Он набросил ей на плечи накидку, скромное будничное одеяние, убожество которого не вязалось с изяществом бального туалета. Она это ощущала, и ей хотелось убежать, дабы ее не увидели другие дамы, кутавшие плечи в пышные меха.
Луазель удержал ее:
–Да погоди же. Ты простудишься на улице. Я поищу фиакр.
Не слушая его, она бежала вниз по лестнице. На улице фиакра поблизости не выяснилось, и они отправились на поиски, окликая всех извозчиков, проезжавших поодаль.
Они спустились к реке, прозябнув и уже ни на что не сохраняя надежду. Наконец на набережной им повстречался дряхлый экипаж ночного извозчика, какие конкретно в Париже показываются лишь ночью, как будто бы среди дня они стыдятся собственного убожества.
Он привез их к себе, на улицу Мучеников, и они без звучно встали к себе. Для нее все было кончено. А он думал о том, что к десяти часам ему нужно быть в министерстве.
Она снимала накидку перед зеркалом, дабы еще раз заметить себя во всем блеске. И внезапно вскрикнула. Ожерелья не было у нее на шее.
Супруг, уже полураздетый, задал вопрос:
– Что с тобой?
– Со мной … у меня … у меня пропало ожерелье госпожи Форестье.
Он неуверенно быстро встал с места:
– Как! … Что такое? Не может быть!
– Они стали искать в складках платья, в складках накидки, в карманах, везде. И не нашли.
Он задал вопрос:
– Ты не забываешь, что оно у тебя было, в то время, когда мы уходили с бала?
– Да, я его трогала в вестибюле министерства.
– Но в случае, если б ты его утратила на улице, мы бы услышали, как оно упало. Значит, оно в фиакре.
– Да. Вероятнее. Ты запомнил номер?
– Нет. А ты также не взглянула?
– Нет.
Они продолжительно смотрели друг на друга, убитые горем. Позже Луазель оделся.
– Отправлюсь, – сообщил он, – проделаю целый путь, что мы прошли пешком, взгляну, не найдется ли ожерелье.
И он вышел. Она так и осталась в бальном платье, не зажигая огня, не в силах лечь, так и застыла на месте, как будто бы мертвая.
Супруг возвратился к семи часам утра. Он ничего не отыскал.
После этого он побывал в полицейской префектуре, в редакциях газет, где дал объявление о пропаже, на извозчичьих стоянках – словом, везде, куда его толкала надежда.
Она ожидала целый сутки, все в том же отупении от ужасного несчастья, которое над ними стряслось.
Луазель возвратился вечером, бледный, осунувшийся; ему не удалось ничего определить.
– Напиши собственной приятельнице, – сообщил он, – что ты сломала замочек и дала его исправить. Этим мы победим время, дабы как–нибудь извернуться.
– Она написала письмо под его диктовку.
К концу семь дней они утратили всякую надежду, и Луазель, постаревший лет на пять, заявил:
– Нужно компенсировать эту утрату.
На следующий сутки, захватив с собой футляр, они отправились к ювелиру, фамилия которого стояла на крышке. Тот порылся в книгах:
– Это ожерелье, сударыня, приобретено не у меня; я реализовал лишь футляр.
Тогда они начали ходить от ювелира к ювелиру в отыскивании совершенно верно для того чтобы же ожерелья, припоминая, какое оно было, советуясь между собой, оба еле живые от тревог и горя. В одном магазине Пале–Рояля они нашли колье, которое им показалось точь–в–точь таким, какое они искали. Оно стоило сорок тысяч франков. Им его уступили за тридцать шесть тысяч.
Они попросили ювелира не реализовывать это ожерелье в течение трех дней и поставили условием, что его примут обратно за тридцать четыре тысячи франков, в случае, если первое ожерелье будет отыскано до конца февраля.
У Луазеля было восемнадцать тысяч франков, каковые покинул ему папа, Остальные он решил занять.
