отношения явилось в ней предчувствие, что она не обожает его.
Не первый раз он продолжительно сидел в этом раздумье; уж пара дней он
видел, что не удержит за собою ее любви. Утрата тяжелая, но что ж делать?
В случае, если б он имел возможность поменять собственный темперамент, купить то влечение к негромкой
нежности, какого именно потребовала ее натура, о, тогда, само собой разумеется, было бы второе. Но
он видел, что эта попытка напрасна. В случае, если наклонность не дана природою либо не
развита судьбой независимо от намерений самого человека, данный человек не
может создать ее в себе упрочнением воли, а без влечения нет ничего, что делается так,
как надобно. Значит, вопрос о нем решен. На это и были израсходованы прошлые
раздумья. А сейчас, покончив собственный (как самолюбец, в любой момент в первую очередь думающий
о себе, и о вторых только тогда, в то время, когда уже нечего думать о себе), он имел возможность
приняться и за чужое, другими словами за ее раздумье. Что он может сделать для нее?
Она еще не осознаёт, что в ней происходит, она еще не так много пережила
сердцем, как он; что ж, поскольку это натурально: она четырьмя годами моложе его,
а в начале юности четыре года довольно много означают. Не имеет возможности ли он, более
умелый, разобрать то, чего не может разобрать она? Как же разгадать ее сон?
Не так долго осталось ждать у Лопухова явилось предположение: обстоятельство ее мыслей обязана
заключаться в том событии, из которого случился ее сон. В предлоге к
сну обязана пребывать какая-нибудь сообщение с его содержанием. Она говорит, что
скучала оттого, что не отправилась в оперу. Лопухов начал пересматривать собственный и
ее образ судьбы, и понемногу все для него прояснялось. Солидную часть
времени, остававшегося у нее свободным, она проводила так же, как он, в
одиночестве. Позже началась перемена: она была неизменно развлечена. Сейчас
снова возобновляется прежнее. Этого возобновления она уже не имеет возможности принять
равнодушно: оно не по ее натуре, оно было бы не по натуре и огромному
практически всем людей. Особенно таинственного тут нет ничего. От этого было уже
весьма неподалеку до предположения, что разгадка всего — ее сближение с
Кирсановым, и позже удаление Кирсанова. Отчего ж Кирсанов удалился? Обстоятельство
выставлялась сама собою: недочёт времени, множество занятий. Но человека
честного и развитого, умелого в жизни и в особенности могущего пользоваться
теориею, которой держался Лопухов, нельзя обмануть никакими выдумками и
хитростями. Он может сам обманываться от невнимательности, может не обращать
внимания н факт: так и Лопухов совершил ошибку, в то время, когда Кирсанов отошел в первоначальный раз;
тогда, говоря чистую правду, ему не было пользы, значит, и охоты усердно
доискиваться обстоятельства, по которой удалился Кирсанов; ему принципиально важно было лишь
разглядеть, не он ли виноват в разрыве дружбы, светло было — нет, так не о
чем больше и думать; так как он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный
направлять на путь подлинный стопы человека, что сам осознаёт вещи не
хуже его. Да и какая ему надобность, в сущности? Разве в отношениях его с
Кирсановым было что-нибудь особенно серьёзное для него? До тех пор пока ты оптимален и желаешь,
дабы я обожал тебя, мне весьма приятно; нет, — мне весьма жаль, и ступай, куда
желаешь, не все ли равняется мне? Что одним дураком на свете больше либо меньше,
это образовывает мало отличия. Я принимал дурака за хорошего человека, это мне
весьма жалко, лишь и всего. В случае, если отечественные интересы не связаны с поступками
человека, его поступки, в сущности, мало занимают нас, в то время, когда мы люди
важные, кроме двух случаев, каковые, но, кажутся исключениями из
правила лишь людям, привыкшим осознавать слово интерес в через чур узком
смысле обыденного расчета. Первый случай — в случае, если поступки эти занимательны
для нас с теоретической стороны, как психотерапевтические явления, растолковывающие
натуру человека, другими словами, в случае, если мы имеем в них умственный интерес; второй
случай — в случае, если, будущее человека зависит от нас, тут мы были бы виноваты перед
собою, при невнимательности к его поступкам, другими словами, в случае, если мы имеем в них
интерес совести. Но в тогдашних глупых выходках Кирсанова не было ничего
для того чтобы, что не было бы известно Лопухову за весьма обычную
принадлежность нынешних нравов; нередкость было да и то, что человек, имеющий
порядочные убеждения, поддается пошлости, происходящей от нынешних нравов. А
дабы Лопухов имел возможность играться ключевую роль в судьбе Кирсанова, этого не имело возможности и
воображаться Лопухову: с какой стати Кирсанов испытывает недостаток в его заботливости?
