— В то время, когда вы придете к нам, господин?
На звуки ее голоса вся троица моих друзей обернулась.
— Когда поднимусь на ноги… — Я заколебался, не зная, как ее назвать: мисс не доходило, деви я не посмел; от для того чтобы затруднения меня бросило в краску, и я начал извиняться: — Простите, я опоздал побриться, и в помещении не прибрано. Я сейчас ощущал себя так не хорошо… — Тут я опять изобразил на лице крайнее изнеможение, в мыслях моля Всевышнего, дабы все они поскорее ушли и разрядили обстановку, которая казалась мне невыносимой.
— Вот что, Аллан, я предлагаю тебе пожить у нас, — заговорил инженер. — Эту идея подала мне супруга. Ты не привык к местной пище, ослаблен заболеванием, и, в случае, если тебе нужно будет остаться в Калькутте, опасаюсь, ты не выдержишь. Помимо этого, так ты сэкономишь большую сумму и через год, от силы два сможешь отправиться посетить своих родителей. Для нас же твое присутствие… я думаю, излишне растолковывать.
Он закруглил фразу собственной мокрой лягушачьей ухмылкой. Майтрейи выжидательно наблюдала мне прямо в глаза, не говоря ни слова, не прося, не убеждая. Как мне сейчас обидно, что я не записал тогда, сразу после их ухода, тревожное состояние духа, вызванное словами Нарендры Сена. Смутно припоминаю (и тому обстоятельством не столько время, сколько мои колебания и бесконечные сомнения, забравшие у отечественного беседы краски и новизну, затушевавшие его под банальность), смутно припоминаю, что во мне сказало два голоса: один кликал меня в новую судьбу, которую, как мне было известно, ни один белый человек не знал конкретно в ее источнике, жизнь, которую наезд Люсьена открыл мне как которой присутствие и чудо Майтрейи информировало очарование легенды, влекущей, забирающей в плен; второй голос восставал против этого заговора, которым меня желали лишить свободы, подчинить уставу совсем чуждого мне существования, исключающего радостное времяпровождение со спиртным и другим, допускающего иногда разве что кино. Оба голоса я чувствовал равняется для себя органичными, равняется «моими»… Но нельзя было и затягивать ответ.
— Я вам так признателен, господин Сен. Но опасаюсь, что доставлю вам через чур много хлопот, — тихо проговорил я, косясь на отечественных девочек, каковые с досадой замечали, как я сдаюсь (инженер с Майтрейи сидели у моей постели, Гарольд с подругами находились у окна).
— Безлюдное, — захохотал Нарендра Сен. — У нас столько свободных помещений, внизу, рядом с библиотекой. И позже, твое присутствие станет еще одним ферментом в ходе цивилизации моей семьи, поверь мне. — (Я не осознал, была ли ирония в его словах.)
Когда-то, говоря с отечественными девочками об инженере и о его красивой дочери, я сообщил им не в серьез, что мне пригодится их помощь, помощь для того чтобы рода: в случае, если мы встретимся дружно, инженер, они и я, дабы Герти с невинным видом задала вопрос меня: «Аллан, как поживает твоя подружка?» Я сделаю вид, что сконфужен, что пробую подать ей символ, но она пускай продолжает будто бы ничего не случилось: «Ну-ну, не прикидывайся, словно бы не знаешь, о ком обращение! Я тебя задаю вопросы, как поживает Норин?» (Либо Изабел, либо Лилиан, любое женское имя, какое ей придет на ум.)
Так вот, Герти, сочтя, что на данный момент самый подходящий момент запустить эту шутку, о которой я успел забыть, звучно задала вопрос, подмигивая:
— Аллан, а как, кстати, поживает твоя подружка?
И, не ждя ответа (у инженера слова замерли на губах, Майтрейи вскинула подбородок), Герти продолжала, по-видимому весьма довольная собой:
— Ну-ну, не строй из себя невинность! Ты же обязан ее задать вопрос, перед тем как переселяться к мистеру Сену. Так так как?
— Несомненно, — дал согласие, пробуя улыбнуться, инженер.
Майтрейи взглянуть на Герти с неподдельным удивлением, позже перевела глаза на отца.
