У Гегеля диалектика стоит на голове. Нужно перевернуть ее, дабы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно.
К. Маркс. Капитал. Послесловие ко 2–му изданию.
Посвящается Маргарите и Ги
В опубликованной некое время назад статье, посвященной молодому Марксу, я обратил внимание на неясность понятия «переворачивания Гегеля». Мне представлялось, что в случае, если осознавать это выражение в строгом смысле, то оно в полной мере подходит для описания мысли Фейербаха, что вправду «снова ставит спекулятивную философию на ноги», — но только чтобы извлечь из нее, в силу некой неумолимой логики, не что иное, как идеалистическую антропологию; и что оно не имеет возможности использоваться к Марксу, по крайней мере, к Марксу, вышедшему за пределы собственной «антропологической» фазы развития.
Сейчас я бы желал сделать еще один ход и выдвинуть тезис, что в известной фразе «У Гегеля диалектика стоит на голове. Нужно перевернуть ее, дабы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно»[40]выражение «перевернуть» носит темперамент указания либо кроме того метафоры и что оно формирует не меньше неприятностей, чем разрешает.
Как, в действительности, направляться его осознавать в применении к данному конкретному случаю? Обращение тут идет уже не о «переворачивании» Гегеля, т. е. о переворачивании спекулятивной философии как такой. Благодаря «Германской идеологии» мы знаем, что эта операция лишена всякого смысла. Тому, кто пытается всего лишь перевернуть спекулятивную философию (чтобы извлечь из нее, к примеру, материализм), придется всегда играть роль Прудона философии, роль ее бессознательного пленника, подобно тому как Прудон постоянно оставался пленником буржуазной экономии. Сейчас речь заходит лишь о диалектике. Но в то время, когда Маркс пишет, что необходимо «отыскать рациональное зерно в мистической оболочке спекулятивной философии», мы можем поразмыслить, что рациональное зерно — это сама диалектика, а мистическая оболочка — спекулятивная философия… Именно это говорит Энгельс, в то время, когда он, применяя освященные традицией понятия, различает способ и систему[41]. Итак, мы отбрасываем оболочку, т. е. мистическое облачение (спекулятивную философию), дабы сохранить полезное зерно: диалектику. В это же время в той же самой фразе Маркс говорит, что переворачивание диалектики и вылущивание зерна — одно да и то же. Но как такое извлечение зерна возможно переворачиванием? Иначе говоря что же выясняется «перевернутым» именно поэтому извлечению рационального зерна?
Разглядим данный вопрос подробнее. Извлеченная из идеалистической оболочки диалектика делается «прямой противоположностью гегелевской диалектики». Значит ли это, что сейчас она имеет дело уже не с перевернутым и сублимированным миром Гегеля, но используется Марксом к настоящему миру? Конкретно в этом смысле необходимо осознавать утверждение, что Гегель первенствовал , кто «во безграничной и сознательной форме изложил общие формы диалектического перемещения». Исходя из этого направляться позаимствовать у него диалектику, дабы применить ее в изучении судьбы, а не Идеи. Тогда «переворачивание» было бы переворачиванием направления диалектического изучения. Но такое переворачивание направления покинуло бы саму диалектику неизменной.
В это же время в упомянутой статье я, забрав как пример развитие молодого Маркса, утверждал, что, строго говоря, заимствование диалектики в той форме, в которой она существует у Гегеля, не имеет возможности не породить страшных неясностей, потому, что возможность того, дабы диалектика была заключена в совокупности Гегеля как зерно в оболочке, исключается самим принципом марксистской интерпретации любого идеологического феномена[42].
Вправду, нереально думать, что гегелевская идеология не исказила саму сущность диалектики Гегеля, правильнее говоря (потому, что такое «искажение» предполагает фикцию чистой диалектики, существующей до собственного «искажения»), что несложная операция «извлечения» каким — то чудесным образом имела возможность бы перевоплотить гегелевскую диалектику в марксистскую.
