к сокровищам небесным и сокровищам земным. Это тема, неприятность не просто литературы только, это неприятность судьбы, творческих поисков (часто — метаний) и самих писателей, путь которых был отнюдь не прямым и направленным только к Горним высотам, но отмеченным многими неточностями, падениями, отступлениями от Истины.
Но — что имеется Истина? Вопрос вековечный. Но для православного сознания таковой неприятности нет и не может быть: это вопрос Понтийского Пилата. В Православии Истина имеется полнота Личности Христа Спасителя. Православие не занято поиском Истины, оно заботит каждого человека мучительным сознаванием собственной удалённости от Истины, направляет внимание ко внутреннему человеку. И любой начинает сознавать в себе (а не вне себя) то ужасное противостояние добра и зла, какое определяет конечную судьбу отечественную не во времени, но в вечности.
Человек обречён на выбор между добром и злом, но он усугубляет заключённый в этом трагизм собственного существования ещё и метаниями между разными пониманиями добра и зла. Эту смятенность души высветила русская литература, сделав её главным предметом собственного сострадательного изучения. Она сумела приобщить читателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, загрузить его в такие пропасти души, о каких имела малое представление литература европейская.
Все неприятности русской литературы многократно усугублены и тем, что гармония обладания небесными дарами мастерству секулярному по большому счету неподвластна. Либо, сделаем уступку самолюбию живописцев, практически неподвластна. Мастерство чувствует себя свободным и всесильным только в стихии конфликтов и противоречий. Мы должны светло сознавать, что сфера художественного творчества ограничена областью души в совокупности христианской трихотомии: тело, душа, дух. Это вовсе не оскорбляет и не принижает мастерство, но только совершенно верно определяет границы его возможностей. Но пространство душевное столь обширно и необозримо, что мастерство и в строго ограниченных пределах вряд ли сможет когда-либо исчерпать предназначенное ему. Совершенно верно так, как и корабль, что может плавать только в пространства, очерченного береговой линией. Вопрос только — куда и для чего плыть, поскольку океан-то через чур необозрим.
Мастерство, и литература в частности, может в необозримом пространстве души замкнуться в тех областях, где душа соприкасается с телесным естеством, но может возвыситься и до сфер, пограничных с нахождением духа. Такова в высших собственных достижениях русская литература.
Но знать Истину и направляться Истине не одно да и то же. Какая пропасть порою лежит между двумя этими состояниями! И какая мука человеку от ощущения той пропасти в самой душе его. Об этом сказал святой праведный Иоанн Кронштадтский: Быть духом, иметь стремления и духовные потребности и не обнаружить им удовлетворения — какое мучение для души!
Эти мучения стали предметом отображения и эстетического осмысления в русской литературе. Но не предлогом для отстранённого холодного и созерцания рассудочного анализа, а предметом и собственного душевного терзания живописца. Основной обстоятельством таких терзаний стало конкретно то радостное (по высшей мерке) событие, что как ни очень сильно было западное влияние, как ни победно проникал в русского судьбу земной соблазн, но Православие все же оставалось неискоренённым, со всей полнотой заключённой в нем Истины, — и никуда не имело возможности провалиться сквозь землю. Души были повреждены — да! — но как бы ни блуждала в чёрных лабиринтах соблазнов публичная и личная жизнь россиян, все равно стрелка духовного компаса упрямо показывала прошлое направление, хотя бы большая часть и двигалось в прямо противоположном. Западному человеку, скажем ещё раз, было несложнее: для него неповреждённых ориентиров не существовало, так что и сбившись с пути, он порою о том имел возможность и не подозревать вовсе.
Внутренним терзаниям русского человека со стороны дивились, над ними недоумевали а также насмехались, но они давали прочную закалку, крепили душевные силы, распространяли очищающее влияние на окружающий мир. Это в первую очередь запечатлела в себе литература отечественная.
