сутки не отпускать ее ни на 60 секунд. Но и старик свекор не имел возможности обойтись без
нее. Он также протянул руки и со своей стороны заключил ее в объятия.
— Где же это столько времени пропадала моя негромкая Мышка? — задал вопрос он. —
Ее так продолжительно не было! А я никак не могу без моей Мышки. Я… где сын мой
Уильям? Я, думается, дремал, Уильям.
— Вот и я говорю, батюшка, — подхватил сын. — Мне, понимаете ли, приснился
плохо плохой сон. Как вы себя ощущаете, батюшка? Здоровы ли вы в наше время?
— Да я молодцом, сынок.
Приятно было видеть, как господин Уильям пожимал отцу руку, и похлопывал
его по пояснице, и гладил по плечу, всячески стараясь выказать ему внимание.
— Вы, батюшка, превосходный человек! Как ваше драгоценное? Вы и
в самом деле успешны? — повторял Уильям и опять жал отцу руки, опять
похлопывал его по пояснице и ласково гладил по плечу.
— Отродясь не был крепче и бодрее, сынок.
— Вы, батюшка, превосходный человек! Вот в этом-то вся сущность! — с жаром
сказал Уильям. — Как поразмыслю: какое количество пережил мой папа, сколько испытал
превратностей судьбы, сколько за его продолжительный век выпало ему на долю горя и
забот! Так как оттого и голова у него побелела. Вот я и думаю: как бы мы ни
почитали его, как бы ии старались лелеять его старость, все мало! Как ваше
драгоценное, батюшка? Вы и в самом деле в наше время в полной мере здоровы?
Должно быть, господин Уильям и сейчас повторял бы данный вопрос, опять
и опять жал бы отцу руку, и рукоплескал его по пояснице, и гладил по плечу, если бы
старик краешком глаза не заметил Ученого, которого прежде не подмечал.
— Прошу прощенья, господин Редлоу, — сообщил он, — но я не знал, что вы
тут, господин, в противном случае я не стал бы вести себя так вольно. Вот в наше время рождество,
господин Редлоу, и как поглядел я на вас, так и отыскал в памяти те времена, в то время, когда вы
были еще студентом и уж до того усердно обучались, что кроме того на рождество все
бегали в библиотеку. Ха-ха! Я так стар, что и это не забываю, и отлично не забываю, да,
да, хоть мне и все восемьдесят семь. Именно в то время, когда вы кончили обучаться и
уехали, умерла моя бедная супруга. Вы не забывайте мою бедную жену, господин Редлоу?
— Да, — ответил Ученый.
— Да, — повторил старик. — Хорошая была душа. не забываю, как-то раз в
рождественское утро пришли вы к нам ко мне с юный мисс… прошу прощенья,
господин Редлоу, но, думается, это была ваша сестра и вы в ней души не чаяли?
Ученый взглянуть на него и покачал головой.
— Сестра у меня была, — равнодушно сообщил он. Больше он ничего не
не забывал.
— В то рождественское утро вы с нею посмотрели к нам, — продолжал
Филипп, — и именно повалил снег, и моя супруга пригласила молодую мисс войти и
присесть к огню, его в любой момент на рождество разводили в громадной зале, где
прежде, перед тем, как отечественные незабвенные десять джентльменов порешили
по-второму, была трапезная. Я в том месте был; и вот, не забываю, стал я мешать в камине,
чтобы пламя разгорелся пожарче и согрел хорошенькие ножки юный мисс, а она
сейчас прочла вслух подпись, что под тем портретом: Боже, сохрани
мне память!. И они с моей бедной женой завели обращение про эту подпись. И
необычное дело (так как кто бы имел возможность поразмыслить, что им обеим недолго оставалось
жить!), обе в один голос заявили, что это весьма хорошая молитва, и в случае, если им
не суждено дожить до старости, они бы горячо молились об этом за тех, кто им
всего дороже. За моего брата, — сообщила юная мисс. За моего мужа, —
сообщила моя бедная супруга. — Боже, сохрани ему память обо мне, не допусти,
дабы он меня забыл!
Слезы, такие неприятные и мучительные, каких он еще ни при каких обстоятельствах в собственной жизни
не лил, заструились по щекам Редлоу. Филипп, полностью поглощенный
воспоминаниями, не подмечал ни этих слез, ни встревоженного лица Милли, очевидно
хотевшей, дабы он прервал собственный рассказ.