И он начал занимать деньги, выпрашивая тысячу франков у одного, пятьсот у другого, сто франков тут, пятьдесят франков в том месте, Он давал расписки, брал на себя разорительные обязательства, познакомился с ростовщиками, со всякого рода заимодавцами. Он закабалился до самой смерти, ставил собственную подпись на векселях, не зная кроме того, сумеет ли выпутаться, и, подавленный будущими заботами, тёмной потребностью, которая надвигалась на него, возможностью материальных нравственных мук и лишений, он отправился за новым ожерельем и выложил торговцу на прилавок тридцать шесть тысяч.
В то время, когда г–жа Луазель отнесла ожерелье г–же Форестье, та сообщила ей обиженным тоном:
– Что же ты держала его так продолжительно? Оно имело возможность мне пригодиться.
Она кроме того не раскрыла футляра, чего так опасалась ее подруга. Что она поразмыслила бы, что сообщила бы, если бы увидела подмену?
Возможно, сочла бы ее за воровку?
Госпожа Луазель определила ужасную судьбу бедняков. Но, она сразу же героически примирилась со своей судьбой. Необходимо выплатить данный страшный долг. И она его выплатит. Вычислили прислугу, переменили квартиру – наняли мансарду под самой крышей.
Она определила тяжелый домашний труд, ненавистную кухонную возню. Она мыла посуду, разламывая розовые ногти о кастрюли и жирные горшки. Она стирала белье, рубахи, полотенца и развешивала их на веревке; каждое утро выносила на улицу сор, таскала воду, останавливаясь передохнуть на каждой площадке. Одетая, как дама из простонародья, с корзинкой на руке, она ходила по лавкам – в булочную, в мясную, в овощную, торговалась, бранилась с лавочниками, отстаивала каждое су из собственных нищенских средств.
Ежемесячно нужно было платить по одним векселям, возобновлять другие, выпрашивать отсрочку по третьим, Супруг трудился вечерами, подводя баланс для одного коммерсанта, а время от времени не дремал ночей, переписывая рукописи по пяти су за страницу.
Такая жизнь длилась десять лет. Через десятилетие они все выплатили, решительно все, кроме того грабительский рост, кроме того накопившиеся сложные проценты. Г–жа Луазель очень сильно постарела. Она стала шире в плечах, тверже, неотёсаннее, стала такою, какими бывают хозяйки в бедных семьях, Он ходила растрепанная, в съехавшей на сторону юбке, с красными руками, сказала громким голосом, сама мыла полы тёплой водой. Но время от времени, в те часы, в то время, когда супруг бывал на работе, она садилась к окну и вспоминала тот бал, тот вечер, в то время, когда она имела таковой успех и была так обворожительна.
Что было бы, если бы она не утратила ожерелья? Кто знает? Кто знает? Как изменчива и капризна жизнь! Как мало необходимо чтобы спасти либо погубить человека.
Как–то в воскресенье, выйдя прогуляться по Елисейским полям, дабы отдохнуть от трудов целой семь дней, она внезапно заметила даму, которая вела за руку ребенка. Эта была г–жа Форестье, все такая же юная, такая же прекрасная, такая же очаровательная.
Госпожа Луазель взволновалась. Заговорить с ней? Ну само собой разумеется! Сейчас, в то время, когда она выплатила долг, возможно все поведать. По какой причине бы нет?
Она подошла ближе.
– Здравствуй, Жанна!
– Но… сударыня… я не знаю… Вы, правильно, совершили ошибку.
– Нет, Я Матильда Луазель.
Ее приятельница ахнула:
– Бедная Матильда, как ты изменилась!
– Да, мне было нужно пережить тяжёлое время, с того времени как мы с тобой расстались. Я довольно много видела потребности … и все из–за тебя!
– Из–за меня? Как именно?
– не забываешь то бриллиантовой ожерелье, что ты разрешила мне надеть на бал в министерстве?
– не забываю. Ну и что же?
– Так вот, я его утратила.
– Как! Ты же мне вернула его.