— Моя дочь желала тебе почитать, Аллан, — быстро заговорил инженер, дабы сгладить эту неловкость. — Она выбрала «С востока» Лафкадио Херна. Но на данный момент, возможно, не время.
— Я бы не смогла просматривать, баба, — сообщила Майтрейи. — Мой британский — incomprehensible.[39]— Она выговорила это слово с безукоризненным произношением, в особенности старательно.
— Так как по поводу подружки, ты мне не ответил, — недовольно вмешалась Герти, одураченная в собственных ожиданиях.
— Да отстань же ты, нет у меня никакой подружки! — взорвался я в досаде и на собственную, и на ее глупость.
— Лжёт, — сообщила она потише, практически тайно, обращаясь к инженеру. — Для того чтобы ловеласа еще поискать…
Немая сцена. Инженер в полном замешательстве смотрел на собственную дочь.
Взор Майтрейи стал отсутствующим. Гарольд, полагая, что битва побеждена, с далека корчил мне мины. Идиотизм обстановки достиг предела, а потому, что в идиотской обстановке я не может принять никакого решения и постоянно жду чуда, я уставился в одну точку и начал тереть себе лоб, изображая страшную головную боль.
— Аллану нужно отдохнуть, до свидания, — сообщил господин Сен, пожимая мне руку.
— Мы также на данный момент отправимся, — подхватил Гарольд, прощаясь с инженером и с Майтрейи, с которой он, но, не знал, как проститься.
В то время, когда те ушли, девочки подскочили к моей кровати, фыркая от хохота и поздравляя меня.
— Ну, Аллан, пропал мальчишка, — смеялась Герти.
— А она ничего, — увидела Клара, — лишь, думается, такая же нечистая, как все их дамы. Чем они мажут волосы?
Тут я совсем струсил и разрешил своим гостям городить ерунду и про инженера, и про Майтрейи, не слыша ни их, ни самого себя. Чары рассеялись — все, кроме того почтение, провалилось сквозь землю бесследно. Я прекратил осознавать что бы то ни было.
— Давай пересмотрим перечень, — напомнила Герти. — Предположительно, все-таки стоит пригласить Хьюберов. У старшего, Дэвида, имеется машина… Кстати, сообщи, здорово я ввернула про «подружку»? Я тебя спасла, Аллан, так и знай…
IV
Каждое утро первым моим эмоцией было удивление. Я просыпался на собственной походной кровати в каком-то диковинном месте и переводил глаза с большого зарешеченного окна на зеленые стенки, на громадное бамбуковое кресло и две табуретки у рабочего стола, на литографии с видами Бенгала, висящие справа от книжного шкафа. Мне необходимо было некое время, дабы отыскать в памяти, где я нахожусь, сообразить, что за глухие шумы доносятся из открытого окна либо из-под двери в коридор, которую я на ночь закрывал древесным засовом. Я раздвигал прозрачный полог над кроватью и шел обливаться водой во двор, в обитую жестью кабинку, где стояла огромная цементная кадь, с вечера наполняемая водой. Мне в диковинку были эти бодрящие омовения в импровизированной ванной среди двора. Я черпал воду кружкой и лил на себя, дрожа от холода, в силу того, что стояла зима, а двор был вымощен камнем. Но я гордился, какой я храбрый: другие приносили с собой в кабинку по ведру тёплой воды и, выяснив, что я обливаюсь лишь холодной, охали и ахали от восторга. Пара дней в доме лишь и бесед было что о моей утренней закалке. Я ожидал похвалы от Майтрейи, которую встречал за чаем в несложном белом сари, босую. И наконец дождался первых ее неформальных слов:
— В вашей стране, возможно, весьма холодно. Исходя из этого вы такие белые…
Слово «белые» раздалось с оттенком меланхолии и зависти, и взор ее нечайно задержался чуть продолжительнее на моей руке, открытой для обозрения, потому, что я был в рабочей блузе с маленькими рукавами. Мне было необычно и приятно уловить эту зависть, но поддержать разговор не удалось, Майтрейи допила собственный чай, слушая в молчании отечественную с инженером беседу и отделываясь кивком, в то время, когда я обращался к ней.