— Филипп, — сообщил Редлоу и положил руку на плечо старика. — Я —
несчастный человек. Тяжко, не смотря на то, что и по заслугам, наказала меня десница
господня. Я не в силах осознать то, о чем вы рассказываете, приятель мой: я утратил
память.
— Боже милостивый! — вскрикнул старик.
— Я потерял воспоминания о горе, страданиях и обидах, — продолжал
Ученый, — а вместе с ними потерял все, что нужно не забывать человеку.
Кто заметил бы, какая безграничная жалость выразилась на лице Филиппа, как
он пододвинул собственный просторное кресло, усадил Редлоу и горестно наблюдал на
него, соболезнуя столь огромной потере, тот хоть частично осознал бы, как
дороги старости подобные воспоминания.
В помещение вбежал мальчик-найденыш и бросился к Милли.
— Пришел, — сообщил он. — В том месте, в той комнате. Мне его не нужно.
— Кто пришел? — задал вопрос Уильям.
— Тсс! — отозвалась Милли.
Повинуясь ее символу, он и старик Филипп негромко вышли. Редлоу, кроме того не
увидевший этого, поманил к себе мальчика.
— Мне она больше нравится, — ответил мальчик, держась за юбку Милли.
— Так и должно быть, — со не сильный ухмылкой сообщил Редлоу. — Но ты
зря опасаешься подойти ко мне. Я больше не буду таким злым, как раньше.
Тем более с тобою, бедняжка!
Вначале мальчик все же не решался подойти; но позже, уступая осторожно
подталкивавшей его Милли, понемногу приблизился а также сел у ног Ученого.
Тот, сочувственно и понимающе глядя на ребенка, положил руку ему на плечо, а
другую протянул Милли. Она согнулась, посмотрела ему в лицо и, помолчав,
сообщила:
— Господин Редлоу, возможно мне с вами поболтать?
— Ну само собой разумеется! — ответдл он, подняв на нее глаза. — Ваш голос для меня
как музыка.
— Возможно мне кое о чем задать вопрос?
— Задавайте вопросы о чем желаете.
— Не забывайте, что я сказала, в то время, когда стучалась к вам вчерашним вечером? Про
одного человека, что когда-то был вам втором, а сейчас стоит на краю
смерти?
— Да, я припоминаю, — не совсем с уверенностью ответил Редлоу.
— Вы осознали, о ком я сказала? Не сводя глаз с Милли, Редлоу совершил
рукою по волосам мальчика и покачал головой.
— Я не так долго осталось ждать нашла этого человека, — сообщила Милли своим ясным, хорошим
голосом, что казался еще яснее и лучше оттого, что она наблюдала на
Редлоу такими кроткими глазами. — Я воротилась в тот дом, и с божьей помощью
мне удалось отыскать его. И одновременно с. Еще очень мало — и было бы через чур
поздно.
Редлоу прекратил гладить волосы мальчика, прикрыл второй рукою руку
Милли, чье робкое, но нежное прикосновенье, казалось, проникало ему прямо
в душу, как и ее взгляд и голос, и внимательней взглянуть на нее.
— Данный человек — папа мистера Эдмонда, того молодого джентльмена,
которого мы недавно видели. В действительности его кличут Лэнгфорд. Припоминаете вы
это имя?
— Да, я припоминаю это имя.
— А этого человека?
— Нет, человека не помню. Возможно, он когда-то нанес мне обиду?
— Да!
— А, вот что. Тогда это безнадежно… безнадежно.
Редлоу покачал головой и, как словно бы безмолвно умоляя о сострадании,
тихо сжал руку Милли, которую все еще не производил из собственной.
— Вчерашним вечером я не отправилась к мистеру Эдмонду, — продолжала Милли. —
Господин Редлоу! Попытайтесь слушать меня так, как если бы вы все отлично
не забывали.
— Я целый — внимание.
— Во-первых, я еще не знала тогда, правда ли, что это его папа; и
позже, я опасалась, я не знала, как он по окончании собственной болезни перенесет такое
известие, в случае, если это правда. А в то время, когда я определила, кто данный человек, я все равно
не отправилась, но уже по второй причине. Он весьма долго жил врозь с женою и
сыном, он стал чужим у себя дома, в то время, когда сын был еще крошкой, так он мне сам
сообщил, — покинул, кинул на произвол судьбы тех, кого обязан бы обожать и
беречь больше всего на свете. И так как он был прежде джентльменом, а за эти
годы падал все ниже и ниже, и вот, смотрите сами… — Она быстро
выпрямилась, вышла из шйанаты и в тот же миг возвратилась в сопровождении того
несчастного, которого Редлоу видел прошлой ночью.
