Но отечественное изучение тридесятого царства еще Далеко не кончено. Имеется еще одна черта: то царство время от времени представлено царством не людей, а царством животных.
Действительно, эти указания видятся не так довольно часто, эти представления находятся пара в тени в сравнении с пышными дворцами из золота, перламутра и мрамора, но для исследователя они интересны. Так, в случае, если похитителем царевны есть животное, то это животное уносит ее к себе в собственный царство, где людей никаких нет. Так как похитителем значительно чаще есть змей, то и это царство довольно часто имеется царство змеиное. Долго-долго шел он за клубочком, много лет пролетело, и зашел в такую почву, где нет никого людской, ни птиц, ни зверей, лишь одни змеи кишат. То было змеиное царство (Аф. 191, вар.). В сказке 233 говорится: Сел Василий-царевич на коня и отправился куда макар телят не гонял, в тридесятое государство; продолжительно ли, кратко ли, приехал он в царство львиное. Тут живет царь-лев, и это указание на царя зверей мы очень отмечаем, оно нам еще понадобится. Затем храбрец еще попадает в змеиное и воронье царство. Данный животный темперамент царства не исключает наличия и городов, и дворцов, и садов: В том царстве жили одни змеи, да гады. Кругом города лежала громадная змея, обвившись кольцом, так что голова с хвостом сходились (Аф. 178, вар.). В тобольской сказке находим: Видит, перед ним стоит дом с двумя крыльцами: серебряное крыльцо и золотое. Он поразмыслил: Кто тут живет?… Отправился и отворил дверь в первую помещение и заметил — сидят курицы: Неужто тут такие люди живут, как отечественные курицы? (См. 335). В сказке Марья Моревна (Аф. 159) за трех девушек сватаются сокол, орёл и ворон. Брат девушек отправляется их посетить. Идет сутки, идет второй, утром третьего видит прекрасный дворец, у дворца дуб стоит, на дубу ясный сокол сидит. Это — царство соколов. Возможно высказать предположение, что и царь-медведь (201) уносит детей в медвежье царство. Отметим еще случай прибытия в царство мышей. Поплыли они по морю; перебрались на другую сторону и пришли куда макар телят не гонял, в мышье страну (191, ср. 217, 218).
II. Тoт свет
Ранние формы потустороннего мира
Итак, никакого единообразия нет. Имеется многообразие. Скажем наперед, что народов, имеющих совсем единообразное представление о потустороннем мире, по большому счету не существует. Эти представления в любой момент многообразны и довольно часто противоречивы.
Сказка весьма наивно, но совсем совершенно верно высказывает сущность дела, говоря: И в том месте свет такой же, как у нас. Но так как свет изменяется, поскольку изменяются формы людской общежития, то вместе с ними изменяется и тот свет. Но мы уже знаем, что в фольклоре с возникновением нового старое не умирает. Так появляются все новые и новые формы, сосуществуя со ветхими, пока, наконец, в Египте либо в хорошей Греции либо в современной сказке не получается что-то наподобие маленькой энциклопедии всех некогда имевшихся форм того света. Человек переносит в иное царство не только собственный социальное устройство (в этом случае — родовое, с позднейшим трансформацией хозяина в царя), но и формы судьбы и географические изюминки собственной отчизны. Островитяне воображают себе другой мир в виде острова. Дворцы очевидно идут от мужских домов — лучших построек селения и т. д. Но человек переносит в том же направлении и собственные интересы, в частности производственные интересы. Так, для охотника это царство населено животными. Он проходит по окончании смерти еще раз целый искус посвящения и охотится , как он охотился и тут, с той только отличием, что в том месте в охоте не будет неудач.
Эта проекция мира на тот свет уже совсем ясна в родовом обществе. Охотник полностью зависит от животного, и он населяет животными мир. Собственный родовое устройство он приписывает животным и думает по окончании смерти стать животным и встретиться с «хозяином» либо, выражаясь по-сказочному, с «царем» змей, волков, рыб, раков и т. д.
В том месте живут хозяева, могущие отправлять этих животных. Штернберг, изучавший медвежий праздник гиляков, приходит к заключению, что медведя убивают, отправляя его к собственному хозяину:
Душа убитого медведя, — говорит он, — отправляется к собственному хозяину, тому хозяину, от которого зависело благополучие человека (Штернберг 1936, 43). Так мы можем установить, что сказка, действительно, в весьма бледных отражениях, сохранила данный слой. Этим разъясняется, что иное царство населено животными, и что в том месте храбрец встречает их царя либо хозяина. Эти животные в дворце сильно напоминают нам животнообразных жителей громадного дома, уже привычных нам по главе IV. На том свете люди — змеи, львы, медведи, мыши, курицы, т. е. животные в тотемическом понимании этого слова.
