В то время, когда я был мелким, то частенько проводил уик-энд у бабушки. Встречая вечером в пятницу, она подхватывала меня на руки и душила в собственных страстных объятиях. А отправляя к себе в воскресенье по окончании обеда, подняв, снова обнимала. Только много лет спустя я осознал, что она меня попросту взвешивала.
В войну моя бабушка, босоногая, рылась в помойках, выуживая то, что другие вычисляли несъедобными отбросами: гнилые картофелины, мослы и мясные обрезки. Вот по какой причине она имела возможность наблюдать сквозь пальцы на то, что я, раскрашивая картины, залезал за контур, но строго следила, дабы продуктовые купоны вырезал бережно, не заезжая за пунктирную линию. А в отелях, где на ланч устраивался шведский стол и мы алчно мели все без исключение, она бережно ладила сандвич за сандвичем, пеленала их в салфетки и украдкой совала в сумку, припасая еду на обед. Конкретно бабушка втолковала мне, что одним чайным пакетиком возможно заварить столько чашек чая, сколько захочешь, и что одна из частей яблока съедобна.
Не о деньгах она пеклась. (На большая часть тех купонов, что я вырезал, отпускали продукты, которых она ни при каких обстоятельствах не брала.)
Не о здоровье заботилась. (Она практически пичкала меня колой.)
Моя бабушка ни при каких обстоятельствах не садилась за стол совместно со всеми. Кроме того в то время, когда уже не о чем было хлопотать — ни доливать в тарелку супу тому, кто просил добавки, ни помешивать что-нибудь в кипящей кастрюле либо контролировать, что творится в духовке, — она все равно оставалась на кухне, как бдительный страж (либо пленник) на башне. Теперь-то я осознаю, что она насыщалась ароматами и запахами еды, которую готовила, этим и была сыта.
Спасаясь в европейских лесах, она ела, дабы выжить и протянуть до следующей еды, которая разрешала дотерпеть и дожить до следующей. А в Америке, полвека спустя, мы имели возможность позволить себе все, что лишь хочется. Отечественные буфеты ломились от продуктов, приобретённых по прихоти, от дорогих деликатесов, в которых мы вовсе и не нуждались. И в то время, когда кончался срок годности, еду эту мы выбрасывали, не давая себе труда хотя бы понюхать. Трапеза прекратила быть событием. И все это было достигнуто стараниями бабушки. Но себе она не имела возможности разрешить подобное легкомыслие в отношении еды.
В юные годы мы с братьями вычисляли бабушку самым великим поваром на свете. В первоначальный раз мы провозглашали это, в то время, когда еда оказалась на столе, повторяли, проглотив первый кусочек, и произносили еще раз в конце трапезы: «Ты самый великий повар на свете». Наряду с этим мы были уже достаточно искушенными ребятами, дабы сообразить, что Самый Великий Повар На Свете обязан знать чуть больше, чем один-единственный рецепт (курица с морковкой), и что Великие Рецепты состоят не из двух поднадоевших ингредиентов.
Мы почему-то без рассуждений принимали на веру ее утверждение, что чёрная еда нужнее яркой и всего питательней хлебная корочка и кожура. (Сандвичи для уик-эндов обязательно делались из сбереженных горбушек от памперникелей*.) Животные, больше тебя, учила она, хороши для тебя, животные* мельче тебя, толковала она, весьма хороши для тебя, рыбы (их она животными не считала) отличны для тебя, и уж, несомненно, будут полезны тунец (что, по ее убеждению, не рыба), овощи, фрукты, кексы, печенье и содовая. Все продукты, без исключения, нужны. Жиры — вещь нужная, причем каждые жиры годятся в любой момент, во всем и в произвольных количествах. Сахар, тот легко крайне полезен. Чем толще ребенок, тем он здоровее, в особенности, в случае, если это мальчик. Завтрак — это не трапеза ежедневно, ее направляться повторять в 11:00, в 12:30 и в 15:00. Она была уверена, что мы в любой момент плохо голодны.
* Памперникель — ароматный хлеб из ржаной и дроблёной ржи и пшеничной муки. (Тут и потом примеч. перев.)
