В сценах Шенграбенского и Аустерлицкого сражений наровне с князем Андреем продемонстрирован и Николай Ростов. Их образы всегда соотносятся между собой. Князь Андрей ироничен, юнкер Ростов резок, не обожает светских хитростей; первый — верит еще в гений Наполеона, второй — в упоении от Александра I, но оба помогают отечеству, ненавидят штабных лакеев. Для обоих первые сражения русских с французами — тяжелое опробование собственных нравственных сил, преодоление страха, честолюбивых мыслей. Особенно памятна духовная драма, переживаемая раненым Андреем Болконским на поле Аустерлица. «Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности судьбы, которой никто не имел возможности осознать значения, и о еще большем ничтожестве смерти, суть которой никто не имел возможности осознать и растолковать из живущих». Фальшивое смыто, а вместе с тем поставлена под сомнение истинность самой жизни.
Так начинается «хождение по мукам» главных героев романа Толстого. У них тяжёлая будущее, и любой своим методом, но не только для себя ищет истину. «Для чего же оторванные руки, убитые люди?» — на вопрос, появившийся в Тильзите у Николая Ростова, по существу дается ответ в беседе Пьера и князя Андрея незадолго до Бородина. «Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? — говорит князь Андрей. — У нас утрата была практически равная с французами, но мы сообщили себе весьма рано, что мы проиграли сражение… А на следующий день мы этого не скажем».
«Ослепительная сторона романа, — вычислял П. В. Анненков, — конкретно и содержится в простоте и естественности, с какими он низводит крупные явления и мировые события публичной судьбе до отметки и горизонта зрения всякого выбранного им свидетеля. Прекрасная картина Тильзитского свидания, к примеру, вращается у него, как на природной оси собственной, около юнкера либо корнета, графа Ростова, ощущения которого по этому поводу составляют как бы продолжение самой сцены и нужный к ней комментарий»[168].
Жизненная философия Толстого основывалась на признании величайшей ответственности человека за содеянное, хорошее либо злое, нравственное либо аморальное. Во время работы над «миром и Войной» Толстой быстро осуждал тех, кто, он утвержает, что «впадал» в «фатализм восточных», имея в виду оправдание произвола, «совокупных правонарушений», насилия. Толстой писал: «В чем состоит фатализм восточных? Не в признании закона необходимости, но в рассуждении о том, что в случае, если все предопределено, то и жизнь моя предопределена более, и я не должен функционировать. Это рассуждение не есть вывод разума, а подделка под темперамент народа. Потому что если бы допустимо было такое рассуждение, то жизнь парода закончилась бы; а мы видим, что восточные народы живут и действуют. Рассуждение это имеется лишь оправдание известных поступков. Рассуждение это само в себе совершенно верно так же несправедливо (в другую крайность), как и рассуждение западных народов о свободе произвола, не ограниченного временем» (т. 15, с. 320). Храбрецы «мира и Воины» свободны от фатализма «восточных» либо «западных». Они живут на земле, в собственной сфере заинтересованностей; они знают цену судьбы, собственный человеческое право и собственную людскую обязанность.
Особенно сказалось это в другую пору — на протяжении Отечественной войны 1812 года. 1812 год — знаменательная эра в жизни русского общества, консолидировавшая силы многих русских людей на борьбу с неприятелем. «Начиная от Смоленска, — пишет Толстой, — во всех деревнях и городах русской почвы, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что случилось в Москве. Народ с беспечностью ожидал неприятеля, не бунтовал, не переживал, никого не раздирал на куски, а тихо ожидал собственной судьбы, ощущая в себе силы в самую тяжёлую 60 секунд отыскать то, что должно было сделать»
В патриотическом перемещении участвует армия, партизаны, гражданское население. Патриотический подвиг способен выполнять тот, кому дороги судьбы России: смоленский торговец, поджигающий собственную лавку, княжна госпожа и Марья Баздеева, не желающие жить под началом французов и покидающие собственные насиженные места, мужик, не дающий сена неприятельской армии, граф Мамонов, жертвующий полк для народного ополчения. Многие эпизодические лица, безымянные храбрецы создают широкий фон, изображающий народное патриотическое энтузиазм. Салон Анны Павловны Шерер со собственными интригами еще жив, но Толстой отводит ему в третьем томе романа относительно незначительное место
«Картина нравов», созданная Толстым, не замыкается пределами одного сословия, одной касты. Война либо мир — спор о будущем России, спор о сущности национального характера.