Пacmь и толкучие горы
Представление, что необходимо попасть в животное, для получения власти над ним, нам уже знакомо. Тут мы имеем ключ к тому явлению, которое мы замечали раньше: что представление о формы и смерти посвящения показывают такое поразительное сходство. Наряду с этим нет необходимости утверждать, что одно развилось из другого. Сказочный дворец в другом мире не только поразительно похож на громадный дом, он время от времени с ним, так что между ними нельзя провести правильной границы. Вход в царство идет через пасть животных. Эта пасть все время закрывается и раскрывается. Царство его отворяетца на время; в то время, когда змей полоз раздвинетца, тогда отворяются и вороты (3П 13). В этом случае совсем ясно, что пасть — это ворота. Из этого, с одной стороны, идут захлопывающиеся двери, время от времени отхватывающие храбрецу пятку, и двери с зубами и кусающиеся двери, иначе, из этого же идут и толкучие горы, угрожающие раздавить инопланетянина. Приведем текст в афанасьевском пересказе. В том царстве имеется две горы высокие, стоят они совместно, близко одна к второй прилегли; лишь раз в день расходятся, раздвигаются, и через 2–3 60 секунд снова сходятся. Промеж тех толкучих гор сохраняются воды живущие и целющие (Аф. 204, вар. 2). Аналогия тут через чур громадна, дабы быть случайной. Та же периодичность в раскрытии и закрытии, та же функция охраны, та же опасность быть раздавленным, то же откусывание либо отхлопывание пятки либо кусочка судна, как в сказании об аргонавтах. С падением роли животного как объекта охоты в качестве главного либо кроме того единственного источника существования его функция переносится на другие предметы — на двери, на горы. По какой причине именно на горы — это тяжело сообщить, не смотря на то, что такая замена и в полной мере естественна.
Но вправду ли толкучие горы видятся не только в эпических сказаниях, но и в верах? Такие случаи имеется. Так, в Микронезии (о-ва Гилберта) полагали, что душа погибшего при негативных условиях могла быть раздавлена между двумя камнями и лишена жизни (Frazer 1928, 49). Из этого же идут и животные — в большинстве случаев змеи и львы, защищающие вход во дворец. Им необходимо кинуть лепешку либо напоить их, дабы они пропустили храбреца. Вбрасывание в пасть предмета как позднейшая замена впрыгивания в пасть нам кроме этого уже известна. Этим разъясняются змеи и львы, защищающие вход во дворец.
Мы не будем приводить материалов, обосновывающих, что формы локализации иного царства соответствуют некогда вправду имевшимся формам. Мы отыщем хватает материалов о том, что другой мир не только в сказке, но и в религиозных представлениях, мыслится в зависимости от окружающей природы и от главного занятия народа либо под водой, либо на горах, либо далеко за горизонтом и т. д. Тут играют роль пространственные представления, рассмотренные нами выше. Разработка этих аналогий не воображает труда, самый вопрос не представляет собой проблемы. Тут нас интересуют кое-какие другие, более тяжёлые вопросы, в частности вопрос о хрустальной горе.
Хрусталь
Чтобы выяснить мотив хрустальной горы, мы должны не забывать, что в эту страну отправляются, для получения власти над животными, власть над смертью и жизнью, над заболеванием, над исцелением. Мы, с одной стороны, определим тут функции шамана, а с другой — функции храбреца, ищущего молодильные яблоки, живую и мертвую воду, средства, исцеляющие от слепоты, старости, недугов и болезней. Весьма ранней формой для того чтобы чудесного средства, добываемого в другом мире и используемого для всяких видов чудесных действий, помогает распространенный и в Австралии и в Америке горный хрусталь либо кроме этого кварц. Уже выше, в главе о змееборстве, мы видели, что кварц втирается в тело посвящаемого и что бриллианты находят в голове змея. В одном американском мифе рассказывается о молодом человеке, которого избил его папа. Он почувствовал себя обиженным и решил погибнуть. Он подошел к крутой горе; он влез наверх и спрыгнул, он остался невредим. Он отправился дальше и скоро заметил перед собой гору, которая блистала светом. Это была гор Наолакоа. В том месте всегда шёл ливень из горного хрусталя. Он забрал четыре куска длиною в палец и всунул их в ряд в собственные волосы. Он влез на вершину, и его совсем покрыло горным хрусталем. Скоро он увидел, что при помощи горного хрусталя он купил свойство летать. Затем он пролетел в мире (Boas 1895, 152).