Просматривая стремительные строчки «Послесловия», возможно подметить, что сам Маркс в полной мере осознавал эту трудность; нагромождение метафор, в особенности уникальная переворачивания «и» встреча «извлечения» несут в себе больше содержания, чем буквальный суть Марксова текста; больше того, в других пассажах, значительно чаще исчезающих в переводе Руа, это содержание проявляется со всей ясностью.
Достаточно пристально прочесть германский текст, дабы понять, что мистическая оболочка — это отнюдь не спекулятивная философия, «мировоззрение» либо «совокупность», т. е. элемент, что считается внешним по отношению к способу (как возможно было бы поразмыслить, следуя букве более поздних комментариев Энгельса)[43]; нет, она относится к самой диалектике. Маркс говорит кроме того о «мистификации, которую диалектика претерпевает в руках Гегеля», он упоминает ее «мистифицирующую сторону» и «мистифицированную форму» (mystificierte Form) и противопоставляет ей рациональный вид (rationelle Gestalt) собственной диалектики. Тяжело отыскать более ясное выражение той идеи, что мистическая оболочка — не что иное, как мистифицированная форма самой диалектики, т. е. не элемент, что для диалектики (как «совокупности») есть довольно внешним, но элемент, что внутренне свойствен гегелевской диалектике. Так, чтобы высвободить ее, было бы слишком мало отделить ее от первого облачения (т. е. совокупности). Следовало высвободить ее и от той второй оболочки, которая срослась с ее телом, которая есть (не побоюсь этого выражения) ее собственной кожей, неотделимой от нее самой, которая есть гегельянской впредь до самых оснований (Grundlage). Но в случае, если это так, то направляться заявить, что речь заходит отнюдь не о безболезненном извлечении, что это мнимое «вылущивание рационального зерна» на деле есть демистификацией, т. е. операцией, преобразующей то, что она извлекает.
Исходя из этого я пологаю, что это метафорическое выражение («переворачивание» диалектики) ставит совсем не проблему природы объектов, к каким используется одинаковый способ (мир идеи у Гегеля — настоящий мир у Маркса), — но проблему природы диалектики как такой, т. е. проблему ее своеобразных структур. Не проблему переворачивания направления диалектического изучения, но проблему преобразования диалектических структур. Вряд ли стоит показывать на то, что в первом случае тот факт, что диалектика оказывается внешней по отношению к своим вероятным объектам, поднимает вопрос о применении способа, что есть додиалектическим, и потому, строго говоря, лишен для Маркса всякого смысла. И наоборот, вторая неприятность ставит настоящий вопрос, и тяжело представить себе, что его ученики и Маркс в их теории и в их практике, в теории либо в практике не дали конкретного ответа на данный вопрос.
Завершая это затянувшееся разъяснение текста, направляться заявить, что в случае, если марксистская диалектика «впредь до самого основания» есть противоположностью гегелевской диалектики, если она есть рациональной, а не мистической — мистифицированной — мистифицирующей, то это радикальное различие должно проявиться в ее сущности, т. е. в ее структурах и собственных определениях. Это значит, что фундаментальные структуры гегелевской диалектики, такие, как отрицание, отрицание отрицания, тождество противоположностей, «снятие», переход количества в уровень качества, несоответствие и т. д. имеют у Маркса (в той мере, в какой он по большому счету их принимает, что происходит отнюдь не всегда!) иную, чем у Гегеля структуру. Это значит да и то, что допустимо распознать, обрисовать, выяснить и помыслить эти структурные различия. Но в случае, если это быть может, то сделать это нужно, кроме того жизненно принципиально важно для марксизма. Так как запрещено же до бесконечности повторять эти только примерно верные фразы — различие между методом Гегеля и системой, переворачивание философии либо диалектики, извлечение «рационального зерна» и т. д., разрешая этим формулам мыслить за нас, и надеяться на волшебную силу нескольких совсем обесцененных слов, на каковые возлагают ответственность за завершение труда Маркса. Жизненно ответственной эта задача мне думается по причине того, что я уверен, что от ее решения сейчас зависит само философское развитие марксизма[44].
