§ 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости
Чуть ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора времени способно создать лингвистике особенные затруднения и ставит ее перед двумя расходящимися в различные стороны дорогами.
Большая часть наук не знает данной коренной двойственности: фактор времени не отражается на них сколь-нибудь значительным образом. Астрономия установила, что небесные светила претерпевают заметные трансформации, но ей не было нужно вследствие этого расчлениться на две дисциплины. Геология практически в любое время имеет дело с последовательными трансформациями во времени, но, в то время, когда она переходит к уже сложившимся состояниям Почвы, эти состояния не рассматриваются как предмет совсем второй науки. Имеется описательная наука о праве, и имеется история права, но никто не противопоставляет их друг другу. Политическая история стран развертывается полностью во времени, но, в то время, когда историк рисует картину какой-либо эры, у нас не создается впечатления, что мы выходим за пределы истории. И напротив, наука о политических университетах есть по существу собственному наукой описательной, но она превосходно может, в то время, когда встретится надобность, разглядывать исторические вопросы, не теряя наряду с этим собственного единства.
Напротив, та двойственность, о которой мы говорим, властно тяготеет, к примеру, над экономическими науками. В противоположность вышеуказанным отраслям знания экономическая история и политическая экономия составляют две быстро разграниченные дисциплины в недрах одной науки. В полной мере подобная необходимость заставляет и нас членить лингвистику на две части, любая из которых имеет собственные основания. Дело в том, что в лингвистике, как и в политической экономии, мы сталкиваемся с понятием значимости. В политической экономии ее именуют сокровищем. В обеих науках речь заходит о совокупности эквивалентностей между вещами разной природы: в политической экономии — между заработной платой и трудом, в лингвистике — между означаемым и означающим.
Очевидно, что в интересах всех по большому счету наук следовало бы более шепетильно разграничивать те оси, по которым находятся входящие в их компетенцию объекты. Везде следовало бы различать, как указано на нижеследующем рисунке: 1) ось одновременности (АВ), касающуюся взаимоотношений между сосуществующими явлениями, где исключено всякое вмешательство времени, и 2) ось последовательности (CD), на которой ни при каких обстоятельствах нельзя рассматривать больше одной вещи сходу и по которой находятся все явления первой оси со всеми их трансформациями.
С громаднейшей категоричностью различение это непременно для лингвиста, потому что язык имеется совокупность чистых значимостей, определяемая только наличным состоянием входящих в нее элементов. Потому, что одной из собственных сторон значимость связана с настоящими вещами и с их естественными отношениями (как это имеет место в экономической науке: к примеру, сокровище земельного надела пропорциональна его доходности), постольку возможно до некоей степени проследить эту значимость во времени, не упуская, но, наряду с этим из виду, что в любой этот момент она зависит от совокупности сосуществующих с ней вторых значимостей. Однако ее сообщение с вещами дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого оценки ни при каких обстоятельствах не являются в полной мере произвольными, они смогут варьировать, но в ограниченных пределах. Но, как мы видели, естественные вещи и их отношения по большому счету не имеют отношения к лингвистике, в то время, когда речь заходит о значимостях.
направляться, потом, подметить, что чем сложней и строже организована совокупность значимостей, тем нужнее, конкретно благодаря сложности данной совокупности, изучать ее последовательно, по обеим осям. Никакая совокупность не имеет возможности сравниться в этом отношении с языком: нигде мы не имеем в наличии таковой точности обращающихся значимостей, для того чтобы такого разнообразия и большого количества элементов, и притом связанных такими строгими взаимозависимостями. Множественность знаков, о которой мы уже говорили при рассмотрении непрерывности языка, абсолютно мешает одновременному изучению взаимоотношений знаков во времени и их взаимоотношений в совокупности.
Вот по какой причине мы различаем две лингвистики.