Мы обязаны трезво осмыслять все отступления от Истины в жизни и творчестве любого писателя (как и любого человека): не для осуждения его, потому что нам заповедано не осуждать (Мф. 7,1). Мы должны понять: в творчестве и личности великого живописца обострённо и ярко смогут быть распознаны те плохие особенности натуры человека, каковые в прикровенном виде существуют и в нас же. Человек чаще выясняет грех в другом человеке, в случае, если имеет таковой грех в себе самом. Я могу, в силу собственной слабости либо боязни, не догадываться о собственной порабощённости этому греху, но когда я определил его в другом — я познал его и в себе. Но не все о том догадываются.
В то время, когда мы трезво распознаём грех в творчестве и в жизни великого живописца не для осуждения его, но для осуждения себя, — тогда мы приобретаем несомненную духовную пользу от общения с литературой. Она оказывает помощь выявить то, о чём мы порою кроме того не подозревали. А это в любой момент мучительно. Оттого-то многие и не желают просматривать про чёрные стороны бытия: в себя посмотреть страшно.
Отечественная литература запечатлела в образе и слове религиозный опыт русского человека — и яркий, и чёрный, и спасительный, и страшный для души. опыт безверия и Опыт веры.
Предлагаемое изучение посвящено литературе нового времени, того периода, в то время, когда она делается расцерковлённою. Старая литература Руси проявляет себя на как следует другом уровне, как и вся культура по большому счету: она не сосредоточивает внимания собственного на проблемах секулярного общества (какового не существовало), у неё собственный особенный круг интересов, задачи и собственные цели, пускай и не отграниченные от более поздних неодолимой стеною. Исходя из этого и разговор о ней должен быть особенный, отдельный от избранной темы.
Глава I
ЛИТЕРАТУРА XVII СТОЛЕТИЯ
Не смотря на то, что настоящее изучение посвящено в базе собственной XIXи XXвекам, но не избежать нам, пускай и краткого, беседы о сопредельных временах, потому, что не на безлюдном же месте появилась великая русская литература — и что-то из покинутого прошлыми эрами довелось ей продолжить и развить, а что-то приходилось и преодолевать.
Затевать будет необходимо с века XVII, потому что истоки новой русской литературы (как и культуры всей) обретаются в первую очередь в том месте. Само собой разумеется, культура явление многомерное, и всякое обобщение неизбежно всё упрощает, но, однако, мы можем со большой долею истинности утверждать, что в случае, если западно-европейская культура к XVIIстолетию в далеком прошлом уже и без сомнений принадлежала к эвдемоническому типу (другими словами вектор главных общества и стремлений человека был определённо направлен к идеалу земного благополучия), то культура русская ещё лишь приближалась к завершению собственного сотериологического периода. Решающим был в этом отношении конкретно XVIIвек, не смотря на то, что заметные сдвиги наблюдались и в прошлом столетии, а окончательный слом совершился во время петровских преобразований.
Конкретно в XVIIвеке мы можем замечать начало замечательного и в базе собственной безблагодатного западного действия на всю русскую жизнь, причём действие это, как мы знаем, шло через присоединившуюся в середине века Украину, которая ограничивалась тем, что доставалось ей от Польши, бывшей, со своей стороны, задворками Европы. Русская культура, так, вынуждена была питаться ошмётками европейской — и нужно было иметь воистину обилие и могучий организм жизненных сил, дабы не зачахнуть на аналогичной подпитке, переварить её и суметь извлечь немногое подлинно полезное. Действительно, пригодилось на то большое время, и преодоление чужеродного обошлось не без утрат.
Предельное напряжение сил, явленное русским народом в эру Смуты, отозвалось душевной усталостью тогда, в то время, когда замечательные упрочнения стали причиной желаемому. Человеку тяжело выдержать продолжительное напряжение духовных сил в рвении к Истине. Неизбежно наступает расслабленность, успокоение, обманчивое состояние нахождения в полноте веры. Расплаты в таких случаях не миновать. расслабленность и Усталость сочеталась у народа со собственного рода эйфорией, в то время, когда казалось, что все испытания и беды окончательно сзади.