Но потому, что любой сам обязан платить по своим квитанциям, я на риск и свой страх постараюсь предложить пара мыслей, касающихся марксистского понятия несоответствия, забрав как пример ленинскую тему «самоё слабого звена».
Данной метафоре Ленин придает в первую очередь практический суть. Прочность цепи определяется прочностью ее самоё слабого звена. Исходя из этого всякому, кто пытается осуществлять контроль ту либо иную обстановку, нужно смотреть за тем, дабы ни один не сильный пункт не сделал уязвимой всю совокупность. И наоборот, тому, кто пробует ее уничтожить, достаточно для успеха собственного предприятия отыскать всего одну слабость, которая делает неустойчивой всю ее мощь, превосходящую, на первый взгляд, его силы. Для того, кто просматривал Макиавелли и Вобана, которым мастерство защиты упрочнений было знакомо столь же отлично, как и мастерство их разрушения, и каковые о всякой кирасе делали выводы по ее недостаткам, во всем этом еще нет ничего нового.
Обстоятельство, по которой эта тема столь занимательна, содержится вот в чем. В случае, если теория самоё слабого звена является ориентиром для ленинской теории революционной партии (организационная структура и чьё сознание должны быть идеальным единством, разрешающим противостоять всем проискам соперника и одержать над ним победу), — то в той же мере она воодушевляет и его размышления о самой революции. По какой причине революция стала вероятной в РФ, по какой причине она появилась в ней победоносной? Она стала вероятной в РФ в силу событий, связанных не с одной лишь Россией: потому, что с началом империалистической войны человечество появилось в объективно революционной ситуации[45]. Империализм поменял «мирный» вид прошлого капитализма. Концентрация промышленных монополий и подчинение промышленных монополий денежным ужесточили как эксплуатацию трудящихся капиталистических государств, так и колониальную эксплуатацию. Борьба между монополиями сделала войну неизбежной. Но эта война, причинив нескончаемые страдания огромным народным весам (среди которых были и те колониальные народы, из которых рекрутировались войска), вовлекла народные низы не только в кровавую бойню, но и в историю. тяготы и Опыт войны во всех государствах послужили катализатором борьбы против капиталистической эксплуатации, длившейся в течении целого столетия; как, но, и исходным пунктом, потому, что они дали ей эффективные средства и неопровержимое свидетельство действия. Но данный вывод, сделать что было вынуждено большая часть населений украины (революции в Венгрии и Германии, широкомасштабные забастовки и мятежи во Италии и Франции, Рекомендации в Турине), стал причиной победе революции лишь в РФ, т. е. в «самая отсталой» европейской стране. Чем разъясняется это парадоксальное исключение из правил? Обстоятельство заключалась в том фундаментальном факте, что в «совокупности империалистических стран»[46]Россия представляла собой самоё слабое звено. И не смотря на то, что мировая война осложнила и сделала более трудноразрешимой эту обстановку, не она ее создала. Уже революция 1905 года сделала явной меру слабости царской России. Эта слабость являлась следствием одной своеобразной черты России тех обострения: и лёт накопления всех исторических противоречий, вероятных в то время в пределах одного страны. Среди них — несоответствия феодального режима эксплуатации, что, опираясь на поповское надувательство, на заре XX столетия с тем большей жестокостью правил «необразованными»[47]крестьянскими весами, чем очевиднее становилась опасность — событие, делавшее вероятным неповторимое сближение революции и крестьянского восстания рабочих[48]. Несоответствия капиталистической и империалистической эксплуатации, проявившиеся в столь широких масштабах в мегаполисах и их пригородах, в горнодобывающих и нефтедобывающих районах и т. д. Несоответствия колониальной эксплуатации и колониальных