— Вы меня понимаете? — задал вопрос Ученый.
— Я был бы радостен, а это слово мне не довольно часто случалось произносить, —
я был бы радостен, если бы имел возможность ответить: нет! — сообщил данный человек.
Редлоу наблюдал на него, жалкого и униженного, и наблюдал бы еще долго в
тщетной надежде припомнить и осознать, но тут Милли снова склонилась над ним,
забрала его за руку, и он перевел на нее вопрошающий взор.
— Посмотрите, как низко он пал, совсем погибший человек! — шепнула она,
показывая на вошедшего, но не сводя глаз с лица Редлоу. — В случае, если б вы имели возможность
припомнить все, что с ним связано, неужто в вашем сердце не шевельнулась бы
жалость? Поразмыслите, поскольку когда-то он был вам дорог (пускай это было весьма
в далеком прошлом, пускай он одурачил ваше доверие) — и вот что с ним сталось!
— Надеюсь, что я пожалел бы его, — ответил Редлоу. — Да, предположительно
пожалел бы.
Он мельком посмотрел на находившегося у дверей, но в тот же миг снова перевел
глаза на Милли и наблюдал на нее так внимательно и пытливо, как будто бы силился
постичь то, о чем сказала любая нотка ее голоса, любой лучистый взор.
— Вы человек ученый, а я ничему не обучалась, — сообщила Милли. — Вы целый
собственный век все думаете, а я думать не привыкла. Но возможно я вам сообщу, по какой причине
мне думается, что отлично нам не забывать обиды, каковые мы потерпели от людей?
— Сообщите.
— В силу того, что мы можем прощать их.
— Милосердный боже! — молвил Редлоу, поднимая глаза к небу. — Забудь обиду
мне, что я отверг твой великий дар, что роднит смертных с тобою!
— И в случае, если память когда-нибудь возвратится к вам (а мы все на это сохраняем надежду и
будем об этом молиться), разве не будет счастьем для вас отыскать в памяти сходу и
обиду да и то, что вы простили ее? — продолжала Милли.
Опять Ученый посмотрел на находившегося у дверей — и снова устремил
внимательный взор на Милли; ему казалось, что луч света от ее сияющего
лица попадает в его окутанную сумраком душу.
— Он не имеет возможности возвратиться к себе. Он и не желает в том направлении возвращаться. Он
знает, что принес бы лишь несчастье и стыд тем, кого он так бессердечно
покинул, и что лучший метод загладить собственную вину перед ними — это держаться
от них подальше. В случае, если дать ему очень мало денег, лишь умно и
с опаской, он уехал бы куда-нибудь в дальние края и в том месте жил бы, никому не
делая зла, и, сколько хватит сил, искупал бы зло, которое причинил людям
прежде. Для его несчастной жены и для его сына это было бы величайшим
благодеянием, лишь самый хороший, наилучший приятель имел возможность бы сделать для них
так много, и они об этом ни при каких обстоятельствах бы не определили. А для него это спасенье,
поразмыслите, поскольку он болен и душой и телом, у него ни честного имени, ничего
на свете не осталось.
Редлоу притянул ее к себе и поцеловал в лоб.
— Так тому и быть, — сообщил он. — Я доверяюсь вам, сделайте это за меня
немедля и сохраните в тайне. И сообщите этому человеку, что я с радостью забыл обиду
бы его, если бы мне дано было счастье отыскать в памяти — за что.
Милли выпрямилась и обратила к Лэнгфорду сияющее лицо, показывая ,
что ее посредничество увенчалось успехом; тогда он подошел ближе и, не
поднимая глаз, обратился к Редлоу.
— Вы так великодушны, — сообщил он, — вы и всегда были великодушны. Я
вижу, на данный момент, глядя на меня, вы стараетесь отогнать от себя идея о том, что
я наказан по заслугам. Но я не гоню данной мысли, Редлоу. Поверьте мне, в случае, если
имеете возможность.