Наполеон мечом и огнём пробует везде утвердить собственный авторитарный порядок. Французский драгун, взятый в плен эскадроном Денисова перед Аустерлицким сражением, «то просил прощения, что его забрали, то, предполагая перед собою собственный руководство, показывал собственную заботливость и солдатскую исправность о работе. Он донес с собой в отечественный ариергард во всей свежести воздух французского войска, которое так чуждо было для нас», — заключает Толстой. По окончании оставления русскими Москвы потрясенный Пьер «бессознательно ощущал, что над этим разоренным гнездом установился собственный, совсем второй, но жёсткий французский порядок». Позже, трудясь над последними частями «мира и Войны», Толстой еще раз обнажит собственную идея: Пьер видит «несомненные показатели разрушения того французского порядка, что обладал им. Данный порядок имел возможность погубить его и чуть не погубил его» (т. 15, с. 68).
Во всей образной совокупности произведения раскрывается его основная художественная мысль — от войны к миру. Яркое ее выражение дано по большей части сюжетном перемещении: от Тильзитского мира, мира двух императоров, к миру народов, к миру двух невраждующих армий. С данной точки зрения в четвертом томе романа весьма велики сцены, показывающие офицеров и французских солдат в кругу русской армии.
Многие герои романа, включая главных героев (князь Андрей, Пьер, Наташа, Кутузов), продемонстрированы на грани мира и войны. То это храбрец сугубо мирный в военной обстановке (Пьер, Наташа), то армейский (Кутузов, Долохов), приходящий к идее мира. Психологически сложен образ Николая Ростова с его «эмоцией войны» при виде неприятеля, — один человек в полку, второй — дома, в собственной семье. Таков Тихон Щербатый, самый нужный человек в партизанской партии. И это не раздвоение личности, а эстетическое единство ее выражения. Храбрец прозревает, испытав и «мир» и «войну», получает новый жизненный потенциал.
Вспоминая в беседе с князем Андреем собственную недавнюю работу в Дунайской армии, завершившуюся удачным для России Бухарестским миром с Турцией, Кутузов делает симптоматичное признание: «Да, много упрекали меня… и за войну и за мир… а все пришло одновременно с…» (т. III, ч. 2, гл. XVI). То же самое было и в 1812 году: упреки в медлительности, критика стратегических замыслов, доносы и т. п., а в конечном итоге — победа, изгнание французов с русской почвы. «мир» и «Война» в устах Кутузова — и связанные понятия, и единый художественный образ, обобщающий все главные перипетии военной страды, испытываемой народом.
В этом образе — целый 1812 год — с будущим решающим сражением, с умной, терпеливой тактикой, которая обратит остатки армии завоевателей в бегство. В этом образе имеется ужасные моменты («В то время, когда же, наконец, решилось то, что покинута Москва?») и уверенный финал: «Да нет же! Будут же они лошадиное мясо кушать, как турки» (т. III, ч. 3, гл. IV). Кутузов, конечно, не провидец, не оракул. В изображении Толстого он — человек, видевший несоответствия судьбы и обнаруживший в себе и других силы для их преодоления на своем поприще. Это — национальный герой, «действительно величественная фигура», — так заключал чёрта Кутузова автор.
Отказываясь от классической формы романа, Толстой приходил к произведению со сложной сюжетно-композиционной организацией, в которой воплощались разные жанровые характеристики. Толстой дорожил сатирическими оттенками собственного произведения. С целью художественного заострения автор отталкивался от известных романных приемов, например, в ведении амурной интриги. В воображении Жюли Карагиной неожиданное появление Николая Ростова в Богучарове, в критическую 60 секунд дня Марьи Болконской, — «это целый роман». Эпизоды, рисующие увлечение Наташи Ростовой Анатолем, ее отказ князю Андрею Толстой разглядывал как «самое узел и трудное место всего романа» (т. 61, с. 180).
Это оценили и читатели. «Основной интерес книги, как романа», — отмечал В. Ф. Одоевский, — начинается конкретно с данной кульминации. И он же додавал: «Любопытна развязка»[169]. Но Толстой в один раз написал, что в его произведении «смерть одною лица лишь возбуждала интерес к вторым лицам и брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса» (т. 13, с. 55). Смерть графа Безухова, женитьба Пьера на Элен, попытки князя Василия сосватать собственного сына за княжну Марью — ответственные исходные, но все-таки не определяющие мира и «сюжетные моменты Войны».
