С позиций психологической эволюции первостепенное значение в собственности вопросу о производности либо непроизводности воли, т. е. вопросу о том, должны ли мы видеть в воле необычную, неразложимую, уникальную психологическую функцию либо же должны видеть в ней только новую форму, в какой проходят перед нами узнаваемые уже процессы (интеллектуальные и эмоциональные). Часто признание воли необычной и непроизводной психологической функцией ведет к психотерапевтическому волюнтаризму, т. е. к признанию того, что все психологические процессы развиваются по типу волевых13. Но, нужно признать, что нет никакой принципиальной связи между учением о непроизводности воли и психотерапевтическим волюнтаризмом.
Для краткости я не буду излагать всех теоретических построений в данном направлении и ограничусь только анализом того учения о генезисе воли, которое развил Бен. Не смотря на то, что его теория была высказана весьма в далеком прошлом, но она есть не только обычным учением о производности воли, но до известной степени кроме того хорошим, поскольку в нем с полной ясностью выступают главные черты построений, не признающих своеобразия воли.
Egg вычисляет так именуемую « …ескoгo развития, правильнее было бы заявить, что для Бена не существует воли, как такой, а существует только особенная сложная форма активности, в которой пррдгтявп?ние_п (грядущем) наслаждении предваряет активность. Это представление не «мотивирует»~воли — в правильном~смысле этого слова, т. е. не есть обстоятельством последующего перемещения, — оно лишь его хронологически предваряет: обстоятельство же перемещения лежит не в представлении, а находится глубже его, правильнее говоря, обстоятельство перемещения та же, что и обстоятельство появления представления, поскольку образ и движение связаны ассоциативно.
—
12 Напомню главные книги по психологии воли:
Pfander — Phanomenologie des Wollens. 1900; H. Schwarz — Psychologie des Willens. 1900; Meumann — Intelligenz und Wille. 1908; N. А с h — Ueber Willenstatigkeit und das Denken. 1905; Ueber Willensakt und das Temperament. 1910; Michotte кожный покров P r u m — Etude experim. sur le choix volontaire. 1910; Lindwersky. Der Wille. 2-е изд., 1921.
13 В русской литературе эту точку зрения развивал Н. О. Лосский в собственной книге — Главные учения психологии с позиций волюнтаризма. 1903.
То, что именуют «волей», начинается по Бену из двух корней — из импульсивной активности и из памяти. Мы уже знаем, что дитя, не считая рефлёктортьцПГинстинктивных перемещений, совершает довольно много импульсивных перемещений. Эти перемещения, совершаемые без всякой внутренней регуляции, кроме яркого наслаждения от самой активности, довольно часто приводят к удовольствию и теми неожиданными результатами, какие конкретно оно формирует случайно. Пускай, к примеру, перемещение а приводит к чувству Ъ и образ некоей «перемены» в окружающей действительности В; пускай второй раз такое же перемещение а1 приводит к чувству Ь1 и образ перемены — Вр
а-Ъ-В а1-Ь1-В1
Ассоциативно связанные члены первого ряда вступают в более тесную сообщение благодаря повторению, — и в то время, когда образуется более прочная ассоциация, тогда может произойти, что образы В и В1 и связанные с ними эмоции Ъ nbj смогут показаться в душе самостоятельно и тогда в силу ассоциации мы совершим те перемещения а либо ар каковые с ними связаны. Эти-то перемещения, каковые по собственному существу «импульсивны», т. е. не вызываются^ внешними раздражениями, но каковые вместе с тем предваряются чувством и сознанием образа (что психологически и образовывает содержание так именуемого «мотива»), — и смогут быть названы «волевыми». Они отличаются от чистых импульсивных п е ремещением участников ассоциации: и В не следуют за перемещением alt но, напротив, предваряют его. Для Бена нет никакого основания исходя из этого думать, что так именуемое «целесознание» приводит к движению, не смотря на то, что связь между чувством и образом, с одной стороны, и перемещением, иначе, несомненна, но лишь эта сообщение н е причинная, а та сообщение, которая имеет место между участниками ассоциативного целого14.
