Николай Бердяев
Суть творчества (Опыт оправдания человека)
Бердяев Николай
Суть творчества (Опыт оправдания человека)
Бердяев Н.А.
Суть ТВОРЧЕСТВА
Опыт оправдания человека
Ich weiss, das ohne mich Gott nicht ein Nu kann leben,
Werd ich zu nicht, er muss von Noth den Geistaufgeben.
Angelus Silesius1
ВВЕДЕНИЕ
Дух человеческий — в плену. Плен данный я именую миром, всемирный данностью, необходимостью. Мир этот не есть космос, он имеется некосмическое состояние вражды и разобщённости, распад и атомизация живых монад космической иерархии. И подлинный путь имеется путь духовного освобождения от мира, освобождения духа человеческого из плена у необходимости. Подлинный путь не есть перемещение вправо либо влево по плоскости мира, но перемещение вверх либо вглубь по линии внемирной, перемещение в духе, а не в мире. Свобода от реакций на мир и от оппортунистических приспособлений к миру имеется великое завоевание духа. Это путь высших духовных созерцаний, сосредоточенности и духовной собранности. Космос имеется действительно сущее, настоящее бытие, но мир — призрачен, призрачна мировая необходимость и мировая данность. Данный призрачный мир имеется порождение отечественного греха. Учителя церкви отождествляли мир с злыми страстями. Плененность духа человеческого миром имеется вина его, грех его, падение его. Освобождение от мира и имеется освобождение от греха, искупление вины, восхождение падшего духа. Мы не от мира и не должны обожать мира и того, что в мире. Но само учение о грехе выродилось в рабство у призрачной необходимости. Говорят: ты безнравственное, падшее существо и потому не дерзай вступать на путь освобождения духа от мира, на путь творческой судьбе духа, неси бремя послушания последствиям греха. И остается дух человеческий скованным в безнадёжном кругу. Потому что изначальный грех и имеется рабство, несвобода духа, необходимости и подчинение, бессилие выяснить себя свободным творцом, утеря себя через утверждение себя в необходимости мира, а не в свободе Всевышнего. Путь освобождения от мира для творчества новой судьбе и имеется путь освобождения от греха, преодоление зла, собирание сил духа для жизни божественной. Рабство у мира, у данности и необходимости имеется не только несвобода, но и закрепление и узаконение нелюбовного, разодранного, некосмического состояния мира. Свобода — любовь. Рабство — неприязнь. Выход из рабства в свободу, из неприязни мира в космическую любовь имеется путь победы над грехом, над низшей природой. И нельзя не допускать до этого пути на том основании, что безнравственна людская природа и загружена в низшие сферы. страшная ошибка и Великая ложь религиозного и нравственного суждения — оставлять человека в низинах этого мира во имя послушания последствиям греха. На земле этого сознания растет постыдное равнодушие к злу и добру, отказ от мужественного противления злу. Подавленная погруженность в собственную безнравственность рождает двойные мысли — вечные опасения смешения Всевышнего с диаволом, Христа с антихристом. Эта упадочность души, к злу и добру постыдно равнодушной2, сейчас доходит до мистического упоения покорностью и пассивностью, до игры в двойные мысли. Упадочная душа обожает кокетничать с Люцифером, обожает не знать, какому Всевышнему она помогает, обожает испытывать ужас, везде ощущать опасность. Эта упадочность, расслабленность, раздвоенность духа имеется косвенное порождение христианского учения о послушании и смирении — вырождение этого учения. Упадочному двоению мыслей и расслабленному равнодушию к злу и добру необходимо решительно противопоставить мужественное творческий почин и освобождение духа. Но это требует сосредоточенной решимости освободиться от фальшивых, призрачных ее накипи и наслоений культуры — этого утонченного плена у мира.