– Я вернула второе, совершенно верно такое же. И целых десять лет мы за него выплачивали долг. Ты осознаёшь, как нам тяжело было нужно, у нас ничего не было. Сейчас с этим покончено. И сообщить запрещено, до чего я этому счастлива.
Госпожа Форестье остановилась как вкопанная.
– Ты говоришь, вы приобрели новое ожерелье вместо моего?
– Да. А ты так ничего и не увидела? Они были весьма похожи.
И она улыбнулась торжествующе и простодушно.
Госпожа Форестье в беспокойстве схватила ее за руки.
– Бедная моя Матильда! Так как мои алмазы были фальшивые! Они стоили самое большее пятьсот франков.
Уильям Фолкнер
РОЗА ДЛЯ ЭМИЛИ
I
В то время, когда мисс Эмили Грирсон погибла, на похороны явился целый город, приятели по ветхой памяти – принести дань уважения, так сообщить, упавшему монументу, а дамы больше из любопытства – посмотреть вовнутрь дома, в котором лет по крайней мере десять никто не бывал, не считая ветхого слуги–садовника, он же повар.
Дом был громадной, прямоугольный, на бревенчатом каркасе, с оштукатуренными, в то время, когда–то белыми стенками, украшенный башенками, шпилями и витыми перильцами в тяжеловесно–легкомысленном вкусе семидесятых годов. Улица, на которой он стоял, была у нас раньше самой аристократической в городе, но позже надвинулись хлопкоочистительные фабрики и гаражи и зачеркнули на ней все августейшие имена, один лишь дом мисс Эмили оскорблял взгляд, упрямо и кокетливо вознося над бензоколонками отжившее собственный безобразие. И вот сейчас мисс Эмили соединилась с носителями августейших имен, покоящимися на кладбище под сенью дубов в шеренгах безымянных солдатских северян и могил южан, что пали в бою под Джефферсоном.
Живая, мисс Эмили была у нас традицией, заботой и общим долгом, собственного рода наследственным обязательством, взваленным на город еще в первой половине 90-ых годов XIX века, в то время, когда полковник Сарторис, тогдашний глава горадминистрации, – тот самый, что произвел на свет указ, запрещающий негритянкам оказаться на улицах без передника, – по окончании смерти ее отца навечно высвободил ее от налогов. Само собой разумеется, милости бы мисс Эмили не приняла, полковнику Сарторису было нужно сочинить целую историю, что словно бы бы папа мисс Эмили ссудил городу деньги и сейчас город, по чисто денежным соображениям, предпочитает рассчитываться с нею таким методом. Нужно было быть человеком его склада и поколения мыслей, дабы придумать такое, и нужно было быть дамой, дабы данной выдумке поверить.
А в то время, когда в муниципальные советники и мэры прошло новое поколение, придерживавшееся более современных взоров, данный давешний уговор уже не встретил прошлого понимания, И к началу нового года ей была направлена налоговая ведомость, Наступил февраль – никакого ответа. Ей отправили письмо прося, в то время, когда ей будет комфортно, посетить приемную шерифа. Еще спустя семь дней глава горадминистрации написал ей сам, высказывая готовность заехать лично либо отправить за ней собственный автомобиль, и узнал ответ, написанный жидкими чернилами узким витиеватым почерком на листке старомодного формата – мисс Эмили информировала, что сейчас по большому счету не выходит из дому. В конверт, без лишних слов, была положена налоговая ведомость.