В случае, если честно, то ее курица с морковью и сейчас остается, пожалуй, самой божественной едой, какую я когда-либо пробовал. И ни то, как она была приготовлена, ни ее вкус не имели никакого значения. Еда ее была вкусной, в силу того, что мы верили, что она вкусная. Отечественная вера в бабушкину стряпню была более пылкой, чем вера в Всевышнего. Ее великое кулинарное мастерство стояло в последовательности самых основных домашних преданий, таких, как коварство дедушки, которого я не знал, либо единственная драка между моими родителями. Мы прочно держались за эти истории, они стали неотъемлемым элементом нас самих. Мы были крепкой семьей, которая не лезет на рожон, живет своим умом и обожает стряпню отечественной бабушки.
Может, и жил на свете человек, чья жизнь была такой ровной да ровной, что и поведать о ней нечего. О моей бабушке возможно было бы порассказать больше историй, чем о любом человеке из тех, что мне виделись, — о ее детстве, полном борьбы за выживание, в то время, когда граница между смертью и жизнью была уже узкого волоска, об обрушивавшихся на нее утратах, об новых и иммиграции потерях, о невзгодах и радостях обживания на новом месте. И не смотря на то, что своим будущим детям я когда-нибудь постараюсь поведать истории из ее жизни, в отечественной семье было не принято сказать об этом. А бабушку мы именовали не в противном случае как Величайший Повар.
Сама она также не любитель говорить о себе. Вернее, истории собственные она шепетильно просеивала, хотя, дабы делали выводы не о том, как она жила-выживала, а какова она сейчас. Вернее, все, что она пережила, не ушло куда-то, а образовывает ее сегодняшнюю. И вдобавок вернее, история ее взаимоотношений с едой и включала все, что с нею приключилось в жизни. Еда для нее — не просто пища. Это и ужас, и преимущество, и признательность, и месть, и радость, и унижение, и религия, и история, и, конечно же, любовь. Вот по какой причине истории, которыми она нас угощала, представлялись нам плодами, собранными с провалившихся сквозь землю ветвей отечественного домашнего древа.
Все возможно повторить
В то время, когда внезапно стало известно, что я не так долго осталось ждать стану отцом, все во мне пришло в перемещение. Я ринулся убирать дом, заменять в далеком прошлом погибшие лампочки, мыть окна и разбирать бумаги. Я поменял стекла в очках, приобрел дюжину пар белых носков, установил багажник на крышу автомобиля и устроил разделитель кузова, в первый раз за пять лет сходил к доктору и решил написать книгу о поедании животных.
Будущее отцовство подтолкнуло к путешествию, которое в итоге и станет данной книгой, но багаж для него я собирал солидную часть судьбы. В то время, когда мне было два года, храбрецами всех моих историй перед сном были животные. В то время, когда мне было четыре, кузен дал нам на лето собаку. Я ее лягнул. Папа заявил, что в отечественной семье не принято бить животных ногами. В то время, когда мне было семь, я оплакивал смерть моей золотой рыбки. Я выяснил, что мой папа выкинул ее в унитаз и смыл. Я сообщил отцу — вторыми, далеко не такими приличными словами, — что в отечественной семье не принято выбрасывать живых существ в унитаз. В то время, когда мне было девять, у меня была приходящая няня, которая не желала никому причинять вреда. Она сказала эти слова, в то время, когда я задал вопрос ее, по какой причине она не ест курицу совместно со мной и моим старшим братом: «Я не желаю никого и ничего обижать».
— Никого и ничего обижать} — задал вопрос я.
— Ты знаешь, что курица — это курица, верно? Фрэнк стрельнул в меня взором: и мама с папой
доверяют данной дурочке собственных драгоценных малюток?
Собиралась она либо нет обратить нас в вегетарианство, но уже таковой тон в беседе о мясе заставляет людей ощутить себя неясно в чем виноватыми, но не все вегетарианцы прозелиты — она же была вдобавок и ребёнком, а потому ей недоставало рассудительности, которая разрешает втолковывать собственную идея тихо и убедительно. Но, она поделилась с нами всем, что знала, не драматизируя и не пускаясь в пространные рассуждения.
Мы с братом переглянулись, отечественные рты были битком набиты обиженными курами, а в головах у обоих крутилось: как-же-я-никогда-не-думал-об-этом-ранъше-и-почему-никто-мне-обэтом-не-поведал? Я положил вилку на стол. Фрэнк же преспокойно закончил трапезу и, возможно, ест кур и поныне, пока я печатаю эти слова.
