как его, ну тот, кого положили, пока он дремал, в исподнем у ворот Дамаска, —
разве вы не видите его? А вон конюх султана, которого джины перевернули
вверх ногами! Вон он — стоит на голове! Поделом ему! Я весьма рад. Как посмел
он жениться на принцессе!
То-то были бы поражены все коммерсанты Английского Сити, с которыми
Скрудж вел дела, если бы они имели возможность видеть его радостное, восторженное лицо
и слышать, как он со всей присущей ему серьезностью несет таковой бред к тому же
не то плачет, не то смеется самым диковинным образом!
— А вот и попугай! — восклицал Скрудж. — Сам зеленый, хвостик желтый, и
на макушке хохолок, похожий на пучок салата! Вот он! Бедный Робин Крузо, —
сообщил он собственному хозяину, в то время, когда тот возвратился к себе, проплыв около
острова. — Бедный Робин Крузо! Где ты был, Робин Крузо? Робинзон пологал, что
это ему пригрезилось, лишь никак не бывало — это сказал попугай, вы же
понимаете. А вон и Пятница — спешит со всех ног к бухте! Ну же! ну! Скорей! — И
тут же, с внезапностью, столь несвойственной его характеру, Скрудж, глядя на
самого себя в ребячьем возрасте, внезапно преисполнился жалости и, повторяя: —
Бедный, бедный мальчуган! — опять начал плакать. — Как бы я желал… —
пробормотал он после этого, утирая глаза рукавом, и сунул руку в карман. Позже,
оглядевшись по сторонам, сказал: — Нет, сейчас уж поздно.
— А чего бы ты желал? — задал вопрос его Дух.
— Да ничего, — отвечал Скрудж. — Ничего. Вчерашним вечером какой-то
мальчуган запел святочную песню у моих дверей. Мне бы хотелось дать ему
что-нибудь, вот и все.
Дух задумчиво улыбнулся и, взмахнув рукой, сообщил:
— Поглядим на второе рождество.
При этих словах Скрудж-ребенок как будто бы бы подрос на глазах, а помещение, в
которой они пребывали, стала еще чернее и грязнее. Сейчас видно было, что
панели в ней рассохлись, оконные рамы растрескались, от потолка отвалились
куски штукатурки, обнажив дранку. Но в то время, когда и как это случилось, Скрудж знал
не больше, чем мы с вами. Он знал лишь, что так и должно быть, что именно
так все и было. И опять он был тут совсем один, тогда как все
другие мальчики отправились к себе встречать радостный праздник.
Но сейчас он уже не сидел за книжкой, а в унынии шагал из угла в угол.
Тут Скрудж посмотрел на Духа и, безрадостно покачав головой, устремил в
тревожном ожидании взор на дверь.
Дверь распахнулась, и маленькая девочка, несколькими годами моложе
мальчика, вбежала в помещение. Бросившись к мальчику на шею, она принялась
целовать его, именуя своим дорогим братцем.
— Я приехала за тобой, дорогой братец! — сказала малютка, всплескивая
тоненькими ручонками, восторженно рукоплеща в ладоши и перегибаясь чуть не
пополам от весёлого хохота. — Ты отправишься со мной к себе! К себе! К себе!
— К себе, малютка Фэн? — переспросил мальчик.
— Ну, да! — вскрикнуло дитя, сияя от счастья. — К себе! Совсем!
Окончательно! Папа стал таковой хороший, совсем не таковой, как прежде, и дома сейчас
как в раю. Вчерашним вечером, в то время, когда я ложилась дремать, он внезапно заговорил со мной
так нежно, что я не побоялась, — забрала и попросила его еще раз, дабы он
дал тебе вернуться к себе. И внезапно он сообщил: Да, пускай приедет, и
отправил меня за тобой. И сейчас ты будешь настоящим взрослым другом, —
продолжала малютка, глядя на мальчика обширно открытыми глазами, — и ни при каких обстоятельствах
больше не возвратишься ко мне. Мы совершим совместно все святки, и как же мы будем
радоваться!