Поведение мира героев «и главных Войны», их богатая внутренняя судьба соотнесены с изображением событий народного, национального значения, что значительно чаще свойственно жанру эпопеи. История души каждого из них, проникновение в загадки войны к мира проистекают от настоящего столкновения храбреца с судьбой, с социальными и философскими проблемами. Князю Андрею по окончании Аустерлица нужно было еще пройти через спор с Пьером о мужике, о необходимости реформ крестьянского быта (см. т. II, ч. 2, гл. XI и XII), нужно было пережить пламя Бородинского сражения, преодолеть ужас смерти по окончании собственного рокового ранения, дабы он смог прийти от эгоистического восприятия судьбы к альтруизму, дабы он смог уловить душевные импульсы вторых людей, дабы идеальное добро не имело привкуса зла. «И он быстро представил себе Наташу не так, как он воображал себе ее прежде, с одною ее красотой, весёлой для себя; но в первоначальный раз представил себе ее душу. И он осознал ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он сейчас в первоначальный раз осознал всю жестокость собственного отказа, видел жестокость собственного разрыва с нею».
Эта соотнесенность личного и неспециализированного неповторима дня различных храбрецов. Отыщем в памяти сцену охоты в Отрадном, сцены святочного гадания в доме Ростовых, пляски и пения Наташи у дядюшки, ее «восторженно-радостное оживление» на протяжении эвакуации раненых — в каждом эпизоде проявляются национальные черты характера. В каждой аналогичной ситуации имеется собственная верховная точка, апогей действий и чувств храбрецов. Они преображаются, проявляют скрытые возможности собственного характера. В занятой французами Москве Пьер «внезапно при виде этого пожара почувствовал себя высвобожденным от тяготивших его мыслей. Он ощущал себя молодым, радостным, ловким и решительным». Перед тем как Наташе пришла идея о подводе для раненых, она тщетно отыскивала на лице Берга «ответ какого-либо вопроса», и т. п.
Храбрецов создатель то сближает, то разводит в различные стороны, сохраняя за собой основную оценку настоящего и прошлого, нравов и событий. Изображение Бородинского сражения — центральная кульминация всего произведения, «…я напишу такое Бородинское сражение, какого именно еще не было», — информировал Толстой жене по окончании приезда из Бородина в сентябре 1867 года (т. 83, с. 152–153). Да, для того чтобы описания не было ни в военно-исторической, ни в художественной литературе. Толстой посягнул на классическое истолкование позиции, занятой французами и русскими (см. замысел предполагаемого сражения и случившегося сражения» в тексте произведения). Но самый значительна оценка последствий сражения, в котором сталкиваются практически все главные мира «и герои Войны». Любой извлекает из нее собственные уроки. Пьер у Можайска лишь при виде «трудящихся на поле сражения бородатых мужиков» осознал ранее услышанное «о значительности и торжественности настоящей 60 секунд». Солдатское познание происходящего — «Всем народом навалиться желают…» — делается состоянием его сознания. Пьер «замер от восторга перед красотою зрелища».
В разгар сражения Бородинское поле никто не видит, а после этого происходит смена впечатлении. «В медлительно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, — в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами». Стёртую с лица земли батарею Раевского видит Пьер Безухов. Точка зрения храбрецов все время смещается, видоизменяется. Не «игра», затеянная Наполеоном, не прекрасное зрелище, как показалось Пьеру, а самое ужасное, невиданное, страшное. «Нет, сейчас они покинут это, сейчас они ужаснутся того, что они сделали!» — думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения». Описание Бородинского сражения завершается авторским отступлением, показывающим целый трагизм случившегося. То, что видел в начале сражения Пьер Безухов, обернулось ужасной картиной жертв войны. «Над всем полем, прежде столь весело-прекрасным, с его дымами и блёстками штыков в утреннем солнце, стояла сейчас мгла дыма и сырости и пахло необычной кислотой крови и селитры».
Картина Бородинского сражения дана в различных тонах — от радужного до мрачного. Толстой намечал изобразить разные фазы сражения: «Пьер видит: 1) оживление, позже 2) твердость, позже 3) усталость, позже 4) отчаяние и 5) омерзение» (т. 14, с. 212). Сцены, показывающие Пьера на батарее Раевского, полк князя Андрея в засаде, соответствуют намеченным фазам.