То, что поведала приходящая няня, дошло до меня не только по причине того, что казалось правдой, но по причине того, что все, о чем мне говорили родители, сейчас распространялось и на еду. Мы не обижали участников семьи. Мы не обижали ни друзей, ни незнакомцев. Мы не обижали кроме того отечественную мягкую мебель. В случае, если я пока не додумался включить в данный перечень животных, это вовсе не означало, что следует сделать из них исключение. Легко до этого я был ребенком, не подозревающим, как устроен мир. По крайней мере, до поры до времени. Данный момент, казалось бы, должен был перевернуть всю мою жизнь.
Но пока этого не случилось. И мое спонтанное вегетарианство, такое напыщенное и несгибаемое сначала, длилось пара лет, а позже затрещало и негромко сошло на нет. Мне вовсе не претили моральные правила приходящей няни, но как-то само собой оказалось, что я предал их и забыл, Честно говоря, я по большому счету никому не хочу причинять обиду. Честное слово, я постоянно стараюсь поступать верно. В случае, если уж совсем начистоту, мне не в чем себя упрекнуть. Прошу вас, передайте курицу, я плохо голоден.
Марк Твен заявил, что нет ничего несложнее, чем бросить курить — он сам это делал неоднократно. Я бы к перечню легкодостижимых вещей добавил и вегетарианство. В старших классах я становился вегетарианцем столько раз, что и не сосчитать, мной руководило желание влиться в число тех людей, чей мир казался мне несложным и ясным, а проникновение в него — легким и необременительным. Я имел возможность придумывать метод запоминать номер «Вольво» моей мамы, имел возможность заниматься благотворительной продажей домашних булочек на переменках, что, кстати, давало возможность незаметно тереться около грудастых девушек-активисток. (Но я в любой момент наряду с этим не забывал, что обижать животных плохо.) Нельзя сказать, что я воздерживался от мяса. Я лишь воздерживался имеется его на людях. В уединении я давал себе волю. Многие ужины тех лет начинались с вопроса отца: «Может, кто-нибудь что-то не ест? Так я обязан это знать».
Поступив в колледж, я начал поедать мясо открыто. Не «веря в него», как бы возвышенно это ни звучало, а попросту стараясь не вспоминать. Я не считал, что обязан срочно обозначить себя как вегетарианца. Рядом не было никого, кто имел возможность знать мои вегетарианские вкусы, а потому и не требуется было притворяться либо растолковывать кому-либо обстоятельство резкой перемены моих пристрастий. В кампусе вегетарианство было обширно распространено, именно это и отбивало у меня охоту — человек вряд ли начнёт подавать деньги уличному музыканту, чей футляр и без того переполнен монетами.
Но в то время, когда к концу второго курса я начал изучать философию и в первый раз без шуток возомнил, словно бы не просто думаю, а думаю, я снова стал вегетарианцем. Некая притворная забывчивость, которой я сознательно обманывал себя, едя мясо, сейчас казалась мне через чур наивной для моей нынешней, как я полагал, интеллектуальной жизни. Я пологал, что жизнь возможно выстроить по прихоти рассудка. Лишь вообразите, как я досадовал на ее своеволие.
Я ел мясо и по окончании колледжа — довольно много различного мяса — приблизительно два года. По какой причине? Да по причине того, что это было вкусно. И по причине того, что более принципиально важно, чем формирование привычек — это истории, каковые мы говорим себе и друг другу. И я также занимался самооправданием, успокаивая себя утешительными историями о самом себе.
А позже мне устроили свидание с дамой, которая потом стала моей женой. Лишь спустя пара недель по окончании знакомства мы поняли, что толкуем об одном и том же — о двух волнующих нас темах: вегетарианство и брак.
Ее личная история взаимоотношений с мясом страно схожа с моей: перед сном, лежа в кровати, она давала себе какой-нибудь зарок, а на следующее утро нарушала его при выборе завтрака. Само собой разумеется, ей сходу становилось страшно, что она делает что-то неправильное, но в один момент появлялась идея, что все не так легко и мелкие человеческие слабости простительны. Как и у меня, у нее была сильная интуиция, но, возможно, все-таки слишком мало сильная.