Ученый сделал Милли символ приблизиться — и, слушая Лэнгфорда, наблюдал ей
в лицо, как будто бы искал в нем разгадки, объяснения тому, что слышал.
— Я через чур жалкое ничтожество, дабы сказать о собственных эмоциях. Я
через чур отлично не забываю, какой путь мною пройден, дабы рядиться перед вами в
слова. Но первый ход по краю пропасти я сделал в тот сутки, в то время, когда одурачил
вас, — и с того времени я шел к собственной смерти неуклонно, безнадежно, безвозвратно.
Это я обязан вам сообщить.
Редлоу, все не отпуская руку Милли, обернулся к говорящему, и на лице
его была скорбь. А возможно, и что-то подобное печальному воспоминанию.
— Быть может, я был бы иным человеком и вся моя жизнь была бы иною, не
сделай я того первого рокового шага. Но, возможно, это и не так, и я не
пробую оправдать себя. Ваша сестра покоится вечным сном, и это, возможно,
лучше для нее, чем если бы она была со мною, даже в том случае, если б я оставался таким,
каким вы вычисляли меня когда-то; кроме того в случае, если б я был таков, каким в ту пору сам
себе казался.
Редлоу торопливо махнул рукой, как будто бы позволяя понять, что не нужно об этом
сказать.
— Я говорю с вами, совершенно верно выходец из могилы, — продолжал Лэнгфорд. — Я и
сошел бы день назад в могилу, если бы меня не удержала вот эта благословенная
рука.
— О господи, и данный также меня обожает! — со слезами тихо сказала Милли. —
Еще один!
— День назад, клянусь, я скорей погиб бы с голоду, чем попросил у вас хотя бы
корку хлеба. Но сейчас, уж не знаю по какой причине, мне так светло вспомнилось все,
что было между нами, так все всколыхнулось в душе, что я осмелился прийти,
как она мне рекомендовала, и принять ваш щедрый дар, и поблагодарить вас, и
умолять вас, Редлоу: в ваш последний час будьте так же милосердны ко мне в
мыслях, как были вы милосердны в делах.
Он повернулся было, дабы уйти, позже прибавил:
— Возможно, вы не покинете моего сына, хотя бы для его матери. Я
надеюсь, он будет этого хорош. Я же ни при каких обстоятельствах больше его не замечу, разве что
мне разрешено будет прожить еще много лет и я буду уверен, что не одурачил вас,
приняв вашу помощь.
Уже выходя, он поднял глаза и в первый раз взглянуть в лицо Редлоу. Тот,
внимательно глядя на него, совершенно верно во сне, протянул руку. Лэнгфорд возвратился и
негромко, чуть касаясь, забрал ее в собственные; позже, повесив голову, медлительно вышел из
помещения.
Милли без звучно отправилась проводить его до ворот, а Ученый поник в собственном кресле
и закрыл лицо руками. Через пара мин. она возвратилась вместе с мужем и
свекром (оба весьма тревожились о Редлоу), но, встретившись с ним в таковой позе, сама
не стала и им не разрешила его тревожить; она опустилась на колени подле
его кресла и начала укрывать пледом уснувшего мальчика.
— Вот в этом-то вся сущность! Я в любой момент это говорю, батюшка! — в восторге
вскрикнул ее муж. — Имеется в груди госпожа Уильям материнские эмоции,
каковые уж обязательно отыщут выход!
— Да, да, ты прав, — отозвался старик. — Ты прав, сын мой Уильям!
— Видно, это к лучшему, Милли, дорогая, что у нас нет собственных детей, — с
нежностью сообщил Уильям. — А все-таки мне другой раз безрадостно, что у тебя нет
ребеночка, которого ты бы обожала и лелеяла. Бедное отечественное дитя, ты так ожидала
его, такие надежды на него взваливала, а ему не суждено было жить на свете…
от этого ты и стала такая негромкая, Милли.
— Но я счастлива, что могу вспоминать о нем, Уильям, дорогой, — промолвила
Милли. — Я ежедневно о нем думаю.
— Я постоянно боялся, что ты довольно много о нем думаешь.
— Для чего ты говоришь — опасался? Для меня память о нем — утешение. Она
столько говорит моему сердцу. Невинное дитя, ни при каких обстоятельствах не знавшее жизни
— оно для меня все равно что ангел, Уильям.
— Ты сама — ангел для нас с батюшкой, — негромко сообщил Уильям. — Это я
отлично знаю.