Что дает нам теория Бена? Он желал вывести волевую активность из , более несложных форм активности, но кроме того при том упрощенном понимании волевой психологии, которая ограничивается фактом предварения перемещения сознанием цели (в конечном итоге, как это убедительно продемонстрировали экспериментальные изучения, волевая психология весьма сложна), его попытка должна быть признана неудачной. Подобные построения Спенсера, Эббинггауза и других представителей той же теории не вносят ничего нового: их неспециализированная неточность содержится в том, что они думают вывести психологию волевых перемещений из ее элементов. Волевые перемещения, будучи сверхсложными, складываются из моментов а, Ь, с…; значит ли это, что они получаются из этих моментов? Методологически непозволительно придавать генетический суть тому, что устанавливает описание; но неточность Бена и следующих за ним психологов не только методологически неотёсанна, но отвергается и тем, что не дает решения поставленной задачи. До сих
—
14 Учение об ассоциации целого и части, намеченное Гамильтоном, было развито с чрезвычайной ясностью Геффдингом (см. его — Очерки психологии).
пор по большому счету не удалось продемонстрировать производность волевой психологии, — и это, само собой разумеется, не просто так, а определяется фальшивой постановкой вопроса. Мы должны признать волевую функцию необычной и непроизводной функцией отечественного духа, что, само собой разумеется, вовсе не исключает вопроса развитии воли. В теории Бена возможно видеть что-то полезное, но не по вопросу о происхождении воли, а по вопросу о развитии вол ев ого самосознания. Кроме того признавая волю непроизводной, изначальной функцией отечественного духа, мы должны узнать, как мы поймём в себе волю. Как бы ни определять сущность воли, совсем ясно, что тут мы имеем дело с особенной формой регуляции активности — конкретно через сознание (в частности через сознание цели). Как продемонстрировал с полной обстоятельностью Ах, для волевой психологии значительно сознание собственной «м о щ и», т. е. сознание того, что мы можем выполнять те либо иные действия. В эмоциональной регуляции активности именно данный момент совсем отсутствует — и здесь-то и лежит психологическое различие двух форм регуляции, с таковой силой и ясностью сознаваемое нами конкретно. Всь левая^ активность дает нам очень яркое переживание отечественного «я» — она постоянно переживается как активность «я». Психология так называемых «ответов» и дает нам возможность посмотреть глубже в процесс слияния целесознания с «я»; в этом ходе сознание того, что мы «можем» выполнить известное перемещение, имеет важное значение. В отечественной простой активности мы лишь потому не подмечаем этого момента^ что большей частью совершаем привычные перемещения, не требующие внимания, но при углубленном внимании, как это продемонстрировали опыты Аха, указанный момент сознается с полной ясностью. Он как бы окрашивает собой всю отечественную активность, музыкально ее попадает, и потому, возможно, нам тяжело его выделить. В больных состояниях мы время от времени переживаем нарушение волевой психологии конкретно в данном направлении — нам думается, что мы не сможем совершить известных перемещений, и это совсем парализует отечественную волю, как мы говорим, т. е. делает неосуществимым волевой процесс. В то время, когда в темноте мы идем в незнакомом для нас месте, мы испытываем также чрезвычайное потрясение волевой психологии именно на земле ослабления эмоции отечественной «мощи»15.
Все это достаточно показывает значение «сознания собственной мощи» в волевой психологии. Но появляется вопрос — как именно мы получаем это сознание? светло без предстоящих рассуждений, что лишь при помощи опыта: лишь отечественный яркий опыт может научить нас, что мы можем и чего мы не можем. Мы не имеем крыльев, не можем летать, не можем подниматься над почвой — это мы отлично знаем, но откуда? Лишь из яркого опыта, определяющий границы того, что мы можем и чего не можем, — когда в опыте мы и можем выяснить, что владеем известной силой: до опыта у нас нет никакого знания об этом. В вопросе о развитии у нас волевого самосознания указанная Беном схема возможно нужна, но, ко-
—
15 См. занимательную статью Левенштейна — Ueber den Akt des Konnens und seine Bedeutung fur die Praktik, Didaktik und Padagogik. Ztschr. f. padag. Psych. 1911.