войн, навязанных целым народам. Огромное несоответствие между уровнем развития способов капиталистического производства (особенно показательным был уровень концентрации рабочей силы: петроградский завод Путилова, бывший в то время самым громадным в мире, насчитывал 40 тыс. служащих и рабочих) и средневековым состоянием сельского хозяйства. Ухудшение классовой борьбы во всей стране, причем не только борьбы между эксплуататорами и эксплуатируемыми, но и борьбы между самими господствующими классами (большими феодальными собственниками, которые связаны с авторитарным, милитаристским царизмом и полицейским; небольшим дворянством, постоянно составлявшим все новые и новые заговоры; большой и либеральной буржуазией, которая вела борьбу против царя; небольшими буржуа, колеблющимися между левачеством и «конформизмом» анархистского толка). В некоторых случаях играли свою роль и другие «необыкновенные»[49]обстоятельства, немыслимые вне этого «переплетения» внешних и внутренних противоречий России. Примером может служить «большой уровень развития» русском революционной элиты, которую преследования царского режима заставили к эмиграции, где она смогла «взять образование» и воспринять все наследие политического опыта трудящихся классов Западной Европы (и в первую очередь марксизм), — событие, сыгравшее отнюдь не последнюю роль в ходе формирования большевистской партии, организация и чьё сознание были на пара порядков выше, чем организация и сознание всех западных «социалистических» партий[50]; «главная репетиция» Революции 1905 года, которая, как это довольно часто случается в периоды тяжелых кризисов, кинула броский свет на отношения между классами, кристаллизировала их и сделала вероятным «открытие» новой формы политической организации весов, т. е. Советов[51]; наконец (и это отнюдь не наименее необыкновенное событие), неожиданная «передышка», которую усталость империалистических стран дала коммунистам, разрешив им «пробить себе дорогу» в Историю, непроизвольная, но действенная помощь французской и британской буржуазии, которая хотела избавиться от царя, — все это в решающий момент внесло свою лепту в победу революции[52]. Итак, все, кроме того самые незначительные элементы привилегированной обстановке России, находившейся на пороге вероятной революции, связаны с обострением и накоплением исторических противоречий, непостижимых вне пределов России, которая, отставая от вторых империалистических государств как минимум на столетие, одновременно с этим пребывала среди них в первых последовательностях.
Обо всем этом Ленин говорит в бесчисленных текстах[53], содержание которых Сталин с особой ясностью резюмировал в собственных докладах, прочтённых в апреле 1924 года[54]. Неравномерность развития капитализма на протяжении начавшейся в 1914 г. войны конкретно потому послужила обстоятельством Русском революции, что Российская Федерация в эру революций, открывшуюся тогда перед человечеством, была самоё слабым звеном в цепи империалистических стран: в силу того, что она накапливала в себе наибольшее число исторических противоречий, вероятных в то время; в силу того, что она была одновременно и самая отсталой, и самая развитой нацией, — огромное несоответствие, которое ее господствующие классы в силу собственной разобщенности не могли ни обойти, ни дать добро. В противном случае говоря, Российская Федерация, еще не совершив буржуазной революции, уже стояла на пороге революции пролетарской; готовься породить две революции сходу, она кроме того ценой отсрочки первой была неспособна не допустить вторую. Ленин был прав, в то время, когда заметил в данной необыкновенной и «безнадёжной»[55](для правящих классов) ситуации объективные условия революции в РФ, а создав компартию, эту цепь без единого не сильный звена, создал тем самым и ее субъективные условия, т. е. инструмент решающей атаки на это не сильный звено империалистической цепи.
