Его отвели в дом Калоя. Орци побежал за братом.
Кто-то высказал предположение, что странник может оказаться мухаджиром, возвратившимся из Хонкар-Мохк[83]. Предположение понеслась по селу.
И тогда к башне Калоя потянулись люди.
Хасану-хаджи также показалось странным настойчивое желание странника видеть Калоя. Для чего он пришел в данный дом? Кто дал ему знать, где искать Калоя в этих огромных горах? Дабы определить об этом, Хасан-хаджи сам направился к нему.
«В случае, если это мухаджир, то он лучше всех обязан знать, как всевышний-Аллах оделяет собственных послушников, — думал ветхий язычник Зуккур. — Кто знает, возможно, хоть на старости лет и мне лучше стать мусульманином, чтобы спасти собственную душу!..» Он оделся и медлено, опираясь на турс, начал спускаться с горки, на которой ютилась его башня, и откуда сейчас Зуккур редко в то время, когда выходил.
Пхарказ пришел к гостю, чтобы занять его, как сосед Калоя. Батази погибла бы, в случае, если б не ей было нужно первой определить, с чем пришел мухаджир к Калою. Возможно, от этого зависело будущее ее дочери? «Шайтан забери данный гойтемировский газырь! В случае, если Калой разбогатеет, разве я могу лишить дочь юноши, которого она полюбила? А от Хасана-хаджи и данного ему обещания с деньгами возможно будет как-нибудь открутиться. Недосмотрела, сообщу, убежали! — и дело с финишем», — думала она, по-хозяйски наводя порядок в башне Калоя.
Пришел Иналук и соседи и другие родственники. Одни из них находились во дворе, другие — в дверях помещения, где с гостем сидели Зуккур, Хасан-хаджи и Пкарказ.
Гость иногда ронял слово, из которого не было возможности сделать никакого вывода.
Но вот приехали на Стремительном Калой и Орци.
Определив от Иналука, что происходит в доме и кто у него в гостях, Калой, не входя в башню, поймал первого попавшегося ему во дворе барана в этот самый момент же зарезал его.
Поручив Орци разделать тушу, сварить мясо, Калой отправился в башню. Люди двинулись за ним.
Зору в окно видела все это. И, не обращая внимания на строгий запрет матери, она покинула башню и затерялась в толпе соседок.
Приятели вошли с Калоем и поднялись на протяжении стенку, а дамы остановились в дверях. Все молчали. Калой поздоровался.
Старик гость сидел на низеньком кресле около очага. Заметив Калоя, он поднялся. Встали Зуккур и все остальные… У старика был острый с горбинкой шнобель, поблекшие серые глаза. Седые усы и борода подчеркивали загар его опаленного стужей и солнцем лица. Он был в старенькой чёрной папахе, в рваных штанах и ветхой рубахе. На ногах — грузинские чусты. Они, по всей видимости, и вынудили эгиаульцев сделать вывод, что старик идет с грузинской стороны. Но, как ни приглядывался Калой к лицу гостя, не имел возможности припомнить, чтобы где-нибудь видел его. А старик наблюдал на Калоя, как на ветхого привычного.
Он протянул к нему трясущиеся, дистрофичные руки и голосом, в котором слышались тоска и радость, сообщил:
— Ты!.. Само собой разумеется… это ты!.. Рожденный тогда… под камнем… Лицом ты — Турс, а сердцем как? — И он обнял Калоя, припав к нему сухой грудью…
— Мы не знаем твоего имени, гость, но можем сообщить: в этом юноше вправду бьется сердце его отца. А ты откуда знаешь его? — задал вопрос гостя Хасан-хаджи.
Гость сел на прошлое место, не спуская глаз с Калоя.
— Верю вам. Огню Турса он не разрешил погаснуть. Горит очаг… — добавил он. — А в моем погас… У меня никого… Никто меня не ожидает… Сам иду к родной почва! Никто из вас не знает, что это такое! И дай вам Всевышний ни при каких обстоятельствах не определить! — Глаза его временами оживали и загорались, а позже опять тускнели. Как угли в костре: ветер подует — они засветятся, пройдет ветерок — и они покрываются пеплом.
— Кто же ты, брат, откуда и куда держишь путь? Где с Турсом виделся? — повторил вопрос Зуккур.