Она редко приняла участие в общем беседе. Я встречал ее в коридоре, я слышал ее пение, я знал, что хорошую половину дня она проводит, запершись в собственной комнате либо на террасе, она была как бы совсем рядом и одновременно с этим за семью печатями, и это не давало мне спокойствия. Но, мне казалось, что я сам под постоянным надзором — не пологаю, что меня в чем-то подозревали, скорее заботились, как бы мне получше угодить в моем новом жилище. Оставаясь один и посмеиваясь нужно всем, что казалось мне диким и непонятным, я любой час приобретал то фрукты и пирожные, то чай с молоком, то шепетильно очищенные кокосовые орехи. Все это приносил одинаковый слуга, обнажённый по пояс, с волосатой грудью, единственный, с кем я имел возможность перемолвиться словом на хинди. Он садился, скрестив ноги, у двери и, с жадностью рассматривая мои вещи и меня самого, медлил уходить и сыпал вопросами: эргономична ли моя постель, отлично ли защищает от москитов полог, обожаю ли я сырое молоко, имеется ли у меня сестры и братья, скучаю ли я по отчизне, и я знал, что наверху его ожидает госпожа Сен с целым штатом кумушек (я их не различал) и он слово в слово повторит им то, что выведает.
Майтрейи держала себя, как мне казалось, весьма высокомерно. Довольно часто я застигал на ее губах чуть ли не саркастическую усмешку. Она постоянно вставала из-за стола раньше вторых, дабы пожевать бетель, и из соседней помещения тут же раздавался ее бенгальская речь и смех. За неспециализированным столом она ни при каких обстоятельствах не обращалась ко мне, а вдруг я встречал ее одну, то сам не осмеливался начать разговор. Я опасался по неведению преступить какое-нибудь местное правило хорошего тона и исходя из этого довольно часто делал вид, что легко ее не подмечаю, и прятался за собственной дверью. Я задавал себе вопрос что она думает обо мне, что за душу скрывает это изменчивое лицо (в иные дни она дурнела, в иные я не имел возможности отвести от нее глаз, так она была хороша), глупа ли она, как все девушки, либо первобытно несложна, в соответствии с моими представлениями об индианках. Дабы отвлечься от этих бесплодных мыслей, я вытряхивал пепел из трубки и возвращался к чтению. Библиотека инженера занимала две помещения на первом этаже, и ежедневно я брал оттуда и уносил к себе новые книги.
в один раз — прошло около месяца с того времени, как я поселился в Бхованипоре, — я встретил Майтрейи на веранде. Я приветствовал ее, практически машинально соединив ладони у лба, почему-то я счел неуместным немного поднять собственную каскетку. (Пологал, что обижу ее не принятым в их народе приветствием, либо, возможно, желал завоевать ее доверие?)
— Кто вас научил здороваться по-отечественному? — задала вопрос она, улыбнувшись с неожиданным дружелюбием.
— Вы, — ответил я, отыскав в памяти плачевную встречу отечественных автомобилей.
Она без звучно посмотрела на меня, лицо ее исказилось страхом, губы задрожали, и она выбежала в коридор. Я отправился к себе, совсем запутанный , решив поболтать с инженером, посвятить его в мои затруднения и попросить совета.
Пара дней спустя, в то время, когда я, возвратившись из конторы, валялся в постели, усталый, без единой мысли в голове, Майтрейи постучала в мою дверь.
— Сообщите мне, прошу вас, в то время, когда обязан приехать папа? — задала вопрос она, в смущении переминаясь на пороге.
Я ошалело быстро встал, так же, как и прежде не зная, как держать себя с данной девушкой, и ответил на ее вопрос значительно многословнее, чем требовалось, не смея к тому же предложить ей войти и присесть.
— Меня мама отправила, — неуверено растолковала она, но глаза ее наблюдали прямо в мои глаза. — Вам у нас скучно, и вы исходя из этого все время сидите взаперти. Мама говорит, что, если вы станете трудиться по окончании заката, вы заболеете.
— А что же мне еще делать по окончании заката? — спросил я.
— В случае, если желаете, имеете возможность поразговаривать со мной… Либо погулять. Посетить друзей.