нечно, совсем не в том смысле, какой ей придавал Бен. Модифицируя существо его теории, мы имели возможность бы заявить, что мы только случайно открываем в себе свойство выполнять перемещения соответственно тому, что именуется «целью», т. е. соответственно некоему образу, как бы предвосхищающему идеально то, что должно быть реализовано в движении. Признавая волю изначальной, непроизводной функцией, мы не разрешаем еще вопроса о том, как мы поймём в себе волевую силу, а в это же время именно это сознание, как мы видели, конституирует волевую психологию. Сейчас мы видим, что сознание волевой силы возможно дано нам только опытом — и притом случайным опытом, так когда случай может натолкнуть дитя на соответствие результатов активности тому предвосхищающему образу, что был до активности в сознании ребенка.
Дитя весьма рано проявляет инстинктивную и ясную активность и, само собой разумеется, ощущает, что эта активность осуществляет то, что было в душе. Но это еще не формирует воли. Чтобы появилась волевая активность, нужно, дабы активность определялась не тем порывом, что психически «продвигает» в нас инстинктивные устремления, не эмоцией, ищущим собственного выражения, как это имеет место в ясной активности. До тех пор пока обстоятельство перемещений лежит в инстинктивной либо эмоциональной сфере, воли еще нет, т. е. нет на лицо свойства осуществлять в перемещениях то, что предносится отечественному сознанию, как «цель», т. е. как образ, предвосхищающий итог перемещения. Чтобы в нас проявилась волевая активность, нужны два условия: наличность в нас волевой функции, как способности осуществлять в перемещениях отечественные идеи, а иначе — отечественное знание о том, что мы владеем данной функцией. Пока_мы не сознаем, что владеем волей, она, будучи свойственнее нам, как бы отсутствует, как бы спит в нас. Само собой разумеется, не сознание воли формирует ее —и этого конкретно и не осознал Бен, но сознание в первый раз делает вероятной работу воли. В то время, когда мы утверждаем это, то, само собой разумеется, имеем в виду яркое, интуитивное сознание, — в противном случае сознание, которое предполагает анализ и самонаблюдение.
Бен выводит волю из импульсивной активности, т. е. из той формы активности, которая не имеет и ни при каких обстоятельствах не имеет возможности иметь никакой цели. Совсем ясно, что функция воли, будучи изначальной и непроизводной, но нуждаясь для собственного психологического проявления в сознании мощи, примыкает в этом ходе не к импульсивной активности; потому что в случае, если и тут опыт дает соответствие внутренних переживаний и результатов активности, то все же тут эта сообщение есть вправду и глубоко случайной. Импульсивная активность, как таковая, бесцельна и только случайно возможно связанной с каким-либо внутренним переживанием, по существу же она не предполагает этих переживаний и потому процесс, о котором говорит Бен, не может быть общим. А priori ясно, что пробуждение воли возможно связано только с той активностью» —В—кшхщо_й имеется сознание цепи иттй что-липо ана-л о г цчрр рму и в которой вместе с тем воз\ю^аю^ашшре1ше интеллектуальной стороны. Так как в воле мы имеем интеллектуальную
регуляцию активности, правильнее говоря, волевая регуляция опирается на интеллектуальную работу: с полной силой данный момент обнаруживается так именуемом «выборе» при борьбе мотивов.
Не импульсивная, а только инстинктивная активность есть конкретно той формой активности, примыкая к которой в нас оформляется воля. С одной стороны, инстинктивная активность, не смотря на то, что и реак-тивнгПю собственной сущности, но вместе с тем она регулируется психически — теми потребностями, порывами, которым мы следуем, не понимая их целесообразности и ценности, а просто отдаваясь им. Но вместе с тем инстинктивная активность дешева действию опыта; в инстинктивной активности мы не действуем слепо и машинально, но приспособляемся к данным условиям. На данной конкретно земле и допустимо расширение роли интеллектуального момента в активности; инстинктивные перемещения, так сообщить, дорастают до волевых. Та интеллектуальная работа, которая имеет место при инстинктивной активности, как бы раздвигает возможность, расчищает перед нами путь чтобы мы попытались осуществить да и то, что выступает в сознании, как чистый образ, т. е. вне инстинктивной сферы, вне желаний и чувств и связанных с ними перемещений. Такая случайная проба (а она возможно лишь случайной, потому что дитя, не смотря на то, что и доросло до пробуждения воли, но не подозревает в себе ее), само собой разумеется, оправдывает себя — и в данный конкретно момент рождается воля, потому что дитя купило уже волевой опыт. Знакомое нам уже явление самоподражания содействует закреплению и повторению волевого опыта.