Муниципальный совет собрался на особое совещание. И вот к ней в дом, куда восемь либо десять лет, с того времени как она прекратила преподавать уроки росписи по фарфору, не ступала нога постороннего, явилась депутация. Ветхий негр разрешил войти визитёров в полутемную прихожую, откуда наверх уходила лестница, прячась в еще более густой темноте. В доме стоял запустения и запах пыли – спертый, тленный дух. Негр совершил их в гостиную, вынужденную тяжелой мебелью в кожаной обивке. Он открыл ставень на одном окне, и стало видно, что кожа вся потрескалась, а в то время, когда они рассаживались, с нее лениво встала лежалая пыль и медлено поплыла, кружась в единственном луче света. Перед камином на почерневшем золоченом мольберте стоял карандашный портрет отца мисс Эмили:
Все поднялись, в то время, когда она вошла – низенькая толстая старая женщина в тёмном, с заправленной за пояс узкой золотой цепочкой через грудь, опирающаяся на тёмную трость с тусклым золотым набалдашником. Она была узкой в кости и, предположительно, исходя из этого казалась не просто располневшей, как вторая бы на ее месте, а бесформенной, расплывшейся, кроме того разбухшей, словно бы утопленник, продолжительно пролежавший в стоячей воде, и с таким же мертвенно–бледным лицом. До тех пор пока гости излагали ей то, что им поручено было сообщить, взор ее глаз, вдавленных в складки жира, совершенно верно два уголька в кусок теста, передвигался с одного лица на второе.
– Сесть она их не пригласила, а выслушала, недвижно стоя в дверях, и, в то время, когда глава депутации, запинаясь, довел собственную обращение до конца, стало слышно, как тикают у нее не цепочке невидимые часики.
Она ответила сухо и холодно:
– Я не плачу в Джефферсоне налоги. Мне разъяснил полковник Сарторис. Кто–нибудь из вас имел возможность бы взглянуть в муниципальном архиве и удостовериться.
– Архивы мы подняли, мисс Эмили. Мы – представители муниципалитета. Разве вы не взяли уведомления за подписью шерифа,
– Да, я взяла какую–то бумагу. Быть может, что он вычисляет себя шерифом, не знаю… Я не плачу в Джефферсоне налоги.
– Но, видите ли, документы этого не подтверждают. А мы обязаны руководствоваться…
– Обратитесь к полковнику Сарторису. Я не плачу налоги.
– Но, мисс Эмили …
– Обратитесь к полковнику Сарторису. – (Полковника Сарториса тогда уже лет десять как не было в живых.) – Я не плачу налоги. Тоб! – Показался негр. – Проводит этих джентльменов.
II
Так она одержала над ними полную и сокрушительную победу, подобно тому как за тридцать лет до того одержала победу над их отцами, в то время, когда произошла эта история с запахом. Она случилась через два года по окончании смерти ее отца и в недолгом времени по окончании того, как ее бросил ее кавалер – за кого, мы все вычисляли, она выйдет замуж. По окончании смерти отца она стала реже посещать на людях, а в то время, когда скрылся ее любезный, и вовсе превратилась в затворницу. Кое–кто из дам сунулись было к ней с визитами, но приняты не были, и единственным показателем судьбы в доме остался негр–слуга, тогда еще юный, выходивший и входивший с базарной корзиной в руках.
– Как словно бы мужик по большому счету способен путно хозяйничать на кухне, – негодовали женщины; и потому, в то время, когда показался запах, это никого не поразило: легко лишнее свидетельство, что и над великими Грирсонами имеет власть неотёсанный, плодущий мир плоти.
– Одна соседка обратилась с жалобой к главе горадминистрации, судье Стивенсу, восьмидесяти лет.
– Но чего бы вы желали от меня, госпожа? – задал вопрос он.
– Как чего? Отправьте ей сообщить, чтобы убрала, Разве нет для того чтобы закона?
– Уверен, что это не пригодится, – сообщил судья Стивенс. – Должно быть, легко ее негр убил змею либо крысу во дворе. Я с ним поболтаю.
– На следующий сутки явились с жалобами еще двое.
– Нужно что–то с этим делать, судья, – смущенно разводя руками, сообщил один. – Я бы нипочем не стал беспокоить мисс Эмили, а лишь какие конкретно–то меры принять придется.
В тот же вечер собрался муниципальный совет – трое старцев и один помоложе, представитель нового поколения.
– По–моему, несложнее несложного, – сообщил он. – Направим ей бумагу, дабы к такому сроку навела порядок. А если не выполнит, то …
– Линия забери, господин, – перебил его судья Стивенс, – вы что же, предлагаете сообщить в лицо женщине, что от нее дурно пахнет?