— Как поразмыслю, сколько я надежд на него взваливала, сколько раз
воображала себе, как он будет радоваться, лежа у моей груди, а ему не
было нужно тут лежать, и как он поглядит на меня, а его глазки не заметили
света, — молвила Милли, — так еще больше сочувствую всем, кто сохранял надежду на
хорошее, а грезы их не сбылись. Как замечу хорошенького ребеночка на руках у
любящей матери — все бы для него сделала, в силу того, что думаю: может, и мой был
бы на него похож, и я была бы такая же гордая и радостная.
Редлоу поднял голову и взглянуть на Милли.
— Мне думается, мой мелкий в любой момент тут, рядом, и постоянно говорит со
мною, — продолжала Милли. — Он требует меня за бедных кинутых детей, как
словно бы он живой. Он говорит — и я определю его голос. В то время, когда я слышу, что
какой-нибудь юный человек несчастлив, попал в беду либо сделал что плохое,
я думаю: что если это произошло бы с моим сыном и господь забрал его у меня из
милосердия. Кроме того в седых старцах, вот как батюшка, я вижу собственный дитя: так как и
отечественный сын имел возможность бы дожить до преклонных лет, в то время, когда нас с тобой в далеком прошлом уже не было
бы на свете, и также нуждался бы в уважении и любви тех, кто помоложе.
Негромкий голос Милли звучал еще тише, чем в любой момент; она забрала мужа за руку и
прислонилась головою к его плечу.
— Дети так меня обожают, что время от времени мне кроме того чудится — это, само собой разумеется,
довольно глупо, Уильям, — словно бы они, уж не знаю как и по какой причине, сочувствуют мне и моему
мелкому и знают, что их любовь мне дороже всех сокровищ. Может, с тех
пор я и стала негромкая, Уильям, но лишь во многом я стала радостнее. И
знаешь, по какой причине еще я радостна? По причине того, что кроме того в те дни, в то время, когда мой сыночек
появился неживой, и его только что схоронили, и я была так не сильный, и мне было
так безрадостно, и я не имела возможности не горевать о нем, мне пришло на ум: нужно вести
праведную судьбу, и, возможно, в то время, когда я погибну, на небесах яркий ангелочек
назовет меня мамой!
Редлоу упал на колени.
— О ты, — вскричал он, — примером чистой любви милосердно возвративший
мне память — память о распятом Христе и обо всех праведниках, погибших во
имя его, благодарю тебя и молю: благослови ее!
И встав, прижал Милли к груди: слезы обильней прошлого потекли по
ее лицу — и, плача и смеясь, она вскрикнула:
— Он пришел в себя! И он так как также меня весьма обожает, правда? О господи,
господи, и данный также!
Тут в помещение вошел Эдмонд, ведя за руку прелестную девушку, которая
робела и не решалась войти. И Редлоу, совсем к нему переменившийся, бросился
Эдмонду на шею и умолял их обоих стать ему детьми. Потому что в этом молодом
его избраннице и человеке он заметил как бы собственный собственное жёсткое прошлое,
но умиротворенное и смягченное, и к ним устремилось его сердце, как будто бы
голубка, продолжительно томившаяся в одиноком ковчеге, — под сень раскидистого древа.
Позже — потому что рождество это пора, в то время, когда громче, нежели в любое иное время
года, говорит в нас память обо всех горестях, страданиях и обидах в
окружающем нас мире, которым возможно оказать помощь, и, так же как и все, что мы сами
испытали на своем веку, побуждает нас делать добро, — он положил руку на
голову дремлющего мальчика и, безмолвно призвав во свидетели того, кто в
старину возлагал руку на детей и во всеведении собственном предрекал горе тем, кто
отвратит от него хоть одного из малых сих, поклялся забрать этого ребенка под
собственную защиту, наставлять его и возродить в нем душу живую.
Позже он радостно протянул руку Филиппу и заявил, что в данный сутки
торжественный обед обязан пройти в громадной зале, где прежде, перед тем, как
десять незабвенных джентльменов порешили по-иному, была трапезная; и нужно
созвать на обед всех тех участников семейства Свиджер, — так как оно, по словам
Уильяма, столь бессчётно, что, взявшись за руки, Свиджеры окружили бы
хороводом всю Англию, — всех тех, каковые успеют собраться ко мне за таковой
маленький срок.