Так, пробуждение воли (а лишь о нем и возможно обращение при понимании воли, как непроизводной, изначальной функции) связано с развитием инстинктивной активности, к которой примыкает воляТДитя должно дорасти в собственной инстинктивной активности до того, дабы стать способным к первой пробе волевой активности.
В то время, когда происходит практически данный процесс, в то время, когда «рождается» воля у ребенка? Вне всякого сомнения стоит то, что это происходит в течение первого года судьбы, но более конкретное определение тут весьма тяжело. Симптомы пробуждения воли выступают, но, весьма рано, как это отмечают разные наблюдатели. Пускай эта детская воля еще «не сильный», т. е. легко уступает место второй форме регуляции активности, но она уже выступает, как особенная психологическая функция. В. Штерн склонен думать, что развитие инстинктивной деятельности предполагает «некое примитивное содействие воли ребенка»16. Мы видели выше, что в детском подражании Штерн отличает форму, в которой также имеет место «примитивное воздействие воли». В случае, если дать согласие с Штерном, то нужно признать, что волевая функция выступает на втором—третьем месяце судьбы. Я склонен, но, думать, что Штерн через чур обширно осознаёт «примитивное воздействие воли», сводя к нему все формы регулируемой активности, т. е. сводя к воле и эмоциональную регуляцию. С этим дать согласие нереально; поэтому рассуждения Штерна не кажутся мне убедительными. Значительно
—
16 Stегп. Op. cit. S. 43.
значительнее то, что дают нам наблюдения над развитием зрения, над развитием активного осязания, умения прислушиваться. В третьей и четвертой фазе развития зрения выступают показатели волевой регуляции, то же замечаем мы в развитии активного осязания. Я склонен исходя из этого думать, что к концу первого полугодия судьбы у ребенка уже просыпается волевая функция. Это отражается в чрезвычайном увеличении количества перемещений, каковые совершает дитя. Еще не двигаясь самостоятельно, дитя к лому времени проявляет склонность к постоянному перемещению. Во вторую половину первого года судьбы дитя научается понемногу двигаться и тут раскрывается перед ребенком совсем новая дорога развития: независимая активность делается центральным фактом в жизни ребенка.
Рис. 4.
В то время, когда дитя обучается ходить, в нем с полной ясностью выступают все черты волевого внимания, и это убедительно показывает, что волевая регуляция просыпается раньше. Вместе с пробуждением воли начинается интенсивный процесс овладевания органами тела, всей совокупностью дешёвых перемещений. Овладев органами эмоций, дитя пытается овладеть своим телом, дабы вступить в следующий период развития. Между 9—12 месяцем судьбы совершается вправду глубочайший перелом в жизни ребенка — в физическом и психологическом его развитии. Дитя перестает кормиться грудью; оно уже вольно от пеленок, со всех сторон сжимающих его, начинает уже самостоятельно двигаться. Начальное умение обладать органами эмоций, органами тела уже достигнуто. Мы не затронули до сих пор только одной стороны в развитии ребенка — конкретно развития у него речи сейчас. Изучением этого последнего процесса мы закончим чёрта первого года судьбы ребенка и конечно перейдем к изучению психологического своеобразия раннего детства.
ГЛАВА VII.
Развитие речи. Три стороны в развитии речи; их связь между собой. Развитие речи с психо-физиологической точки зрения. Крик, лепет, членораздельная обращение. Обращение с психотерапевтической точки зрения. Словесные образы. Психология означения и понимания слов. О количестве слов, известных ребенку. Логическая сторона речи; ее грамматическое развитие. Закон Штерна.