Всё это отразилось в мастерстве того времени. Была поставлена ясная цель: изукрасить почву и перевоплотить её вид в знак райского сада, устроить собственного рода эдем на земле. Блага жизни земной через чур соблазнительны, дабы человек имел возможность пренебречь ими вовсе. Сейчас говорят об обмирщении, приземлённости жизненного идеала русского человека XVII столетия. Это и правильно иневерно. Отказа вовсе от небесного не было, но небесное это начало видеться в земном. Окружающий земной мир всё более обретал символические формы Царствия Небесного, сакрализовался, обожествлялся кроме того. Принципиально важно, что совершало такое обожествление не материалистическое атеистическое сознание, но религиозное, православное в базе собственной. Случилось не обмирщение веры, но некое изменение в понимании Плана о мире, перенесение выговоров в рамках все же религиозного миропонимания. В семнадцатом веке ещё нельзя говорить о совершившейся секуляризации культуры. Однако религиозные истины осмыслялись в эту эру более в категориях земного бытия, чем в догматической форме, что, нужно признать, содержит опасность для религиозного мировидения.
Человек не отвратился от Всевышнего, но однако начал видеть суть собственной жизни в обустройстве на земле, предпочитая дешёвое и понятное совершенному и требующему духовных упрочнений. К тому и по большому счету склонен человек, и нет ничего плохого в том, в случае, если принять это как временную необходимость, но отнюдь, не как цель бытия. Но так легко порою спутать временное с вечным. Соблазн пребывал в том, что небо начинало сознаваться как бы тут, рядом, опустившимся со своей высоты. Декоративность, изобильное великолепие создаваемого живописцами — подменяли прошлую глубину проникновения в Истину. Основное: происходил разрыв между творчеством и молитвенным подвигом.
Творчество в сакральном воцерковлённом мастерстве зиждется на молитвенно-аскетическом опыте, творчество в мастерстве секуляриом — на опыте эмоциональном, чувственно-эстетическом.Отличие сущностная.
В XVIIвеке началось расслоение мастерства, его секуляризация. Выделилось мастерство светское, что до той поры не было характерно русской культуре. Не только в светском, но и в церковном мастерстве всё более ощущалось подражание западным примерам. Выразилось это в первую очередь в том, что мироосмысление в мастерстве низводилось с сакрального, богословского, мистического уровня — на уровень житейского, земного, кроме того бытового отображения. Другими словами опять-таки всё изменялось на уровне мировоззрения.
Это состояние духовной судьбы, но, не стало причиной трансформации догматических баз Православия, что стало залогом сохранения его сути и несло в себе потенциальную возможность нового восхождения ослабленной духовности к горней высоте. Церковь как мистическое Тело Христово (Рим. 12,5) хранила собственную полноту, но мастерство церковное выяснилось повреждённым. В церковном православном мастерстве — человек, первоикона Всевышнего, подобие и образ Божие, был поставлен живописцем в центр эстетического освоения мира как мера для всего мироздания, потому что действительно православный образ мыслился в любой момент вне безнравственности человека. Человек же в расцерковлённом мастерстве входит в мир как часть его и не имеет возможности занять в нём главенствующего положения, потому что главенство такое не может быть ни на чём основано, потому что он изображается сейчас непреображённым, в неочищенном от греха состоянии. Человек не имеет возможности сейчас освящать мир собственной святостью, потому что святости в виде не имеет.
Основной результат случившихся в мастерстве XVIIвека трансформаций — нарушение предустановленной иерархии сокровищ — совлечение человека с высоты преображённого состояния, уравнение его с другим тварным миром. И с того времени в мастерстве уже не человек изображается, мыслится, оценивается по параметрам богоподобия, а к Всевышнему прилагаются человеческие по природе собственной мерки. Не человек уподобляется Всевышнему, но Всевышний — человеку. Это не изжито и усугубляется в мастерстве и до этот поры. Последствия этого для человека и для общества могут быть губительными. В этом очевидно сказалось влияние расцерковлённой (и в видном смысле — антиправославной) культуры Запада.