И назавтра ночью, уже за полночь, во двор к мисс Эмили забрались четверо мужчин и, крадучись, как преступники, обошли около дома обнюхивая подвальные отдушины и кирпичный фундамент, а один, совершенно верно сеятель, рассыпал что–то из мешка у себя на плече. Они изломали дверь в подвал, натрусили в том направлении известки и подобным же образом обработали все дворовые постройки. А в то время, когда шли через двор обратно, одно из чёрных окон дома зажглось, и в нем они заметили обведенную светом сидящую фигуру мисс Эмили, прямую и неподвижную, как идол. На цыпочках прокрались они торопливо по газону, ища убежища в тени акаций на улице. И вдобавок через несколько недель запах закончился
Лишь тогда в городе начали по–настоящему жалеть мисс Эмили, У нас не забывали ее двоюродную бабку, ветхую мисс Уайэт, которая под конец судьбы совсем рехнулась, и всегда думали, что Грирсоны как–то уж через чур заносятся. Для мисс Эмили, видите ли, все женихи были плохи. Нам так и представлялось много лет: в открытых освещенных дверях стоит враскоряку грозный папаша с хлыстом в руке, а у него за спиной – мисс Эмили, тоненькая фигурка в белом. И в то время, когда ей сравнялось тридцать, а она по–прошлому сидела в женщинах, мы не то дабы злорадствовали, но ощущали себя наподобие как отомщенными: пускай у них психологическая заболевание в роду, все–таки не такая же мисс Эмили безумный, дабы отвергнуть все надежды на замужество, наверное, легко никто особенно ее не домогался.
В то время, когда погиб ее папа, стало известно, что, кроме дома, он ей ничего не покинул. У нас кроме того наподобие как были рады: наконец–то возможно посочувствовать гордой мисс Эмили. Она как будто бы бы очеловечилась, оставшись нищей и одинокой. Обучится сейчас не хуже вторых убиваться и радоваться из–за каждого жалкого цента.
Назавтра по окончании того, как папа ее погиб, отечественные женщины отправились к ней в дом выразить соболезнование и предложить помощь, как у нас заведено. Но мисс Эмили встретила их на пороге в простом платье и без следов горя на лице. Она заявила, что ее папа вовсе не умирал, и повторяла это в течение трех дней – и священникам, каковые к ней наведывались, и докторам, приходившим уговаривать ее, дабы она разрешила похоронить покойника. Лишь в то время, когда в городе уже готовься прибегнуть к закону и силе, она внезапно сломилась, и его скоро предали почва.
Тогда у нас не говорили, что она помешанная. Мы ее осознавали, поскольку папа отпугнул от нее всех женихов, и ясно, что, оставшись ни с чем, она будет, как это характерно людям, цепляться за руку, которая ее обездолила.
направляться
А позже продолжительно болела. В то время, когда мы опять ее заметили, она была острижена, как девочка, и чем–то мало напоминала ангелов на церковным витражах, каким–то умиротворенным трагизмом, что ли.
Именно тогда муниципальные власти сдали подряд на прокладку тротуаров, и в то же лето, в то время, когда погиб ее папа, начались работы, Прибыла строительная бригада, негры, мулы, автомобили и десятник по имени Гомер Бэррон – расторопный здоровяк янки с светлыми глазами и зычным голосом на смуглом лице. За ним толпами ходили мальчишки, слушали, как он честит на все корки собственных негров и как негры ритмично поют, в такт взмахивая и ударяя кирками, Не так долго осталось ждать он уже перезнакомился со всеми в городе, и в случае, если где–нибудь не площади раздавался смех, значит. В том месте, окруженный людьми, был Гомер Бэррон, А позже он стал по воскресеньям оказаться с мисс Эмили – катать ее в наемной двуколке с желтыми спицами, запряженной парой гнедых в масть.