Крик, с которым дитя вступает в судьбу, имеет, как мы знаем, рефлекторный темперамент, — но уже он приводит к социальному отзвуку, уже он помогает практически средством для выражения того, что переживает дитя. Рефлекторное голосовое перемещение получает ясное значение не в силу внутренних его особенностей, а в силу социально-психологических условий, в каких оно раздается. Постоянный социальный резонанс, постоянные ответы социальной среды на голосовые перемещения ребенка весьма рано ведут к тому, что дитя подмечает ясную функцию крика — и тут, само собой разумеется, лежит основная психологическая обстоятельство того, что рефлекторное голосовое перемещение есть исходным пунктом сложного и плодотворного процесса развития речи. Весьма рано крик сам по себе делается ясным, т. е. появляется не только как рефлекторное, но и как ясное, внутренно обусловленное голосовое перемещение. Не смотря на то, что крик, как рефлекторное перемещение, вероятен в нас до самой смерти, но он перестает быть лишь рефлекторным весьма рано. С фонетической точки зрения крик есть первоначально монотонным и однообразным, но в нем весьма рано возможно отмечена нюансировка, которая позволяет матери либо няне точно определять, что именно высказывает данный крик. Дитя как бы инстинктивно обучается играть на богатейшем собственном инструменте — голосе; чем дальше растет дитя, тем многообразнее и дифференцированнее оттенки в его крике. В случае, если один создатель1 уверяет, что у собственного семимесячного сына он имел возможность с полной отчетливостью различать три различных крика (крик эйфории, крик страха и крик нетерпения), то нужно признать, что это различие возможно обнаружить значительно раньше — в первые же месяцы судьбы. Штерн кроме того уверяет, что мать уже в первые семь дней может различить, свидетельствует ли крик ребенка боль, голод либо то, что он мокрый2. Весьма любопытен плач ребенка. Дитя весьма рано подмечает, что его плач имеет влияние на окружающих. Поэтому
—
1 Е. Egger— Entwickelung d. Intelligenz направляться der Sprache bei den Kindem. S. 14 (у меня под руками германский перевод).
2 W. S t e r n — Psych, d. fr. Kindheit. S. 75.
его плач (равно как и крик) перестает быть «пассивно ясным» (т. е. свободным от сознания ребенка), но получает «деятельно ясный» темперамент. Дитя сознает ясную силу плача и крика и пытается применять ее. В случае, если покинуть ребенка одного в помещении, дитя будет плакать, пока не придет кто-либо в помещение; весьма не так долго осталось ждать на плач и крик ребенка оказывает собственный влияние да и то его наблюдение, что сильный крик скорее ведет к желанным итогам, чем не сильный.
По некоторым наблюдениям3, уже на пятой семь дней возможно подметить в крике отдельные звуки. Голосовые перемещения как словно бы еще лишены той личной окраски, которую кличем мы тембром и которая, как мы знаем, связана с наличностью дополнительных тонов в голосовой волне. «Я не знаю, — пишет тот же Е g g е г, — ни одной Матери, которая имела возможность бы в первые два либо три месяца отличить собственный дитя среди нескольких вторых детей по голос у»4. Мне думается это неверным; как я могу делать выводы, конкретно плач ребенка достаточно четко окрашен для нас; в плаче уже выступает тембр — само собой разумеется, сперва в неясной форме. Музыкальная сторона плача, владеющего, по большому счету говоря, большей ясной силой, чем голос, мало изучена; не смотря на то, что плач музыкально сложен, но все же в нем весьма рано проявляются личные изюминки, но, не только голосовые). До известной степени плач возможно сближаем с почерком — по его личной ясности.
Дитя не только само кричит и плачет — оно все время слышит около себя звуки, и наличность данной звуковой воздуха есть могучим причиной в развитии голосовых перемещений у ребенка. Дитя застает около себя установившиеся формы речи, научается их осознавать — раньше чем само обучится обладать ими. Голосовые перемещения, как они появляются изнутри у ребенка (плач и крик), освещаются и регулируются звуками, какие конкретно дитя слышит около себя. Эта сообщение голосовых слуховых восприятий и движений дана ребенку в виде унаследованного предрасположения — опыт только пробуждает к действию его.