Калой при старших молчал. Предчувствие чего-то недоброго тревожило его. Для чего пришел к нему данный необычный человек, знавший его отца? А гость без звучно уставился в очаг, как будто бы желал заметить в огне то, о чем предстояло ему сказать. Позже откашлялся, оперся на собственную истертую дорогами палку и, не спеша, осмотрев всех собравшихся, заговорил:
— В то время, когда у человека жажда, ему дают ковш с водой. Он выпивает и утоляет жажду. Это маленькое дело. А в то время, когда человек обязан поведать целую жизнь и ожидает этого часа целую жизнь, это не просто. Хлеб нужно давать в руки голодного, оружие — бойцу, а правду — сердцу, которое ожидает ее. Он видел собственного отца в собственный первый сутки — сутки рождения. Я видел последний сутки его отца. Он всю жизнь ожидал правду об отце. Я носил ее в себе и принес ко мне. Вот по какой причине я ожидал его прихода и не имел возможности расплескать ковш его воды. В случае, если б меня задали вопрос, что я за всю мою жизнь обучился делать оптимальнее , я бы ответил — молчать. Но сейчас я обязан сказать. И вы — простите меня.
Его слушали, затаив дыхание.
— В год, в то время, когда имам Шамиль сам сделал то, за что двадцать пять лет беспощадно рубил головы вторым, — сдался в плен, на милость гяуров, я взял первую пулю в сердце. Я ненавидел христиан, я искал с ними неприязни, но люди устали от войны, и таких, как я, было мало. И объявился тогда генерал русского царя, назвавший себя защитником Ислама и слугой Аллаха, Муса, сын Алхаза. Он призвал правоверных уезжать из страны христиан в страну хонкаров[84]. Он раздавал деньги, он давал слово в том месте почвы, почет. И мы пошли за ним, пошли все, кому ненавистна была жизнь под властью гяуров, все, кому негде и нечем было пахать! в первых рядах нам чудился эдем. Но дорогу в данный эдем мы усеяли могилами, прошли ее нищенством и мукой. Продолжительным был данный нескончаемый путь, как постель умирающего. Нам говорили, что хонкары встретят нас, как мухаджиров, пожалеют, как братьев по вере, окажут помощь начать опять жизнь. Но это был обман. Муса, сын Алхаза — сын свиньи, сын собаки, — реализовал отечественную кровь, нажрался царских денег и покинул нас. Хонкар-падишах загнал нас в том направлении, где не было ни леса, ни воды, где почва — как жженый кирпич, где не было ни крова, ни живой души. И осознал народ обман, подался назад, но «братья мусульмане» нас встретили штыками и пулями в поясницы.
И разбрелись люди по дорогам и лесам… Кто в рабство к баям, кто погиб с голоду, кто в лихорадке, кто был сражен пулею аскера[85]на дороге в сторону этих гор…
Продолжительно говорил старик о мытарствах народа на чужбине, о ссылке в Сибирь тех, кому удалось возвратиться в Россию. Вытирали глаза дамы, сдержанно вздыхали приятели. А Калой слушал его, надвинув на брови папаху и сложив руки на тёмном кинжале.
— Много лет бились мы с твоим отцом за судьбу. Три раза доходили к границе, чтобы возвратиться к тебе, и в один раз в лесу схоронили родившую тебя Доули. Погибла она в лихорадке, от голода… И, не пробившись, опять трудились мы у бая за кусок хлеба. Видели, как отнимают они у отечественных половину урожая, отбирают детей и увозят на продажу в рабство. Шли годы, кончалась жизнь без эйфории, без надежды. И тогда опять собрались мы с силами и опять пошли к границе, дабы пройти либо погибнуть. Ночью пробирались лесами, днем, голодные, как волки, отлеживались в чаще, ели траву, коренья. в один раз утром — это был семнадцатый сутки отечественных скитаний, в то время, когда слабые, шатаясь, брели мы в надежде, что граница осталась сзади, — нас увидели аскеры хонкара. Они гнались за нами, как псы за зверем. Мы звучно призывали Аллаха, но они стреляли в нас. Нас спасло болото. Они отстали, а в то время, когда мы выбрались из него, Турс держался за грудь. Из-под его руки текла кровь. Он упал, чтобы уже не встать. Он сказал, дабы я покинул его, бежал, пробираясь к вам. Мы были близко у цели. Но разве может человек кинуть приятеля? И тогда он завещал мне отыскать тебя… — Старик без звучно наблюдал на Калоя… — И вот я отыскал тебя… Да, ты весьма похож на него. Похож…
Зору, как и все, не пропустила ни одного слова старика. И с каждым из них угасала ее надежда, рушились яркие грезы. Она видела, как не хорошо Калою, и, не в силах вынести этого, выбралась из толпы и убежала к себе.