Люди вступают в брак по многим, совсем разным обстоятельствам, но та, что сподвигла нас на данный ход, сулила нам возможность некоего нового начинания. символы и Иудейские ритуалы поддерживали это чувство резкого разграничительного барьера, отделяющего нас от того, что было прежде. Самый очевидный пример: разбивание стакана в завершение свадебной церемонии. Все, казалось, было таким же, как день назад, но сейчас должно кардинально измениться. Соответственно, дела отправятся лучше. И мы станем лучше.
Звучит великолепно, но как этого добиться? Я могу придумать нескончаемое число способов сделать себя лучше (выучить зарубежные языки, стать более терпеливым, показать невиданное усердие в работе), но я уже давал себе такое множество клятв, дабы прекратить им доверять. Я могу придумать и бесчисленное количество способов сделать «нас» лучше, но того значительного, в чем мы вправду можем прийти к согласию и радикально поменять что-то в отечественных взаимоотношениях, не так уж довольно много. А в действительности, кроме того в то время, когда думается, что возможностей что-то поменять довольно много, их крайне мало.
Поедание животных — вот что тревожило нас и о чем мы когда-то разрешили себе забыть, оно и было точкой отсчета. И все же существовало множество пересечений, из которых так много всего имело возможность проистечь. На той же семь дней мы обручились и стали вегетарианцами.
Свадьба отечественная, само собой разумеется, не была вегетарианской, потому что мы убедили себя, что было бы нечестно лишить белка животного происхождения отечественных гостей, иные из которых преодолели громадное расстояние, дабы поделить с нами отечественную радость. (Разве это не резонно?) А на протяжении медового месяца мы разрешили себе имеется рыбу, но мы так как были в Японии, а в то время, когда ты в Японии… Возвратившись на родину, в отечественный новый дом, мы иногда ели бургеры, куриный суп, копченого лосося и стейки из тунца. Но лишь весьма редко. Лишь в то время, когда весьма этого хотелось.
Ничего не сделаешь, думал я. Все идет, как нужно, полагал я. Такое несоответствие мыслительных реального рациона и установок, вычислял я, позволительно. По какой причине прием пищи обязан различаться от вторых этических сфер нашей жизни? Мы были честными людьми, каковые, но, иногда привирают, мы были преданными приятелями, каковые время от времени ведут себя пара криво. Мы были вегетарианцами, каковые иногда едят мясо.
Я кроме того не мог быть уверен в том, что мои интуитивно сформулированные правила не более чем сентиментальные воспоминания детства, и что, в случае, если копнуть поглубже, все это не окажется какой-нибудь ерундой. Я не вспоминал о тех животных, не ведал, как их разводили и как убивали. Мне, действительно, становилось как-то не по себе, но вовсе не подразумевалось, что кого-то либо кроме того меня это должно озаботить. Да я и не ощущал никакого рвения либо необходимости разобраться во всем этом.
Но позже мы решили завести ребенка, а это уже вторая история, которая повлекла за собой и все другое.
Приблизительно через полчаса по окончании рождения моего сына я вышел в приемную сказать собравшейся родне хорошую новость.
— Ты сообщил «он»? Значит, это мальчик?
— Как его кличут?
— На кого он похож? — Выкладывай все!
Как возможно стремительнее я ответил на их вопросы; скоро, когда сумел, поспешил за угол и включил сотовый.
— Бабуля, — сообщил я, — у нас появился младенец. Единственный телефонный аппарат стоял у нее на кухне. Трубку она подняла сходу, это означало, что она сидит и ожидает звонка. А было уже за полночь. Может, она занималась тем, что вырезала купоны? Готовила курицу с морковкой, дабы заморозить ее и позже скормить кому-нибудь? Я ни при каких обстоятельствах не видел и не слышал, как она плачет, но в то время, когда она задала вопрос: «какое количество он весит?» — в ее голосе я уловил слезы.
Через пара дней мы возвратились к себе из роддома, и я отправил приятелю письмо с фотографией моего сына и описанием первых впечатлений от отцовства. Он ответил легко: «Всё возможно повторить». Именно это и стоило написать, в силу того, что именно это я и ощущал. Мы можем опять и опять говорить отечественные истории и делать их лучше, глубже и трепетнее. А можем и поведать новые. Отечественный мир устроен так, что в любой момент имеется второй шанс.