И одновременно с этим, несмотря на последующее отступление русских, Толстой справедливо расценил Бородинское сражение как победу Подвиг батареи Раевского, слабость Наполеона, твердость Кутузова, его отповедь Вольцогену и распоряжение о приготовлении к атаке — все решает дух войска. «…То, что сообщил Кутузов, вытекало не из умных мыслей, а из эмоции, которое лежало в душе главнокому, так же как и в душе каждого русского человека».
Две противоположные истины — отчаяние, твёрдость и ужас, уверенность — не исключают друг друга. Князь Андрей в беседе с Пьером незадолго до Бородина призывает к настоящей войне против Наполеона, дабы не быть войне, этому «самому противному делу в жизни». Идея о мире в условиях войны выражена реально и совершенно верно. Она выражена и в последнем эпизоде, показывающем Пьера у солдатского костра, а после этого на постоялом дворе. «По всему двору был разлит мирный, весёлый для Пьера в эту 60 секунд, крепкий запах постоялого двора, запах сена, дёгтя и навоза. Между двумя тёмными навесами показывалось чистое звездное небо».
Каждое большое историческое событие имеет громадное значение для мира героев «и судеб Войны». Прозрение Пьера Безухова происходит не только по причине того, что он видится с Каратаевым. Целый драматизм борьбы, катастрофа войны, пережитая храбрецом, приводят его к новому, цельному миросозерцанию. Сразу же по окончании сражения у Пьера созревает идея быть таким же, как те, которых он видел на батарее, каковые накормили его, каковые молились за погибель неприятелей.
Чем сложнее опробования, чем ближе ступает храбрец к неизведанной пропасти, тем больше духовных сил у него, тем острее прозрение. Говоря о новом духовном кризисе Наташи по окончании смерти князя Андрея, Толстой в вариантах к роману мотивировал нравственное выздоровление героини силой ее переживаний: «И все три обстоятельства упадка ее духа носили в себе обстоятельства восстановления» (т. 15, с. 153).
Пьер в плену — новые опробования для храбреца и начало его восстановления, условием которого должны быть «простые условия судьбы». «Простые» — в противоположность «необыкновенным», армейским. «Лишь в простых условиях судьбы, — передает мысли Пьера Толстой, — он ощущал, что будет в состоянии осознать самого себя и все то, что он видел и испытал»; но это не свидетельствует возврата к прошлым условиям, в то время, когда Пьер был во власти сословных предрассудков, требований и привилегий того общества, которое его окружало. При встрече с воинами у Можайска он ощущал «необходимость умалить как допустимо собственный публичное положение, дабы быть ближе и понятнее» им. В плену он это же делает, чтобы выяснить их. Подняться на новый путь ему оказывает помощь сейчас Платон Каратаев.
Образ Платона Каратаева вызывал и вызывает многие противоречивые мнения, оценки. Каратаев, несомненно, образ писателю близкий, весьма большой и многозначный. В балагане для военнопленных — все приятели, все товарищи, все люди, без всяких сословных и служебных преград. «А живем тут, слава всевышнему, обиды нет. Также люди и дистрофичные и хорошие имеется…» — одно из первых пояснений Платона Каратаева данной новой для Пьера судьбы. Каратаев поразил Пьера своим всеведением, скрытым достатком натуры. Он живет для всех. В нем имеется поэзия и поэзия труда мысли — умной, народной, не просто так выговариваемой им в пословицах, поговорках. Само собой разумеется, в этом образе самый быстро выделены покорность, смирение, непротивленчество, имеющие собственные социально-исторические корни в русской действительности. Одновременно с этим он олицетворяет элементарно простое, обычно-житейское и поучительное, животворящее.
Платон Каратаев, — пишет Толстой, — «остался окончательно в душе Пьера самым сильным и олицетворением и дорогим воспоминанием всего русского, хорошего и круглого». Круглое для Толстого — идеал совершенства, внутренней гармонии. Но Пьер все-таки сооружает собственную жизнь, собственный отношение к судьбе, конечно, более обширно и очевидно осознаннее, чем это могло быть у Каратаева.