Но разве не то же самое желали сообщить Энгельс и Маркс, в то время, когда утверждали, что прогресс в истории постоянно осуществляется с плохой стороны[56]? Мы можем вычислять, что это выражение обозначает ту сторону, которая наименее привлекательна для тех, кто господствует над историей. Но кроме того не совершая насилия над словами, мы кроме этого можем вычислять, что оно обозначает и сторону, которая представляется наименее привлекательной для тех, кто… ожидает свершения исторических событий иначе! Примером могут служить германские социал — столетия и демократы конца, вычислявшие, что в недалеком будущем станут свидетелями победы социализма, потому, что владеют привилегией принадлежности к самому сильному капиталистическому стране, непрерывно расширявшему собственную экономическую базу — тогда как они сами непрерывно расширяли собственную электоральную базу (бывают и такие совпадения…). Они, без сомнений, верили, что История движется вперед с другой, «хорошей» стороны — со стороны самоё мощного экономразвития, громаднейшей экспансии, со стороны несоответствия, сведенного к собственной самая чистой схеме (то есть, к несоответствию Труда и Капитала), забывая одновременно с этим, что в этом случае все это происходило в Германии, вооруженной замечательным национальным аппаратом и имеющей буржуазию, которая давным — в далеком прошлом распростилась с надеждами на «собственную» политическую революцию, взяв вместо — сперва от Бисмарка, а позже от Вильгельма — политическую, бюрократическую и военную защиту, и огромные доходы от капиталистической и колониальной эксплуатации; Германии, в которой существовала шовинистическая и реакционная небольшая буржуазия — забывая, что в этом случае эта столь несложная схема несоответствия была легко — напросто абстрактной: настоящее же несоответствие сливалось со всеми этими «событиями» до таковой степени, что различить, идентифицировать и преобразовать его возможно было только через них и в них.
Постараемся выделить самоё существенное в этом практическом опыте и в тех мыслях, к каким он побуждает Ленина. Но сначала направляться заявить, что не только данный опыт послужил для них базой. До 1917 г. был 1905 г., до 1905 г. — огромные исторические заблуждения Германии и Англии, до них — Коммуна, и вдобавок раньше — германское поражение 1848–1849 гг. Целый данный исторический опыт был прямо либо косвенно подвергнут проверке мыслью (Энгельс: «контрреволюция и Революция в Германии», Маркс: «Классовая борьба во Франции», «18–е брюмера Луи Бонапарта», «Гражданская война во Франции», «Критика Готской программы», Энгельс: «Критика Эрфуртской программы» и т. д.) и соотнесен с опытом вторых, предшествующих революций: с опытом буржуазных революций в Франции и Англии.
Но возможно ли по — иному резюмировать эти теоретический комментарий и практические испытания к ним, нежели сообщив, что целый революционный марксистский опыт обосновывает, что кроме того в случае, если несоответствие в общем (но и оно уже имеет своеобразное определение: несоответствие между производственными отношениями и производительными силами, значительно воплощенное в несоответствии между двумя антагонистическим классами) достаточно для того, чтобы выяснить обстановку, в которой революция «стоит на повестке дня», то оно однако неспособно само по себе вызвать «революционную обстановку», а тем более — обстановку победы революции и революционного разрыва. Чтобы это несоответствие стало «активным» в сильном смысле этого слова, дабы оно стало принципом разрыва, нужно такое накопление «тенденций» и «обстоятельств», что какими бы ни были их их направленность и истоки (а многие из них по необходимости, в силу их их направленности и происхождения парадоксальным образом чужды, кроме того «полностью противоположны» революции) они, однако, «сливаются» в единстве разрыва, тем самым разрешая объединить огромное большая часть народа в атаке на режим, что его правящие классы бессильны защитить[57]. И не только эта обстановка в целом предполагает «слияние» двух фундаментальных условий в едином и «неповторимом национальном кризисе», но и каждое из этих условий, (абстрактно) забранное по отдельности, также предполагает