Следовательно: ступай, мой дорогой друг, от меня, куда тебе лучше, какая мне
надобность думать о тебе? Но сейчас, не то: действия Кирсанова
представлялись имеющими ответственное отношение к заинтересованностям дамы, которую
Лопухов обожал. Он не имел возможности не поразмыслить о них пристально. А поразмыслить
пристально о факте и осознать его обстоятельства — это практически одно да и то же для
человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов обнаружил, что
его теория дает точные средства к анализу перемещений человеческого
сердца, и я, соглашусь, согласен с ним в этом; в те много лет, как я
считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в неточность и ни разу не
отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда
какого-нибудь человеческого дела. Правда да и то, что теория эта сама-то дается
не весьма легко: необходимо и пожить, и поразмыслить, чтобы мочь осознать ее.
Через какие-нибудь полчаса раздумья для Лопухова было очевидным все в
отношениях Кирсанова к Вере Павловне. Но он продолжительно все сидел и думал все о
том же: разъяснять-то предмет было уже нечего, но занимателен был он;
открытие было сделано в полной законченности всех подробностей, но было так
любопытно, что довольно продолжительное время не разрешило уснуть.
Но, что ж в действительности расстроивать собственные нервы бессонницею? так как уж
три часа. Если не спится, надобно принять морфия; он принял две пилюли, вот
лишь посмотрю на Верочку. Но вместо того, дабы подойти и посмотреть, он
подвинул собственные кресла к ее диванчику и уселся в них, забрал ее руку и
поцеловал. Миленький мой, ты заработался, все для меня; какой ты хороший,
как я обожаю тебя, проговорила она через сон. Против морфия в достаточном
количестве не устоит никакое крушение духа; В этом случае двух пилюль
выяснилось достаточно, вот уж одолевает дремота. Следовательно, крушение души
собственной силою примерно равнялось, по материалистическому взору
Лопухова, четырем чашкам крепкого кофе, против которых Лопухову кроме этого было
мало одной пилюли, а трех пилюль довольно много. Он заснул, смеясь над этим
сравнением.
XXII
Теоретический разговор
На другой сутки Кирсанов только что разлегся-было сибаритски с сигарою
просматривать для отдыха по окончании собственного позднего обеда по возвращении из гошпиталя,
как вошел Лопухов.
— Не одновременно с гость — хуже татарина, — сообщил Лопухов, шутливым тоном,
но тон выходил не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж
так и быть, потревожься. Мне надобно поболтать с тобою без шуток. Хотелось
поскорее, утром проспал, не застал бы. — Лопухов сказал уже без шутки. Что
это значит? Неужто додумался? поразмыслил Кирсанов. — Поболтаем-ко, —
продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в глаза.
Да, он говорит об _этом_, нет никакого сомнения.
— Слушай, Дмитрий, — сообщил Кирсанов еще более важным тоном: — мы с
тобою приятели. Но имеется вещи, которых не должны позволять себе и приятели. Я
прошу тебя прекратить данный разговор. Я не расположен сейчас к важным
беседам. И ни при каких обстоятельствах не бываю расположен. — Глаза Кирсанова наблюдали
внимательно и враждебно, как словно бы перед ним человек, которого он подозревает
в намерении совершить злодейство,
— Нельзя не сказать, Александр, — продолжал Лопухов спокойным, но
пара, чуть-чуть глухим голосом: — я осознал твои маневры.
— Молчи. Я запрещаю тебе сказать, если не желаешь иметь меня вечным
своим неприятелем, если не желаешь утратить мое уважение.
— Ты когда-то не опасался терять мое уважение, — не забываешь? Сейчас так как
светло все. Я тогда не обратил внимания.
— Дмитрий, я забуду обиду тебя уйти, либо я ухожу.