— У меня больше нет друзей, — согласился я честно. — Мне не к кому пойти. А гулять я гуляю достаточно, в то время, когда иду с работы.
— Вам было радостнее в том месте, на Уэллсли-стрит, — сообщила она с ухмылкой. И, будто что-то отыскав в памяти, повернулась и отправилась на веранду. — Отправлюсь взгляну, нет ли писем.
Я остался ожидать ее, прислонясь к косяку. Она напевала на собственный манер, без мелодии, как в большинстве случаев по вечерам, перед сном. Я знал, что наверху, окнами на пустынную улочку, находится ее помещение с балконом, близко заросшим красной глицинией. Мне слышно было, как она поет либо отчитывает младшую сестру, как выходит на балкон — оттуда доносился маленький возглас вспугнутой птицы, в то время, когда она отвечала на чей-то зов снизу: «Giace!»
Она возвратилась с веером писем и остановилась передо мной, пробуя завязать ключик в край собственного сари.
— Почтовый ящик доверен мне, — с гордостью сообщила она и добавила, погрустнев, рассматривая надписи на конвертах: — Лишь мне никто не пишет.
— А кто вам обязан писать?
— Люди. Для чего же почта, как не после этого, дабы приобретать письма от людей, которых не видишь?
Я наблюдал на нее, не осознавая. Она также задумалась, прикрыв веки, испуганная чем-то.
— Мне показалось, я сделала грамматическую неточность, — растолковала она собственный беспокойство.
— Никакой неточности.
— Тогда по какой причине вы на меня так взглянули?
— Я не отлично вас осознал. Как это вы ожидаете писем от незнакомых людей?
— Так не может быть, да? Вот и папа говорит то же самое. Папа говорит, что вы весьма умный, это правда?
Я довольно глупо улыбнулся, постарался сострить, а она внесла предложение:
— Желаете взглянуть террасу?
Я с удовольствием дал согласие, я уже давно грезил попасть на крышу дома, вдоволь наглядеться на небо, на купы кокосовых пальм, на сад, заметить сверху целый данный квартал — парки и сплошные виллы, где я сначала пропадал целыми днями.
— Я могу пойти прямо так, как имеется?
Сейчас она наблюдала, не осознавая. Я растолковал:
— Без воротничка, без пиджака, в теннисках на босу ногу.
Она наблюдала все так же. Позже внезапно задала вопрос со жгучим любопытством:
— У нас нет террас.
— Что, совсем?
— Совсем.
— Как это, должно быть, безрадостно. А солнце, где же вы тогда видите солнце?
— На улице, в поле, где придется.
Она на 60 секунд задумалась.
— Исходя из этого вы белые. Это прекрасно. Я бы также желала быть белой, но это нереально, правда?
— Не знаю, но похоже, что так. Разве что пудриться.
Она сделала презрительную мину.
— Пудра смывается. Вы пудрились, в то время, когда были мелким?
— Нет, у нас никто не пудрится, в то время, когда мелкий.
Она просияла.
— Кто пудрится, тот заболевает. И Толстой так говорит.
Я взглянуть на нее, возможно, совсем ошалело, в силу того, что она тут же приняла весьма важный вид.
— Граф Луи (она сказала Lew по-английски) Толстой, великий русский автор, вы не понимаете? Он прекрасно пишет; и позже, он был весьма богатый, но под старость все покинул и ушел в лес, совсем как индиец…
Тут она отыскала в памяти про собственный намерение повести меня на террасу. Мы стали подниматься по лестнице, мимо женских помещений, я — в смущении, она — пробуя сказать нарочито звучно. (Для мамы, как она согласилась мне позднее, продемонстрировать, что она меня «развлекает»: госпожа Сен ночи не дремала, терзаясь, что я остался без «развлечений», другими словами без патефона и без друзей.) Наверху было потрясающе. Я бы ни при каких обстоятельствах не поразмыслил, что мир выглядит совсем по-иному, в случае, если наблюдать с крыши, так негромка из этого была отечественная цитадель, так зелен квартал. Я ежедневно проходил под деревьями Бхованипора, но не воображал, что их такое множество. Я перегнулся за парапет и начал смотреть вниз, во двор. Отыскал в памяти сутки, в то время, когда заметил, как Майтрейи катается от хохота по крыльцу. Думается, с того времени прошли годы. Годы прошли и с того времени, как Майтрейи боязливо поднялась в дверях моей помещения с вопросом: «Сообщите, прошу вас, в то время, когда обязан приехать папа?»… Я так же, как и прежде не понимал ее. Сейчас она казалась мне ребенком, дикаркой. Меня очаровывали ее речи, данный наив, эта скачущая логика мысли, и еще продолжительное время спустя я честно думал, что превосхожу ее по формированию.