— Ты стала совсем взрослой, моя маленькая Фэн! — вскрикнул мальчик.
Девочка опять захохотала, захлопала в ладоши и желала погладить
мальчика по голове, но не дотянулась и, заливаясь хохотом, поднялась на цыпочки
и обхватила его за шею. После этого, выполненная детского нетерпения, потянула его
к дверям, и он с охотой последовал за ней.
Тут чей-то грозный голос закричал гулко на всю прихожую:
— Тащите вниз сундучок ученика Скруджа! — И сам школьный преподаватель
собственной персоной показался в прихожей. Он окинул ученика Скруджа
свирепо-снисходительным взором и пожал ему руку, чем поверг его в
состояние полной растерянности, а после этого повел обоих детей в парадную
гостиную, больше похожую на обледеневший колодец. Тут, залубенев от
холода, висели на стенах географические карты, а на окнах находились земной и
небесный глобусы. Дотянувшись графин неординарно легкого вина и кусок
неординарно тяжелого пирога, он внес предложение детям полакомиться этими
деликатесами, а худому слуге приказал вынести почтальону стаканчик того
самого, на что он отвечал, что он благодарит хозяина, но в случае, если то самое,
чем его уже раз потчевали, то лучше не нужно. Тем временем сундучок юного
Скруджа был установлен на крышу почтовой кареты, и дети, не мешкая ни секунды,
распрощались с преподавателем, уселись в экипаж и радостно покатили со двора. Скоро
замелькали спицы колес, сбивая снег с чёрной листвы вечнозеленых растений.
— Хрупкое создание! — сообщил Дух. — Казалось, самое легкое дуновение
ветерка может ее погубить. Но у нее было громадное сердце.
— О да! — вскричал Скрудж. — Ты прав, Дух, и не мне это отрицать, боже
упаси!
— Она погибла уже замужней дамой, — сообщил Дух. — И помнится, по окончании
нее остались дети.
— Один сын, — исправил Скрудж.
— Правильно, — сообщил Дух. — Твой племянник. Скруджу стало как словно бы не по
себе, и он буркнул:
— Да.
Всего секунду назад они покинули школу, и вот уже находились на людной
улице, а мимо них сновали тени прохожих, и тени карет и повозок катили мимо,
прокладывая себе дорогу в толпе. Словом, они оказались в самой гуще шумной
муниципальный толчеи. Торжественно разубранные витрины магазинов не оставляли
сомнения в том, что опять наступили святки. Но В этом случае был уже вечер, и
на улицах горели фонари.
Дух остановился у дверей какой-то лавки и задал вопрос Скруджа, определит ли он
это строение.
— Еще бы! — вскрикнул Скрудж. — Так как меня когда-то отдали ко мне в
обучение!
Они вступили вовнутрь. При виде ветхого джентльмена в парике,
восседавшего за таковой высокой конторкой, что, будь она еще хоть на два дюйма
выше, голова у него уперлась бы в потолок, Скрудж в неописуемом беспокойстве
вскрикнул:
— Господи, спаси и помилуй! Да это же старикан Физзиуиг, живехонек!
Ветхий Физзиуиг отложил в сторону перо и поглядел на часы, стрелки
которых показывали семь пополудни. С довольным видом он потер руки, обдернул
жилетку на объемистом брюшке, засмеялся так, что затрясся целый от сапог до
бровей, — и закричал приятным, густым, радостным, зычным басом:
— Эй, вы! Эбинизер! Дик!
И двойник Скруджа, ставший уже взрослым молодым человеком,
быстро вбежал в помещение в сопровождении другого ученика.
— Да так как это Дик Уилкинс! — сообщил Скрудж, обращаясь к Духу. —
Умереть мне, в случае, если это не он! Ну, само собой разумеется, он! Бедный Дик! Он был так ко мне
привязан.