— Не можешь уйти. Ты как полагаешь, твоими заинтересованностями я занят?
Кирсанов молчал.
— Мое положение выгодно. Твое в беседе со мною — нет. Я
представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все бред. Мне запрещено
в противном случае поступать, по здравому смыслу. Я забуду обиду тебя, Александр, прекратить
твои маневры. Они не ведут ни к чему.
— Как? Неужто было уж поздно? Забудь обиду меня, — скоро проговорил
Кирсанов, и сам не имел возможности дать себе отчета, радость либо огорчение взволновало
его от этих слов они не ведут ни к чему.
— Нет, ты не так меня осознал. Не было поздно. До сих пор еще нет ничего.
Что будет, мы заметим. Но сейчас еще нечего видеть. Но, Александр, я не
осознаю, о чем ты говоришь; и ты совершенно верно так же не знаешь, о чем я говорю; мы
не понимаем друг друга, — правда? Нам и незачем осознавать друг друга, — так?
Тебе эти загадки, которых ты не осознаёшь, неприятны. Их не было. Я ничего
не сказал. Я не имею ничего сообщить тебе. Давай сигару: я собственные забыл в
рассеянности. Закурю, и начнем рассуждать об ученых вопросах, я лишь за
этим и пришел, — заняться, от нечего делать, ученой болтовней. Как ты
думаешь об этих необычных опытах неестественного произведения белковины? {99}
— Лопухов пододвинул к одному креслу второе, дабы положить на него ноги,
поспокойнее уселся, закуривая сигару и продолжая собственную обращение. — По-моему, это
великое открытие, в случае, если оправдается. Ты повторял испытания?
— Нет, но надобно.
— Как ты радостен, что в твоем распоряжении порядочная лаборатория.
Прошу вас, повтори, повтори повнимательнее. Так как полный переворот всего
вопроса о пище, всей жизни человечества, — фабричное производство главного
питательного вещества прямо из неорганических веществ. Величайшее дело,
стоит ньютонова открытия. Ты согласен?
— Само собой разумеется. Лишь очень сильно сомневаюсь в точности опытов. Раньше либо
позднее, мы до этого дойдем, без сомнений; к тому идет наука, это светло. Но
сейчас чуть ли еще дошли.
— Ты так думаешь? И я совершенно верно так же. Значит, отечественный разговор кончен. До
свиданья, Александр. Но, прощаясь, я прошу тебя посещать у нас довольно часто,
как и раньше. До свиданья.
Глаза Кирсанова, все время враждебно и внимательно наблюдавшие на
Лопухова, засверкали негодованьем.
— Ты, думается, желаешь, Дмитрий, чтобы я так и остался с мнением, что у
тебя низкие мысли.
— Вовсе я не желаю этого. Но ты обязан посещать у нас. Что тут особого?
Так как мы же с тобою друзья. Что особого в моей просьбе?
— Я не могу. Ты затеваешь дело безрассудное, исходя из этого противное.
— Я не осознаю, о каком деле ты говоришь, и обязан тебе заявить, что
данный разговор мне вовсе не нравится, как тебе не нравился за 120 секунд.
— Я требую объяснения, Дмитрий.
— Незачем. Ничего нет, и растолковывать нечего, и осознавать нечего. Бред
тебя горячит, лишь.
— Нет, я не могу так отпустить тебя. — Кирсанов забрал за руку Лопухова,
желавшего уходить. — Садись. Ты начал сказать, в то время, когда не было необходимо. Ты
требуешь от меня всевышний знает чего. Ты обязан выслушать.
Лопухов сел.
— Какое право имеешь ты, — начал Кирсанов голосом еще сильнейшего
негодования, чем прежде. — Какое право имеешь ты потребовать от меня того, что
для меня не легко. Чем я обязан перед тобою? И к чему это? Это нелепость.
Попытайся выбить романтические бредни из твоей головы. То, что мы с тобою
признаем за обычную судьбу, будет так, в то время, когда переменятся понятия, обычаи
общества. Оно должно перевоспитаться, это так. Оно и перевоспитывается
развитием судьбы. Кто перевоспитался, оказывает помощь вторым, это так. Но пока оно
еще не перевоспиталось, не переменилось совсем, ты не имеешь права
рисковать чужою судьбою. Так как это ужасная вещь, ты осознаёшь ли, либо сошел
с ума?