— Моя сестра не отлично говорит по-английски, — сообщила она, подводя ко мне за руку Чабу. — Но все осознаёт. Она требует вас поведать ей сказку… Я также обожаю сказки.
На меня опять отыскало оцепенение, я стоял перед этими двумя девочками, каковые держались за руки, под вечереющим небом, какого именно я ни при каких обстоятельствах прежде не видел, со необычным ощущением сна, мгновенной смены декораций. Как словно кто-то неожиданно поднял занавес. Либо перемена была во мне?
— Я в далеком прошлом не просматривал сказок, — ответил я по окончании достаточно продолжительной паузы. — Но кроме того не в этом дело: из меня нехороший рассказчик. Нужен особенный дар, дабы говорить сказки. Это не каждый может.
Их личики выразили такое искреннее огорчение, что я почувствовал себя виноватым и начал думать, а не помню ли я все же какую-нибудь сказку из детства? Но ни одна не приходила мне на ум. Я обозвал себя бестолочью и от сознания собственной ограниченности совсем потерялся. Скоро перебрал в памяти: Перро, Гриммы, Андерсен, ЛафкадиоХерн… Мне казалось, что все они через чур известны, не говорить же им историю про Красную Шапочку, либо про Дремлющую царевну, либо про Зачарованный клад. Я желал припомнить какую-нибудь малоизвестную сказку, с разными перипетиями и приключениями, дабы понравилось и Майтрейи. Что-нибудь хорошее культурного, начитанного парня; что-нибудь уникальное, сильное, символическое. Но конкретно ничего символического мне и не приходило в голову.
— Поведай мне сказку про дерево, — сообщила Чабу и посмотрела на сестру — верно ли она выразилась.
Я сделал вывод, что смогу сымпровизировать, и начал:
— Росло в один раз дерево, а в корнях этого дерева был зарыт клад. Один рыцарь…
— Что такое рыцарь? — перебила Чабу.
Сестра растолковала ей по-бенгальски, а я тем временем судорожно прикидывал, что сообщить дальше.
— Одному рыцарю ночью приснилась фея и указала ему место, где зарыт клад. — Я осознавал, что несу чушь, мне было стыдно смотреть на сестер, и я нагнулся, как бы завязать шнурки. — Посредством чудесного зеркальца рыцарь отыскал клад. — Продолжать я не смог. Мне казалось, что Майтрейи угадывает мой провал, но, покосившись на нее, я увидел, что она слушает весьма пристально и, по-видимому, с громадным интересом. — Каково же было его удивление, в то время, когда он заметил, что под деревом сидит настоящий дракон — глаза горят, из пасти дым. — Я покраснел при окончательных словах. — Тогда рыцарь…
— А дерево? — перебила Чабу. — Что сообщило дерево?
— Это было не чудесное дерево, оно не умело сказать, так что оно промолчало.
— А разве нужно быть чудесным, дабы сказать? — задала вопрос Чабу.
Я пришел в легкое замешательство и отметил про себя: пантеизм.
— Что сделаешь, такие у нас сказки. В том месте не у всех деревьев имеется душа, лишь у чудесных.
Чабу весьма горячо начала обсуждать что-то с Майтрейи, и я в первоначальный раз пожалел, что не понимаю их языка. Звуки его были по-итальянски ласковы, гласные произносились нараспев, готовые с 60 секунд на 60 секунд перейти в песню.
— Что она говорит? — задал вопрос я у Майтрейи.
— Она пытает у меня, имеется ли душа у ее дерева. Я ей говорю, что у всех деревьев имеется душа.
— А у нее имеется собственный дерево?