Творческий акт в любой момент имеется преодоление и освобождение. В нем имеется переживание силы. Обнаружение собственного творческого акта не есть крик боли, пассивного страдания, не есть лирическое излияние. Кошмар, боль, расслабленность, смерть должны быть побеждены творчеством. Творчество по существу имеется выход, финал, победа. Жертвенность творчества не есть ужас и гибель. Сама жертвенность — активна, а не пассивна. Личная катастрофа, кризис, будущее переживаются как катастрофа, кризис, будущее мировые. В этом — путь. Необыкновенная забота о личном спасении и ужас личной смерти — безобразно эгоистичны. Необыкновенная погруженность в кризис личного творчества и ужас собственного бессилия — безобразно самолюбивы. Эгоистическое и самолюбивое погружение в себя свидетельствует больного разорванность мира и человека. Человек создан Творцом очень способным (не обязательно гением) и гениальность обязан раскрыть в себе творческой активностью, победить все лично-эгоистическое и лично-самолюбивое, каждый ужас собственной смерти, всякую оглядку на вторых. Людская природа в первооснове собственной через Полного Человека — Христа уже стала природой Нового Адама и соединилась с природой Божественной — она не смеет уже ощущать себя оторванной и уединенной. Отъединенная подавленность сама по себе имеется уже грех против Божественного призвания человека, против зова Божьего, Божьей потребности в человеке. Лишь переживающий в себе все мировое и все мировым, лишь победивший в себе эгоистическое рвение к самоспасению и самолюбивое рефлектирование над собственными силами, лишь освободившийся от себя отдельного и оторванного силен быть лицом и творцом. Лишь освобождение человека от себя приводит человека в себя. Путь творческий — жертвенный и страдательный, но он в любой момент имеется освобождение от всякой подавленности. Потому что жертвенное страдание творчества ни при каких обстоятельствах не есть подавленность. Любая подавленность имеется оторванность человека от настоящего мира, утеря микрокосмичности, плен у мира, рабство у необходимости и данности. Природа скептицизма и всякого пессимизма — эгоистическая и самолюбивая. Сомнение в творческой силе человека в любой момент имеется болезненное ячество и самолюбивая рефлексия. Смирение и сомневающаяся скромность в том месте, где нужна решимость и дерзновенная уверенность, в любой момент имеется замаскированное метафизическое самолюбие, рефлектирующая оглядка и эгоистическая отъединенность, порождение ужаса и страха. Наступают времена в жизни человечества, в то время, когда оно должно оказать помощь само себе, сознав, что отсутствие трансцендентной помощи не есть слабость, потому что нескончаемую имманентную помощь отыщет человек в себе самом, в случае, если дерзнет раскрыть в себе творческим актом все мира и силы Бога, мира настоящего в свободе от мира призрачного. Сейчас через чур распространено недостойное и расслабляющее самооплевание — обратная сторона столь же недостойного и расслабляющего самовозвеличения. Мы не настоящие люди, обожают сказать, — в прошлые времена были настоящие. Прошлые люди смели сказать о религии. Мы не смеем сказать. Это — призрачное самосознание людей, распыленных миром, утерявших ядро личности. Их рабство у мира имеется погруженность в себя. Их погруженность в себя имеется утеря себя. Свобода от мира имеется соединение с настоящим миром — космосом. Выход из себя имеется обретение себя, собственного ядра. И мы можем и должны ощутить себя настоящими людьми, с ядром личности, с значительной, а не призрачной религиозной волей.
Не во тьме мы поднимаемся по лестнице познания. Научное познание поднимается по чёрной лестнице и освещает понемногу каждую ступень. Оно не знает, к чему придет на вершине лестницы, в нем нет солнечного света, смысла, Логоса, освещающего путь сверху. Но в настоящем высшем гнозисе имеется изначальное откровение смысла, солнечный свет, падающий сверху на лестницу познания. Гнозис имеется изначальное осмысливание, в нем имеется мужественная активность Логоса. Современная душа все еще страдает светобоязнью. Чёрными коридорами шла душа через бессветную науку и пришла к бессветной мистике. К солнечному сознанию не пришла еще душа. Мистическое восстановление чувствует себя вхождением в ночную эру. Ночная эра — женственная, а не мужественная, в ней нет солнечности. Но в более глубоком смысле вся новая история с ее рационализмом, позитивизмом, научностью была ночной, а не дневной эрой — в ней померкло солнце мира, погас высший свет, все освещение было неестественным и плохим. И мы стоим перед новым восходом солнца, перед солнечным восходом. Снова признана должна быть самоценность мысли (в Логосе) как светоносной людской активности, как творческого акта в бытии. Реакция против рационализма приняла форму неприязни к мысли и слову. Но должно освободиться от реакции и в свободе духа, во вневременном утверждении мысли и слова, узреть суть. Сознание отечественное по существу переходное и пограничное. Но на грани нового мира рождается свет, осмысливается мир отходящий. Лишь сейчас мы в силах понять в полной мере то, что было, в свете того, что будет. И мы знаем, что прошлое по-настоящему будет только в будущем.