Так они и сделали. В тот же сутки в бывшей громадной трапезной собралось
столько Свиджеров, взрослых и детей, что попытка сосчитать их только посеяла
бы в умах недоверчивых читателей сомнение в правдивости данной истории.
Исходя из этого мы не сделаем аналогичной попытки. И, но, они собрались, их было
довольно много, довольно много, и их ожидали хорошие вести, потому что показалась надежда на
выздоровление Джорджа, что, по окончании того как его еще раз посетили папа,
Милли и брат, снова уснул спокойным сном. На торжественном обеде
находилось и семейство Тетерби, включая юного Адольфа, что явился,
закутанный в собственный многоцветный шарф, именно в ту самую 60 секунд, в то время, когда подали
жаркое. Джонни с сестричкой прибыли, очевидно, с опозданием, валясь, по
обыкновению, на бок; он чуть дышал от усталости, у нее, как предполагали,
резались сходу два зуба, — но все это было в порядке вещей и никого не
тревожило.
Безрадостно было видеть, как мальчик без роду, без племени наблюдал на игры
вторых детей, не умея с ними сказать и не зная, как с ними резвиться, более
чуждый детским забавам, чем одичавший пес. Безрадостно, хоть и по-иному, было
видеть, как кроме того самые мелкие дети чутьем осознавали, что данный мальчик — не
таковой, как они, и неуверено доходили к нему, заговаривали с ним, нежно брали
за руку, отдавали ему кто конфету, кто игрушку, старались утешить и развлечь
его. Но он не отходил от Милли и уже начинал наблюдать на нее с любовью — и
данный также, как она выражалась! — и без того как все дети ласково обожали ее, то им
это было приятно, и, видя, как он посматривает на них из-за ее кресла, они
радовались, что он с нею рядом.
Это видел Ученый, что сидел за торжественным столом подле Эдмонда и
его невесты, со стариком остальными и Филиппом.
Иные потом говорили, что все тут поведанное лишь
почудилось Ученому; другие — что в один раз в зимние сумерки он прочёл все
это в пламени камина; третьи — что Призрак был только воплощеньем его мрачных
мыслей, Милли же — олицетворением его настоящей мудрости. Я не сообщу ничего.
…Разве лишь одно. В то время, когда все они собрались в ветхой трапезной при
ярком свете пылающего камина (обедали рано и другого огня не зажигали),
опять из потаенных углов крадучись вышли тени и заплясали по помещению, рисуя
перед детьми невиданные лица и сказочные картины на стенах, понемногу
преображая все настоящее и привычное, что было в зале, в необычайное и
чудесное. Но было в данной зале что-то такое, к чему снова и снова обращались
взгляды Редлоу, и Милли с мужем, и ветхого Филиппа, и Эдмонда с его
нареченной, — что-то такое, чего ни разу не затемнили и не поменяли
неугомонные тени. С чёрных панелей стенки, с портрета, окруженного зеленой
гирляндой остролиста, как живой наблюдал на них спокойный человек с бородою,
в брыжах: он отвечал им взором, и в отсвете камина лицо его казалось
особенно важным. А ниже, такие отчетливые и ясные, совершенно верно чей-то голос
повторял их вслух, находились слова:
БОЖЕ, СОХРАНИ МНЕ ПАМЯТЬ!
КОММЕНТАРИИ
Рождественские повести были написаны Диккенсом в 40-х годах
(Рождественский гимн в прозе — 1843, Колокола — 1844, Сверчок за
очагом — 1845, Битва судьбы — 1846, Одержимый — 1848) и выходили
отдельными книжками к рождеству, другими словами в последних числах Декабря, по какой причине и взяли
наименование Рождественских книг.
Позднее, с 1850 по 1867 год, Диккенс писал Рождественские рассказы
для декабрьских — святочных — номеров издававшихся им изданий Домашнее
слово (с 1850 г.) и Круглый год (с 1859 г.), причем писал их обычно в
соавторстве со своим другом Уилки Коллинзом, а время от времени и с другими
писателями.
Рождественские повести не просто так приурочены к рождественским
праздникам. Их происхождение имеет собственную историю.