— Нет, я ничего не осознаю, Александр. Я не знаю, о чем ты толкуешь.
Тебе угодно видеть какой-то необычный суть в несложной просьбе твоего
друга, дабы ты не забывал его, в силу того, что ему приятно видеть тебя у
себя. Я не осознаю, отчего тут приходить в азарт.
— Нет, Дмитрий, в таком беседе ты не отделаешься от меня шутя.
Надобно продемонстрировать тебе, что ты сумасшедший, задумавший противное дело. Мало ли,
чего мы с тобою не признаем? Мы не признаем, что пощечина имеет в себе
что-нибудь бесчестящее, — это глупый предрассудок, вредный предрассудок,
больше ничего. Но имеешь ли право сейчас подвергать мужчину тому, чтобы он
взял пощечину? Так как это было бы с твоей стороны низким злодейством, поскольку
ты забрал бы самообладание судьбы у человека. Осознаёшь ли ты это, дурак?
Осознаёшь ли ты, что в случае, если я обожаю этого человека, а ты требуешь, чтобы я дал
ему пощечину, которая и по-моему и по-твоему бред, мелочи, — осознаёшь ли,
что если ты требуешь этого, я считаю тебя низким человеком и дураком, а вдруг
ты заставляешь меня сделать это, я убью тебя либо себя, смотря по тому, чья
жизнь менее нужна, — убью тебя либо себя, а не сделаю этого? Осознаёшь ли
это, дурак? Я говорю о пощёчине и мужчине, которая глупость, но которая
до тех пор пока отнимает самообладание судьбы у приятели. Не считая мужчин, имеется на свете
дамы, каковые также люди; не считая пощечины, имеется другие вздоры, по-отечественному с
тобою и по правде вздоры, но каковые также отнимают самообладание судьбы у
людей. Осознаёшь ли ты, что подвергать какого-нибудь человека, — ну, хоть
даму, какому-нибудь из этих по-отечественному с тобою и по правде вздоров, — ну,
какому-нибудь, все равно, осознаёшь ли ты, что подвергать этому гадко,
гнусно, бессовестно? Слышишь, я говорю, что у тебя недобросовестные мысли.
— Приятель мой, ты говоришь идеальную правду о том, что честно и
бессовестно. Но лишь я не знаю, к чему ты говоришь ее, и не осознаю, какое
отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не сказал ни о каком
намерении рисковать самообладанием судьбы, чьей бы то ни было, ни о чем
подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, собственного друга,
помнить меня, в силу того, что мне, как твоему другу, приятно проводить
время с тобою, — лишь. Выполнишь ты мою приятельскую просьбу?
— Она недобросовестна, я сообщил тебе. А я не делаю недобросовестных дел.
— Это похвально, что не делаешь. Но ты разгорячился из-за каких-то
фантазий и пустился в теорию; тебе хочется, видно, теоретизировать попусту,
без всякого применения к делу. Давай, и я стану кроме этого теоретизировать, также
совсем попусту, я предложу тебе вопрос, нисколько не относящийся ни к
чему, не считая разъяснения отвлеченной истины, без всякого применения к кому бы
то ни было. В случае, если кто-нибудь, без проблемы себе, может доставить
наслаждение человеку, то расчет, по моему точке зрения, требует, дабы он
доставил его ему, в силу того, что он сам возьмёт от этого наслаждение. Так ли?
— Это бред, Дмитрий, ты говоришь не то.
— Я ничего не говорю, Александр; я лишь занимаюсь теоретическими
вопросами. Вот еще один. В случае, если в ком-нибудь пробуждается какая-нибудь
потребность, — ведет к чему-нибудь хорошему отечественное старание заглушить в нем
эту потребность? Как по-твоему? Не так ли вот: нет, такое старание не ведет
ни к чему хорошему. Оно приводит лишь к тому, что потребность приобретает
утрированный размер, — это вредно, либо фальшивое направление, — это и
вредно, и гадко, либо, заглушаясь, заглушает с собою и жизнь, — это жаль.