В полном соответствии с этим в долганском мифе говорится: Поднявшись, начал прохаживаться; видит — вся почва, песок целый сплошь из бисера, из стеклянных бус (Долганский фольклор 70). Данный миф растолковывает нам хрустальную гору русских сказок, стеклянную гору германских и т. д. В русских сказках хрустальная гора связана со змеем, что на ней обитает. змея и Связь хрусталя мы замечали и в обрядах: при посвящении втирался хрусталь. Имеется обширно распространенная сообщение кристаллов кварца с радужным змеем, и по всей Австралии кристаллы кварца принадлежат к самым важньш волшебным субстанциям, употребляемым шаманом (Radcliff-Brown 342). Так, это представление весьма раннее. Мы можем высказать предположение, что и чудесный песок, добываемый у змея, имеется отголосок все тех же представлений.
Страна обилия
Мы разглядели кое-какие стороны иного царства, отражающие самые ранние дешёвые нам стадии его становления. Уже в равнинах охоты ранних форм родового строя мы замечаем, что царство местное и нездешнее очень похожи; но имеется и отличие: в другом мире ни при каких обстоятельствах не заканчивается обилие дичи. Человек переносит в другой мир не только формы собственной жизни, он переносит в том направлении идеалы и свои интересы. В борьбе с природой он не сильный, да и то, что не удается тут, может удасться в том месте. Тут принципиально важно подчернуть, что охотник на том свете продолжает собственный производство. В том месте сохраняются силы, дающие ему власть над природой, откуда их возможно перенести в мир людей, этим возможно добиться совершенного производства стрел, не опытных промаха. Но позднее на том свете перестают создавать и трудиться, в том месте лишь потребляют, и чудесные средства, приносимые оттуда, снабжают вечное потребление.
Появление таких представлений говорит о том, что изменилось отношение к труду. Это происходит по причине того, что труд делается подневольным. Подневольность труда связана с возникновением собственности, собственность появляется с земледелием.
Как мы знаем, что самая ранняя форма земледельческого производства — разведение садов. С возникновением садоводства и в другом мире появляются деревья и сады, и эти деревья уже снабжают потребление без применения труда. Такую форму иного мира знают лишь народы, вправду разводящие сады. Эта форма отсутствует, к примеру, в северной части Америки, у сибирских народов, но она распространена в Полинезии и Меланезии. Так, на Маркизских островах, говорит Фрэзер, небесная область представлялась радостной страной, богатой тестом из плодов хлебного дерева, свининой и рыбой; в том месте имеется общество самых прекрасных дам, каких себе возможно вообразить. В том месте зрелые плоды хлебного дерева все время сбрасываются деревом на землю, и запас кокосовых орехов и бананов ни при каких обстоятельствах не истощался. В том месте души отдыхали на циновках, каковые были довольно много уже, чем циновки у островитян Нуку-Хивы. И ежедневно они купались в реках из масла кокосового ореха (Frazer 1922, 363). Это — очень полезный для фольклориста материал, свидетельствующий о раннем происхождении мотива «Schlaranenland» — кисельных берегов и молочных рек. Больте- Поливка такого же мнения придерживаются его очень древним, но старейшие параллели, приводимые ими, относятся к античности. Материалы Фрэзера, сопоставленные с тем, что высказано выше, говорят о том, что волшебная власть над обилием животных сменяется легко обилием, готовым к потреблению. Тут кроется источник представления о неисчерпаемом изобилии. В том месте, в стране мертвых, ни при каких обстоятельствах не заканчивается еда. В случае, если принести такую еду оттуда, то еда эта и на земле ни при каких обстоятельствах не будет исчерпана. Из этого — скатерть-самобранка.