Дабы резче оттенить это противопоставление и это скрещение неоднозначного рода явлений, относящихся к одному объекту, мы предпочитаем сказать о синхронической лингвистике и о диахронической лингвистике. Синхронично все, что относится к статическому нюансу отечественной науки, диахронично все, что касается эволюции. Существительные же диахрония и синхрония будут соответственно обозначать состояние языка и фазу эволюции.
§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, продемонстрированная на примерах
Противоположность двух точек зрения — синхронической и диахронической — совсем безотносительна и не терпит компромисса. Приведем пара фактов, дабы продемонстрировать, в чем состоит это различие и по какой причине оно неустранимо.
Латинское crispus «волнистый, курчавый» оставило в наследство французскому языку корень сreр-, откуда глаголы crepir «покрывать штукатуркой» и decrepir «отбивать штукатурку». Иначе, в какой-то момент из латинского языка во французский было заимствовано слово decrepitus «дряхлый» с неясной этимологией, и из него оказалось decrepit с тем же значением. без сомнений, на данный момент говорящие связывают между собой ип mur decrepi «облупившаяся стенки» и ип homme decrepit «дряхлый человек», не смотря на то, что исторически эти два слова ничего общего между собой не имеют; довольно часто говорят facade decrepite d’une maison в смысле «облупившийся фасад дома». И это имеется факт статический, потому, что речь заходит об отношении между двумя сосуществующими в языке явлениями. Чтобы он проявился, выяснилось нужным стечение многих событий из области эволюции: потребовалось, дабы crisp- начало произноситься сreр- и дабы в некоторый момент из латинского было заимствовано новое слово.
В полной мере разумеется, что эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении с порожденным ими синхроническим фактом; они — явления иного порядка.
Вот еще один пример, имеющий неспециализированное значение. В древневерхненемецком языке множественное число от существительного gast «гость» первоначально имело форму gasti, от существительного hant «рука» — hanti и т.д. Потом это / привело к умлауту, другими словами стало причиной трансформации (в предшествующем слоге) а в е: gasti gesti, hanti henti. После этого это i потеряло собственный тембр, откуда gesti — geste и т.д. В следствии сейчас мы имеем Cast: Gaste, Hand: Hande, целый разряд слов обнаруживает то же различие между единственным и множественным числом. Подобное, в общем, явление случилось в англосаксонском языке: первоначально было fot «нога», мн.ч. *foti; to? «зуб», мн.ч. *to?i; gos «гусь», мн.ч. *gosi и т.д.; после этого в следствии первого фонетического трансформации — умлаута — *foti превратилось в *feti, в следствии второго фонетического трансформации — падения конечного i — *feti дало fet; так появилось отношение ед.ч. fot: мн.ч. fet и подобно fop : fep, gos : ges (совр. англ. foot : feet, tooth : teeth, goose : geese).
Первоначально, в то время, когда говорили gast : gasti, fot : foti, множественное число выражалось несложным прибавлением i; Gast : Gaste и fot : fet выявляют другой механизм для выражения множественного числа. Данный механизм неодинаков и в том и другом случае: в староанглийском — лишь противопоставление гласных, в германском — еще и наличие либо отсутствие конечного -е, но это различие для нас несущественно.
Отношение между единственным числом и множественным, грамотным от него, каковы бы ни были их формы, для каждого данного момента возможно выражено на горизонтальной оси, то есть
Те же факты (каковы бы они ни были), что стали причинами переход от одной формы к второй, должны, напротив, быть расположены на вертикальной оси, так что в следствии мы приобретаем
Отечественный типовой пример порождает множество мыслей, конкретно относящихся к нашей теме:
1. Диахронические факты вовсе не имеют собственной целью выразить вторым знаком какую-то определенную значимость в языке: переход gasti в gesti, geste (Gaste) нисколько не связан с множественным числом существительных, поскольку в tragit tragt тот же умлаут связан со спряжением. Так, диахронический факт есть самодовлеющим событием, и те конкретные синхронические последствия, каковые смогут из него проистекать, ему совсем чужды.