Необходимо понимать, что русскому народу дан великий дар — Православие, хранящее в себе полноту Истины. Исходя из этого и всякое заимствование возможно только тогда приемлемо, в то время, когда оно не нарушит дарованной нам полноты. В этот самый момент направляться быть сугубо осмотрительным. К сожалению, одним из чуждых для русского сознания заимствований стал рационализм, что в сфере мастерства, кроме того религиозного, проявился в претензии живописцев на собственный собственное разумение православных истин — при отвержении многовекового опыта Церкви. Это оборачивалось для мастерства потерей его духовных баз.
Всё это возможно замечать и в литературе. В предшествующие столетия она неизменно, на что бы ни обращала собственный взгляд, отличалась высотою утверждаемого идеала и неизменно религиозной серьёзностью в постановке решаемых неприятностей. Древнерусскую литературу, — утверждает Д.С. Лихачёв, — возможно разглядывать как литературу одной темы и одного сюжета, данный сюжет — мировая история, и эта тема — суть людской судьбе.
Но на фоне неспециализированного расслабления культуры разрешила себе расслабиться и литература, в базе собственной до тех пор пока ещё безымянная, потому что отказ от анонимности художественного творчества случился в литературе позднее, чем в живописи. .
Из обилия литературных произведений XVII столетия выделим только кое-какие, в особенности остро выразившие внутренние рвения русского человека той эры.
Собственного рода знаком таких стремлений стало в письменной литературе Сказание о веселии и роскошном житии. Произведение знаменательное — для более раннего периода, возможно, и неосуществимое. В нём создан образ сказочной, райской жизни, где человек не обременён никакими заботами, предаваясь довольству изобильного материальными благами мира. Не требуется лукавить: возможно, всегда жило в человеке рвение к аналогичной беззаботной шикарной судьбе на земле — возможно, как далёкий-далёкий-далёкий отголосок какого-либо забытого воспоминания об потерянном, унесённом временем; но в сотериологического типа культуры такое рвение не имело возможности взять полную волю, рассматриваться всерьёз. Само собой разумеется, в полной мере серьёзно принимать всё это трезвый человеческий рассудок ни при каких обстоятельствах бы не смог — тут однако небылица. Но людям-то характерно опьяняться такими утопическими мечтами — и не на подобные ли смутные чаяния опиралась и коммунистическая утопия, ставшая собственного рода квинтэссенцией совершенных социальных стремлений человека эвдемонической культуры?
Ещё более показательно для изменившегося менталитета русского человека той же эры сатирическое Слово о бражнике, како вниде в эдем. Основной персонаж произведения, некоторый бражник, либо попросту обычный пьяница, по окончании смерти собственной земной начя у врат рая толкатися. Очевидно, никаких заслуг для обретения райского блаженства у этого пьяницы не было, но, ловкий и радостный софист, он возносит себя над всеми, кто отвергает его претензии на вхождение в эдем. Каждому он припоминает какой-либо грех, совершённый жителем рая в жизни, приводя при том как убедительный аргумент, как подтверждение собственного благочестия — утверждение, что за ним самим такового греха вовсе не числится. В итоге бражник устраивается в раю на лучшем месте.
В Слове о бражнике к понятиям, относящимся к сфере духовной, применены чисто земные мерки. Это принципиально важно сознать: чисто земные мерки. Происходит смешение разных уровней бытия, совершается мошенническая софистическая подмена понятий, — но сознание как бы отказывается это признать, а исходя из этого и выясняется вынужденным принять логику обмана. Понятие о покаянии, о внутренней борьбе с грехом, по большому счету о духовной судьбы — легко отвергается, согласится за несуществующее вовсе: можешь словчить, не пропадёшь.