— Не то дабы дерево, скорее куст, тот, что растет под верандой. Чабу приносит ему ежедневно еду. лепешки и пирожные и по большому счету понемножку от всего, что ест сама.
Я был в восхищении — на какой редкостный этнографический материал я напал — и твердил в уме: пантеизм, пантеизм.
— Но, Чабу, дерево же не ест лепешек.
— Как это, я же ем! — ответила она, весьма удивленная моим замечанием.
Я решил по свежим следам записать мое открытие и под предлогом, что обязан выкурить трубку, спустился к себе. Закрыл дверь на засов и записал в ежедневнике: «Разговор с Майтрейи, первый раз. Превосходный примитивизм мышления. Ребенок, что начитался больше чем необходимо. Мой позор на террасе — я не может придумать сказку; какой-то ступор перед наивностью, неискушенностью, возможно, вследствие этого. Настоящее открытие — Чабу, пантеистическая душа. Наделяет собственными ощущениями неодушевленные предметы; к примеру, дает лепешки дереву, в силу того, что сама их ест. Весьма интересно».
Записав в ежедневнике эти пара строчков, я растянулся в постели и задумался. Не знаю, что за сомнения одолели меня тогда, но спустя пара мин. я поднялся и добавил в ежедневнике: «Быть может, я ошибаюсь…»
Вечером мы трудились с инженером в его кабинете. Перед тем как разойтись, он коснулся моего плеча и сообщил:
— Ты нам весьма дорог, Аллан, моей жене и мне. Мы желаем, дабы ты ощущал себя у нас как дома. Ты можешь вольно ходить по всем помещениям. Мы не ортодоксы, и у нас в доме нет женской половины, мужской половины. В случае, если тебе что-то потребуется, прошу тебя, сообщи моей жене либо Майтрейи. Я полагаю, вы с ней уже подружились…
Сегодняшнее происшествие разрешило бы мне сообщить «да». Все же я выложил ему собственные трудности.
— Каждая индийская женщина ведет себя так с чужестранцем…
И он поведал мне, как в один раз они были приглашены к чаю в итальянское консульство, и консул, сопровождая Майтрейи по внутреннему дворику, забрал ее под руку, в силу того, что шел ливень, а зонтик был всего один. Данный жест со стороны незнакомого приятели так перепугал Майтрейи, что она бросилась под ливень на улицу, забралась в машину, проплакала до самого Бхованипора и затихла лишь на руках у матери. А произошло это всего годом ранее, в то время, когда Майтрейи было уже практически пятнадцать лет, она уже сдала вступительные экзамены в университет и подготовилась стать бакалавром искусств. Второй раз привычное европейское семейство пригласило ее в собственную ложу в театре оперы и балета, и в то время, когда один дорогой парень постарался в темноте забрать ее за руку, Майтрейи сообщила ему на ухо, но так, дабы все слышали: «Желаешь взять в зубы?» Паника, все повскакали с мест. Вмешалась сама госпожа X. (имя через чур известное в Калькутте, дабы упоминать его вслух). Последовали извинения и объяснения. «Я что, допустила грамматическую неточность?» — задала вопрос Майтрейи.
Я смеялся от души, не смотря на то, что и задавал вопросы себя: она наивна либо дурачит нас всех? Возможно, она просто оттачивает собственный остроумие и смеётся за отечественной спиной? Мне было не уйти от данной мысли в любой момент, в то время, когда я слышал ее смеющийся голос из соседней помещения.
— Ты знаешь, что Майтрейи пишет стихи? — с гордостью задал вопрос меня инженер.
— Подозревал, — ответил я.
Но это открытие позвало во мне раздражение. Все девушки пишут стихи. Я видел, что инженеру хочется изобразить дочь как этакого вундеркинда, и меня покоробило. И раньше бывали дни, в то время, когда я присматривался к ней с досадой, думая: какие конкретно в ней таланты, что она так самоуверенна?
— Она пишет философские стихи, они весьма нравятся Тагору, — добавил инженер, замечая за мной.
— Да? — Я попытался изобразить равнодушие.
Спускаясь по лестнице, я встретил Майтрейи, выходившую из библиотеки.