2. Диахронические факты вовсе не стремятся поменять совокупность. Тут отсутствует намерение перейти от одной совокупности взаимоотношений к второй: перемена касается не упорядоченного целого, а лишь отдельных элементов его.
Тут мы опять видимся с уже высказанным нами принципом: совокупность ни при каких обстоятельствах не изменяется конкретно, сама по себе она неизменна, трансформации подвержены лишь отдельные элементы независимо от связи, которая соединяет их со всей совокупностью. Это возможно сравнить с тем, как если бы одна из планет, находящихся на орбите Солнца, изменилась в массе и размере: данный изолированный факт повлек бы за собой неспециализированные последствия и нарушил бы равновесие всей Нашей системы в целом. Для выражения множественного числа нужно противопоставление двух явлений: или fot : *foti, или fot : fet, эти два метода в равной мере вероятны, и говорящие перешли от одного к второму, как бы и не прикасаясь к ним: не целое было перемещено и не одна совокупность породила другую, но один из элементов первой совокупности изменился, и этого выяснилось достаточно для того, чтобы произвести новую совокупность.
3. Это наблюдение оказывает помощь нам осознать случайный темперамент всякого состояния. В противоположность довольно часто видящемуся ошибочному представлению язык не есть механизм, созданный и приспособленный для выражения понятий. Напротив, как мы видели, новое состояние, порожденное трансформацией каких-либо его элементов, вовсе не предназначается для выражения значений, которыми оно выяснилось пропитанным. Дано случайное состояние fot : fet, и им воспользовались для выражения различия между единственным и множественным числом. Противопоставление fot : fet помогает этому не лучше, чем fot : *foti. Любой раз, как появляется новое состояние, разум одухотворяет уже данную материю и как бы вдыхает в нее жизнь.
4. Имеют ли факты, находящиеся в собствености к диахроническому последовательности, по крайней мере ту же природу, что и факты синхронического последовательности? Нет, не имеют, потому что, как мы уже установили, трансформации происходят без всякого намерения. Синхронический факт, наоборот, в любой момент облечен значением; он постоянно апеллирует к двум одновременно существующим участникам отношения: множественное число выражается не формой Gaste, а противоположением Gast: Gaste. В диахроническом замысле правильно именно обратное: он затрагивает только один член отношения и для появления новой формы Gaste нужно, дабы ветхая форма gasti уступила ей место и провалилась сквозь землю.
Попытка объединить в одной дисциплины столь разные по характеру факты представляется фантастическим предприятием. В диахронической возможности мы имеем дело с явлениями, каковые не имеют никакого отношения к совокупностям, не смотря на то, что и обусловливают их.
Приведем еще пара примеров, подтверждающих и дополняющих выводы, извлеченные из первых.
Во французском языке ударение постоянно падает на последний слог, в случае, если лишь он не содержит в себе немого е (@). Это факт синхронический: отношение между совокупностью французских слов и ударением французского слова. Откуда он взялся? Из предшествовавшего состояния. В латинском языке совокупность ударения была другая и более сложная: ударение падало на предпоследний слог, если он был продолжительным; в случае, если же он был кратким, то ударение переносилось на третий слог от финиша (ср. ami?cus «приятель», но а?niта «душа»). Данный закон обрисовывает отношения, не имеющие ни мельчайшей аналогии с законом французского ударения. Однако это то же самое ударение — в том смысле, что оно осталось на тех же местах; во французском слове оно падает в любой момент на тот слог, что имел его в латинском языке: ami?cuт ami, animam aте. В это же время формулы ударения во французском и латинском разны, и это по причине того, что изменилась форма слов. Как мы знаем, все, что следовало за ударением, или провалилось сквозь землю, или свелось к немому е. Благодаря этого трансформации слова позиция ударения по отношению к целому слову стала другой; в следствии говорящие, сознавая наличие нового отношения, стали инстинктивно ставить ударение на последнем слоге кроме того в заимствованных, унаследованных через письменность словах (facile, consul, ticket, burgrave и т.п.). Ясно, что у говорящих не было намерения поменять совокупность, сознательного рвения к новой формуле ударения, потому что в словах типа ami?cuт ami ударение осталось на прошлом слоге; однако тут вмешалась диахрония: место ударения выяснилось поменянным, не смотря на то, что к нему никто и не прикасался. Закон ударения, как и все, относящееся к лингвистической совокупности, имеется соотношение (disposition) участников совокупности, другими словами случайный и невольный итог эволюции.