Новый мир Пьера — его поворот к людям, ко всем, ко всему, что по-настоящему тревожит их, чем живут они. «…Он кинул трубу, в которую наблюдал до сих пор через головы людей, и весело созерцал около себя всегда изменяющуюся, всегда великую, непостижимую и нескончаемую судьбу». Отысканный Пьером смысл жизни — в зависимости «от того, что около себя» — делает его публичную активность, продемонстрированную особенно в эпилоге романа, в собственной нравственной базе мирной, доброй, прогрессивной. Таков один из громадных итогов художественного обобщения толстовского романа.
Громадную роль играется в романе «Война и мир» «Эпилог». «…То, что я написал, в особенности в эпилоге, — делился Толстой итогами собственной работы с Фетом, — не придумано мной, а выворочено с болью из моей утробы» (т. 61, с. 217). События в нем происходят через семь лет по окончании окончания войны, за пять лет до восстания декабристов.
Храбрецы в новой фазе людских взаимоотношений и с новой мерой ответственности. Ее в основном высказывает Пьер, растолковывая собственную идею тайного общества для «неспециализированного блага и неспециализированной безопасности». В политической истории России такое общество, подобное германскому патриотическому «Тугендбунду», не имело бы особенного успеха. У декабристских организаций была более четкая политическая программа. Но Толстой видоизменяет обстановку. Толстовский храбрец проповедует альянс «всех честных людей», свободных от пороков современного общества, талантливых противостоять «неспециализированной трагедии». «Все через чур натянуто и обязательно лопнет», — говорит Пьер. Российская Федерация снова на краю пропасти, на грани общего конфликта.
Толстой вместе с храбрецом против тех, «каковые рубят и душат все сплеча», — против авторитарного, самодержавного режима. «Шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат», — черты этого режима, проявляющегося в различные эры. В черновом варианте одного из писем 1896 года А. М. Калмыковой Толстой сообщит о характере времени в дореволюционной России практически языком Пьера Безухова: «Мы все — люди, не участвующие в грабежах правительством народного достатка — не госслужащие и вместе с тем люди не невежественные, знаем отлично, что отечественное правительство живет неправдой, насилием, одурением народа.
Это мы знаем со времен Радищева, Декабристов и уже совсем светло со времен николаевских и александровских»[170]. Что же делать? Пьер предлагает «деятельность и независимость», деятельность как нравственное противостояние силам зла. У Николая Ростова — собственный ответ. У Василия Денисова — третий. Помимо этого, появляется еще тень Платона Каратаева: что он одобрил бы, а что и нет. «Эпилог» на данный момент, у каждого храбреца собственная правота и правда.
Одобрил бы либо не одобрил — не потусторонний голос высшею судьи, а голос одного из сподвижников, соучастников, появляющийся в критические моменты душевного напряжения того либо иного храбреца. «Нет, он бы все осознал», — думает Наташа о князе Андрее в сцене у дядюшки. «Он одобрял меня, он одобрял дядю Пьера», — говорит об отце Николенька Болконский. Мальчик готов подражать великим людям из произведений Плутарха. Но с этими же храбрецами спорят, утверждают собственную истину, философию судьбы, бессмертие такие храбрецы, как Кутузов, Андрей Болконский, Платон Каратаев. Так рождается духовное согласие, единение главных героев, родных к автору, — залог человеческого хороша, национального восстановления. Прав был Д. В. Григорович, в то время, когда писал: «История — роман прошедшего; роман, как «Война и мир» Толстого — история прошедшего, настоящего и частью будущего»[171].
Появление «мира и Войны» стало причиной волны откликов читателей и критиков.
Уже выход первых глав «Тысяча восемьсот пятого года» сопровождался рядом газетных и журнальных выступлений. (Книжный вестник» (1865, № 13, с. 256) информировал о появлении нового романа, которым, быть может, автору удастся вернуть себе прежнюю популярность. «Позднейшие произведения Толстого, — отмечал критик, — не произвели и десятой доли того впечатления, которое досталось в приз первым». «Петербургские ведомости» (1865, № 178) пророчили Толстому успех: «Наблюдательность его до того разнообразна, до того смело попадает в типов и самую глубь предметов, что мы вправе ожидать от Отрочества «и» автора «Детства» еще весьма многих томов, аналогичных изданным по количеству и несравненно лучших еще по содержанию, в чем убеждает нас последнее произведение гр. Л. Н. Толстого… Таких вещей давай всевышний больше!»