Нужно заявить, что такие представления содержит весьма громадную социальную опасность: они приводят к отказу от труда. Позднее этими представлениями об другом мире, как о стране осуществленных желаний и чаяний, овладевает сословие жрецов, утешая народ возможностью на приз за долготерпение в нашем мире. Эти представления становятся реакционными. Но тут же мы можем замечать и второе: вредность таких представлений ощущается трудовыми слоями весьма светло. Здоровый инстинкт человека заставляет его отрицать и отклонять такие понятия. Но вместе с тем привлекательность делает их бессмертными. Из этих двух противоречивых сил в качестве равнодействующей получается комическая трактовка этого мотива. В сказке мотив кисельных берегов довольно часто связан с комическим возвеличением замечательных лентяев (Гримм 151). Такую комическую трактовку мы имеем и в античном мире. Мы знаем, как распространен данный мотив в греческой комедии (Больте-Поливка III, 158). Об этом будет сообщено пара слов ниже, в то время, когда мы разглядим античность.
Мысли, высказанные тут, окажут помощь нам пара ближе осознать мотив запретного ларчика.
Первоначально предметы, приносимые в мифах из иного мира, благополучно доносятся до людей и приносят им благо. Мы видели это, в то время, когда разбирали чудесные предметы. Мы смогли установить животное, т. е. охотничье, происхождение многих из них.
В противном случае обстоит дело с предметами, дающими вечное изобилие. С одной стороны, трактовка таких предметов комическая. Скатерть либо столик-самобранка связаны с дубиной, которая сама наказывает неудачливого вора. Жернова, дающие блин да пирог при каждом обороте, кроме этого трактованы добродушно комически.
Это — мягкая форма того осуждения, о котором говорилось выше. Иначе, храбрец, приносящий из этого мира не пламя либо второй нужный людям предмет, а приносящий предмет, снабжающий вечное нетрудовое изобилие, сам гибнет от этого предмета и до людей его не доносит. Так, в меланезийском мифе храбрец приобретает от месяца некоторый ларчик называющиеся «Монуя». Но Месяц запрещает открывать его до возвращения к себе. Храбрец возвращается в лодке и, само собой разумеется, нарушает запрет. Со всех сторон внезапно появляется огромное количество рыб. Их делается все больше, и они опрокидывают лодку (Hambruch 96).
То же мы имеем в русской сказке: храбрец приобретает ларчик, из него лезет скот. Целый остров наполняется скотом, и храбрецу угрожает смерть (Аф. 219). В греческом мифе о Пандоре запретный ларчик содержит зло, распространяющееся в мире. Это — литературная символическая обработка все того же мотива.
Солнечное царство
Раньше, чем идти дальше, мы должны проследить еще одну линию, то есть линию представления о царстве солнца. Установить совершенно верно, в то время, когда конкретно появляется эта концепция, не совсем легко. В противоположность вторым частностям, каковые окаменевают либо деформируются, переосмысливаются либо трактуются комически, это представление, напротив, начинается и достигает собственного апогея в развитых религиях, аналогичных египетской. Мы можем установить, что, к примеру, у якутов, т. е. у народа, живущего разведением скота, имеются весьма ясные представления о таком царстве. Пришел к господину солнцу. Дочь господина солнца, Кюегям-шаманка, сидя на восьминогом бронзовом лабазе, замотавши собственные восьмисаженные ало-шелковые волосы на серебряный кол, сидит, чешет их золотым гребнем (Худяков 1890, 78). Эта дочь солнца — четвертая из встреченных героинь. (В Сибири время от времени, как и в Северной Америке в любой момент, число 4 играется ту же роль, что у нас число 3). Первая связана с тучами, вторая — со звездами, третья — с месяцем и четвертая — с солнцем. Данный пример, как нам думается, подтверждает предположение, которая есть при изучении русских сказочных материалов, то есть — что золотая либо бронзовая окраска имеется окраска солнечного царства.
Золотая окраска предметов, которые связаны с тридесятым царством, имеется окраска солнца. Народы, не опытные религии солнца, не знают золотой окраски чудесных предметов.
Дабы лучше осознать данный мотив, нужно проследить, как по большому счету развиваются представления о тридесятом царстве при переходе на земледелие. Примером нам могут служить Египет, Вавилон и Ассирия, античность и Китай.