— Я не знал, что ты поэтесса, — сообщил я, пробуя сказать язвительно.
Она покраснела и прижалась к стенке. Меня стала уже нервировать эта ее больной чувствительность.
— В неспециализированном-то, тут нет ничего нехорошего, если ты пишешь стихи. Только бы они были прекрасные.
— А откуда вы понимаете, что они некрасивые? — задала вопрос она, листая том, что несла из библиотеки.
— Прекрасные, не сомневаюсь. Мне лишь примечательно, что ты можешь знать о жизни, дабы писать философские стихи?
Она задумалась и внезапно засмеялась, стыдливо скрестив руки на груди.
— Чему ты смеешься?
Она оборвала хохот
— Я не должна была смеяться?
— Не знаю. Я ничего тут у вас не осознаю. В итоге, любой поступает, как ему нравится. Я тебя, чему ты смеешься, я пологал, что ты можешь мне растолковать.
— Папа говорит, что вы весьма умный. — (Я поморщился). — Исходя из этого я все время опасаюсь сделать какую-нибудь неточность, дабы не раздражить вас.
— А по какой причине ты так опасаешься меня раздражить?
— В силу того, что вы отечественный гость. А гостей отправляет Всевышний…
— А вдруг гость — нехорошей человек? — Я экзаменовал ее, как ребенка, не смотря на то, что лицо ее было важным, практически мрачным.
— Всевышний позовет его обратно, — скоро ответила она.
— Что Всевышний?
— Его Всевышний.
— Как, у каждого человека — собственный Всевышний?
Я надавил на слово «собственный». Она взглянуть на меня, поразмыслила, опустила веки, а в то время, когда подняла их опять, взор был мокрым.
— Я совершила ошибку, да?
— Как я могу знать, — сообщил я, пробуя скрыть замешательство. — Я же не философ.
— А я — да, — выпалила она, не колеблясь. — Я обожаю думать, придумывать стихи, грезить.
«Также мне, философиня!» — поразмыслил я и улыбнулся.
— Я желала бы быть ветхой, — внезапно проговорила она с таким эмоцией, с таковой тоской, что я содрогнулся. — Ветхой, как Роби Тхакур.
— Кто это — Роби Тхакур? — задал вопрос я в непонятном беспокойстве.
— Тагор. Я желала бы быть ветхой, как он. В то время, когда ты ветхий, ты больше обожаешь и меньше страдаешь.
И, внезапно застыдившись, метнулась прочь, но сдержала себя и остановилась, возможно осознав по моему виду, что мне также непросто с ней.
— Мама плохо огорчилась: она прочла в одной книжке, что в Европе по вечерам едят суп. Мы вас ни при каких обстоятельствах не угощали супом, исходя из этого вы у нас таковой худой. Мы все отвары выливаем птицам.
— Но я вовсе не обожаю супов, — постарался я ее успокоить.
— А лучше бы вы обожали! — сообщила она, и глаза ее сверкнули.
— Да какая отличие, в итоге?
— Для мамы имеется отличие…
Она не договорила. Я смешался и не знал, что думать об этих перепадах настроения, о неожиданной ярости в глазах. Возможно, я ляпнул что-то не то, подумалось мне.
— Забудь обиду, прошу вас, в случае, если что не так, — сообщил я мягко. — Я не знаю, как вести себя с индийцами…
Она уже шагала вверх по лестнице. Моя реплика вынудила ее обернуться. В этом случае взор ее был таким необычным (о, эти ее взоры, в любой момент различные, ни при каких обстоятельствах не повторяющиеся), что я замер, не сводя с нее глаз.
— Для чего вы попросили у меня прощенья? Вам нравится меня мучить?
— Ив мыслях не было, — ошеломленно ответил я. — Мне показалось, что ты обиделась, вот я и…
— Разве может мужик принести свои извинения у девушки?
— Ну а как же, если он в чем-то не прав… В общем, так положено…
— У девушки?
— И у ребенка, — похвастался я. — По крайней мере…
— Так делают все европейцы? Я поколебался.
— Настоящие европейцы — да.
Она задумалась и на секунду закрыла глаза, но лишь на секунду, в силу того, что тут же прыснула со хохоту и опять стыдливо скрестила на груди руки.