— Дело не в том, Дмитрий. Я поставлю данный теоретический вопрос в второй
форме: имеет ли кто-нибудь право подвергать человека риску, в случае, если человеку и
без риска отлично? Будет время, в то время, когда все потребности натуры каждого человека
будут удовлетворяться в полной мере, это мы с тобою знаем; но мы оба одинаково
твердо знаем, что это время еще не пришло. Сейчас разумный человек
доволен тем, в случае, если ему привольно жить, хотя бы не все стороны его натуры
развивались тем положением, в котором ему привольно жить. Я предположу, в
смысле отвлеченной догадки, что существует таковой разумный человек.
Предположу, что данный человек — дама; предположу, опять-таки в смысле
отвлеченной догадки, что это положение, в котором ему привольно жить, —
замужество; предположу, что он доволен этим положением, и говорю: при таких
данных, по данной отвлеченной догадке, кто в праве подвергать этого
человека риску утратить хорошее, которым он доволен, дабы взглянуть, не
удастся ли этому человеку купить лучшее, без которого ему легко
обойтись? Золотой век — он будет, Дмитрий, это мы знаем, но он еще в первых рядах.
Металлический проходит, практически прошел, но золотой еще не настал. Если бы, по моей
отвлеченной догадке, какая-нибудь сильная потребность этого человека,
предположим, поскольку это лишь для примера, потребность любви — совсем не
удовлетворялась, либо удовлетворялась не хорошо, я ничего не сказал бы против
риска, предпринимаемого им самим, но лишь против для того чтобы риска, в никак не
против риска, навлекаемого не него кем-нибудь посторонним. А вдруг данный
человек находит все-таки хорошее удовлетворение собственной потребности, то и сам
он не должен рисковать; я предположу, в смысле отвлеченном, что он не желает
рисковать, и говорю: он прав и разумен, что не желает рисковать, и
говорю: дурно и безумно поступит тот, кто станет его, нежелающего рисковать,
подвергать риску. Что ты можешь возразить против этого гипотетического
вывода? Ничего. Осознай же, что ты не имеешь права.
— Я на твоем месте, Александр, сказал бы то же, что ты; я, как ты,
говорю лишь для примера, что у тебя имеется какое-нибудь место в этом
вопросе; я знаю, что он никого из нас не касается, мы говорим лишь, как
ученые, о любопытных сторонах неспециализированных научных воззрений, кажущихся нам
честными; по этим воззрениям, любой делает выводы о всяком деле с собственной точки
зрения, определяющейся его личными отношениями к делу, я лишь в этом
смысле говорю, что на твоем месте стал бы сказать совершенно верно так же, как ты. Ты
на моем месте сказал бы совершенно верно так же, как я. С неспециализированной научной точки зрения
так как это неоспоримая истина. А на месте В имеется В; если бы на месте В не было
В, то оно еще не было бы на месте В, ему еще не добывало бы чего-нибудь,
дабы быть на месте В, — так так как? Следовательно, тебе против этого
возразить нечего, как мне нечего возразить против твоих слов. Но я, по
твоему примеру, выстрою собственную догадку, также отвлеченную, не имеющую никакого
применения ни к кому. Прежде допустим, что существуют три человека, —
предположение, не заключающее в себе ничего неосуществимого, — предположим, что
у одного из них имеется тайна, которую он хотел бы скрыть и от второго, и в
особенности от третьего; предположим, что второй угадывает эту тайну
первого, и говорит ему: делай то, о чем я прошу тебя, либо я открою твою
тайну третьему. Как ты думаешь об этом случае?
Кирсанов пара побледнел и продолжительно крутил усы.
— Дмитрий, ты поступаешь со мною дурно, — сказал он, наконец.
— А весьма мне необходимо с тобою-то поступать отлично, — ты для меня
увлекателен, что ли? И притом, я не осознаю, о чем ты говоришь. Мы говорили с
тобою, как ученый с ученым, предлагали друг другу различные ученые, отвлеченные
задачи; мне, наконец, удалось предложить тебе такую, над которою ты
задумался, и мое ученое самолюбие удовлетворено. Потому я прекращаю данный
теоретический разговор. У меня довольно много работы, не меньше, чем у тебя; итак, до
свидания. Кстати, чуть не забыл: так ты, Александр, выполнишь мою просьбу
посещать у нас, твоих хороших друзей, каковые в любой момент рады тебя видеть,
посещать так же довольно часто, как в прошлые месяцы?