Тут, при всей специфике каждого народа в отдельности, все же возможно замечать совсем ясные неспециализированные черты, имеющиеся и в сказке. Во-первых, как указано, ветхие представления нс исчезают, а существуют , но на них наслаиваются новые. До сих пор мы видели, что народы приписывают потустороннему царству ту же жизнь и те же формы производства материальной судьбе, каковые знакомь! им самим. Потусторонний мир повторяет местный. Охотник населяет его животными, садовод — садами. Но с переходом на земледелие данный процесс заканчивается. На том свете не пашут, не сеют и не жнут. Так и в сказочном тридесятом стране ни при каких обстоятельствах не производится земледельческих работ. Животные, сады, острова сохранились во всех религиях, но показалось новое: показались божества, дарующие плодородие. Следы этих божеств кроме этого, как мы видели, сохранились в сказке. Это — одно наблюдение. Второе: в Египте собственного полного развития достигает солнечная концепция иного царства, которая понемногу начинается и принимает символические формы. Старейшие пирамиды еще практически полностью вращаются в области религии Ра и солнечно-небесного нахождения усопших, последующие все больше уходят в Осирису (Тураев 1920, 38). Мы не будем детально останавливаться на египетских представлениях. По большей части, как думается, они содержат три слоя: животный, садоводческий и солнечно-земледельческий, выделено монархический. Как мы знаем, что иное царство наполнено животными, и что египтяне не могли растолковать Геродоту обстоятельства животного культа, и что сам он не имел возможности растолковать его. Значительную часть данной веры составляли кроме этого сады и деревья. Брэстед говорит: Одним из самых серьёзных источников, если не самым ответственным из бессчётных источников, при помощи которых фараон сохранял надежду поддержать собственный существование в царстве Ра, было дерево судьбы на загадочном острове в середине поля приношений, в поиски которого он отправляется в сопровождении утренней звезды (Breasted 133). Эта утренняя звезда, кстати, в один момент имеется зеленый сокол. Вот во что при аграрном строе превратилась кокосовая пальма, всегда роняющая собственные плоды. Эта пальма гипостазируется в древо судьбы, растущее в царстве мертвых. Достигший этого дерева достигает бессмертия. Ветхие представления о том, что нахождение в другом царстве дает волшебную силу и что, в случае, если удастся возвратиться, возможно сделаться волшебником и магом, эти представления не умирают. Волшебный кристалл, встреченный нами в Америке, не забыт. Но хрустальная гора либо хрустальный ливень тут имеет форму хрустального неба, уже лишенного собственных волшебных функций. Пта покрыл собственный небо хрусталем (Книга мертвых, XIV). Волшебная функция в первый раз во всемирной истории переходит на другой предмет, полный силы и таинственности — на книгу. Египет в первый раз создал чудесную книгу, которая и в сказке находится в руках царевны либо ее отца. Такие представления господствуют как в официальной религии двора и жрецов, так и в народе, что знал необычные истории о том, как эта чудесная книга была принесена из царства мертвых. Рейтценштейн говорит: Кинем еще взор на представление об острове мертвых, защищаемом огромной змеей. Помещает ли фантазия его в низовьях Нила, к примеру в дельте, либо верховьях… либо в Красном море, один ли таковой остров имеется либо их довольно много, как в известном разделе Книги мертвых для нас не значительно. Ответственнее придание сказочной формы конкретно этим представлениям, повторяющимся в ряде пророческих и чудесных новелл. В их основе лежит действительно египетское представление, что тот, кто желает добыть высшее знание и этим самым высшую силу, будет всевышним, и делается им через странствование через мир усопших либо через небо. Это действительно египетское представление уже известно нам по австралийским и американским материалам, и оно же лежит в базе сказки.
Новеллы, на каковые ссылается создатель, это история о приключении Сатни-Хамоенса с мумиями и рассказ о потерпевшем кораблекрушение (Maspero).
Упомянуть еще необходимо о той роли, которую золото играется в египетском погребальном культе. Так, в заупокойных текстах упоминается дом из золота. Бадж растолковывает, что под этим понимаются саркофаги, либо, возможно, переднее помещение склепа, либо кроме того место перед склепом. Падать! золотого дома имеется основное помещение склепа. Так, склеп представлялся золотым (Budge 1909, 9, 27).