— О чем еще сказал твой папа в то утро, я могу поведать тебе позже, если ты желаешь, — сообщил старик Калою.
Но Калой покачал головой.
— Скажи при всех, — сообщил он. — Это односельчане и мои родные. С ними мне жить, с ними умирать. От них я ничего не скрываю.
Старик поразмыслил, взвесил его слова и продолжал:
— Так лучше. А мне все равно. Продолжительно мучился твой папа. То совсем затихал, то жизнь опять возвращалась к нему, и тогда он сказал: «В случае, если дойдешь до отечественных гор, передай им мой последний салам. Сообщи: в случае, если жить не удалось с ними, то думал — хоть лежать придется в собственной почва… Сыну, брату, селу передай: не желал я покидать их, да Гойтемир толкнул меня на это, а сам остался… Видно, знал, что мне не возвратиться, не поинтересоваться у него собственный…» Он сообщил: «За обман, за то, что завлек меня, пускай Всевышний спросит с него. Я должен был иметь собственную голову. Я не имел ее. Но за смерть и жизнь несчастной жены моей, Доули, нет ему от меня прощения на этом и на том свете!»
— За судьбу Гарака и Докки — также нет! — тихо сообщил Калой. Люди содрогнулись. — Забудь обиду, что перебил. Продолжай. Я слушаю.
— «В случае, если дойдешь, — сообщил он, — передай людям: пускай ищут счастье в том месте, где живут. А если не отыщут его под ногами, пускай погибнут и лягут в ту почву, которая их родила. Смерть в родном краю краше судьбы на чужбине. Пускай не верят, — сообщил он, — звуку зурны на расстоянии. Он красив лишь с далека!»
— Эх, человек ты отечественный, Турс! — набрался воздуха Зуккур, неумело смахнув слезу. — Подлинную правду познал! Но дорого она ему стала. Мы не желали, чтобы он уходил… Не напрасно деды говорили: «Спокойная бедность лучше тревоги о несбыточном благе!» Но мы перебили тебя, скажи, гость!
— Мое имя Хамбор. Я заканчиваю рассказ. Турс к вечеру погиб. Мы были в стране Ислама. Где-то рядом ходили мусульмане, турецкие аскеры, каковые, как и мы, чтут Аллаха и делают намаз. А я, чтобы не попасть опять в рабство, должен был шепотом помолиться за приятеля и покинуть мусульманина, не предав почва. Возможно, вороны выклевали ему глаза либо шакалы порвали тело… У меня не было возможности вырыть могилу. У меня не было сил, чтобы унести его с собой, а «братья-единоверцы» преследовали меня, как собаки зверя. Я не имел возможности разрешить им убить себя, не поведав вам этого.
Я не помню, сколько дней, сколько ночей я полз по земле, уподобившись гаду. Тело мое покрылось ссадинами, корой струпьев, одежды превратились в лохмотья. Меня подобрали грузины-дровосеки. Ночью они привели меня в собственный село, тайно, в чулане, кормили, поили три дня и три ночи, не открывая кроме того своим. Позже ночью дали вот эту одежду, вывели на дорогу и продемонстрировали, куда идти. Старший сообщил: «Скажи, что ты пастух, осетин». Научил, как просить. Продемонстрировал, как благодарить, креститься. Лишь это спасло от Сибири.
Хамбор замолчал. Молчали и все остальные.
В далеком прошлом уже знали горцы, что царские власти не для хороша торопились помогать каждому, кто соглашался покинуть собственный край.
Чем больше уходило их, тем меньше оставалось царю неприятелей, тем больше оставалось земель его слугам.
Но не знали горцы, как принимал мухаджиров хонкар-падишах. Как принимал их его народ. Сейчас определили.