— Бросай работу, парни! — сообщил Физзиуиг. — На сегодня хватит. Так как
в наше время сочельник, Дик! на следующий день рождество, Эбинизер! Ну-ка, мигом закрывайте
ставни! — крикнул он, рукоплеща в ладоши. — Быстро, быстро! Марш!
Вы бы видели, как они взялись за дело! Раз, два, три — они уже
выскочили на улицу со ставнями в руках; четыре, пять, шесть — поставили
ставни на место; семь, восемь, девять — задвинули и закрепили болты, и
перед тем как вы успели бы сосчитать до двенадцати, уже влетели обратно, дыша
как призовые скакуны у финиша.
— Ого-го-го-го! — закричал ветхий Физзиуиг, с невиданным проворством
выскакивая из-за конторки. — Тащите все прочь, ребятки! Расчистим-ка
побольше места. Шевелись, Дик! Веселей, Эбинизер!
Тащить прочь! Весьма интересно знать, чего бы они ни оттащили прочь, с
благословения старика. В одну 60 секунд все было закончено. Все, что лишь по
природе собственной имело возможность передвигаться, так бесследно сгинуло куда-то с глаз
долой, как будто бы было изъято из обихода навеки. Пол подмели и обрызгали, лампы
оправили, в камин подбросили дров, и магазин превратился в таковой отлично
натопленный, комфортный, чистый, ярко освещенный бальный зал, какой возможно лишь
захотеть для танцев в зимний вечер.
Пришел скрипач с нотной папкой, поднялся за высоченную конторку, как за
дирижерский пульт, и принялся так наяривать на собственной скрипке, что она
завизжала, ну прямо как целый оркестр. Пришла госпожа Физзиуиг — целая
ухмылка, самая широкая и добрая на свете. Пришли три мисс Физзиуиг —
цветущие и прелестные. Пришли следом за ними шесть юных вздыхателей с
разбитыми сердцами. Пришли все женщины и молодые мужчины, трудящиеся в
магазине. Пришла служанка со своим двоюродным братом — булочником. Пришла
кухарка с закадычным втором собственного брата — молочником. Пришел
мальчишка-подмастерье из лавки насупротив, по поводу которого существовало
подозрение, что хозяин морит его голодом. Мальчишка все время пробовал
спрятаться за девчонку — служанку из соседнего дома, про которую уже
доподлинно было как мы знаем, что хозяйка дерет ее за уши. Словом, пришли все,
друг за другом,- кто неуверено, кто смело, кто неуклюже, кто грациозно, кто
расталкивая вторых, кто таща кого-то за собой,- словом, так или иначе, тем
либо иным методом, но пришли все. И все пустились в пляс — все двадцать пар
разом. Побежали по кругу пара за парой, вначале в одну сторону, позже в
другую. И пара за парой — на середину помещения и обратно. И закружились по
всем направлениям, образуя красивые группы. Прошлая головная пара, уступив
место новой, не успевала пристроиться в хвосте, как новая головная пара уже
вступала — и всегда раньше, чем следовало,- до тех пор пока, наконец, все пары не
стали головными и все не перепуталось совсем. В то время, когда данный радостный
итог был достигнут, ветхий Физзиуиг захлопал в ладоши, дабы
приостановить танец, и закричал:
— Славно сплясали! — И в ту же секунду скрипач загрузил разгоряченное
лицо в заблаговременно припасенную кружку с пивом. Но будучи решительным соперником
отдыха, он в тот же миг опять выглянул из-за кружки и, несмотря на отсутствие
танцующих, снова запиликал, и притом с таковой гневом, как будто бы это был уже не
он, а какой-то новый скрипач, задавшийся целью или затмить первого,
которого в полуобморочном состоянии оттащили к себе на ставне, или
умереть.