Такую же многослойность мы видим и в Ассирии. Остановимся лишь, на тех материалах, каковые ответственны для понимания сказки. То новое, что вносит Вавилон, это — представление о городе, притом о городе-крепости. Сохранив ветхие, примитивные представления о загробном мире, ассирийцы, развившие высокую культуру, переносили кое-какие черты ее на загробное царство: оно представлялось им в виде громадного города с огромным дворцом, в котором живет правительница царства мертвых, богиня Аллату. Семь стен окружают эту широкую колонию, где живут лишенные света погибшие (Харузин 1905, 233). Более древним есть вавилонское представление о саде. По окончании 24-часового странствия Гильгамеш приходит к морю, где божественная женщина восседает на морском престоле при прекрасном саде с божественными деревьями, из которых его восхищает в особенности одно, так что он торопится к нему. Его плоды — камни самту (Samtu), вершина плодоносит кристаллы, плоды приносит оно красивые для глаз (Jeremias 36). Тут привычные нам кристаллы растут на деревьях, вместе с тем и самый древние териоморфные представления не забыты, но не сохранились в таком многообразии, как в Египте. Уже выше указывалось, что жители царства мертвых имеют птичье оперение.
Античность
До сих пoр мы шли в рассмотрении отечественного материала по частностям, начиная с тех, каковые показались раньше, и заканчивая теми, каковые показались позднее. Мы разглядим еще один пример комплексных, сложных представлений, не разделяя их на составные части. Как пример мы заберём античность. Мы заметим, что отдельные слагаемые этих представлений имеются и в сказке. Это послужит лишним аргументом в пользу историчности сказочных представлений. Историчен не только любой элемент в отдельности, исторична их пестрота, их противоречивость и логическая несовместимость.
Разнообразие греческих представлений доходит до хаотичности. Строгого, исторически обоснованного изучения их еще нет. Такая хаотичность неоднократно давала скептическим умам древности пишу для насмешек. Тут достаточно сослаться на «Лягушек» Аристофана, где изображен совсем неосуществимый другой мир с перевозчиком Хароном. Переправляющиеся гребут в такт кваканью лягушек. Правильную топографию этого мира и всю несуразность его пробовал вывести из комедии Радермахер (Radermacher 1903, 3 ff.). В греческих представлениях фольклорист отыщет мало для себя нового. Тут и горы — Олимп, и подземное царство — Аид, и острова блаженных, и подводное царство Посейдона, и сад Гесперид с золотыми яблоками. Ссылаясь на Группе, Радермахер находит, что золотая окраска яблок обосновывает, что сад Гесперид некогда лежал под почвой. Сам он склонен думать, что золото тут показатель сказочного достатка (44). Оба объяснения в свете отечественных сравнительных материалов неправильны. Мы должны вычислять подтвержденным второе мнение, мнение Дитериха: Сад постоянно мыслился в связи с солнечным богом и солнцем; он был в том месте, где оно всходит либо, по более распространенным представлениям, где оно заходит, на крайнем западе (Dieterich 1893, 21).
Такая множественность уже имеется начало падения, разложения. Такое разложение формирует благоприятную землю для происхождения сказки. Целый миф о Геракле, добывающем яблоки Гесперид, весьма близок к сказке о молодильных яблоках, причем сказка кроме того архаичнее, сохранив за яблоками их волшебное воздействие, в то время как в мифе о Геракле они собственного рода «диковинка». Нельзя не отметить лишь красоты и живой красоты некоторых из греческих представлений. Греки, по-видимому, первые, каковые внесли в другой мир музыку, не волшебную музыку флейт и барабанов, а обычную людскую музыку, что позже держится во всей Европе, от Аленького цветочка до ангелов, играющих на скрипках и трубящих у подножья Марии. Остров мертвых полон звуков, — говорит Дитерих. — В этом городе большая часть обитателей кифаристы… Кроме этого на острове блаженных у Лукиана слышится игра на струнах, и флейта, и хвалебные песни, а также листья деревьев, движимые ветром, шелестят песнями… Геспериды, сторожащие солнечный сад, исстари именуются светлогласыми, певицами (36). Тут вспоминается поющее дерево отечественных сказок. Из всего комплекса греческих представлений мы выделим лишь одну подробность: золотую окраску. Тут в первую очередь вспоминается дворец Гелиоса. Он описывается, как стоящий на красивых столбах, он сверкает золотом и драгоценными камнями. Вершины его разделаны слоновой костью, двери сияют серебром. Тут весьма интересно то, что он стоит на столбах, равно как и в русской сказке. Разумеется это — подпирающие небесный свод колонны. Припомним Геракла, держащего на собственных плечах небесную сферу. Целый род Гелиоса, по наблюдениям Дитериха; легко узнается по блеску глаз, что, подобно золотому лучу, исходил от лица. Это, само собой разумеется, уже позднейшая рационализация. Эта золотистость свойственна всевышним, погибшим и посвященным. Пифагор, дабы доказать божественность и свою посвященность, утверждал, что у него золотые конечности, и при случае показывал золотое бедро (38). Мы вспоминаем отечественного храбреца по колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре (Аф. 283). Золотое лицо, золотая корона, нимб, сияние — все это приводит собственный начало из этого. Из этого же разъясняется, что золото использовалось в заупокойном культе не только Греции, но и в других государствах. Так, даосисты утверждают, что тот, кто глотает золото либо жемчуг, не только удлиняет собственную жизнь, но и снабжает существование тела по окончании смерти, предохраняя его от разложения. Штернберг увидел, что в Китае покойнику кладут в рот золото (Штернберг 1936, 383). Возвращаясь снова к античности, укажем, что римские императоры осыпали себе лицо золотой пылью (Dieterich 1893, 41). Этим разъясняются и микенские золотые маски покойников. То, что в Китае золото кладут в рот всем, а в Риме осыпают золотой пылью собственный лицо императоры, показывает на происходящую в этих представлениях эволюцию. Уже в Греции имеются представления о мире праведных и нечестивых. Золото делается достоянием лишь праведных. Так, в Апокалипсисе Павла детально описывается место праведных как золотой город (Holland 217).