— Возможно, они просят прощенья лишь приятель у приятеля, белые у белых. У меня они попросили бы прощенья?
— Само собой разумеется.
— И у Чабу?
— И у Чабу.
— Чабу темнее меня.
— Разве?
У нее опять засверкали глаза.
— Да, да. Мы с мамой белее, чем Чабу и папа. Вы не подмечали?
— Ну и что, какая отличие?
— Как какая отличие? Чабу будет тяжелее выйти замуж, в силу того, что она темнее и за ней нужно будет дать значительно больше денег…
Выговорив все это, она зарделась, задрожала. Я также был смущен, в силу того, что со времен Люсьенова визита пара расширил собственные знания индийских обычаев и осознавал, ка* не очень приятно индийской девушке сказать об этих торгах. На отечественное счастье, Майтрейи окликнула госпожа Сен, и она ринулась вверх по лестнице, весьма довольная, зажимая под мышкой книгу и крича:
— Giace!
Я возвратился в собственную помещение в полном восхищении от всего, что открыл в данный сутки. Умылся, в силу того, что приближалось время ужина (мы ели весьма поздно, часов в 10–11, как принято в Бенгале, а по окончании ужина сходу ложились дремать), и раскрыл ежедневник, дабы сделать еще запись. Но, повертев в руках перо, захлопнул тетрадь: глупости…
V
Обязан заявить, что мысли о любви ни разу не приходили мне в первые месяцы, совершённые в обществе Майтрейи. Она интересовала меня как феномен, и эти семь печатей на ее судьбы будоражили мое воображение. В случае, если я что думал о Майтрейи, в случае, если заносил в ежедневник ее разные подробности и словечки встреч, если она вызывала во мне некий неспокойный интерес, то это по причине того, что в ее глазах, в ее ответах, в ее хохоте были непонятность и странность. Не стану отрицать, меня к ней тянуло. Необъяснимо тревожила кроме того ее походка. Но я солгал бы, умолчав, что все мое существование в Бхованипоре, а не только эта женщина, казалось мне волшебством и таинством. Я так неожиданно и без того безоговорочно вошел в быт, где все читалось мной как тайнопись, что, придя в сознание иногда от этого индийского сна, вспоминал себя прошлого с ухмылкой. Я стал вторым человеком. Мой прошлый мир потускнел, я не виделся ни с кем, не считая гостей семьи Сен, а также круг чтения у меня изменился, я понемногу утрачивал интерес к математической физике и все больше увлекался романами, политикой, а позже и историей.
в один раз Майтрейи задала вопрос меня, не желаю ли я учить бенгальский язык, она бы преподавала мне уроки. Поселившись у них в доме, я счел нужным сходу приобрести себе простенький разговорник и штудировал его украдкой, пробуя ухватить суть слов, каковые Майтрейи кричала, в то время, когда ее кликали либо в то время, когда она была чем-то обижена. Так я выяснил, что «Giace» свидетельствует «иду», а увиденное мной в каждой их беседе «ki vishan!» — что-то наподобие возгласа удивления: «Нужно же!» Но я осознавал, что на разговорнике далеко не уедешь, и исходя из этого дал согласие брать уроки у Майтрейи. Вместо я должен был учить ее французскому.
В тот сутки по окончании обеда мы принялись за дело. Мне казалось неловким уединяться с Майтрейи в моей комнате, и я внес предложение библиотеку, но инженер увидел, что у меня в помещении нам будет спокойней. (Видимые упрочнения, каковые Сен употреблял на то, дабы сблизить нас с Майтрейи, и излишняя снисходительность госпожи Сен смущали меня все больше, развивали подозрительность: не желают ли они меня женить? По логике вещей, я знал, это было исключено: допустив подобную свадьбу, они были бы вне касты, утратили бы имя.)
Мы сели за стол на почтительном расстоянии друг от друга, и Майтрейи начала урок. Я сходу осознал, что не смогу учить бенгальский в противном случае как в одиночку. Она растолковывала все так красиво и без того внимательно смотрела мне в глаза, что я отключался от смысла, ничего не запоминал и только иногда ей поддакивал.