Приведем еще более разительный пример. В старославянском языке л?то имеет в творительном падеже единственного числа форму л?томь, в именительном падеже множественного числа — л?та , в родительном падеже множественного числа — л?тъ и т.д.; в этом склонении у каждого падежа собственный окончание. Но славянские «не сильный» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. i и u, в итоге провалились сквозь землю; благодаря этого данное существительное, к примеру в русском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет.
Равным образом рукa склоняется так: вин.п. ед.ч. рyку, им.п. мн.ч. рyки, род.п. мн.ч. рук и т.д. Так, тут в формах лет, рук показателем родительного падежа множественного числа есть нуль. Итак, выясняется, что материальный символ не есть нужным для выражения понятия; язык может ограничиться противопоставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном примере мы определим родительный падеж множественного числа рук легко по причине того, что это ни рукa, ни рyку, ни какая-либо из других форм. На первый взгляд думается необычным, что столь своеобразное понятие, как понятие родительного падежа множественного числа, начало обозначаться нулем, но это именно обосновывает, что все происходит по чистой случайности. Язык имеется механизм, функционирующий , не обращая внимания на повреждения, каковые ему наносятся.
Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами правила, каковые мы резюмируем тут следующим образом:
Язык имеется совокупность, все части которой смогут и должны рассматриваться в их синхронической взаимообусловленности.
Трансформации ни при каких обстоятельствах не происходят во всей совокупности в целом, а только в том либо втором из ее элементов, они смогут изучаться лишь вне ее. Само собой разумеется, всякое изменение отражается со своей стороны на совокупности, но исходный факт затрагивает только одну ее точку; он не находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, каковые смогут из него проистечь для целого. Это различие по существу между сменяющимися элементами и элементами сосуществующими, между частными фактами и фактами, затрагивающими совокупность, мешает изучению тех и других в рамках одной науки.
§ 4. диахронии и Различие синхронии, продемонстрированное на сравнениях
Дабы продемонстрировать одновременно и зависимость и автономность синхронического последовательности от диахронического, первый из них возможно сравнить с проекцией тела на плоскость. В действительности, любая проекция конкретно зависит от проецируемого тела, и все-таки она воображает собою что-то особенное, хорошее от самого тела. В противном случае не было бы особой науки о проекциях: достаточно было бы разглядывать сами тела. В лингвистике таково же отношение между исторической действительностью и данным состоянием языка, воображающим как бы проекцию данной действительности в тот либо другой момент. Синхронические состояния познаются не методом изучения тел, другими словами диахронических событий, подобно тому как понятие геометрических проекций не постигается в следствии изучения, хотя бы очень пристального, разных видов тел.
Из всех сравнений, каковые возможно было бы придумать, самые показательным есть сравнение, которое возможно совершить между игрой и функционированием языка в шахматы. И тут и в том месте налицо совокупность значимостей и замечаемое изменение их. Партия в шахматы имеется как бы неестественная реализация того, что в естественной форме представлено в языке.
Разглядим это сравнение детальнее.
В первую очередь, понятие позиции в шахматной игре во многом соответствует понятию состояния в языке. Соответствующая значимость фигур зависит от их положения в любой этот момент на доске, подобно тому как в языке значимость каждого элемента зависит только от его противоположения всем другим элементам.