Лопухов поднялся.
Кирсанов сидел, разглядывая собственные пальцы, словно бы любой из них —
отвлеченная догадка.
— Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу не выполнить твоей
просьбы. Но, со своей стороны, я налагаю на тебя одно условие. Я буду посещать у
вас; но, в случае, если я отправлюсь из твоего дома несколько, ты обязан сопровождать
меня везде, и чтобы я не имел необходимости кликать тебя, — слышишь? — сам ты,
без моего зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни в оперу, ни к кому из
друзей, никуда.
— Не жалко ли мне это условие, Александр? Что ты, по моему точке зрения,
преступник, что ли?
— Не в том смысле я сказал. Я таковой обиды не нанесу тебе, чтобы думать,
что ты можешь почесть меня за вора. Собственную голову я дал бы в твои руки без
раздумья. Надеюсь, имею право ожидать этого и от тебя. Но о чем я думаю, то
мне знать. А ты делай, и лишь.
— Сейчас знаю и я. Да, ты много сделал в этом смысле. Сейчас желаешь еще
заботливее хлопотать об этом. Что ж, в этом случае ты прав. Да, меня надобно
принуждать. Но, как я ни благодарен тебе, мой дорогой друг, из этого ничего не
выйдет. Я сам пробовал принуждать себя. У меня также имеется воля, как и у тебя,
не хуже твоего маневрировал. Но то, что делается по расчету, по эмоции
долга, по упрочнению воли, а не по влечению натуры, выходит мёртво. Лишь
убивать что-нибудь возможно этим средством, как ты и делал над собою, а делать
живое — запрещено, — Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова: но о чем я
думаю, то мне знать. — Благодарю тебя, мой дорогой друг. А что, мы с тобою ни при каких обстоятельствах
не целовались, возможно, сейчас и имеется у тебя охота?
——
Если бы Лопухов разглядел собственные действия в этом беседе как теоретик,
он с наслаждением увидел бы: А как, но же, верна теория: эгоизм
играется человеком. Так как самое-то основное и утаил, предположим, что данный
человек доволен своим положением; вот тут-то так как и надобно было бы
сообщить: Александр, предположение твое неверно, а я промолчал, в силу того, что
мне невыгодно сообщить это. Приятно человеку, как теоретику, замечать, какие конкретно
штуки выкидывает его эгоизм на практике. Отступаешься от дела по причине того, что
дело пропащее для тебя, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь
человека, совершающего добропорядочный подвиг.
Если бы Кирсанов разглядел собственные действия в этом беседе как
теоретик, он с наслаждением увидел бы: А как, но же, верна теория;
самому хочется сохранить собственный самообладание, возлежать на лаврах, а толкую о
том, что, мол, ты не имеешь права рисковать самообладанием дамы; а это
(ты осознавай уж сам) обозначает, что, мол, я вправду совершал над
собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для самообладания
некоего лица и для твоего, мой дорогой друг; а потому и преклонись перед величием
души моей. Приятно человеку как теоретику замечать, какие конкретно штуки выкидывает
его эгоизм на практике. Отступался от дела, дабы не быть дураком и
подлецом, и возликовал от этого, словно бы совершил геройский подвиг
великодушного благородства; не поддаешься с первого слова кличу, дабы снова
не хлопотать над собою и дабы не лишиться этого сладкого ликования своим
благородством, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь человека,
упорствующего в добропорядочном подвижничестве.
Но ни Лопухову, ни Кирсанову недосуг было стать теоретиками и делать
эти приятные наблюдения: практика-то приходилась для обоих достаточно
тяжеловатая.
XXIII
Воpобновление нередких посещений Кирсанова разъяснялось весьма натурально:
месяцев пять он был отвлечен от занятий и запустил довольно много работы, — потому
месяца полтора приходилось ему сидеть над нею, не разгибая поясницы. Сейчас он
справился с запущенною работою и может свободнее располагать своим временем.
Это было так ясно, что практически не приходилось и растолковывать.