И мрачные, но верные мысли медлительно, как волы, брели в их голове: держаться один одного, не верить никому! И не ожидать блага за порогом собственного дома.
— Да забудет обиду и помилует Аллах твоих своих родителей, Калой, — обратился к нему от всех Хасан-хаджи, — да выяснит он им эдем на вечные времена!
— Амин! — поддержали его остальные.
Вместе с Хасаном-хаджи все подняли руки для молитвы. Лишь Зуккур — почитатель и жрец местных всевышних да Хамбор оставались бесстрастными к этому обряду.
— Ну, Зуккура мы знаем, — сообщил Пхарказ, — сравнительно не так давно еще многие из нас, как и он, почитали лишь собственных всевышних. А некоторых мы и по сей день почитаем. Но ты лишь не обидься: в кого веришь ты? Я увидел — ты не молился…
Хамбор помолчал, поразмыслил и ответил, не глядя на Пхарказа:
— Я молился. Довольно много молился. Я за пророка убивал и собственной головы не щадил. Но нет пользы для вас в этом беседе… Я знаю одно: из почвы я вышел, почва меня кормила, как мать, она же станет мне последней постелью. И вот я возвратился к родной почва. «Тут солнце исцеляет, тут ливень — из масла». А кому молиться? Молиться возможно кому угодно. Но кто услышит?
Наступило неловкое молчание. Больше никто не спрашивал его ни о чем.
— Калой, я был одним из тех, кто, сам не ведая обмана, вовлек в обман вторых, — сообщил Хамбор. — Я кликал твоего отца в том направлении. И я повинен в том, что он погиб. Забудь обиду меня за это, в случае, если можешь. С таким грехом мне тяжело погибнуть…
— Нужно забыть обиду!
— Забудь обиду его! — раздались возгласы.
Калой осмотрел всех и заговорил легко, душевно.
— Прощаю тебя, Хамбор. Я не вижу твоего греха! — Он дотронулся до плеча старика. — С прошлым ничего не сделать, — продолжал он, — но пологаю, что я не так уж несчастлив, в случае, если Аллах хоть тебя отправил в данный дом, дабы высвободить мою сердце и голову от вечных верных и неправильных дум. Благодарю тебя за то, что втором был отцу, за то, что закрыл ему глаза… Я не знаю, кто имеется у тебя и куда твой путь. Если ты одинок — вот твой дом. Я и брат — твои сыновья. Но в случае, если у тебя собственный путь, мы поможем. Сейчас ты не один. Ты знаешь: нет тут в горах ни падишаха, ни князей, ни амбаров с золотом. Но имеется вот эти люди, дружеские сердца и мужские руки. И этим мы готовы делиться с тобой!
— Верно!
— Оставайся у нас.
— Мы сделаем тебя пришедшим братом![86]— зашумели приятели рода Эги.
Хамбор продолжительно молчал. Ему тяжело было сказать. А позже ответил:
— Да не покинет вас благополучие! Слушаю вас и думаю: где и что еще желали мы отыскать, уходя от для того чтобы народа? Мы были слепы! Благодарю! Но я возвратился уже не для жизни… а чтобы лечь в том месте, где лежат братья и отцы. В этом доме я закончил все дела, каковые обязан был сделать на земле. Благодарю за доброту.
По окончании этих слов Хамбора люди стали расходиться. На ужин остались только самые родные. Подали мясо, лепешки, чай.
Батази, определив основное, что Турс и Доули погибли, что никакого богатства Калою не дождаться, сделала вывод, что больше ей нечего слушать, и принялась помогать Орци по хозяйству.
На протяжении ужина Зуккуру подавали раздельно. Он брезговал имеется из одной посуды с мусульманами, в силу того, что они руками совершали омовение тела..
По окончании ужина Хамбор еще долго говорил печальные истории из переселения черкесов, которых топили в Черном море и морили заразой, о смерти чеченских партий, а в итоге попросил дахчан-пандур и не сильный голосом запел песню, которую люди сложили в чужом краю:
Птицы крылатые, летите вы в Гехичу[87].
Гехичинскому народу поклон снесите и сообщите:
В ночном сумраке родных лесов
Унылый крик филина заслышав,
Пускай отыщут в памяти о нас, без молитвы и поста
Бродящих на чужбине и не видящих финала!