Потом, совокупность в любой момент моментальна; она видоизменяется от позиции к позиции. Действительно, значимость фигур зависит кроме этого, а также в большинстве случаев, от неизменного соглашения: от правил игры, существующих еще до начала партии и сохраняющих собственную силу по окончании каждого хода. Но такие правила, принятые раз окончательно, существуют и в области языка: это неизменные правила семиологии.
Наконец, для перехода от одного состояния равновесия к второму либо — в соответствии с принятой нами терминологии — от одной синхронии к второй достаточно сделать движение одной фигурой; не нужно передвижки всех фигур сходу. Тут мы имеем полное соответствие диахроническому факту со всеми его изюминками. В действительности:
а) Любой шахматный движение приводит в перемещение лишь одну фигуру; так и в языке трансформациям подвергаются лишь отдельные элементы.
б) Не обращая внимания на это, любой движение отражается на всей совокупности; игрок не имеет возможности в точности предвидеть последствия каждого хода. Трансформации значимостей всех фигур, каковые смогут случиться благодаря данного хода, в зависимости от событий будут или ничтожны, или очень велики, или, в общем, скромны. Один движение может коренным образом поменять течение всей партии и повлечь за собой последствия кроме того для тех фигур, каковые в тот момент, в то время, когда его делали, были им не затронуты. Мы уже видели, что совершенно верно то же правильно и в отношении языка.
в) Движение отдельной фигурой имеется факт, полностью хороший от предшествовавшего ему и следующего за ним состояния равновесия. Произведенное изменение не относится ни к одному из этих двух состояний; для нас же ответственны одни только состояния.
В шахматной партии каждая эта позиция характеризуется, кстати, тем, что она совсем свободна от всего того, что ей предшествовало; совсем безразлично, каким методом она сложилась; зритель, смотревший за всей партией сначала, не имеет ни мельчайшего преимущества перед тем, кто пришел посмотреть на положение партии в критический момент; для описания данной шахматной позиции совсем незачем вспоминать о том, что происходило на доске десять секунд тому назад. Все это рассуждение применимо и к языку и еще раз подчеркивает коренное различие, проводимое нами между синхронией и диахронией. Обращение функционирует только в рамках данного состояния языка, и в ней нет места трансформациям, происходящим между одним состоянием и вторым.
Только в одном пункте отечественное сравнение неудачно: у шахматиста имеется намерение сделать определенный движение и влиять на совокупность взаимоотношений на доске, язык же ничего не замышляет — его «фигуры» передвигаются, либо, вернее, изменяются, стихийно и случайно. Умлаут в формах Hande вместо hanti и Gaste вместо gasti создал множественное число нового вица, но он кроме этого вызвал и глагольную форму tragt вместо tragit и т.д. Дабы партия в шахматы во всем уподобилась функционированию языка, нужно представить себе бессознательно действующего либо ничего не смыслящего игрока. Но, это единственное отличие делает сравнение еще более поучительным, показывая полную необходимость различать в лингвистике два последовательности явлений. В действительности, в случае, если диахронические факты несводимы к обусловленной ими синхронической совокупности кроме того тогда, в то время, когда соответствующие трансформации подчиняются разумной воле, то тем более имеется основания считать, что так обстоит дело и тогда, в то время, когда эти диахронические факты проявляют собственную слепую силу при столкновении с организованной совокупностью знаков.
§ 5. Противопоставление синхронической
и диахронической лингвистик в отношении их принципов и методов
Противопоставление между диахроническим и синхроническим проявляется везде. В первую очередь (мы начинаем с явления самоё очевидного) они не однообразны по собственному значению для языка. Ясно, что синхронический нюанс превалирует над диахроническим, поскольку для говорящих лишь он — настоящая и единственная действительность. Это же правильно и для лингвиста: если он примет диахроническую возможность, то заметит отнюдь не язык, а лишь последовательность видоизменяющих его событий.