А после этого опять были танцы, а после этого фанты и опять танцы, а после этого был
сладкий пирог, и глинтвейн, и по громадному куску холодного ростбифа, и по
громадному куску холодной отварной говядины, а под конец были жареные пирожки
с корицей и изюмом и вдоволь пива. Но самое увлекательное случилось по окончании
говядины и ростбифа, в то время, когда скрипач (до чего же ловок, пес его забери! Да, не
нам с вами его учить, данный знал собственный дело!) заиграл древний контраданс
Господин Роджер Каверли и ветхий Физзиуиг поднялся и внес предложение руку госпожа
Физзиуиг. Они пошли в первой паре, очевидно, и им было нужно потрудиться на
славу. За ними шло пар двадцать, в противном случае и больше, и все — лихие танцоры, все —
таковой народ, что шутить не обожают и уж коли возьмутся плясать, так будут
плясать, не жалея пяток!
Но будь их хоть, пятьдесят, хоть сто пятьдесят пар — ветхий Физзиуиг и
тут бы не сплошал, да и госпожа Физзиуиг также. Да, она воистину была под
стать собственному мужу во всех решительно смыслах. И в случае, если это не верховная
похвала, то сообщите мне, какая выше, и я отвечу — она хороша и данной. От
икр мистера Физзиуига положительно исходило сияние. Они блистали то тут, то
в том месте, как будто бы две луны. Вы ни при каких обстоятельствах не могли сообщить с уверенностью, где они
окажутся в следующее мгновение. И в то время, когда ветхий Физзиуиг и госпожа Физзиуиг
проделали все фигуры танца, как положено,- и бегом вперед, и бегом назад, и,
взявшись за руки, галопом, и поклон, и реверанс, и покружились, и нырнули
под руки, и возвратились, наконец, на собственный место, старик Физзиуиг подпрыгнул
и пристукнул в воздухе каблуками — да так умело, что, казалось, ноги его
подмигнули танцорам,- в этот самый момент же сходу стал как вкопанный.
В то время, когда часы пробили одиннадцать, домашний бал окончился. Господин и госпожа
Физзиуиг, став по обе стороны двери, пожимали руку каждому гостю либо гостье
и захотели ему либо ей радостных праздничных дней. А в то время, когда все гости разошлись,
хозяева таким же манером распрощались и с учениками. И вот радостные голоса
замерли вдалеке, а двое парней отправились к своим койкам в глубине
магазина.
До тех пор пока продолжался бал, Скрудж вел себя как умалишенный. Всем своим существом
он был с теми, кто в том месте плясал, с тем юношей, в котором определил себя. Он как бы
принимал участие во всем, что происходило, все припоминал, всему радовался и
испытывал неизъяснимое беспокойство. И только сейчас, в то время, когда сияющие физиономии
Дика и юноши Скруджа скрылись из глаз, отыскал в памяти он о Духе и увидел, что тот
внимательно наблюдает на него, а сноп света у него над головой горит очень
ярко.
— Как мало необходимо, дабы вынудить этих простаков преисполниться
признательности,- увидел Дух.
— Мало? — удивился Скрудж.
Дух сделал ему символ прислушаться к задушевной беседе двух учеников,
каковые расточали хвалы Физзиуигу, а в то время, когда Скрудж повиновался ему, сообщил:
— Ну что? Разве я не прав? Так как он истратил сущую мелочь — всего
три-четыре фунта того, что у вас на земле кличут деньгами. Заслуживает ли он
таких похвал?
— Да не в этом сущность, — возразил направляться, задетый за живое его словами и
не подмечая, что рассуждает не так, как ему характерно, а как прошлый парень
Скрудж. — Не в этом сущность, Дух. Так как от Физзиуига зависит сделать нас
радостными либо несчастными, а отечественный труд — легким либо тягостным, перевоплотить
его в наслаждение либо в муку. Пускай он делает это посредством слова либо
взора, посредством чего-то столь незначительного и невесомого, чего запрещено
ни исчислить, ни измерить, — все равно добро, которое он творит, стоит
целого состояния. — Тут Скрудж почувствовал на себе взор Духа и запнулся.