Бывало, волк холодной ночью воет,
Мы думали: «Он с голоду воет».
Нет, он от своры оторвался — вот обстоятельство!
Не походим ли и мы на этого волка,
Оторванные от родных и родины могил?
За что Всевышний наказывает нас, как судно,
Шедшее в Мекку и разбитое бурей?..
боли и Эти слова тоски мухаджиров дошли из чужой страны до братьев через муки и смерть, через строй пограничных солдат, под свистом пуль и вынудили дрогнуть сердца.
Люди, которых жизнь приучила больше всего думать о сегодняшнем дне, о хлебе насущном, непросто осознавали жёсткую правду хамборовских слов.
Хасан-хаджи видел по глазам, какое смятение в их душах. Он знал, что от него ожидают ответа. И, как будто бы обращаясь к одному Калою, глядя в его удивленное лицо, он сообщил:
— Аллах указал всем праведный путь в писании пророка. А мы не всегда идем по этому пути. Кто виноват? Вас турки встретили не так, как велит Аллах встречать мухаджиров… А тут — брат убивает брата… Кто виноват?..
Ему никто не ответил.
Тогда Хамбор взглянуть на него злыми глазами и переспросил:
— Кто виноват? Не я! Тут, — он ткнул палкой в пол, — за мою веру на меня слал солдат христианский царь. В том месте — за мою веру на меня слал солдат мусульманский царь! В случае, если цари не знают, чей я, и всевышние не знают, чей я, — куда же девались мои молитвы? Кто виноват?
Опоздал Хасан-хаджи ответить, как Зуккур, открыв щербатый рот, разразился скрипучим хохотом.
— Вот вопрос! — выкрикнул он, наконец успокоившись. — Вы рассказываете, Аллах милостив и всемогущ. А как же он дал вам губить друг друга? Чем же он лучше ветхих всевышних? Они так как также не за руку водят людей! Для чего же люди меняют всевышних, если они похожи?..
Калой весьма уважал Зуккура за мягкость его характера, за то, что он несложен был с людьми, с младшими. Но эти беседы о религии не нравились ему. Он знал, что он мусульманин, и не планировал сравнивать и выбирать всевышних. По взгляду Хасана и иронической усмешке-хаджи он осознал, что тот также не рекомендует поддерживать данный разговор, в силу того, что гость не в здравом уме. И Калой решил закончить спор .
— Хамбор, думается, устал. Не пора ли разрешить ему отдохнуть? — задал вопрос он у старших.
Те осознали его, встали, распрощались с гостем и, захотев ему хорошего сна, разошлись.
Ночь спустилась в аул. В окнах башен она заметила свет и неясные тени задумчиво поднятых лиц. Где-то дрожала тоскливая песня, кто-то о чем-то вздыхал… чьи-то глаза через слезы искали собственный будущий сутки… а перед ними поднималась глухая, тоскливая ночь. Как много сейчас светящихся окон!
Наутро соседи собрались к жилью Калоя, чтобы проводить старика. Он смотрелся совсем по-иному. Соседи определили на нем папаху, ноговицы и серый бешмет Гарака. Орци держал оседланного коня.
— Мальчик, — обратился Хамбор к Калою, — доброте и твоему благородству нет предела. Но я не могу воспользоваться этим конем. Я забыл, в то время, когда в последний раз ездил верхом, да и сил у меня нет, дабы сдержать скакуна. Благодарю, он мне уже не ассистент.
— Ты ошибаешься, Хамбор! — ответил Калой звучно и с уверенностью. — Этому коню может довериться ребенок, и я отправлюсь с тобой. Слава Аллаху, ты не в той стране, в которой вы искали дружбу, а нашли неприязнь. Действительно, не моего ума это дело и не к месту разговор, но вы в свое время должны были осознать: в случае, если русский царь так вольно и с удовольствием отпускает вас, — значит, это для вас не к добру!.. Он знал, куда отпускать и что с вами будет!
Соседи Калоя переглянулись.
— Ты прав! — сокрушенно покачал головой Хамбор. — И мы это осознали. Но лишь поздно. А в начале нас гнала в том направлении неприязнь, голод, вера и религия в слова Мусы, сына Алхаза — собачьего сына, — с неприязнью вскрикнул старик.