Поедая животных
Возможно, первое желание моего сына, неосознанное и не выраженное словами, было покушать. Его кормили грудью уже спустя пара секунд по окончании рождения. Я наблюдал на него с благоговением, эмоцией, которое не испытывал еще ни при каких обстоятельствах в жизни. Ему не нужно было ничего растолковывать, не требуется было никакого опыта, он знал, что следует сделать. Миллионы лет эволюции внедрили в него это знание, как и закодировали биение его маленького сердечка, и сокращение и расширение его жадно впитывавших воздушное пространство легких.
Да, аналогичного благоговения ни при каких обстоятельствах не было в моей жизни, но чувство это связывало меня через поколения с моими предками. Я видел кольца на моем родовом древе: мои родители, наблюдающие, как я ем, моя бабушка, наблюдавшая, как ест моя мама, мои прадедушка и прабабушка, взирающие, как моя бабушка… Он ел, как ели дети доисторических пещерных живописцев.
В то время, когда мой сын начал жить и в то время, когда я начал писать эту книгу, казалось, все его существо сконцентрировано около пищи. Его кормили, он дремал по окончании кормления, капризничал перед кормлением либо исторгал из себя молоко, которым его кормили. Сейчас, в то время, когда я заканчиваю книгу, он способен уже произносить в полной мере вразумительные речи, а та еда, которую он потребляет, поглощается вместе с историями, каковые мы говорим. Кормление ребенка не похоже на то, как потчуют взрослых: оно намного ответственнее. Оно серьёзнее по причине того, что серьёзна его пища (другими словами принципиально важно его физическое здоровье, принципиально важно и наслаждение, которое он приобретает от еды), и по причине того, что серьёзны истории, поглощаемые вместе с едой. Эти истории объединяют отечественную семью, делают ее похожей на другие семьи. Истории о еде — это истории о нас самих, это отечественная история и отечественные домашние сокровища. Это иудейские традиции, на которых стоит моя семья. Я усвоил, что еда помогает двум параллельным целям: она питает и сохраняет родовую память. рассказывание историй и Приём пищи неразделимо: соленая морская вода — это те же слезы; мед не только сладкий на вкус, он напоминает нам о сладости мира; маца — это хлеб отечественной печали.
На планете тысячи съедобных продуктов, и дабы пояснить, по какой причине мы используем довольно малую долю из них, стоит израсходовать пара слов. Мы должны растолковать, что петрушка в отечественной тарелке — для украшения, что пасту не едят на ланч, отчего мы едим крылья, но не едим глаза, едим коров, но не едим псов. Истории — это не только изложение фактов, это еще и утверждение правил.
Неоднократно в жизни я забывал, что у меня имеется истории про еду. Я то, что сумел дотянуться, либо то, что было вкусно, что представлялось естественным, разумным либо нужным — ну что тут необходимо растолковывать? Но, думая о родительском долге, я начинал думать, что подобное равнодушие недопустимо.
С этого и началась моя книга. Я знать — не только для себя, но и для собственной семьи, — что такое мясо. Я желал определить об этом все, до самого финиша. Откуда оно берется? Как его создают? Как с животными обращаются и как это принципиально важно? Каков экономический, социальный эффект поедания животных и как это воздействует на внешнюю среду? Но, в собственных персональных отыскивании я не заглядывал столь на большом растоянии. Начав интересоваться как родитель, я близко столкнулся с этими реалиями, каковые как гражданин не имел возможности проигнорировать, а как автор не имел возможности покинуть при себе, не предав публичности. Но осознавать реалии и ответственно писать о них — это не одно да и то же.
Я желал не только задать эти вопросы, но и разобраться в них обстоятельно. Практически 99 процентов всего мяса, потребляемого в этом государстве, поступает с «промышленных ферм», и солидную часть книги я посвящу объяснению того, что это указывает и по какой причине оставшийся 1 % животноводства имеет не меньшее значение и образовывает неотъемлемую часть данной истории.
Непропорционально много страниц посвящено дискуссии домашних животноводческих ферм, что отражает, по моему точке зрения, их значимость, и одновременно с этим незначительность, что парадоксально подтверждает правило.