Я знаю, что меня смогут обвинить в коренном несоответствии, раздирающем все мое мирочувствие и все мое миросознание. Меня обвинят в противоречивом совмещении крайнего религиозного дуализма с крайним религиозным монизмом. Предвосхищаю эти нападения. Я исповедую практически манихейский дуализм. Пускай так. Мир имеется зло, он безбожен и не Всевышним сотворен. Из мира необходимо уйти, преодолеть его до конца, мир обязан сгореть, он аримановой природы3. Свобода от мира — пафос моей книги. Существует объективное начало зла, против которого должно вести смелую войну. Мировая необходимость, мировая данность — аримановы. Ей противостоит свобода в духе, жизнь в божественной любви, жизнь в Плероме4. И я же исповедую практически пантеистический монизм. Мир божествен по собственной природе. Человек божествен по собственной природе. Всемирный процесс имеется самооткровение Божества, он совершается в Божества. Всевышний имманентен человеку и миру. человек и Мир имманентны Всевышнему. Все, совершающееся с человеком, совершается с Всевышним. Не существует дуализма божественной и внебожественной природы, идеальной трансцендентности Всевышнего человеку и миру. Эта антиномия монизма и дуализма у меня до конца сознательна, и я принимаю ее как непреодолимую в сознании и неизбежную в религиозной судьбе. Религиозное сознание по существу антиномично. В сознании нет выхода из вечной антиномичности трансцендентного и имманентного, монизма и дуализма. Антиномичность снимается не в сознании, не в разуме, а в самой религиозной жизни, в глубине самого религиозного опыта. Религиозный опыт до конца изживает мир как совсем внебожественный и как совсем божественный, изживает зло как отпадение от божественного смысла и как имеющее имманентный суть в ходе мирового развития. Мистический гнозис постоянно давал антиномические решения проблемы зла, в любой момент в нем дуализм таинственно сочетался с монизмом. Для величайшего из мистиков Якова Беме зло было в Всевышнем и зло было отпадением от Всевышнего, в Всевышнем был Бог и тёмный исток не был важен за зло. Все практически мистики стоят на сознании имманентного изживания зла. Трансцендентная точка зрения в любой момент имеется предпоследнее, а не последнее. И переживание греха периферично и экзотерично в религиозной судьбе. Глубже, эзотеричнее переживание внутреннего расщепления в божественной судьбе, богооставленности и богопротивления как жертвенного пути восхождения. В религиозном опыте неизбежно прохождение через трансцендентное отношение к Всевышнему и трансцендентное отношение к злу. Но так же неизбежно в религиозном опыте прихождение к имманентной правде, к имманентному изживанию мира и Бога. И каждый мистический опыт в пределе собственном снимает всякую противоположность между трансцендентным и имманентный. В религиозной жизни нет объективной предметности и объективной данности. Любая объективация, внеположность Всевышнего, Христа, таинства имеется только относительная и условная проекция на плоскости, явление историко-культурное. Поразителен парадокс религиозной судьбе: конечный трансцендентизм порождает оппортунистическое приспособление, сделки со злом мира, зрелый имманентизм порождает волю к радикальному выходу в Божественную судьбу духа, радикальному преодолению мира. Зрелый имманентизм освобождает от подавленности злом мира. Мир этот имеется плен у зла, выпадение из божественной судьбы, мир должен быть побежден. Но мир этот имеется только один из моментов внутреннего божественного процесса творчества космоса, перемещения в Троичности Божества, рождения в Всевышнем Человека. Эта антиномия дана в религиозном переживании. И лишь