Собственного рода коррекции мировоззрения русского человека XVII века содействовала переводная литература — причем переводимая по большей части с польского и латинского сначала на Украине и в Белоруссии, а только после этого попадавшая в срединную Россию. Академик Д.С. Лихачёв дал такую неспециализированную чёрта переводной литературы той эры: В отличие от переводной литературы предшествующих столетий, по большей части она была светской. Это была литература с занимательными сюжетами, с эмансипированными храбрецами, литература, где люди пускались в путешествия, смело встречали разные происшествия, где описывалась любовь, воинские доблести, прославлялись сообразительность и ловкость. Популярнейшими произведениями той эры стали переводные Повесть о Бове Королевиче, Повесть о Еруслане Лазаревиче и другие авантюрно-рыцарские истории.
Тогда же появляются и переводы разных отдельных новелл и сборников Восстановления. Русский читатель знакомится с Декамероном Бокаччо. Ренессанс в большинстве случаев характеризуется как духовный взлет, торжество духа и т.п. В литературном творчестве писателей, аналогичных Бокаччо, исследователи усмотрели духовную свободу, презрение к церковным и моральным путам, к тому, что сдерживает свободу человека. Вернее было бы отметить в таковой литературе разнузданность плоти. Прославляемая же свобода оборачивалась значительно чаще, сознавали то либо нет сами авторы, ничем не сдерживаемым проявлением порою самых вожделений и низких инстинктов. Новеллисты Восстановления часто отдавали предпочтение откровенному аморализму, если он лишь проявлялся в какой-либо красивой либо остроумной форме. Одним из отрицательных персонажей таковой новеллистики делается часто монах или священник, по большому счету лицо духовное. Конкретно такая литература делается энергетическим источником повсеместного распространения точек зрения о монахах, о лицах духовного сословия как о развратниках, взяточниках, обжорах, тунеядцах и пьяницах.
В семнадцатом веке в русской литературе появляются — чего нереально вообразить в более ранний период — произведения антиклерикальные, как их выяснили позднее исследователи. Из броских образцов — Калязинская челобитная. Это сатирическая пародия, написанная якобы монахами Калязинского монастыря с жалобою на архимандрита Гавриила преосвященному Симеону, епископу Тверскому и Калязинскому (оба — настоящие лица). В Челобитной от имени этих вымышленных монахов прославляется и возводится в ранг добродетели последовательность пороков, в первую очередь безделие и пьянство, и, наоборот, подвергается осуждению всё то, что этому мешает.
Явное действие западной новеллистики возможно усмотреть в Повести о Карпе Сутулове и премудрой жене его. без сомнений, для автора повести главными носителями порока являются лица духовные — архиерей и священник, потому что они не только не осуждают грех (что входит в их прямые обязанности), но и сами готовы предаться ему.
В литературе XVII столетия возможно назвать, пожалуй, только два произведения, чей пафос связан с отвержением сокровищ на земле, рвение к обладанию которыми раскрывается как прямое бесовское наваждение, — это Повесть о Горе-Злочастии и Повесть о Савве Грудцыне. Сугубо принципиально важно, что исследователи непременно утверждают их исконно-столичное происхождение, отличая их тем самым ото всего, что в различной степени было заимствовано (не смотря на то, что и переработано) извне. В двух этих нравоучительных произведениях отразилась типично русская миропонимания и манера мышления, сохранившаяся от времени средневековья.
Главному повествованию в Повести о Горе-Злочастии предшествует собственного рода Пролог на небесах, возводящий разум внимающего к имени Спасителя и указующий на источник всех бед и злочастий человеческих на земле: на первородный грех. Пролог задает как бы подлинный масштаб для оценки всех предстоящих событий, говорит, что всякое отступление от правды, любая погоня за удовольствиями и земными благами, каждый соблазн имеется только в который раз повторяющееся воспроизведение обстановки первородного греха.
Фактически Повесть… начинается наставлением неких отца с матерью собственному сыну на хорошие дела. Возможно утверждать, что в наставлении этом отражен моральный кодекс времени, система и идеал поведения, соответствующие религиозным заповедям (не смотря на то, что в наставление вплетены и рекомендации чисто житейские, бытовые). Нетрудно подметить, что в базу этих наставлений родительских положены христианские заповеди.