— Ложись, — тихо сообщил Калой. Стремительный подобрал ноги и лег. Хамбор неуверенно наблюдал на лошадь.
— Садись в седло, — обратился к нему Калой.
Старик не решался.
— Садись, не опасайся! — ободрил его Пхарказ. — Данный конь у него осознаёт ингушский язык!
Народ захохотал. Старик неуверенно занес над седлом ногу я сел.
— Поднимайся, — так же тихо приказал Калой, и Стремительный с опаской поднялся. — Счастливо оставаться! — простился Калой с односельчанами и тронулся в путь. Стремительный отправился за ним. Эгиаульцы напутствовали их хорошими пожеланиями.
За все время, что совершил Хамбор в этом селе, он в первый раз улыбнулся, захотел людям хорошей судьбе, богатого урожая и уже с далека крикнул:
— Раньше я знал, что при людях не все возможно сказать, а сейчас и лошадей нужно будет остерегаться!
Скоро Калой и его гость вошли в Ассиновское ущелье. Они двигались без звучно, в силу того, что рядом с тропой, прыгая с глыбы на глыбу, продираясь в завалах камней, с ревом бежали бело-зеленые волны Ассы. По обе стороны ее высились обнаженные слои каменных гор. Теснины между ними заросли ласково-зеленой листвой бучины, чинары, орешника.
Было прохладно. Воздушное пространство наполняла мокрая пыль, в которой неожиданно появлялись полосы радуг. А над ущельем узкой дорогой простиралось глубокое голубое небо.
Хамбор наслаждался данной колыбелью буйного потока, и в голове его неотступно кружилась одинаковая нерадостная идея: «Для чего, для чего уезжали?..»
Они сделали привал у родника. Чьи-то заботливые руки приладили к горе лоток для стока воды, выдолбили корыто для животных, поставили на сланцевую плиту древесную чашу для путников.
Хамбор напился и захотел продолжительной судьбе тому, кто сделал все это. Калой увидел: Хамбор кроме того случайно ни разу не упомянул имени Всевышнего, не захотел никому блага на том свете. Видно, он в действительности утратил веру. И Калой в мыслях просил Аллаха забыть обиду Хамбора за слабость его души.
Сейчас старик был существенно бодрее, чем день назад. Он сделал пара резких перемещений руками, поизгибался в пояснице, размял затекшие от непривычно продолжительной езды ноги, с удовольствием вдохнул свежий горный воздушное пространство и нежданно для Калоя сообщил:
— В то время, когда у человека в начале судьбы нет головы и глаз, дабы посмотреть вперед, тогда в конце ее он может не оглядываться. В том месте не останется ничего, не считая боли… Начать опять, мальчик, никому не дано!.. Отправились!..
«Нет, Хасан-хаджи, — думал Калой, шагая впереди своего коня, — ум этого старика ясен, как родник! И если он изверился в силах небесных, то хорошо усвоил дела земные. Как это он сообщил: „Кто не может посмотреть в собственный будущее, тот ничего не отыщет в собственном прошлом“? А что же у меня в первых рядах? Что я обязан делать сейчас? Почтить память своих родителей. Посчитаться с Гойтемиром за предательство… Распрощаться с мыслью о помощи Турса. Добиться, чтобы Зору выдали на данный момент… Вместе с нею трудиться, чтобы отлично жить…» Он был весьма рад этим мыслям и благодарен за них Хамбору. Сейчас, в то время, когда он светло представил себе, что делать, у него на душе стало светло. И сутки показался ему ярче.
Увлеченный думами, Калой намного опередил собственного спутника. Увидев это, он остановился под вековым дубом. Скоро из-за поворота показался Стремительный. Он шел легко, покачивая головой и навострив прекрасные уши.
Хамбор наслаждался ущельем, как будто бы видел его в первоначальный раз. Глядя на него, Калой поразмыслил: «И папа имел возможность бы так ехать…» Набравшись воздуха, он зашагал дальше.