диахронии и Методы синхронии также разны, и притом в двух отношениях:
а) Синхрония знает лишь одну возможность, возможность говорящих, и целый ее способ сводится к собиранию от них языковых фактов; дабы убедиться, в какой мере то либо второе языковое явление реально, нужно и достаточно узнать, в какой мере оно существует в сознании говорящих. Наоборот, диахроническая лингвистика обязана различать две возможности: одну проспективную, следующую за течением времени, и другую ретроспективную, направленную вспять; из этого — раздвоение способа.
б) Второе различие вытекает из отличия в количестве той области, на которую распространяется та и вторая дисциплина. Объектом синхронического изучения есть не все совпадающее по времени, а лишь совокупность фактов, относящихся к тому либо второму языку; по мере необходимости подразделение доходит до диалектов и поддиалектов. Напротив, диахроническая лингвистика не только не требует аналогичной специализации, но и отвергает ее; разглядываемые ею элементы не принадлежат непременно к одному языку (ср. и.-е. *esti, греч. esti, нем. ist, франц. est). Различие же между отдельными языками создается последовательным рядом событий, развертывающихся в языке на временной оси и умножаемых действием пространственного фактора. Для сопоставления двух форм достаточно, в случае, если между ними имеется историческая сообщение, какой бы косвенной она ни была.
Так, синхроническое явление не имеет ничего общего с диахроническим: первое имеется отношение между одновременно существующими элементами, второе — замена во времени одного элемента вторым, другими словами событие. Мы заметим ниже, что тождества диахронические и синхронические сущность вещи совсем разные: исторически французское отрицание pas «не» тождественно существительному pas «ход», в то время как в современном языке это два совсем различных элемента. Уже этих констатации, казалось бы, было достаточно для уяснения того, что смешивать обе точки зрения запрещено.
§ 6. закон и Синхронический закон диахронический
Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но вправду ли факты языка управляются законами и какого именно рода смогут быть эти законы? Потому, что язык имеется публичное установление, возможно было бы априори заявить, что он регулируется предписаниями, подобными тем, каковые руководят судьбой общества. Как мы знаем, каждый публичный закон владеет двумя главными показателями: он есть императивным и общим. Он необходим для всех, и он распространяется на все случаи, очевидно, в определенных временных и пространственных границах.
Отвечают ли такому определению законы языка? Дабы узнать это, нужно в первую очередь, в соответствии с только что сообщённым, и тут еще раз поделить сферы синхронического и диахронического. Перед нами две различные неприятности, смешивать каковые нельзя: говорить о лингвистическом законе по большому счету равносильно жажде схватить призрак.
Синхронический закон — неспециализированный закон, но не императивный; попросту отображая существующий порядок вещей, он лишь констатирует некое состояние, он есть законом постольку же, потому, что законом возможно названо, к примеру, утверждение, что в данном фруктовом саду деревья посажены косыми последовательностями. Отображаемый им порядок вещей непрочен именно по причине того, что данный порядок не императивен. Казалось бы, возможно возразить, что в речи синхронический закон необходим в том смысле, что он навязан каждому человеку принуждением коллективного обычая; это правильно, но мы так как понимаем слово «императивный» не в смысле обязательности по отношению к говорящим — отсутствие императивности свидетельствует, что в языке нет никакой силы, обеспечивающей сохранение регулярности, установившейся в каком-либо пункте. Так, нет ничего более регулярного, чем синхронический закон, управляющий латинским ударением; в это же время эти правила ударения не устояли перед факторами трансформации и уступили место новому закону, действующему во французском языке. Так, в случае, если и возможно сказать о законе в синхронии, то лишь в смысле упорядочения, в смысле принципа регулярности.
Диахрония предполагает, наоборот того, динамический фактор, приводящий к определенному результату, создающий определенное воздействие. Но этого императивного характера слишком мало для применения понятия закона к фактам эволюции языка: о законе возможно сказать только тогда, в то время, когда целая совокупность явлений подчиняется единому правилу, а диахронические события в любой момент в конечном итоге носят случайный и личный темперамент, не обращая внимания на видимые исключения из этого.