В развитии речи, как такой, нужно различать три стороны — психо-физиологическую, психотерапевтическую и логическую. Обращение есть в первую очередь совокупностью звуков, создаваемых отечественным голосовым аппаратом; это производство звука, его артикуляция имеется физиологический, правильнее говоря — психофизиологический процесс, что мы можем изучать раздельно. Но, обращение в психо-физиологической собственной стороне не начинается раздельно от того, для чего она существует. Самое развитие речи связано с тем, что она имеет «значение», т. е. является средством выражения внутреннего мира — эмоций, жажд, мысли. Сначала обращение обслуживает эмоциональную сферу души, высказывает желания и чувства; понемногу после этого она начинает обслуживать и интеллектуальную сферу, что и делается потом основной задачей речи. В данной собственной функции, в выражении отечественных мыслей, обращение делается орудием мышления и неиз-
—
3 Е g g e r. Op. cit. S. 13.
4 Ibid. S. 17.
бежно подчинена логическим законам, правильнее говоря — в развитии речи возможно с известным правом сказать о логической стороне этого развития. То, что именуется грамматической стороной речи, частью и есть носителем логической стороны речи, не смотря на то, что в полноте собственной грамматическая сторона речи является выражением не только логических, но и психотерапевтических моментов речи.
«Чистая» идея, как таковая, подчинена логическим законам и лишь им. Но «чистая» идея, свободная от всякого психологического собственного выражения, возможно констатирована только как один из переходящих моментов в развитии отечественного мышления. Независимое бытие «чистой» мысли, совсем свободной и в себе и в собственных связях с другой работой мысли от психологического выражения, для нас неосуществимо. «Чистая» идея осуществима для нас только как момент, включенный в психологическую ткань. Из этого делается для нас ясным, что воздействие мысли, как такой, т. е. в ее чисто логической стороне, на обращение лишь потому и быть может, что между логическими и психо-фи-зиологическими процессами стоят еще психологические. Эти психологические процессы делают вероятным речи и взаимное влияние мышления, поскольку в случае, если мышление имеется одновременно логический и психологический процесс, то обращение есть психо-физиологическим процессом. Как ни один звук, что мы издаем, не следует вне связи с психологическим миром, так и отечественная идея, будучи в собственном существе внепсихиче-ской — как акт чистого понимания — реализуется в нас в совокупности психологических процессов, включена в психологическую ткань. Через психологическую эту среду логические и психо-физиологические процессы смогут иметь друг на друга влияние. Так, говоря о наличности трех сторон в речи, мы имеем в виду не настоящее отдельное существование их рядом между собой, а только различаем эти стороны, не отделяя их одну от второй. Практически обращение начинается как единый, не смотря на то, что и процесс; действительность языка воображает нам живое и органическое единство этих сторон, так что лишь в целях анализа и допустимо их различать.
Обратимся сейчас к изучению отдельных сторон в речи и остановимся в первую очередь на ее психо-физиологической стороне. Подходя к речи с данной стороны, мы можем различить в развитии речи пара фаз. За вторыми авторами мы будем различать три фазы: 1) крика, 2) настоящей речи 3) и лепета. Но, должно сознаться, что при настоящем состоянии отечественных знаний о развитии речи это деление не в полной мере удовлетворительно и мы будем им пользоваться только за отсутствием более правильного.
В первой фазе мы находим у ребенка крик, первые пробы и плач артикуляции; кое-какие наблюдатели различают исходя из этого в первой стадии две ступени: первая ступень (первые 6 недель) — неартикулиро-вторая ступень и ванный крик (до конца первой половины года) — артикулированный крик. Это правильно в том смысле, что начатки артикуляции смогут быть отысканы уже в крике, как это в первый раз отметил, если не ошибаюсь, Прейер. Нужно признать, что в ходе развития артикуляции узнаваемая роль должна быть отведена плачу, что, как мы
уже говорили, музыкально богаче крика. Не нужно забывать кроме этого, что в производстве звука огромное значение в собственности дыханию; кто не знает общераспространенного мнения, что в то время, когда дитя кричит — оно «упражняет легкие»? И в действительности, уже в крике, а тем более в плаче дитя проделывает нужную для развития голоса работу; в этом смысле было бы неправильно сказать, что в стадии крика дитя издает звуки только в целях выражения собственных эмоций либо в силу рефлекторного механизма. Уже в данной стадии имеет место самоподражание — данный зачаток игры. Дитя кричит либо плачет время от времени как бы в целях упражнения голоса, оно просто повторяет одинаковые перемещения. Незаметно за этими перемещениями осуществляется очень важный процесс развития голосового аппарата; мы уже приводили наблюдение Egger’a относительно того, что уже на пятой семь дней судьбы ребенка возможно сказать о его голосе.