А сейчас в башне у Пхарказа было негромко, как будто бы рядом лежал покойник. Сам он помрачнел, замкнулся в думах. Вспомнилось ему детство, прошедшее тут, в этих стенках, в этих дворах, на этих склонах. Он и Гарак были одногодки. Турс — лет на десять старше. Позже все сравнялись и были приятелями. Сейчас двоих нет. Значит, очередь за третьим. Мир его людей редеет. Тоскливо и холодно на душе вследствие этого, и иногда думается: незачем жить…
Зору не выходила из собственной помещения. На вопросы матери она не отвечала, отворачивалась.
Утратив надежду определить, о чем она думает, Батази с раздражением проворчала:
— Не знаю, что гложет тебя. Но знаю одно: в случае, если б в данной жизни что-нибудь получалось так, как желаешь, то ее возможно было бы назвать судьбой!
А про себя решила: «От этого настроения девчонки хорошего не ожидай… Нужно что-то делать, пока она чего-нибудь не натворит».
В данный же сутки Батази побывала у Хасана-хаджи и открыто поделилась с ним собственными опасениями. Тот выслушал ее.
— Имеется у тебя обстоятельство для тревоги, — сообщил он ей. — Я поразмыслю, что делать. А до тех пор пока рекомендую: не оставляй ее одну.
Хасан-хаджи отправился к Гойтемировым и предотвратил: если они не поторопятся, вся выдумка с женитьбой Чаборза может провалиться. Он поведал о Хамборе, о том, что Турс и Доули погибли. Намекнул Гойтемиру на то, что он в итоге одержал победу и избавился от собственного неприятеля.
Но он ничего не сообщил старшине о завещании Турса и о том, что сейчас лишь и показался у него самый страшный и сильный неприятель.
В замыслы Хасана-хаджи не входило давать предупреждение об этом Гойтемира. Он думал лишь об одном — сделать Калоя непримиримым неприятелем старшины.
Но Гойтемир был спокоен. Наконец Андарко послушался его. Он женится в самое ближайшее время.
— А как с ним закончим, я на данный момент же решу все с Пхарказом. Мне лишь начать! — хвастался он. — Кончу я одним ударом!
Проводив Хамбора до аула Алкун, что был у выхода из Ассиновского ущелья, и поручив собственному родственнику довести его до родного аула, Калой возвратился. Пара дней он пропадал в горах, вырубая плиты для монументов матери и отцу. Орци приносил ему питье и еду. Наконец плиты готовься .
Договорившись с Хасаном-хаджи, в назначенный сутки Калой загрузил камни на сани и на паре быков перевез их на вершину перевала Трех Обелисков.
Это было такое место, мимо которого проходила основная тропа, соединявшая глубины гор с Джараховским ущельем, с равниной Терека.
У выбранного Калоем места собрались родственники и односельчане, люди, знавшие Турса и Доули.
Любой старался оказать помощь ему.
Выше тропы, на холмике, были выкопаны ямы. В них один около другого установили оба камня. Чуть поодаль от них Калой сам посадил два дерева — яблоню и дикую грушу. Невдалеке из гора пробивалась вода. Калой снял почву до камня, из-под которого вытекали бойкие струйки, обложил их сланцевыми плитами, полуприкрыл такой же плитой, и скоро вода потекла из криницы тоненьким ручейком. В то время, когда в роднике осела муть и установилось прозрачное зеркало воды, Калой помолился, наполнил первую чашу, поднял ее и сообщил:
— Пускай каждому, кто ее выпьет, она принесет здоровье, даст благо и будет всегда благом отечественной почвы! Пускай каплями данной воды люди помянут Турса, Доули и таких, как они, оставшихся без могил на чужбине.
Он сделал глоток и вылил воду на землю. За ним последовали остальные. Наполняя чашу и отпивая глоток-второй, они хотели прощения на том свете «погибшим на чужбине без камня и могилы».
В большинстве случаев, установив монумент, в жертву за усопших резали скотину. Так как Калой не привел ничего, люди сделали вывод, что барана, которого он зарезал в честь гостя Хамбора, он и посвятил родителям. Но они совершили ошибку. Калой попросил парней оказать помощь ему свалить быка. Приятели и Хасан-хаджи стали уговаривать его, дабы он не лишал себя рабочей скотины, без которой тяжело будет в хозяйстве.