некое «слияние» в «накоплении» противоречий. Разве не оставался бы в противном случае необъяснимым тот факт, что народные веса, поделённые на классы (пролетарии, крестьяне, небольшая буржуазия), сознательно либо бессознательно включились в неспециализированную атаку на существующий режим как единое целое? И разве не оставался бы в противном случае необъяснимым тот факт, что господствующие классы, которым, не обращая внимания на существующие среди них различия (феодалы, большая буржуазия, промышленники, финансисты), благодаря верному инстинкту и обширному опыту постоянно удавалось возобновление священного альянса эксплуататоров против эксплуатируемых, были низведены до состояния полного бессилия и были разобщенными в самый критический момент, лишенными и средств разрешения кризиса, и новых политических фаворитов, и классовой опоры за границей, невооружёнными в самой твердыне их собственного национального аппарата, так что те самые народные веса, каковые они столь умело держали на предлогу, эксплуатацией, мошенничеством и насилием вынуждая их оказывать уважение к собственному авторитету, в мгновение ока подмяли их под себя? В то время, когда в таковой ситуации в игру, причем в одну и ту же игру включается огромная масса «противоречий», кое-какие из которых радикально неоднородны и не имеют ни неспециализированного истока, ни неспециализированного направления, ни неспециализированных места и уровня действия, но каковые, однако, «сливаются» между собой в единстве разрыва, делается неосуществимым сказать о единственной и несложной силе «неспециализированного несоответствия». Очевидно, фундаментальное несоответствие, являющееся господствующим в данное время (в то время, когда революция «стоит на повестке дня»), действует как во всех этих «несоответствиях», так и в образуемом ими «сплаве». Но, строго говоря, нереально утверждать, что эти «несоответствия» и их «сплав» — всего лишь его чистый феномен. Потому, что «события» либо «тенденции», в которых оно осуществляется, — что-то большее, чем его несложный и чистый феномен. Они зависят от производственных взаимоотношений, каковые не смотря на то, что и являются одним из терминов несоответствия, но одновременно с этим сущность условия его существования; от надстроек, т. е. инстанций, каковые от них производны, но владеют собственными действенностью и связностью; наконец, от интернациональной конъюнктуры, которая включается в игру как детерминанта, играющаяся собственную своеобразную роль[58]. Это значит, что «различия», конституирующие каждую из присутствующих в игре инстанций (и проявляющие себя в том «накоплении», о котором говорит Ленин), если они «образуют сплав» настоящего единства, отнюдь не «исчезают» как чистый феномен во внутреннем единстве несложного несоответствия. Единство, которое они конституируют в подобном «сплаве» революционного разрыва[59], конституировано их собственной действенностью и собственной сущностью, на базе того, что они сущность и в соответствии с своеобразным модальностям их действия. без сомнений, что, конституируя это единство, они реконституируют и реализовывают фундаментальное единство, вдыхающее в них жизнь, но, делая это, они одновременно с этим делают явной и его природу: тот факт, что «несоответствие» неотделимо от структуры всего социального тела, в котором оно себя проявляет, неотделимо от своих формальных условий существования и от тех самых инстанций, которыми оно руководит, что они исходя из этого оказывают действие на саму сердцевину несоответствия, которое, являясь детерминантой, одновременно с этим само детерминировано, причем детерминировано различными инстанциями и различными уровнями публичной формации, в которую оно вдыхает жизнь: мы имели возможность бы заявить, что оно в любой момент принципиально сверхдетерминировано[60].
Я отнюдь не настаиваю на термине сверхдетерминация (что заимствован из иных дисциплин), но за отсутствием лучшего я использую его в качестве отметки и одновременно с этим в качестве указания на проблему, и по причине того, что он в полной мере разрешает осознать, по какой причине та действительность, с которой мы имеем тут дело, не имеет ничего общего с гегелевским несоответствием.