Но скоро раздались сомневающиеся, недоуменные голоса. Непонятным показался новаторский по собственной природе жанр нового произведения, которое не было возможности назвать «ни повестью ни романом, ни записками, ни воспоминаниями» («Голос», 1865, № 93 от 3 апреля). Та же идея была высказана в «Книжном вестнике»: «Сам создатель, по-видимому, не знает, как выяснить собственный произведение; в заглавии сообщено легко «1805 год» графа Льва Толстого; и вправду, это не роман не повесть, а скорее какая-то попытка военно-аристократической хроники прошедшего» («Книжный вестник», 1866, № 16–17 с. 347).
Лишь во второй половине 60-ых годов девятнадцатого века показалась первая обстоятельная статья о романе, написанная Н. Ахшарумовым. Создатель отнес «Тысяча восемьсот пятый год» к числу редких по собственной художественной силе произведений русской литературы, но высказал предположение о том, что Толстой был ограничен случайным запасом рассказов, воспоминаний, «сгруппированных около какой-нибудь домашней хроники либо частного ежедневника» («Глобальный труд» 1867, № 6, с. 132, 134).
Н. С. Лесков позднее остроумно увидел, что в отношениях с критикой Толстой показал «темперамент», не обращая внимания на ее нападки и продолжая спокойно идти своим методом. Это было, но, не совсем так. Толстой пристально относился к критическим высказываниям, пробуя отыскать в них для себя рациональное зерно. Не просто так в мае 1866 года он требует Фета открыто и «порезче» формулировать собственный мнение о «Тысяча восемьсот пятом годе». Характерна кроме этого эволюция плана его статьи «Пара слов по поводу книги «Война и мир». В последней ее редакции Толстой энергично отстаивал собственные художественные правила, в частности идея о том, что произведение его не «мемуары», а храбрецы не являются портретами реально существовавших либо существующих лиц (ср. ранние наброски статьи: т. 13, с. 53–57).
Часто высказывалось удивление по поводу того, что Тургенев, с его художественным вкусом, так и не смог по преимуществу оценить в первоначальный момент, в 1865–1866 годах, «мира и Войны».[172] Дело, но, в том, что Тургенев в 1865–1866 годах сказал не о «Войне и мире», а о тексте «Тысяча восемьсот пятого года». Характерно, что сам Толстой был честно благодарен Тургеневу за его замечания, переданные ему Фетом (т. 61, с. 138), и, без сомнений, учитывал их в собственной предстоящей работе. Чувство меры Тургеневу не поменяло: по черновой редакции двух первых частей первого тома романа, которая будет подвергнута автором после этого не просто стилистической правке, но во многих случаях коренной переработке, он не имел возможности делать выводы об неспециализированном художественном целом, да оно в те годы пребывало еще в ходе собственного становления. К тому же и в тексте «Тысяча восемьсот пятого года» Тургенев именовал кое-какие сцены «необычными».
С весны 1868 года неспециализированный тон его отзывов быстро изменяется: перед ним мира «и главы Войны», прошедшие жёсткую авторскую правку. И не смотря на то, что Тургеневым настойчиво повторяются его критические замечания об историческом элементе в романе, о манере психотерапевтических описаний, он с неизменным энтузиазмом говорит о первых трех томах «мира и Войны» («жар и озноб восхищения», «великое удовольствие», «красоты высококлассные»)[173], а в первом же собственном печатном отклике именует «мир и Войну» произведением, стоящим «чуть ли не во главе всего, что явилось в европейской литературе с 1840 года»[174].
В точение 1867–1870 годов, другими словами по мере выхода в мира «и свет Войны» и знакомства с романом читателей, становился все более очевидным необыкновенный успех книги.
Уже первые три тома, показавшиеся в декабре 1867 года, скоро взяли очень дружественные оценки в печати. «Отечественные записки» Н. А. Некрасова отозвались на роман статьей Д. И. Писарева «Старое барство» (1868, № 2). Критик отметил в первую очередь «правду, бьющую живым ключом» из самих картин, образов, неотразимых по собственной убедительности, яркости, разнообразию, «отличной отделке». Он назвал роман «образцовым произведением по части патологии русского общества» и в объективности художественного изображения видел огромную обличительную силу произведения Толстого. К сожалению, работа над статьей не была закончена (Писарев погиб 4 июля 1868 г.). Критическая направленность его оценок сходится с более ранним отзывом M. E. Салтыкова-Щедрина, переданным мемуаристкой: «А вот отечественное, так именуемое, «высшее общество» граф лихо прохватил»[175]. В шестом номере «Отечественных записок» за 1868 год показалась статья М. К. Цебриковой (Николаевой) «Отечественные бабушки», посвященная анализу женских образов романа, «превосходных по глубине, верности психотерапевтического анализа и жизненной правде». И тут отмечалась необыкновенная смелость автора, «берущего жизнь, как она имеется», не останавливающегося перед самыми ее неожиданными проявлениями.