В отношении семантических факторов это сразу же кидается в глаза: в случае, если франц. poutre «кобыла» приняло значение «балка», то это было вызвано частными обстоятельствами и не зависело от других трансформаций, каковые имели возможность случиться в языке в тот же период времени; это было чистой случайностью из многих случайностей, регистрируемых историей языка.
В отношении синтаксических и морфологических трансформаций вопрос на первый взгляд не так ясен. В какой-то период все формы прошлого именительного падежа во французском языке провалились сквозь землю. Разве тут нет совокупности фактов, подчиненных неспециализированному закону? Нет, поскольку все это есть только многообразным проявлением одного и того же отдельного факта. Затронутым преобразованием выяснилось самое понятие именительного падежа, и исчезновение его, конечно, повлекло за собою исчезновение всей совокупности его форм. Для всякого, кто видит только поверхность языка, единственный феномен оказывается скрытым за множеством его проявлений; в конечном итоге же он один, по самой глубинной собственной сути, и образовывает историческое событие, столь же отдельное в собственном роде, как и семантическое изменение, происходящее со словом poutre «кобыла»; он принимает вид «закона» только постольку, потому, что осуществляется в совокупности; строгая упорядоченность данной последней и формирует иллюзию, словно бы диахронический факт подчиняется тем же условиям, что и синхронический.
Так же обстоит дело и в отношении фонетических трансформаций, а в это же время в большинстве случаев говорят о фонетических законах. В действительности, констатируется, что сейчас, в данной области все слова, воображающие одну и ту же звуковую изюминку, подвергаются одному и тому же трансформации. Эта регулярность, которую время от времени оспаривали, представляется нам очень прочно установленной; кажущиеся исключения не ликвидируют неизбежного характера трансформаций этого рода, поскольку они разъясняются или более частными фонетическими законами, или вмешательством фактов иного порядка (к примеру, аналогии и т.п.). Ничто, казалось бы, лучше не отвечает данному выше определению понятия «закон». А в это же время, сколь бы ни были бессчётны случаи, на которых подтверждается фонетический закон, все охватываемые им факты являются всего лишь проявлением одного частного факта.
В собственном утверждении, что сами слова конкретно не участвуют в фонетических трансформациях, мы опираемся на то простое наблюдение, что такие трансформации происходят практически независимо от слов и не смогут затронуть их в их сущности. Единство слова образовано так как не только совокупностью его фонем, оно держится не на его материальном качестве, а на иных его особенностях. Предположим, что в рояле фальшивит одна струна: всегда, как, выполняя мелодию, будут к ней прикасаться, зазвучит фальшивая нота. Но где именно она зазвучит? В мелодии? Само собой разумеется, нет: затронута не она, поврежден так как лишь рояль. Совсем то же самое происходит в фонетике. Совокупность отечественных фонем воображает собою инструмент, на котором мы играем, произнося слова языка; видоизменись один из элементов совокупности, смогут случиться разные последствия, но сам факт трансформации затрагивает совсем не слова, каковые, так сообщить, являются только мелодиями отечественного репертуара.
Итак, диахронические факты частен : сдвиги в совокупности происходят в следствии событий, каковые не только ей чужды, но сами изолированы и не образуют в собственной совокупности совокупности.
Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни были, владеют определенной регулярностью, но совсем лишены какого-либо императивного характера; наоборот, диахронические факты навязаны языку, но не имеют характера общности.
Другими словами — к чему мы и желали прийти, — ни синхронические, ни диахронические факты не управляются законами в определенном выше смысле. В случае, если однако, несмотря ни на что, угодно сказать о лингвистических законах, то термин данный должен иметь совсем различное значение в зависимости от того, с чем мы его соотносим: с явлениями синхронического либо с явлениями диахронического порядка.
Часть вторая
СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Глава 5