Вправду, гегелевское несоответствие ни при каких обстоятельствах не есть реально сверхдетерминированным, даже в том случае, если довольно часто оно и думается таковым. Так, к примеру, в «Феноменологии», где обрисован его диалектика и опыт сознания, достигающая завершения с возникновением Полного Знания, несоответствие отнюдь не думается несложным; наоборот, оно думается очень сложным. Строго говоря, несложным возможно названо лишь первое несоответствие: несоответствие между чувственным его знанием и сознанием. Но чем дальше мы продвигаемся в диалектике его производства, тем более богатым делается сознание и тем более сложным — несоответствие. И однако возможно продемонстрировать, что эта сложность — отнюдь не сложность настоящей сверхдетерминации, но сложность кумулятивной интериоризации, которая только думается сверхдетерминацией. Вправду, в любой момент собственного становления сознание переживает и познает в опыте собственную сущность (соответствующую достигнутому им уровню развития) как при помощи всех отзвуков прошлых сущностей, которыми оно было, так и благодаря оллюзивному присутствию соответствующих исторических форм. Тем самым Гегель говорит о том, что всякое сознание владеет как неким прошлым, снятым — сохраненным (aufgehoben) в его настоящем, так и неким миром (миром, сознанием которого оно имело возможность бы быть, но что остается как бы на внешней границе (en marge) «Феноменологии», присутствуя всего лишь виртуально и неявно), и что исходя из этого его прошлому принадлежат и миры оставшихся в прошлом сущностей. Однако эти прошлые фигуры сознания, как и эти неявные миры (соответствующие этим фигурам) ни при каких обстоятельствах не воздействуют на нынешнее сознание как настоящие детерминанты, хорошие от него самого: как эти фигуры, так и эти миры затрагивают сознание всего лишь в качестве отзвуков (воспоминаний, фантомов его историчности) того, чем оно стало, т. е. в качестве предвосхищений либо аллюзий его самого. И потому, что прошлое — в любой момент всего лишь внутренняя сущность будущего, которое оно в себе содержит, то это присутствие прошлого имеется присутствие самого сознания в себе самом, а отнюдь не настоящая детерминанта, внешняя сознанию. Будучи кругом кругов, сознание имеет только один центр, и лишь он его детерминирует: исходя из этого ему нужны круги, имеющие иные, нежели оно само, центры, т. е. децентрированные круги, чтобы оно в самом собственном центре могло быть затронуто их действием, другими словами, чтобы его сущность могла быть сверхдетерминирована ими. Но на деле это отнюдь не так.
Истинность этого описания делается еще очевиднее в «Философии истории». Тут мы также сталкиваемся с видимостью сверхдетерминации: разве не конституировано всякое историческое общество нескончаемым числом конкретных детерминант: от политических законов, религии, нравов, обычаев до денежного, коммерческого, экономического режима, совокупности образования, искусства, философии и т. д.? В это же время ни одна из этих детерминант по сути собственной не есть внешней для других, причем не только по причине того, что их совокупность образует изначальное органическое единство, но в первую очередь по причине того, что эта тотальность отражается в неповторимом внутреннем принципе, что есть истиной всех этих конкретных детерминант. Заберём, например, Рим: вся его огромная история, его установления, его начинания и кризисы сущность не что иное, как проявление во времени и последующее разрушение внутреннего принципа абстрактной юридической личности. Данный внутренний принцип, очевидно, содержит в себе как будто бы отзвуки все правила оставшихся в прошлом исторических формаций, но это отзвуки того же самого принципа, и именно исходя из этого он также имеет всего лишь один центр, что есть центром всех прошлых миров, сохранившихся в его памяти, — именно исходя из этого он несложен. И именно в данной простоте проявляется его собственное несоответствие: в Риме это стоицизм как формообразование сознания, как сознание несоответствия, содержащегося в понятии абстрактной юридической личности, которое пытается выразить конкретный мир субъективности, но терпит в этом предприятии неудачу. Именно это несоответствие приведет к крушению Рима и послужит началом его будущего, т. е. фигуры субъективности средневекового христианства. Так, вся сложность Рима никоим образом не сверхдетерминирует несоответствия несложного принципа Рима, что оказывается конкретно внутренней сущностью этого нескончаемого исторического достатка.