— Да. Это моя лучшая скотина, — ответил Калой. — И да примет ее Аллах в жертву за моих своих родителей, в силу того, что громадным я не располагаю. Им от меня больше ничего не пригодится! — С этими словами он зарезал быка.
Орци подставил чашу, собрал крови и облил ею монументы и почву около. Это было по старому обычаю, не по-мусульмански. Но Хасан-хаджи не мешал. Он призвал правоверных на молитву и, став в первых рядах, начал намаз за погибших.
Калой освежевал быка и разрубил тушу на равные шестьдесят три части. Орци с ребятами наготовили ореховые прутья и нанизали на них мясо. Поблагодарив людей за уважение и помощь и дав каждому его долю жертвы, Калой отпустил людей.
У монумента остался он и Орци.
До вечера по дороге проехало пара человек. Калой каждого оделял жертвенным мясом, принимал соболезнование.
Наконец последний луч солнца погас на свежих обелисках.
Нужно было возвращаться к себе. Калой поставил в ярмо быка, загрузил остатки мяса, завернутые в шкуру, дабы раздать их в ауле семьям сирот и вдов, и тронулся в путь. Но парное ярмо перекосилось, развернуло быка поперек дороги. Неприятная усмешка показалась на лице Калоя.
— Вот тебе и новая почва, почёт и богатство… Турецкий шарф с золотыми нитями… — Но, заметив, что Орци наблюдает на него с удивлением, он сообщил: — Видно, на свете больше таких, каковые нуждаются в отечественной помощи. Ну что ж! Будем помогать.
Он скинул с себя бешмет и остался в нижней рубахе. Снял чувяки, засучил рукава и штаны и, всунув голову в ярмо, приказал Орци погонять быка. Стронув сани, они пошли — человек и бык — в одном ярме.
На спуске дорога утонула в лесу, в непросыхаемой грязи. Ноги увязали по колено. Жидкое месиво брызгало в глаза, сани проваливались, стали свинцовыми. Но они шли — бык умно, как человек, выбирая на обочине опору для ног, а человек яростно, как бык, напрягая жилы и треща в костях. Орци что было сил подпирал сани позади.
Казалось, этому этой грязи и спуску не будет финиша. Стало нечем дышать.
в первых рядах послышались голоса.
Люди додумались, что на одном быке не свезти парных саней, и возвратились с пути.
В полумраке они увидели, что сани движутся. И лишь в то время, когда сблизились, заметили ужасное лицо Калоя. Они бросились к нему.
— Ничего… Я сам… — прохрипел он, чуть переводя дыхание. Но люди сняли с него ярмо, подхватили сани, сообща вытянули их до сухой дороги и поволокли к себе.
— Калой! — сообщил старший из них. — Силен ты. Но и тебе не всякое ярмо будет по плечу. В то время, когда не легко, нужно о народе помнить. Ты же отечественный. А мы — твои…
Дня через два-три затем к Батази прибежал от Хасана-хаджи соседский мальчик и передал, что тот желает поболтать с нею… Батази заволновалась, но виду не подала. Ей страшно не хотелось оставлять дочь одну. Пхарказ еще не возвратился из леса, но ожидать его она не имела возможности. Притащив из клети шерсть, она поручила Зору перебрать ее, а сама, дав обещание на данный момент же возвратиться, соврала, что отправится к соседке. Но Зору не поверила ей. Она заметила в окно, как мать, обойдя соседскую башню, стала скоро удаляться в второй финиш аула. Уже пара дней Зору продумывала, как ей поболтать с Калоем. Более эргономичного случая не было возможности ожидать. Она вышла и через забор подозвала Орци.
— Брат дома? — задала вопрос она тихо.
— Дома, — ответил мальчик. — Позвать?
— Сообщи, чтобы он на данный момент же пришел под громадной орех, что у верхнего солнечного могильника.
Окольным методом она побежала в назначенное место. Было еще светло, ее имели возможность заметить. Но в юности бывают такие жажды, каковые нереально сдержать.
Калой ожидал данной встречи.
Он в тот же миг отправился к могильникам.
Хасан-хаджи встретил Батази возгласом эйфории.
— Ну, дама, Аллах, думается, очень отметил тебя! — вскрикнул он. — Отечественные молитвы дошли, отечественные чаяния сбываются!
— Ой, послушай… что ты говоришь? — растерялась Батази.