Дабы быть совсем честным (рискуя тем самым утратить доверие к моей объективности): я еще до начала собственных изучений предположил, словно бы уже знаю, что отыщу — не подробности, но неспециализированную картину. Но, другие делали то же самое. Практически в любое время, в то время, когда я говорил кому-либо, что пишу книгу о «поедании животных», данный человек предполагал, кроме того ничего не зная о моих взорах, словно бы речь заходит об апологии вегетарианства.
Это показывает, что практически всем вовсе не требуется тщательное изучение совокупности животноводства, имеющее целью отвратить человека от мяса, оно как бы заблаговременно знает всю доказательную аргументацию. (А какое предположение сделали вы, заметив наименование данной книги?)
Я также высказал предположение, что моя книга о поедании животных станет откровением в обосновании вегетарианства. Она такой не стала. Само по себе обоснование вегетарианства, его апология стоит книги, но я писал не об этом.
Животноводство поразительно сложный, запутанный предмет. Ни два животных одной породы, ни две породы животных, ни фермы, ни фермеры, ни едоки — не однообразны. 1Ьры изучений — чтение книг, нескончаемые беседы, индивидуальные впечатления — заставили посмотреть на данный предмет без шуток, и я должен был задать вопрос себя, смогу ли сообщить что-то вразумительное и большое о столь многогранной проблеме. Быть может, обращение направляться вести не об абстрактном «мясе». Вот имеется животное, выращенное на конкретной ферме, забитое именно на данной фабрике, реализованное в таком-то виде и съеденное этим вот человеком — любой отдельный этап столь личен, что нереально собрать все это в единую мозаику.
Потребление в пищу животных — одна из таких неприятностей, как, скажем, аборт, при дискуссии которых многие ответственные моменты не удается прояснить до конца (В то время, когда, на какой стадии зародыш делается личностью? Что в действительности испытывает животное?), это приводит в замешательство и заставляет принимать оборонительную позицию либо провоцирует агрессию. Это достаточно скользкий, неприятный и неоднозначный поворот темы. Один вопрос порождает второй, и в следствии возможно нежданно запутаться в том, что прежде казалось полностью ясной жизненной позицией. Еще хуже, в случае, если вовсе не сформулируешь никакой позиции, той, которую стоит защищать как жизненный принцип.
Не считая всего другого, бывает сложно выявить отличие в это же время, как воображаешь себе что-то, и что это что-то имеется в действительности. Через чур довольно часто доводы против поедания животных вовсе и не доводы, а попросту выражение личного вкуса. Тогда как факты — другими словами как много свинины мы потребляем; другими словами какое множество мангровых болот было стёрто с лица земли аквакультурой; наконец, как убивают корову — эти факты непреложно показывают, что мы делаем со всем этим. Должны ли они быть оценены с позиций этики? С публичной точки зрения? Юридически? Либо это легко добавочная информация для конкретного едока, дабы он тихо ее переварил?
Эта книга — продукт огромного числа изучений, она строго объективна, как и должна быть каждая честная работа журналиста: я применял самая умеренную из всех вероятных статистику (практически в любое время базирующуюся на правительственных источниках, научных статьях, рецензируемых специалистами, точных источниках), для проверки приводимых фактов отдавал их на отзыв свободным специалистам — и наряду с этим строил книгу как цельную историю. Тут вы сможите найти кучу данных, но они время от времени неубедительны и смогут трактоваться произвольно. Факты ответственны, но сами по себе они не несут смысловой нагрузки, в особенности в то время, когда нереально совершенно верно передать их сущность словесно.
Что свидетельствует последний крик курицы? Боль? А что свидетельствует боль? И не имеет значение, как много мы знаем о физиологии боли — как продолжительно она продолжается, какие конкретно симптомы вызывает и без того потом — ничего определенного. Но соедините факты, соберите их в историю сострадания либо холодного господства, либо в один момент того и другого — поместите их в историю о мире, в котором мы живем, историю о том, кто мы имеется и кем желаем быть — и тогда вы сможете сказать о поедании животных убедительно и страстно.
Мы скроены из историй. Я вспоминаю о тех субботних вечерах за кухонным столом моей бабушки, в то время, когда на всей кухне мы были лишь вдвоем — и тёмный хлеб в раскаленном докрасна тостере да жужжащий холодильник, целый залепленный домашними фотографиями. За горбушками памперникелей и кокой она говорит мне о бегстве из Европы, о продуктах, каковые она стала бы имеется и к каким кроме того не притронулась бы. Это была история ее жизни. «Послушай меня», — проникновенно повторяла она, и я знал тогда, что мне передавали серьёзный жизненный урок, даже в том случае, если и не осознавал, будучи ребенком, в чем сущность этого урока.