детски-незрелое, немудрое, испуганное сознание опасается данной антиномии, ему все мерещится оправдание и идеализация зла в имманентно-монистическом тезисе антиномии. Но к злу, к миру сему, к распаду и рабству наряду с этим возможно безжалостное отношение. Полное утверждается в глубине духовной судьбы, а не во внешнем относительном мире, к которому неприменимо ничто полное. Смелая война против зла мира зарождается в том освобождающем сознании имманентизма, для которого Всевышний имманентен людской духу, а мир трансцендентен ему. Легко может явиться желание истолковать такую религиозную философию как акосмизм. Мир для моего сознания призрачен, неподлинен. Но мир для моего сознания не космичен, это некосмическое, акосмическое состояние духа. Космический, настоящий мир имеется преодоление мира, свобода от мира, победа над миром. Мое сознание принимает еще одну антиномию — антиномию единого и множественного. В отличие от всякой мистики единого (Индия, Плотин, Экхардт) я исповедую моноплюрализм, т.е. метафизически и мистически принимаю не только Единое, но и субстанциальную множественность, раскрытие в Едином Всевышнем непреходящей космической множественности, множества вечных индивидуальностей. Космическая множественность имеется обогащающее откровение Всевышнего, развитие Всевышнего. Это сознание ведет к метафизическому и мистическому персонализму, к откровению я.
Эти вводные слова, возможно, предотвратят через чур неотёсанное непонимание и через чур элементарные обвинения. Я сознательно стою на антиномии и желаю изживать антиномию, а не логически и разумно ликвидировать. Исходя из этого, будучи монистом и имманентистом в последней глубине мистического опыта, веря в божественность мира, во внутреннюю божественность мирового процесса, в небесность всего земного, в божественность лика человеческого, я в пути утверждаю расщепление, необходимости и дуализм свободы, Всевышнего, мира и божественной жизни, всемирный данности, добра и зла, трансцендентного и имманентного. Таковой радикальный, революционный, непримиримый дуализм ведет к последнему монизму божественной судьбе, к божественности человека. В этом вся тайна христианства. Через смелый дуализм, через противопоставление божественного и мирского входит человек в монизм божественной судьбе. Все в мире должно быть имманентно вознесено на крест. Так осуществляется божественное развитие, божественное творчество. Все внешнее делается внутренним. И всю землю имеется мой путь. Мы должны порвать с тем церковным семитизмом, что был выражением христианского несовершеннолетия. Семитический ветхозаветный трансцендентизм сейчас мертвит религиозную судьбу, он выродился в полицейское мероприятие против перемещения в духовном опыте, он питает осуждение и нетерпимость ближнего, растит антихристианские эмоции. Мы уже понимаем, мы знаем относительность всякой онтологической транскрипции моментов религиозного и мистического опыта. Абсолютизация динамических моментов духовного опыта в метафизике и христианской онтологии может стать великой неправдой статики, восставшей против вечной правды динамики полной духовной судьбы. Динамическая транскрипция религиозного опыта должна иметь перевес над статической транскрипцией религиозной онтологии. Трансцендентизм имеется неизбежный момент религиозного опыта, а не безотносительная истина онтологии. Последняя тайна людская — рождение в человеке Всевышнего. Последняя тайна Божья — рождение в Всевышнем человека. И тайна эта — единая тайна. Потому что не только человек испытывает недостаток в Всевышнем, но и Всевышний испытывает недостаток в человеке5. В этом — тайна Христова, тайна Богочеловека.