Сперва мы радовались, что мисс Эмили мало хоть развеется, женщины–то все думали, что, уж само собой разумеется, дочь Грирсонов не имеет возможности относиться серьезно к северянину, к тому же рабочему, Не смотря на то, что были и такие, среди старшего поколения, каковые и тогда уже говорили: настоящая леди и в горе не должна забывать, что noblesse oblige, – мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и узким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные поясницы, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов целый бел, как привидение. Он согнулся. Как только возможно согну– не прибегая, понятное дело, к таким выражениям, а просто вздыхая: “Бедная Эмили. Нужно, дабы приехали ее родные”. У нее были какие конкретно–то родственники в Алабаме, действительно, ее папаша давным–в далеком прошлом переругался с ними из–за наследства покойной мисс Уайт, той, что сошла с ума, и семьи не поддерживали никаких взаимоотношений. От них кроме того на похороны никто не приезжал.
Стоило лишь пожилым людям сказать эти слова: «Бедная Эмили», – и сразу же в городе пошли слухи: «Как вы думаете, это правда? – Ну само собой разумеется, а в противном случае разве бы… – шептали приятель друге, закрывая ладонью рот, шелестя шелковыми атласными кринолинами и из–за штор, спущенных от закатного солнца, выглядывая на улицу, по которой, довольно часто цокая копытами, трусила гнедая пара. – Бедная Эмили».
А она все же держала голову достаточно высоко – кроме того в то время, когда мы вне сомневались в ее падении. Она еще настойчивее потребовала к себе уважения как к последней из Грирсонов, словно бы этого земного штриха лишь и не хватало, дабы вознести ее на вовсе уж недоступные вершины. Как, к примеру, тогда, в то время, когда она брала крысиный яд, мышьяк. Это было приблизительно через год по окончании того, как в городе стали говорить: «Бедная Эмили»; у нее тогда гостили две кузины.
– Мне необходимо яду – сообщила она аптекарю. Ей шел четвертый дюжина, она была все еще стройной, может чуть худее, чем прежде, а лицо, не котором холодно и надменно чернели глаза, чуть прихмурено у висков и около глазниц, как, предположительно, бывают лица у смотрителей маяков. – Мне необходимо яду, – сообщила она.
– Само собой разумеется, мисс Эмили. А какого именно конкретно вам яду, От прочих вредителей и крыс, Я бы порекомендовал …
– Наилучшего, какой у вас имеется. Какой конкретно, не имеет значение.
Аптекарь перечислил пара названий.
– Хоть слона смогут убить. Но вам, я думаю, нужен…
– Мышьяк, – сообщила мисс Эмили. – Это хороший яд?
– Мышьяк–то? А как же, мисс Эмили. Лишь я думаю, вам нужен…
– Мышьяк.
Аптекарь согнулся и посмотрел ей в лицо. Она встретила его взор, держа голову прямо, как флаг на ветру.
– Прошу вас, как вам угодно, – сообщил аптекарь. – Требуется лишь в соответствии с закону, указать, для каких целей.
Но мисс Эмили, запрокинув голову, наблюдала ему прямо в глаза, и в итоге он отвел взор и ушел завернуть ей приобретение, Но обратно не вышел, пакет ей вручил тёмный мальчик–посыльный, а в то время, когда она развернула его дома, на коробке, под черепом с костями, была надпись: «От крыс».
IV
«Отравится», – решили мы назавтра же; мы думали, что с ее стороны это будет верно. Сперва, в то время, когда ее стали видеть с Гомером Бэрроном, у нас говорили: «Она выйдет за него». Позднее: «Она еще его уломает», – в силу того, что сам Гомер за стойкой (он обожал мужскую компанию и, как мы знали, бражничал с молодежью в Клубе Лосей) хвастался, что он уверенный холостяк. А уж позже мы лишь вздыхали: «Бедная Эмили», следя по воскресеньям из–за штор, как они проезжают мимо в лакированной двуколке, мисс Эмили с высоко поднятой головой, а Гомер Бэррон переместив шляпу набекрень, зажав сигару в зубах и держа одной рукой в желтой перчатке и вожжи и кнут.