— Что же ты умолк? — задал вопрос его Дух.
— Так, ничего, — отвечал Скрудж.
— Ну а все-таки, — настаивал Дух.
— Безлюдное, — сообщил Скрудж, — безлюдное. Легко мне захотелось сообщить
два-три слова моему клерку. Вот и все.
Тем временем парень Скрудж погасил лампу. И вот уже Скрудж вместе с
Духом снова находились под открытым небом.
— Мое время истекает, — увидел Дух. — Поспеши!
Слова эти не относились к Скруджу, а около не было никого, и тем не
менее они в тот же миг произвели собственный воздействие, Скрудж опять заметил самого себя.
Но сейчас он был уже существенно старше — в расцвете лет. Черты лица его еще
не стали столь резки и жёстки, как сейчас, но заботы и
скопидомство уже наложили отпечаток на его лицо. Неспокойный, жадный блеск
показался в глазах, и было очевидным, какая больной страсть разрешила войти корни в
его душе и что станет с ним, в то время, когда она вырастет и тёмная ее тень поглотит
его полностью.
Он был несколько. Рядом с ним сидела прелестная юная женщина в трауре.
Слезы на ее ресницах блистали в лучах исходившего от Духа сияния.
— Ах, все это так мало значит для тебя сейчас, — сказала она негромко. —
Ты поклоняешься сейчас иному божеству, и оно вытеснило меня из твоего
сердца. Что ж, если оно сможет поддержать и утешить тебя, как желала бы
поддержать и утешить я, тогда, само собой разумеется, я не должна печалиться.
— Что это за божество, которое вытеснило тебя? — задал вопрос Скрудж.
— Деньги.
— Нет справедливости на земле! — молвил Скрудж. — Безжалостнее всего
казнит свет бедность, и не меньше сурово — на словах, по крайней мере, —
осуждает погоню за достатком.
— Ты через чур трепещешь перед мнением света, — кротко укорила она его. —
Всем своим мечтам и прежним надеждам ты поменял для одной — стать
неуязвимым для его булавочных уколов. Разве не видела я, как все твои
добропорядочные рвения гибли одно за вторым и новая всепобеждающая страсть,
страсть к наживе, мало-помалу завладела тобой полностью!
— Ну и что же? — возразил он. — Что нехорошего, даже в том случае, если я и поумнел
наконец? Мое отношение к тебе не изменилось.
Она покачала головой.
— Разве не так?
— Отечественная помолвка — дело прошлое. Оба мы были бедны тогда и
ограничивались тем, что имели, сохраняя надежду со временем расширить отечественный достаток
терпеливым трудом. Но ты изменился с того времени. В те годы ты был совсем иным.
— Я был мальчишкой, — нетерпеливо отвечал он.
— Ты сам знаешь, что ты был не тот, что сейчас, — возразила она. — А я
все та же. Да и то, что сулило нам счастье, в то время, когда мы были как одно существо,
сейчас, в то время, когда мы стали чужими друг другу, предсказывает нам лишь горе. Не
стану говорить тебе, как довольно часто и с какой болью думала я над этим.
Да, я довольно много думала и решила вернуть тебе свободу.
— Разве я когда-нибудь просил об этом?
— На словах — нет. Ни при каких обстоятельствах.
— А каким же еще методом?
— Всем своим новым, изменившимся существом. У тебя вторая душа, второй
образ судьбы, вторая цель. И она для тебя ответственнее всего. И это сделало мою
любовь ненужной для тебя. Она не имеет цены в твоих глазах. Согласись, —
сообщила женщина, кротко, но вместе с тем внимательно и твердо глядя ему в
глаза, — если бы эти узы не связывали нас, разве стал бы ты сейчас
домогаться моей любви, стараться меня завоевать? О нет!