В жизненном источнике данной книги и данной религиозной философии заложено совсем необыкновенное, царственное чувствование человека, религиозное осознание Антропоса как божественного Лика. Поныне религия, мистика и философия были так нечеловечны и безжалостны и с имманентной неизбежностью вели к безбожному позитивизму. В германской мистике были загадочные зачинания необыкновенного сознания человека, потребности Божьей в человеке антропогонии как длящейся теогонии. Эти глубины приоткрываются у Парацельса, у Я.Беме, у Ангелуса Силезиуса. И я ощущаю с ними опору и живую связь в их зачинающих откровениях. Довольно много писали оправданий Всевышнего, теодицей. Но наступает пора писать оправдание человека — антроподицею. Возможно, антроподицея имеется путь к теодицее, единственный не изжитый и не исчерпанный путь. Книга моя и имеется опыт антроподицеи через творчество. В мире разлагается и кончается религия рода, религия материальная. Все материально-родовое, ветхо-органическое имеет футуристически-технический, механический финиш. Зарождается религия человека. Человеческий род перерождается в человечество. Это переход в другой замысел бытия из замысла материального. В этом материи и кризисе рода и в жизни духа и окончательном рождении человека — сущность отечественной эры. Вся ориентировка судьбы обязана извне перейти вовнутрь. Все должно быть постигнуто как мистерия духа, как этапы его в вечности совершающегося пути. Все внешнее, предметное, материальное имеется только символизация свершающегося в глубине духа, в Человеке.
г. Москва. 1914 г. Февраль.
ГЛАВА I. ФИЛОСОФИЯ КАК ТВОРЧЕСКИЙ АКТ
Мечта новой философии — стать научной либо наукообразной. Никто из официальных философов не сомневается без шуток в законности и верности этого рвения не смотря ни на что превратить философию в научную дисциплину. На этом сходятся метафизики и позитивисты, материалисты и критицисты. Гегель и Кант, Конт и Спенсер, Коген и Риккерт, Вундт и Авенариус — все желают, дабы философия была наукой либо наукообразной. Философия всегда питает зависть к науке. Наука — предмет вечного желания философов. Философы не смеют быть самими собою, они желают во всем быть похожим ученых, во всем подражать ученым. Философы верят в науку больше, чем в философию, сомневаются в себе и в собственном деле и сомнения эти возводят в принцип. Философы верят в познание только по причине того, что существует факт науки: по аналогии с наукой готовы верить они и в философское познание. Это возможно сообщить не только про позитивистов и критицистов, это в полной мере применимо и к громадной части метафизиков нового времени. И метафизика желает стать наукой, походить во всем на науку, не смотря на то, что это мало ей удается. Окончательное освобождение философии от всякой зависимости современные философы знают как окончательное превращение философии в особенную науку. Современное сознание одержимо идеей научной философии, оно загипнотизировано навязчивой идеей научности1. Но нет в этом ничего значительно нового: это только модернизированное выражение ветхой схоластической идеи. И метафизическая философия по-своему желала быть научной и для собственного времени казалась и условно была научной. Лейбниц и Декарт — не меньше научные философы, чем Коген и Гуссерль. В то время, когда простой апологет научности Геккель захотел создать научный монизм, то забрал себе примером ветхого метафизика Спинозу. Геометрический способ Спинозы был таким же рвением к научности в философии, как и трансцендентальный способ Канта. И схоластическая средневековая философия вся была проникнута упорным и всеохватывающим рвением сделать формальной наукообразной дисциплиной не только философию, но и теологию. Само научное сознание средневековья весьма отличалось от современного, но схоластика приспособлялась к научности собственного времени. Недаром властителем дум был Аристотель, самый наукообразный философ древности. Фома Аквинский в такой же мере научный философ, как и Коген, но любой научен для собственного времени, по параметрам научности собственного времени. Научная философия Когена имеется прямое наследие схоластической философии. Неокантианство имеется неосхоластика, но доведшая проблему познания до ужасной остроты. Для Фомы Аквинского метафизика была строгой наукой о сущем и правилах сущего2. Это была наука чисто рациональная, конструкция ее была строго логическая. Фома Аквинский не знал критических сомнений новой философии, его наука была догматическая. Наука Фомы Аквинского властвовала и над теологией, и над всей судьбой. Философия была прислужницей теологии — это возможно осознавать и без того, что философия делала теологию научной, наукообразной. По окончании всех критических сомнений новой философии у Когена гносеология преобразовывается в новый род метафизики, наука о категориях перерождается в науку о сущем и его правилах, как это было уже у Гегеля3. Эта научная философия так же претендует господствовать над судьбой, как претендовала философия схоластическая. Схоластический принцип и имеется принцип господства школьности, научности, наукообразной рациональности над философией и над всей культурой собственного времени. Содержание наукообразной рациональности изменяется, но принцип остается все тот же, Аристотель, Фома Аквинский, Декарт, Спиноза, Кант, Гегель, Спенсер, Авенариус, Коген, Гуссерль — все эти столь разнообразные философы превращают философию в наукообразную схоластику. В любой момент схоластично желание философии быть универсальной наукой собственного времени. Философское сознание всегда замутнено и закутано фальшивым, призрачным рвением к научности, к критериям и идеалам области чуждой философии — этим вековым рабством философии у чужого господина.