Сейчас я знаю, в чем он состоял. И не смотря на то, что подробности смогут разниться, я пробую и буду пробовать передать ее урок собственному сыну. Моя книга — самая честная попытка сделать это. Приступая к ней, я ощущаю великий трепет, потому что существует множество привходящих моментов. Отстраняясь на мгновение от того, что в Америке ежегодно лишь для еды убивают более десяти миллиардов сухопутных животных, не думая об окружающей среде, о людях, вовлеченных в данный процесс, не касаясь таких впрямую зависящих от всего этого тем, как всемирный голод, эпидемии и угроза истребления видов, мы загружены лишь в личные эмоции, занимаемся лишь собой и приятель втором. Мы не только рассказчики отечественных историй, мы — сами истории. В случае, если мы с женой воспитаем отечественного сына как вегетарианца, он не станет имеется единственного и особого блюда собственной прабабушки, ни при каких обстоятельствах не почувствует неповторимого и полного выражения ее любви, возможно, ни при каких обстоятельствах не поразмыслит о ней как о Самом Великом Поваре На Свете. Ее основная история, сокровенная история отечественной семьи, провалится сквозь землю.
Первые слова, каковые сказала моя бабушка, в первый раз заметив собственного внука, были: «Я забрала реванш». Из нескончаемого множества вещей, каковые она имела возможность сейчас выбрать, она выбрала то, что выбрала, и это был ее выбор.
Послушай меня
Мы не были богаты, но у нас в любой момент и всего было в достатке. По четвергам мы пекли хлеб, булочки и халу, а позже ели их всю неделю. В пятницу жарили оладьи. На шабат у нас непременно была суп и курица с лапшой. Мы ходили к мяснику и просили чуть побольше жира. Самый жирный кусок считался самым лучшим. Все было не так, как в наше время. У нас не было холодильников, но у нас были сыр и молоко. У нас не было для того чтобы разнообразия овощей, но их хватало. Не было таких вещей, каковые вы имеете сейчас, и принимаете это, как должное… Но мы были радостны. Лучшей доли мы и не знали. И мы также принимали то, что имели, как должное.
А позже все изменилось. На протяжении войны на земле был сущий преисподняя, и у меня ничего не осталось. Я лишилась семьи, ты же знаешь. Я бежала и бежала, днем и ночью, в силу того, что за спиной у меня всегда были немцы. Остановишься — погибнешь. Еды никакой. От голода я все слабела и слабела, я имею в виду не только то, что остались лишь кожа да кости. Все тело было в язвах. Стало тяжело двигаться. Я была не так воспитана, дабы имеется из помойного ведра. И все же я ела то, чем брезговали другие. Если не кочевряжиться, возможно было выжить. Я подбирала все, что лишь имела возможность отыскать. Ела такое, о чем и говорить тебе не стану.
Но кроме того в нехорошие времена я встречала хороших людей. Кто-то научил меня завязывать штанины внизу так, дабы набивать их картошкой, которую получалось похитить. В таком виде я шагала милю за милей, поскольку ни при каких обстоятельствах не знаешь, в то время, когда снова повезет. в один раз кто-то дал мне мало риса, я два дня добиралась до рынка, где поменяла его на мыло, а после этого плелась до другого рынка, дабы обменять мыло на горстку фасоли. Меня вели интуиция и удача.
Хуже всего стало в конце войны. Многие погибли прямо перед самым ее финишем, и я также не знала, доживу ли до следующего дня. Один фермер, русский, благослови его Господь, заметив, в каком состоянии я нахожусь, зашел к себе в дом и возвратился с куском мяса.
— Он спас твою жизнь!
— Я не стала его имеется.
— Ты не стала имеется?
— Это была свинина. Я не стала имеется свинину.
— По какой причине?
— Что означает — по какой причине?
— В силу того, что она была не кошерной?
— Само собой разумеется.
— Кроме того, дабы спасти собственную жизнь?
— В случае, если ничего не имеет значения, тогда нечего выручать.