Все это в достаточной степени растолковывает, откуда идет мотив жажды иметь золотые диковинки. Это — потерявшие собственную волшебную функцию предметы из потустороннего мира, дающие бессмертие и долголетие. Яблоки эту функцию сохранили, всякие уточки-золотой хохолок ее потеряли.
Так мы видим, что сказка сохранила разные слои, разные отложения в представлениях о тридесятом царстве: в ней мы видим и старейшие охотничьи элементы, и элементы раннеземледельческие, и позднеземледельческие и соответствующие им формы быта и социального строя.
Глава IX.Невеста
I. Пeчать царевны
Два типа царевны
Те, кто воображают себе царевну сказки лишь как душу — красную женщину, неоцененную красу, что ни в сказке сообщить, ни пером написать, ошибаются. С одной стороны, она, действительно, верная невеста, она ожидает собственного суженого, она отказывает всем, кто домогается ее руки в отсутствие жениха. Иначе, она существо коварное, мстительное и злое, она в любой момент готова убить, утопить, искалечить, обокрасть собственного жениха, и основная задача храбреца, дошедшего либо практически дошедшего до ее обладания, — это укротить ее. Он делает это очень легко: трех сортов прутьями он избивает ее до полусмерти, по окончании чего наступает счастье.
Время от времени царевна изображена богатыркой, воительницей, она искусна в беге и стрельбе, ездит на коне, и неприязнь к жениху может принять формы открытого состязания с храбрецом.
Два вида царевны определяются не столько личными качествами царевны, сколько ходом действия. Одна высвобождена храбрецом от змея, он-ее спаситель. Это — тип кроткой невесты. Вторая забрана насильно. Она украдена либо забрана против ее воли хитрецом, что разрешил ее загадки и задачи, не испугавшись того, что головы его неудачливых предшественников торчат на шестах около ее дворца.
Этим время от времени определяется не только се отношение к жениху, но и отношение к отцу. Царевна не может быть изучена без ее отца, момент брака не может быть изучен вне момента воцарения храбреца.
Царевна, ее жених и отец смогут образовать разные треугольники сил. Завоеванная либо насильно добытая царевна заодно со своим отцом играется против храбреца и пробует его извести.
Но вероятна и вторая комбинация: царевна вместе с храбрецом играется против собственного отца и время от времени лично убивает ветхого царя.
Как дама она ни при каких обстоятельствах не описывается правильнее. Тут русская сказка отличается от сказок, к примеру, Тысячи и одной ночи; в том месте выработался определенный, не смотря на то, что и примитивный, канон женской красоты. Лишь одна черта ее вида в русской сказке упоминается чаще — это ее золотые волосы, о чем обращение была выше. Из этого видно, что царевна обязана по большей части изучаться не по своим внешним показателям, а по своим действиям. Качества ее понемногу раскроются в ее поступках.