Казалось, он кроме собственной воли не имел возможности не принять справедливости этих
слов. Но все же, сделав над собой упрочнение, ответил:
— Это лишь ты так думаешь.
— Видит всевышний, я была бы счастлива думать в противном случае! — отвечала она. — Уж в случае, если я
должна была, наконец, признать эту неприятную истину, значит как же она жестка
и неопровержима! Так как не могу же я поверить, что, став свободным от всяких
обязательств, ты забрал бы в жены бесприданницу! Это — ты-то! Да так как кроме того
изливая мне собственную душу, ты не в состоянии скрыть того, что любой твой ход
продиктован Корыстью! Да если бы кроме того ты на миг поменял себе и остановил
собственный выбор на таковой девушке, как я, разве я не осознаю, как скоро пришли бы
за этим сожаление и раскаяние! Нет, я осознаю все. И я освобождаю тебя
от твоего слова. Освобождаю по хорошей воле — во имя моей любви к тому, кем
ты был когда-то.
Он желал что-то сообщить, но она продолжала, отворотясь от него:
— Возможно… В то время, когда я вспоминаю прошлое, я верю в это… Возможно,
тебе будет больно разлучиться со мной. Но не так долго осталось ждать, весьма не так долго осталось ждать это пройдет, и
ты с удовольствием позабудешь меня, как пустую, бесплодную мечту, от которой ты
одновременно с пришёл в сознание. А я могу лишь захотеть тебе счастья в той жизни, которую
ты себе избрал! — С этими словами она покинула его, и они расстались
окончательно.
— Дух! — вскричал Скрудж. — Я не желаю больше ничего видеть. Отведи меня
к себе. Неужто тебе доставляет наслаждение терзать меня!
— Ты заметишь еще одну тень Прошлого, — сообщил Дух.
— Ни единой, — крикнул Скрудж. — Ни единой. Я не хочу ее видеть! Не
показывай мне больше ничего!
Но неумолимый Дух, возложив на него руки, вынудил взирать на то,
что случилось дальше.
Они перенеслись в иную обстановку, и другая картина открылась их взгляду.
Скрудж заметил помещение, не весьма громадную и не богатую, но в полной мере эргономичную и
комфортную. У камина, в котором жарко, по-зимнему, пылали дрова, сидела юная
прекрасная женщина. Скрудж принял было ее за собственную только что скрывшуюся
подружку — так они были похожи, — но в тот же миг же увидал и ту. Сейчас это была
дама средних лет, все еще приятная собой. Она также сидела у камина
наоборот дочери. В комнате стоял невообразимый шум, потому что в том месте было столько
ребятишек, что Скрудж в собственном взволнованном состоянии не имел возможность их кроме того
пересчитать. И в отличие от стада в известном стихотворении *, где сорок
коровок вели себя как одна, тут любой ребенок шумел как хороших сорок, и
результаты были столь оглушительны, что превосходили всякое вероятие.
Но, это никого, по-видимому, не тревожило. Наоборот, дочка и мать от
души радовались и смеялись, глядя на ребятишек, а последняя скоро и сама
участвовала в их шалостях, и мелкие разбойники стали немилосердно
тормошить ее.
Ах, как бы мне хотелось быть одним из них! Но я бы ни при каких обстоятельствах не был так
неотёсан, о нет, нет! Ни за какие конкретно сокровища не посмел бы я дернуть за эти косы
либо растрепать их. Кроме того для спасения судьбы не дерзнул бы я стащить с ее
ножки — господи, спаси нас и помилуй! — бесценный маленький башмачок. И
разве отважился бы я, как эти отчаянные мелкие наглецы, обхватить ее за
талию! Да в случае, если б моя рука рискнула лишь обвиться около ее стана, она так
бы и приросла к нему и ни при каких обстоятельствах бы уж не выпрямилась в наказание за такую
наглость.