В феврале 1843 года ученый экономист Смит, представитель прогрессивной
британской интеллигенции, член комиссии по вопросам
детского труда, попросил Диккенса, как писателя, пользовавшегося всеобщей
уважением и популярностью, выступить в печати за проведение закона об
ограничении рабочего дня на фабриках и заводах. Он сказал Диккенсу воистину
потрясающие информацию о ужасных условиях труда фабричных рабочих и в
частности факты об эксплуатации детей на промышленных фирмах.
Диккенс абсолютно разделял взоры Смита и его прогрессивных
единомышленников и дал согласие написать памфлет К британскому народу, в
защиту ребенка-бедняка, но после этого отказался от этого намерения, решив
выступить с протестом против эксплуатации не как публицист, а как автор.
…не сомневайтесь. — писал Диккенс Смиту 10 марта 1843 года, — что,
в то время, когда вы определите, в чем дело, и в то время, когда определите, чем я был занят, и где, и
как, — вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз, да
что в том месте — в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я имел возможность бы применить,
если бы выполнил мой начальный план.
В таких словах Диккенс информировал Смиту, что он задумал цикл рассказов,
публикуемых каждый год к дням рождества.
Рождество — любимый классический праздник британцев — связано для
Диккенса с определенными нравственными представлениями, в частности с
иллюзией забвения обид и примирения врагов, установления мира и
доброжелательных взаимоотношений между людьми, к каким бы классам они ни
принадлежали.
Рождественские повести были задуманы Диккенсом как социальная
проповедь в занимательной художественной форме. Влияя при помощи
ситуаций и образов собственных святочных сказок на эмоции читателей, Диккенс
обращался с проповедью как к бедным, так и к богатым, ратуя за улучшение
доли бедняка и стремясь к нравственному исправлению богачей.
Нет потребности обосновывать наивность попыток Диккенса добиться решения
классовых противоречий при помощи апелляции к добросердечию
буржуа-капиталистов. Значительно второе. Перед тем как высказать собственные
нравоучительные идеи, Диккенс вычислял нужным изобразить зло и
несправедливость, существующие в британском буржуазном обществе. Выступая с
позиций гуманизма, автор в собственных рождественских повестях обличает пороки
господствующих классов. В первых и самые значительных из этих повестей
звучно звучат сатирические мотивы, продиктованные глубокой и громадной
тревогой писателя о судьбе обездоленных, его искренним возмущением против их
угнетателей.
Из пяти громадных повестей, помещенных в настоящем томе, лишь первая
полностью посвящена празднику рождества. Воздействие второй повести происходит
под Новый год, в четвертой и пятой рождественские празднества даны только как
эпизоды, в Сверчке святки не упоминаются вовсе. Но это не помешало
сложиться точке зрения, что Диккенс изобрел рождество, потому, что все повести
объединены неспециализированным идейным планом и пропитаны неспециализированным настроением. Диккенс
облекает собственные рождественские повести в форму сказки, щедро черпая из
народного творчества образы призраков, эльфов, фей и духов погибших и
дополняя фольклор собственной неистощимой фантазией. Сказочный элемент оттеняет
картины ожесточённой действительности, причем действительность и сказка,
причудливо переплетаясь, время от времени как бы изменяются местами. Так, в Колоколах
радостный финиш, написанный в реалистическом замысле, создаёт чувство
сказки, в то время как видения и сны бедного Тоби, не обращая внимания на участие в них
всяких фантастических созданий, изображают ту реальность, которую
создатель в последних строчках повести призывает читателя по мере сил
изменять и исправлять. Социально самый насыщены первая и вторая повести,
каковые писались в один момент с романом Мартин Чезлвит. В Рождественском
гимне, как и в Мартине Чезлвите, главная тема — губительное влияние на
погони и человека корысти за достатком. Колокола предсказывают роман
Тяжелые времена (1854). Тут Диккенс с негодованием обрушивается на
теорию Мальтуса об избыточном населении и на манчестерскую школу
бездушного практицизма, а в олдермене Кьюте и мистере Файлере нетрудно
выявить прообразы Баундерби и Грэдграйнда из Тяжелых времен.
В трех последующих повестях социальные мотивы звучат глуше, в противном случае и
совсем затихают. Тут Диккенса занимают больше неприятности морально-этические:
обоюдное доверие как база домашнего счастья, самопожертвование в любви,
влияние чистой и добропорядочной души на окружающих и другие подобные мотивы. В
последней повести — Одержимый, совпадающей по времени с романом Домби и
сын, — мы находим ту же, что и в романе, тему наказанной гордыни,