Среди дам пошли слухи, что это позор на целый дурной пример и город для молодежи, Приятели были не склонны вмешиваться, но наконец-то женщины заставили баптистского пастора – Грирсоны принадлежали к англиканской церкви – пойти к ней. Что в том месте между ними случилось на протяжении этого визита, он никому не говорил и второй раз идти отказался категорически, но наступило воскресенье, и снова они катались по городу. И на следующий же сутки супруга пастора написала родственникам мисс Эмили в Алабаму.
Сейчас у мисс Эмили были покровители, и мы приготовились ожидать, что будет дальше. Сперва ничего наподобие не изменилось. Но позже стало похоже, что дело решительно идет к свадьбе, Мы выяснили, что мисс Эмили побывала у ювелира и заказала мужской туалетный прибор из серебра с вензелем «Г.Б.» На каждом предмете, Еще через два дня поступила информация, что она приобрела полный набор мужской одежды, впредь до ночной рубахи, и тогда мы сообщили: «Они поженились». Мы и в самом деле были рады. Слава всевышнему, сейчас уедут ее кузины, каковые были такими Грирсонами, что где в том месте до них самой мисс Эмили.
И в то время, когда Гомер Бэррон пропал из города – работы на улицах уже были закончены, – мы не удивились. Жалко, само собой разумеется, что обошлось без публичного торжества, но мы думали, что он отправился вперед, дабы сделать изготовление к приезду мисс Эмили – а она дабы тем временем выпроводила кузин. (Мы все были на стороне мисс Эмили в этом заговоре против них). Так оно и вышло: спустя семь дней обе укатили. А спустя еще три дня, оправдав отечественные ожидания, возвратился Гомер Бэррон. Соседка увидела, как негр мисс Эмили разрешил войти его на закате в дом через тёмную дверь.
Но больше у нас с того времени никто Гомера Бэррона не видел. И саму мисс Эмили сначала также. Слуга–негр выходил и входил с базарной корзиной через тёмную дверь, а парадная дверь оставалась на запоре. Целые полгода мисс Эмили не оказалась на улицах, время от времени лишь мелькнет в окне, как в ту ночь, в то время, когда к ней приходили посыпать двор известкой. И это мы также вычисляли в порядке вещей: через чур живучей появилась в ней зловредная отцовская спесь, и прежде столько раз становившаяся ей поперек ее женской судьбы.
До тех пор пока мы ее не видели, она растолстела и начала седеть. Позже из года в год седины у нее в волосах все прибавлялось, покуда они не сделались ровного серо–металлического цвета и такими уже остались. До конца жизни в семьдесят четыре года волосы у нее, как у пожилого дельца, отливали энергичным железным блеском.
С той поры парадная дверь ее дома так и стояла закрытая – не считая тех шести либо семи лет, что она, уже за сорок, преподавала уроки росписи по фарфору. Устроила мастерскую в одной из помещений на первом этаже, и в том направлении к ней надеялось являться внучкам и дочерям ровесников полковника Сарториса неукоснительно и благочестиво, как по воскресным дням в церковь, и с теми же двадцатью пятью центами, дабы положить на тарелку для пожертвований. Тогда ее именно и высвободили от налогов.
А позже определять дух и лицо города стало новое поколение, ученицы ее выросли, и понемногу прекратили заниматься, и уже не присылали к ней со своей стороны дочек с красками в в ящичках, картинками и скучными кисточками, вырезанными из женского издания, Парадная дверь закрылась за последней ученицей, закрылась насовсем, В то время, когда в городе создали бесплатную доставку почты, мисс Эмили, единственная, не разрешили прибить у себя почтовый ящик и жестяной номер на дверь. И ничего не захотела слушать.