Итак, достаточно задать вопрос себя о том, по какой причине феномены исторической мутации были помыслены Гегелем посредством этого несложного понятия несоответствия, дабы поставить самый существенный вопрос. Простота гегелевского несоответствия на деле вероятна только благодаря простоте внутреннего принципа, конституирующего сущность любого исторического периода. Конкретно по причине того, что в принципе допустимо редуцировать тотальность, нескончаемое разнообразие того либо иного исторического общества (Греция, Рим, Священная Римская Империя, Англия и т. д.) к несложному внутреннему принципу, конкретно исходя из этого эта простота, по праву извлеченная из несоответствия, может отыскать тут собственный отражение. В случае, если постараться сформулировать это положение правильнее, то возможно заявить, что сама эта редукция (идею которой Гегель позаимствовал у Монтескье), редукция всех элементов, составляющих конкретную судьбу того либо иного исторического мира (экономические, социальные, политические, юридические университеты, нравы, мораль, мастерство, религия, философия, а также исторические события: войны, сражения, поражения и т. д.), к одному принципу внутреннего единства, эта редукция вероятна только при одном безотносительном условии: вся конкретная судьба того либо иного народа обязана рассматриваться в качестве овнешнения — отчуждения (Entau?erung — Entfremdung) одного внутреннего духовного принципа, что в конечном итоге имеется не что иное, как самая абстрактная форма самосознания этого мира: его религиозное либо философское сознание, т. е. его личная идеология. Тут, как я думаю, мы наконец — то понимаем, в каком смысле «мистическая оболочка» воздействует на «зерно» и изменяет его природу, — потому, что простота гегелевского несоответствия в любой момент имеется только отражение простоты внутреннего принципа того либо иного народа, т. е. не его материальной действительности, но его самая абстрактной идеологии. И кстати, конкретно исходя из этого Гегель способен пред — ставить нам всю Глобальную историю, начиная с Древнего Востока и до наших дней, в качестве «диалектической», т. е. движимой несложным действием некоего принципа несложного несоответствия. Конкретно исходя из этого для него, по сути дела, ни при каких обстоятельствах не может быть ни настоящего разрыва, настоящего финиша настоящей истории, ни, тем более, радикального начала. И именно исходя из этого его философия истории кишит мутациями, любая из которых неизменно выясняется «диалектической». Обосновать эту поразительную концепцию он может только по причине того, что всегда удерживается на гребне Духа, с высоты которого кроме того смерть целого народа не имеет столь уж громадного значения, потому, что он уже воплотил в себе определенный принцип некоего момента Идеи, в запасе у которой имеются и другие, и потому, что, воплотив его, он уже с ним покончил, дабы передать его той Памяти о себе, которой есть История, а тем самым — и второму народу, что (кроме того в случае, если историческая связь между ними очень отдаленна), отражая его в собственной субстанции, отыщет в нем обетование собственного собственного внутреннего принципа, что как будто бы случайно окажется логически следующим из первого принципа моментом Идеи, и т. д. и т. п. Необходимо раз и окончательно осознать, что все эти произвольные ходы мысли (кроме того в случае, если иногда они перемежаются подлинно блестящими идеями) отнюдь не ограничены одним лишь «мировоззрением», «совокупностью» Гегеля (такое положение дел было бы настоящим чудесным образом), но что на деле они отражаются в структуре, в самих структурах его диалектики, например, в том «несоответствии», задача которого пребывает в том, дабы волшебным образом приводить в перемещение конкретные содержания этого исторического мира, тем самым приближая их к его идеологической Цели.
Конкретно исходя из этого марксистское «переворачивание» гегелевской диалектики — что-то совсем иное, нежели чистое извлечение и простой. В случае, если мы и в действительности светло видим тесную и внутреннюю сообщение гегелевской структуры диалектики с «мировоззрением» Гегеля, т. е. с его спекулятивной философией, то делается неосуществимым вправду отбросить это «мировоззрение», не беря на себя обязательство подвергнуть глубокому преобразованию сами структуры данной диалектики. В неприятном же случае — желаем мы этого либо нет — мы и через 150 лет по окончании смерти Гегеля, через 100 лет по окончании Маркса будем по — прошлому влачить за собой обрывки известного «мистического облачения».