Клеймение храбреца
В то время, когда мы разглядывали картину боя со змеем, мы покинули без внимания роль царевны на протяжении боя. Тут нужно данный пробел восполнить. Храбрец перед боем спит. Царевна никак не имеет возможности его добудиться. Толкала-толкала, нет, не просыпается, начала плакать она слезно, и капнула тёплая слеза ему на щеку (Аф. 155). От слезы он просыпается. В этом и аналогичных случаях значение слезы — разбудить храбреца, и лишь. Довольно часто, но, дело происходит в противном случае. Змий уж подползает, лишь схватить Ивана-царевича! Он все спит. У Марфы-царевны был ножичек перочинный, она им и резанула по щеке Ивана-царевича. Он проснулся, соскочил, схватился со змием. Тут это ранение храбреца имеет еще второе значение: по рубцу храбреца по окончании определят. Вот, батюшка, кто меня избавил от змиев, я не знала, кто он, а сейчас определила по рубцу на щеке (Аф. 125). Так на храбреца тут налагается некая отметка, некое клеймо, причем клеймо это кровавое, и храбрец узнается по рубцу. То же значение имеет рана, полученная в сражении. Рана играет роль кровавого клейма. Царевна берет платок и перевязывает рану. По платку и ране храбрец опознается.
Такое клеймение храбреца происходит не только на протяжении боя. Тут ответственна не ситуация, а принципиально важно, что нанесение клейма происходит незадолго перед бракосочетанием.
Таковой случай мы имеем в сказке «Сивко-Бурко». Тут никакого боя нет, однако это клеймение храбреца тут выражено значительно бросче. Храбрец на Сивке-Бурке долетает до окна царевны и целует ее. Разлетелся на царском дворе, так все двенадцать стекол и разбил и поцеловал царевну Неоцененную Красоту, а она ему прямо в лоб клеймо и приложила (183) либо она его золотым кольцом ударила в лоб (182). А она его пальцем в лоб ударила. Загорелся на лбу свет (Сев. 8). Это наложение клейма видится не только в сказках типа «Сивко-Бурко», но и в других. Так, к примеру суженый царевны оказывается умным. юношей. Она сделала ему во лбу печать своим золотым кольцом, приняла его во дворец к себе и стала его женой (Аф. 195). Время от времени данный мотив подвергается необычной деформации, которая, но, обосновывает, что данный мотив прочно засел в народном сознании, и что его используют кроме того в том месте, где он неуместен. Так, сказка начинается с того, что храбрец несчастлив в торговле. Ему ничего не удается. Об этом определит царь и жалеет его: Назвал его Несчастным, приказал приложить ему в самый лоб печать — ни подати им пошлины с него не спрашивать (215).
Не считая этих способов нанесения клейма на кожу имеется второй метод отметить храбреца: храбрец, к примеру, в образе оленя кладет собственную голову на колени царевны, она забрала ножницы и вырезала у оленя с головы клок шерсти (Аф. 259). Отрезание пряди волос имеется вторая форма клеймения. В большинстве случаев функция клеймения помогает знаком некоей солидарности царевны с храбрецом. Но этим же приемом пользуется и злая царевна, дабы извести храбреца. Храбрец, к примеру, отгадал ее загадки. Вот ночью, как уснули все крепким сном, она пришла к ним со своей чудесной книгою, посмотрела в ту книгу и в тот же миг определила виновного; забрала ножницы и остригла у него висок. По этому символу я его на следующий день определю и велю казнить (240).
Приведенных примеров совсем достаточно, дабы иметь представление об данной функции царевны в русской сказке. Русская сказка дает достаточно полную, богатую и разнообразную картину этого мотива, но все же она не содержит некоторых подробностей, могущих осветить историю этого мотива. Клеймение в любой момент связано с последующим узнаванием прятавшегося храбреца, т. е. превратилось в чисто поэтический прием. В материалах по вторым народам эта сообщение не необходима, и такие материалы содержат кое-какие ответственные для нас подробности. Так, в лопарском мифе женщина отвечает на сватовство сына солнца следующим образом: Смешаем отечественную кровь, соединим отечественные сердца для радости и горя, сын мой еще мне не родной матери (Харузин 1890, 347). Итак, кровь перед браком смешивается. Тут не сообщено лишь, что она наряду с этим пьется. В будущем рассказывается, что папа девушки режет мизинцы и смешивает их кровь.
Возможно ли русскую сказку сопоставить с этим лопарским мифом? В случае, если это сопоставление правильно, в случае, если тут отражено однообразное явление, то это означало бы, что, сохранив самый акт клеймения, сказка переосмыслила его в отметку для узнавания, причем кровавый темперамент его принял форму раны на протяжении боя, а смешивание крови отпало вовсе.