Философия ни в каком смысле не есть наука и ни в каком смысле не должна быть научной. Практически неясно, по какой причине философия возжелала быть похожим науку, стать научной. Не должны быть научны мастерство, мораль, религия. По какой причине философия должна быть научна? Казалось бы, так ясно, что ничто на свете не должно быть научно, не считая самой науки. Научность имеется критерий и исключительное свойство науки лишь для науки. Казалось бы, так ясно, что философия должна быть философской, только философской, а не научной, подобно тому как мораль должна быть моральной, религия — религиозной, мастерство — художественным. Философия — первороднее, исконнее науки, она ближе к Софии; она была уже, в то время, когда науки еще не было, она из себя выделила науку. А кончилось ожиданием, что наука выделит из себя философию. Та разделение, которая выделила науку из философии, обязана радовать философию как освобождение ее самобытной сферы. Но разделение эта попутно вела к порабощению философии. В случае, если признать философию особой наукой в последовательности вторых наук (напр, наукой о правилах познания либо о правилах сущего), то этим совсем упраздняется философия как самобытная сфера духовной судьбы. Запрещено уже будет сказать о философии наровне с наукой, мастерством, моралью и т.п. О философии нужно будет говорить наряду с другими науками, с математикой, с физикой, химией, физиологией и т.п. Но так как философия — независимая область культуры, а не независимая область науки. У философов преобладает рвение сделать философию не столько наукой, сколько научной. Что же такое научность?
Никто без шуток не сомневается в ценности науки. Наука — неоспоримый факт, необходимый человеку. Но в нужности и ценности научности возможно сомневаться. научность — и Наука — совсем различные вещи. Научность имеется перенесение параметров науки на другие области духовной судьбы, чуждые науки. Научность покоится на вере в то, что наука имеется главный критерий всей жизни духа, что установленному ей распорядку все должно покоряться, что ее разрешения и запреты имеют важное значение везде. Научность предполагает существование единого способа. Никто не начнёт возражать против требования научности в науке. Но в этот самый момент возможно указать на плюрализм научных способов, соответствующий плюрализму наук. Запрещено, напр, перенести способ естественных наук в психологию и в науки публичные. Это неоднократно показывали и обосновывали германские гносеологи4. Но эти самые гносеологи довольно много содействовали упрочнению идеала научности. В германском критическом сознании имеется пафос научности. Критические философы желали бы ориентировать всю культуру на науке. Идеал научной философии в германском критицизме не таковой неотёсанный, как в позитивизме французском и британском, значительно более утонченный и усложненный. Но германское критическое сознание пришло не только к тому, что философия должна быть научной, — оно признало власть научности и над сферой религиозной, моральной, эстетической, публичной. Должна быть научная, критическая разделение культуры, научный ее распорядок. Критерий научности заключает в колонию и освобождает из колонии все, что желает и как желает. Религия в пределах разума, рациональный протестантизм — это уже господство научности над религиозной судьбой, это отрицание ее неподсудности. Но научность не есть наука и добыта она не из науки. Никакая наука не дает директив научности для чуждых ей сфер. Астрономия, физика, геология либо физиология нимало не заинтересованы в научности философии, в научном распорядке культуры. Научность (не наука) имеется рабство духа у низших сфер бытия, неустанное и повсеместное сознание власти необходимости, зависимости от всемирный тяжести. Научность имеется только одно из выражений утери свободы творческого духа. В этом смысле научность глубоко симптоматична. Германский критицизм грезит дисциплинировать дух научностью, грезит спасти дух от хаоса. Это коренная германская мысль, что все должно быть оправдано научным гносеологическим сознанием. Но на все распространенная дисциплина научности имеется только дробления рабства духа и выражение духа. брак и Германские философы желали бы сделать наукообразным и методологически оправданным. В этом отражается безбрежный германский рационализм. Наука имеется своеобразная реакция человеческого духа на мир, и из научного природы отношения и анализа науки к миру будет ясно, что навязывание научности вторым отношениям человека к миру имеется рабская зависимость духа.