Оно, вправду, было очевидным и замечательно и не возбудило никаких мыслей
в Вере Павловне. И иначе, Кирсанов выдерживал собственную роль с прошлой
идеальной артистичностью. Он опасался, что в то время, когда придет к Лопуховым
по окончании ученого беседы с приятелем, то пара опростоволосится: либо
покраснеет от беспокойства, в то время, когда в первоначальный раз посмотрит на Веру Павловну, либо
через чур заметно будет избегать наблюдать на нее, либо что-нибудь такое; нет,
он остался и имел полное право остаться доволен собою за 60 секунд встречи с
ней: приятная дружеская ухмылка человека, что рад, что возвращается к
ветхим друзьям, от которых должен был оторваться на пара времени,
спокойный взор, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на
душе никаких мыслей, не считая тех, каковые неосторожно говорит он, — если бы вы
были самая злая сплетница и наблюдали на него с величайшим жаждой отыскать
что-нибудь не так, вы все-таки не заметили бы в нем ничего другого, не считая как
человека, что весьма рад, что может, от нечего делать, приятно убить
вечер в обществе хороших привычных.
А вдруг первая 60 секунд была так отлично выдержана, то что означало
выдерживать себя отлично в другой вечер? А вдруг первый вечер он умел
выдержать, то тяжело ли было выдерживать себя во все следующие вечера? Ни
одного слова, которое не было бы совсем вольно и легкомысленно, ни одного
взора, что не был бы оптимален и несложен, прям и дружествен, и лишь.
Но если он держал себя не хуже прошлого, то глаза, каковые наблюдали на
него, были расположены подмечать очень многое, чего и не могли бы видеть никакие
другие глава, — да, никакие другие не могли бы подметить: сам Лопухов,
которого Марья Алексевна признала рожденным идти по откупной части,
удивлялся непринужденности, которая ни на один миг не поменяла Кирсанову, и
приобретал как теоретик громадное наслаждение от наблюдений, против воли
заинтересовавших его психотерапевтической замечательностью этого явления с
научной точки зрения. Но гостья недаром пела и заставляла просматривать ежедневник.
Через чур зорки становятся глаза, в то время, когда гостья шепчет на ухо.
Кроме того и эти глаза не могли заметить ничего, но гостья шептала: запрещено ли
заметить тут вот это, хотя тут этого и вовсе нет, как я сама вижу, а все-таки
попытаемся взглянуть; и глаза всматривались, и хоть ничего не видели, но и
того, что всматривались глаза, уже было достаточно, дабы глаза увидели: тут
что-то не так.
Вот, к примеру, Вера Павловна с мужем и с Кирсановым отправляются на
мелкий очередной вечер к Мерцаловым. Отчего Кирсанов не вальсирует на
данной дерзкой вечеринке, на которой сам Лопухов вальсирует, в силу того, что
тут неспециализированное правило: если ты семидесятилетний старик, но попался ко мне,
изволь дурачиться вместе с другими; так как тут никто ни на кого не наблюдает,
у каждого одна идея — побольше шуму, побольше перемещения, другими словами побольше
радости каждому и всем, — отчего же Кирсанов не вальсирует? Он начал
вальсировать; но отчего он пара мин. не начинал? Неужто стоило
пара мин. думать о том, затевать либо не затевать такое ответственное дело?
Если бы он не стал вальсировать, дело было бы наполовину открыто тут же.
Если бы он начал вальсировать, и не вальсировал бы с Верою Павловною, дело
в полной мере раскрылось бы тут же. Но он был через чур ловкий артист в собственной роли,
ему не хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он в тот же миг же осознал, что
это было бы увидено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого
видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее
памяти лишь мелкий, самый легкий вопрос, что сам по себе остался бы
незаметен кроме того для нее, не обращая внимания на шепот гостьи-певицы, если бы та же
гостья не нашептывала очень много таких же самых мелких, самых
ничтожных вопросов.
По какой причине, к примеру, в то время, когда они, возвращаясь от Мерцаловых, условливались
на другой сутки ехать в оперу на Пуритан {100} и в то время, когда Вера Павловна
сообщила мужу: Миленький мой, ты не обожаешь данной оперы, ты будешь скучать, я
отправлюсь с Александром Матвеичем: так как ему любая опера удовольствии; думается,
если бы я либо ты написали оперу, он и ту стал бы слушать, по какой причине Кирсанов
не поддержал мнения Веры Павловны, не заявил, что в действительности, Дмитрий, я