Противоречивую трактовку первых трех томов романа дал П. В. Анненков в статье «Исторические и эстетические вопросы в романе гр. Л. Н. Толстого «Война и мир» («Вестник Европы» 1868, № 2). Он обратил внимание на мира и «многоплановую композицию Войны», включающую в себя и изображение нравов «новой России», и великие исторические события, и портреты госдеятелей, и картины быта. Особое восторг Анненкова приводили к батальным сценам, «ни с чем не сравнимые». Но критические его замечания были очень субъективными. Художественные просчеты автора он заметил в том, что недостаточное внимание уделено «романической интриге», что не продемонстрирован «процесс развития» храбрецов, а в самом их изображении нет полного слияния с духом эры, что, наконец, через чур большое, согласно его точке зрения, место занимают в произведении исторические факты, тогда как «во всяком романе» они должны находиться «на втором замысле» и т. п.
В случае, если Анненков оценивал роман, в большинстве случаев, с позиций классических литературных норм и канонов, то Н. Н. Страхов и Н. С. Лесков в собственных статьях, печатавшихся в 1868-1870-х годах, в первую очередь стремились найти значение «Войны и мира» конкретно как нового слова в литературе. По выходе в свет мира и «последнего тома Войны» Страхов, печатавший собственные статьи в издании «Заря», назвал произведение Толстого «очень способным, равным всему лучшему, что произвела русская литература», не смотря на то, что он иногда «подгонял» совокупность образов романа под славянофильскую теорию, а его идейно-художественный центр заметил в изображении «домашних взаимоотношений». Н. С. Лесков в собственных анализах (его статьи издавались в газете «Биржевые ведомости» в 1869-1870-х годах) сумел схватить значительнейшее в романе — изображение автором «народного духа», и определял роман как эпопею великой народной войны, отыскавшей наконец собственного певца.
Радикальной критике 60-х годов роман пришелся не по душе. Д. Д. Минаев, В. В. Берви (Н. Флеровский), Н. В. Шелгунов, издание «Искра» сурово осуждали Толстого за «апологию барства», не уловив в его произведении яркой обличительной тенденции.
Быстро отрицательную позицию в отношении «Войны и мира» заняли консервативно настроенные писатели. А. С. Норов, академик, занимаюший ранее пост министра просвещения, участник Отечественной войны, был обижен в собственном «патриотическом эмоции» романом Толстого («Армейский сборник», 1868, № 11). Князь в первых рядах. А. Вяземский, забывший вольнолюбивые увлечения юности, в порыве верноподданнического негодования именовал роман «протестом против 1812 года», а Толстому давал кличку «нетовщика» по имени секты, члены которой рубили головы друг другу. Толстой, по мысли Вяземского, хотел обезглавить великую эру русской судьбы («Русский архив». Год седьмой (1869). М., 1870, с. 186).
Противоречивые (довольно часто взаимоисключающие) суждения литературной критики[176] не сказались на огромной популярности романа в читательской среде. Не было еще закончено его печатание, как потребовалось второе издание романа. Фет, Тургенев, Гончаров, Достоевский отмечали «мир и Войну» как превосходное произведение реалистического мастерства. Роман становился для современников выдающимся явлением не только культурной, но и публичной жизни.
Во второй половине 70-ых годов XIX века вышел мира и «французский перевод Войны», выполненный И. Паскевич. После этого последовали издания романа в Германии, Дании, Америке, Англии, Венгрии, Голландии, Чехии, Швеции, Болгарии, Сербии, Италии, Испании. «Война и мир» положила начало глобальной известности Толстого. И. С. Тургенев в январе 1880 года писал редактору французской газеты «Le XIX-е Siecle»: «Это великое произведение великого писателя, и это — настоящая Российская Федерация».