Проходили дни, месяцы, годы, мы видели, как седеет и горбится слуга–негр с базарной корзинкой в руках, Каждый год в финале декабря ей отсылали налоговую ведомость, которая семь дней спустя неизменно возвращалась с почты как невостребованная. По временам, совершенно верно толстый каменный идол в нише, она показывалась в каком–нибудь из окон нижнего этажа – верхний этаж она, по–видимому, заколотила – да и то ли наблюдала на нас, то ли нет, не разберешь. И без того она переходила от поколения к поколению, как будто бы драгоценное, неотвязное, недоступное, изломанное отечественное наследие.
И в итоге погибла. Заболела в этом доме, полном пыли и теней, где некому было за ней ходить, не считая одного дряхлого негра. Мы кроме того не знали, что она болеет, от ее негра путного слова не было возможности добиться, мы уже давно махнули рукой. Он все равно ни с кем не говорил, предположительно, и с ней также, в силу того, что голос у него сделался хриплый, скрипучий, словно бы заржавел без потребления.
Она погибла в одной из помещений нижнего этажа на массивной древесной кровати с пологом, откинув седую голову на подушку, желтую от старости и замшелую от недочёта солнечного света.
V
Негр разрешил войти первых посетительниц через парадную дверь и, пока они набивались в прихожую, переговариваясь шипящими шепотами и шныряя по углам интересными глазами, прошел дом полностью, выскользнул с тёмного хода – и был таков.
Обе алабамские кузины приехали сразу же. Через два дня были устроены похороны, и явился целый город, дабы заметить мисс Эмили, заваленную грудой покупных цветов. Сверху на гроб серьёзно взирал карандашный портрет ее отца, женщины зловеще шелестели, а на веранде и на газоне перед домом самые ветхие старики города (кое–кто в старых конфедератских мундирах) говорили о мисс Эмили так, как будто бы она была их ровесницей, как будто бы они в то время, когда–то танцевали с ней и, возможно, за ней заботились, – путая строгую последовательность времени, как это характерно пожилым людям, для которых прошлое – не служающаяся вдалеке дорога, а широкий луг, недоступный дыханию зимы, отделенный от них, какие конкретно они сейчас, тесной горловиной последнего десятилетия.
Все уже знали, что наверху имеется помещение, куда сорок лет никто не заглядывал, и ключ неизвестно где, Но дверь взломали лишь тогда, в то время, когда тело мисс Эмили было уже честь по чести предано почва.
Дверь затрещала и распахнулась, и, предположительно от удара, воздушное пространство наполнился небольшой пылью, которая узким могильным покровом лежала на всем в данной комнате, убранной как брачный покой: выцветшие ласково–розовые шторы с оборками, телесного цвета абажуры, на трельяже – изящно расставленный хрусталь и мужские туалетные принадлежности, оправленные почерневшим серебром, до того почерневшим, что не было возможности разобрать монограммы. Тут же валялся воротничок с галстуком, словно бы только что отстегнутый, но, в то время, когда его подняли, в пыли на полированной поверхности остался чёрный полумесяц, На спинке стула, бережно сложенный, висел костюм, на полу – два безмолвных ботинка и снятые носки.
А сам мужик лежал в кровати.
Мы продолжительно находились и наблюдали на зияющую, бесплотную ухмылку. Тело когда-то лежало в амурной позе, но сон, что долговечнее, чем любовь, и необоримее, чем кроме того ее мины, оторвал новобрачную из этих объятий. Что осталось от жениха, сгнило в том, что осталось от ночной рубахи, смешалось нерасторжимо с прахом простынь, и поверх всего, на одеяле и на второй подушке, лежал ровный слой многотерпеливой, упорной пыли.
А позже мы увидели, что вторая подушка промята, Один из нас нагнулся и что–то снял с нее, и мы, столпившись около. Стараясь не дышать небольшой сухой и едкой пылью, заметили долгую прядь седых волос.
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Абрамович Г.Л. Введение в литературоведение. — М., 1970. С.42–61, 129–154.
2. Введение в литературоведение. Под ред. Г.Н. Поспелова — М., 1976. С.72–88, 158–183, 326–328.
3. Литературный энциклопедический словарь.
5. Словарь литературоведческих терминов