По своеобразной собственной сущности наука имеется реакция самосохранения человека, потерянного в чёрном лесу всемирный судьбы. Дабы жить и развиваться, обязан человек познавательно ориентироваться во всемирной данности, со всех сторон на него наступающей. Для данной защищающей его ориентировки человек обязан привести себя в соответствие с всемирный данностью, с окружающей его всемирный необходимостью. Наука и имеется усовершенствованное орудие приспособления к данному миру, к навязанной необходимости. Наука имеется познание необходимости через приспособление к познание и мировой данности из необходимости. Еще возможно выяснить науку как сокращенное, экономическое описание данной всемирный необходимости в реакции самосохранения и целях ориентировки5. Научное мышление постоянно находится в глубоком соответствии, в приспособлении к всемирной необходимости, оно имеется орудие ориентировки в данном. Эта печать приспособления лежит не только на научном опыте, но и на дискурсивном мышлении, которым пользуется наука для собственных выводов. Научная логика имеется орудие приспособления к необходимости, в ней имеется покорность всемирный необходимости, и на ней лежит печать ограниченности данной необходимостью, данной данностью. Все ограничительные задачи формальной логики являются только приспособленным отражением ограничительных задач данной всемирный необходимости6. И в ограниченной логике имеется верная реакция на ограниченное состояние данного мира. Необходимость в мышлении имеется только его самосохранение в приспособлении к необходимости мира. Необходимость мира должна быть опознана, и для этого должна быть выработана соответствующая необходимость в мышлении. Возможно относиться критически к отдельным проявлениям прагматизма, но тяжело отрицать прагматическую природу науки, ее жизненно-корыстный, биологический темперамент. Уже Бекон раскрыл корыстно-прагматическую природу науки6. В теории научного познания Э.Маха имеется неустранимая, фактическая правда. Наука настоящих ученых, а не философов, наука экспертов, двигавших вперед самую науку, оправдывает прагматистов и Маха, а не Когена и критицистов. Об универсальной науке грезили только философы — ученые всегда были скромнее. Ученые расчленяли мировую данность на отдельные, особые сферы и давали экономически сокращенное описание отдельных сфер под наименованием законов природы. Сокровище научных законов природы в первую очередь была в практической ориентировке в природе, в овладении ею ее же средствами, т.е. через приспособление. Действительно, в науке постоянно жили и боролись две души, и одна из них жаждала познания всемирный тайны. Но науку создавала не эта душа, эта душа постоянно склонялась к философии, к теософии, к волшебству. Позже видна будет сообщение науки с волшебством. Дабы яснее стала ненужность и невозможность научной философии, принципиально важно выделить вывод, что наука имеется послушание необходимости7. Наука — не творчество, а послушание, ее стихия — не свобода, а необходимость. Видно будет, что наука — ветхозаветна по собственной религиозной сущности и связана с грехом. Наука ни при каких обстоятельствах не была и не может быть освобождением человеческого духа. Наука всегда была выражением неволи человека у необходимости. Но она была полезной ориентировкой в необходимости и священным познавательным послушанием последствиям содеянного человеком греха. Наука по существу собственному и по цели собственной постоянно познаёт мир в нюансе необходимости, и категория необходимости — главная категория научного мышления как ориентирующего приспособления к данному состоянию бытия. Наука не прозревает свободы в мире. Наука не знает последних тайн, в силу того, что наука — надёжное познание. Исходя из этого наука не знает Истины, а знает только истины. Истина науки имеет значение только для частных состояний бытия и для частных в нем ориентировок. Наука формирует собственную реальность. А религия и философия создают совсем другие действительности.