Рядом с криком, плачем понемногу выступает новая форма производства звуков, которую принято характеризовать словом «лепет». Фаза лепета продолжается примерно от 3-го месяца до 9—12, а время от времени и продолжительнее; она обнимает все те формы производства звуков, каковые предшествуют появлению настоящих слов, — и в этом смысле стадия лепета обнимает множество разнообразных процессов. движение и Писк губами, повторение и начатки пения одних и тех же слогов, пробы новых и настоящая артикуляция звукосочетаний — все это обнимается понятием лепета. С одной стороны, тут мы имеем дело с явлением самоподражания и настоящей игры звуками, иначе, мы видим тут пробы артикуляции, вовсе не связанные с установкой на игру. Было бы неправильно видеть в лепете лишь игру: игра есть только одной из действующих тут сил.
Не смотря на то, что стадия лепета некое время уживается с плачем и криком, но понемногу вся голосовая эволюция как бы сосредоточивается в лепете. Это связано с тем фонетическим многообразием, которое мы находим в лепете: по уверению многих наблюдателей в фазу лепета дитя овладевает практически всеми звуками языка. От следующей стадии лепет (с известным правом) возможно отличаем тем, что звукосочетания еще лишены «значения» — но, не нужно забывать, что уже во время лепета у ребенка имеются «слова», т. е. с известными звукосочетаниями соединяются те либо иные «значения». Действительно, это не «настоящие» слова в том смысле, что они не имеют определенного звукового контура: в то время, когда дитя говорит: «мма — мма — мма» либо «бба — бба — бба», то оно может повторять один и трт же слог пара раз5, в это же время «настоящее» слово имеет законченный контур («мама», «баба»). Но, эти звуковые комплексы, не имеющие определенного контура, имеют собственный «значение» — и это дает право сказать о «словах лепета»6. Все же прав и Селли, в то время, когда он видит а лепете «музыки и рудимент пения, а не артикулированного языка»; было бы правильнее заявить, что в лепете значительно большее значение в собственности музыкальной стороне
—
5 Обобщая (без всяких оснований) данный момент, фазу лепета время от времени характеризуют, как «фазу попугая».
6 Ср. В й h 1 е г — Die geistige Entwickelung des Kindes. 2-е изд. S. 207.
речи, чем артикуляции звуков. Мы говорили уже, что в течение стадии лепета дитя всегда упражняется в артикуляции, — но главный процесс лепета лежит не в артикуляции, а в развитии голоса по большому счету. Эта сторона еще мало изучена, но мы имели возможность бы заявить, что дитя прежде научается петь, чем сказать. Ритмика детского лепета, само собой разумеется, запутана: время от времени в нем совсем явственно выступает ритм, время от времени он делается неясным. По крайней мере, лепет значительно больше связан с музыкальной стороной речи, с развитием детского голоса, чем с артикуляцией, как такой. Слушая детский лепет, сплошь и рядом отмечаешь колебания в производстве звуков: один раз дитя явственно и раздельно произносит какие-либо звуки, после этого как будто бы забывает их. Все это связано с тем, что основная работа лепета лежит не в артикуляции, которая есть побочным результатом главного процесса. Возможно думать, что самая артикуляция делается дешёвой, дифференцируется лишь по причине того, что дитя в лепете занято развитием голоса, как такового, что совершает его эластичным.
В стадии лепета дети всех стран и народов очень сходны. В то время, когда начинается образование слов, различия эти — само собой разумеется, благодаря влиянию языковой атмосферы, в которой развиваются отдельные дети, — только тогда начинают выступать с полной силой. «Интернациональность» же детского диалекта, как выражается В. Штерн, возможно отмечена только в детском лепете и в самых ранних формах речи, — и опять обстоятельство этого мы должны видеть в том, что лепет имеется «стадия пения» в развитии детской речи, в случае, если разрешено так модифицировать идею Селли.
Лепет довольно часто характеризуют, как «монолог»; дитя «говорит», но еще не «говорит». Это, само собой разумеется, правильно, не смотря на то, что дитя фактически не говорит, а поет — по крайней мере, больше поет, чем говорит.