Но, соглашусь, я бы безмерно хотел коснуться ее губ, обратиться к
ней с вопросом, видеть, как она немного откроет уста, отвечая мне! Наслаждаться ее
опущенными ресницами, не приводя к на ее щеках! Распустить ее
шелковистые волосы, любая прядка которых — бесценное сокровище! Словом, не
скрою, что я хотел бы пользоваться всеми правами шаловливого ребенка, но
быть вместе с тем достаточно взрослым другом, дабы знать им цену.
Но вот раздался стук в дверь, и все, кто был в помещении, с таковой
стремительностью ринулись к дверям, что юная женщина — с смеющимся лицом
и в изрядно помятом платье — появилась в самом центре буйной ватаги и
приветствовала отца, чуть тот успел ступить за порог в сопровождении
рассыльного, нагруженного другими рождественскими и игрушками подарками.
В тот же миг под оглушительные крики беспомощный рассыльный был забран приступом. На
него карабкались, приставив к нему вместо лестницы стулья, дабы опустошить
его карманы и отобрать у него пакеты в оберточной бумаге; его душили,
обхватив за шею; на нем повисали, уцепившись за галстук; его били по
пояснице кулаками и пинали ногами, изъявляя этим самую ласковую к нему любовь! А
крики восторга и изумления, которыми сопровождалось вскрытие каждого пакета!
А неописуемый кошмар, овладевший всеми, в то время, когда самого мелкого застигли на
месте правонарушения — с игрушечной сковородкой, вложенной в рот, — и попутно
появилось подозрение, что он уже успел проглотить древесного индюка, что
был приклеен к древесной тарелке! А общее ликование, в то время, когда тревога
была фальшивой! Все это просто не поддается описанию! Скажем лишь, что
друг за другом все дети, — а вместе с ними и шумные изъявления их
эмоций, — были удалены из гостиной наверх и водворены в кровати, где
мало-помалу и угомонились.
Сейчас Скрудж устремил все внимание на оставшихся, и слеза
затуманила его взгляд, в то время, когда хозяин дома вместе с женой и ласково прильнувшей к
его плечу дочерью занял собственный место у камина. Скрудж нечайно поразмыслил о том,
что такое же грациозное, полное жизни создание имело возможность бы и его именовать отцом
и обогревать дыханием собственной весны жёсткую зиму его преклонных лет!
— Бэлл, — сообщил супруг с ухмылкой, оборачиваясь к жене, — а я видел
сейчас твоего древнего друга.
— Кого же это?
— Предугадай!
— Как могу я предугадать? А но, думается, догадываюсь! — вскрикнула
она и расхохоталась за мужем. — Мистера Скруджа?
— Вот конкретно. Я проходил мимо его конторы, а он трудился в том месте при свече,
не закрыв ставен, так что я при всем жажде не имел возможности его не заметить. Его
компаньон, говорят, при смерти, и он, осознаёшь, сидит в том месте у себя
один-одинешенек. Один, как перст, на всем белом свете.
— Дух! — сказал Скрудж надломленным голосом. — Уведи меня из этого.
— Я так как сказал тебе, что все это — тени прошлого, — отвечал Дух. —
Так оно было, и не моя в том вина.
— Уведи меня! — взмолился Скрудж. — Я не могу это вынести.
Он повернулся к Духу и заметил, что в лице его каким-то непостижимым
образом соединились отдельные черты всех людей, которых тот ему показывал.
Вне себя Скрудж сделал отчаянную попытку освободиться.
— Разреши войти меня! Отведи к себе! За что ты преследуешь меня!
Борясь с Духом, — в случае, если это возможно назвать борьбой, потому что Дух не оказывал
никакого сопротивления а также как будто бы бы не подмечал упрочнений собственного соперника,
— Скрудж заметил, что сноп света у Духа над головой разгорается все бросче и
бросче. Безотчетно ощущая, что именно тут скрыта та загадочная власть,
которую имеет над ним это существо, Скрудж схватил колпак-гасилку и
решительным перемещением нахлобучил Духу на голову.
Дух как-то сходу осел под колпаком, и он покрыл его до самых пят. Но
как бы прочно ни прижимал Скрудж гасилку к голове Духа, ему не удалось
потушить света, струившегося из-под колпака на землю.
Ужасная усталость неожиданно овладела Скруджем. Его стало непреодолимо
клонить ко сну, и в ту же секунду он заметил, что опять находится у себя в
спальне. В последний раз надавил он что было мочи на колпак-гасилку, после этого
рука его ослабла, и, повалившись на постель, он уснул мертвым сном.
СТРОФА ТРЕТЬЯ
Второй, из трех Духов
Звучно всхрапнув, Скрудж проснулся и сел в постели, стараясь собраться
с мыслями. В этом случае ему не нужно было напоминать о том, что часы на
колокольне не так долго осталось ждать пробьют Час Пополуночи. Он ощущал, что проснулся как
раз вовремя, так как ему предстояла беседа со вторым Духом, что обязан
был явиться к нему благодаря вмешательству в его дела Джейкоба Марли.
Но, раздумывая над тем, с какой стороны кровати отдернется В этом случае
полог, Скрудж почувствовал внезапно очень неприятный холодок и поспешил сам, собственными
руками, отбросить обе половинки полога, по окончании чего улегся обратно на подушки
и окинул зорким взором помещение. Он твердо сделал вывод, что В этом случае не позволит
застать себя неожиданно и напугать и первый окликнет Духа.
Люди неробкого десятка, кои кичатся тем, что им сам линия не брат и они
видали виды, говорят в большинстве случаев, в то время, когда желают доказать собственную удаль и
бесшабашность, что способны на все — от игры в орлянку до человекоубийства,
а между этими двумя крайностями лежит, как мы знаем, достаточно широкое поле
деятельности. Не ожидая от Скруджа столь высокой отваги, я обязан все же
заверить вас, что он готов был встретиться лицом к лицу с самыми ужасными
феноменами, и появление любых призраков — от грудных младенцев до носорогов
— не имело возможности бы его сейчас поразить.
Но готовься практически ко всему, он менее всего готовься к полному
отсутствию чего бы то ни было, и потому, в то время, когда часы на колокольне пробили
никакого привидения и час не показалось, Скруджа затрясло как в лихорадке.
Прошло еще пять мин., десять, пятнадцать — ничего. Но все это время
Скрудж, лежа в постели, был как бы в самом центре багряно-красного
сияния, которое только лишь часы пробили один раз, начало струиться
неясно откуда, и конкретно по причине того, что это было всего-навсего сияние и
Скрудж не имел возможности установить, откуда оно взялось и что свидетельствует, оно казалось
ему ужаснее целой дюжины привидений. У него кроме того мелькнула страшная идея,
что он являет собой редчайший пример непроизвольного самовозгорания, но
лишен наряду с этим утешения знать это точно. Наконец он поразмыслил все же — как
вы либо я поразмыслили бы, несомненно, сначала, потому что как мы знаем, что
лишь тот, кто не попадал в затруднительное положение, знает совсем
совершенно верно, как наряду с этим необходимо поступать, и доведись ему, конкретно так бы,
очевидно, и поступил, — итак, повторяю, Скрудж поразмыслил все же, наконец,
что источник призрачного света может находиться в соседнем помещении, откуда,
в случае, если приглядеться внимательнее, данный свет и струился. В то время, когда эта идея
абсолютно пробралась в его сознание, он тихо сполз с кровати и, шаркая
туфлями, направился к двери. Только лишь рука его коснулась дверной щеколды,
какой-то незнакомый голос, назвав его по имени, повелел ему войти. Скрудж
повиновался.
Это была его личная помещение. Сомнений быть не имело возможности. Но она
необычно изменилась. Все стенки и потолок были убраны живыми растениями, и