Я усадил гостя на диван в гостиной и внес предложение зеленого чая.
Мамия-сан извинился, что пришел без визитки:
– В Хиросиме я преподавал в сельской школе, позже вышел на пенсию. Сейчас вот бездельничаю. Имеется надел земли, я кое-что на нем выращиваю – так, больше для интереса. Потому и карточек нет. Не обессудьте.
У меня карточек также не было.
– Простите, Окада-сан, возможно спросить, сколько вам лет?
– Тридцать, – ответил я.
Он кивнул, сделал глоток чая. Примечательно, что он поразмыслил, определив, сколько мне лет?
– Какое у вас негромкое место, – проговорил Мамия-сан, дабы поменять тему.
Я поведал, как практически задаром снял дом у дяди, добавив, что если бы не это, мы с отечественными доходами не могли бы себе позволить и вполовину меньшее жилье. Кивая, гость с опаской, опасаясь показаться нескромным, осмотрел отечественную обитель. Я также осмотрелся. «Посмотри назад около», – послышался мне голос той дамы. Опять кинув взор около себя, я почувствовал, словно бы воздушное пространство наполняется каким-то безучастием и холодом.
– Сейчас я пробыл в Токио несколько недель, – сообщил лейтенант Мамия, – и вы последний, кому мне необходимо покинуть память о Хонде-сан. Сейчас я могу тихо возвращаться в Хиросиму.
– Мне хотелось бы побывать дома у Хонды-сан и хотя бы поставить свечи.
– Это весьма благородно с вашей стороны, но Хонда-сан родом с Хоккайдо, из Асахикавы [[34]], и его могила в том месте. Родственники приезжали, дабы разобрать вещи у него в доме в Мэгуро, и уже возвратились к себе.
– Вот как? Выходит, у Хонды-сан была семья, а он жил в Токио один?
– Совсем правильно. Его сын, он живет в Асахикаве, весьма волновался вследствие этого, да и люди имели возможность всевышний знает что поразмыслить. Помой-му он кликал старика переехать к нему, но тот все отказывался.
– У него имеется сын? – Слова Мамия меня поразили. Я почему-то пологал, что Хонда-сан остался совсем один. – А его супруга? Она еще раньше погибла?
– Тут достаточно запутанная история. Его супруга практически сразу после войны связалась с другим другом, и они совместно покончили с собой. В то время, когда же это было? Году в пятидесятом либо пятьдесят первом. Подробностей я не знаю. Хонда-сан об этом не распространялся, а мне было неудобно задавать вопросы.
Я кивнул.
– Затем он один растил детей – сына и дочку, а в то время, когда у них началась собственная жизнь, перебрался в Токио и, как вам известно, занялся прорицательством.
– А в Асахикаве чем он занимался?
– У них на несколько с братом была типография.
Я попытался представить Хонду-сан в костюме у типографского станка за проверкой каких-нибудь пробных оттисков, но мне он запомнился мало неряшливым стариком в грязноватом кимоно с поясом, что больше подходит для ночного халата. Старик и летом, и зимний период сидел за котацу и выбирал палочки для гадания.
Тем временем лейтенант Мамия умело развязал фуросики [[35]] и дотянулся какой-то предмет, по форме напоминавший маленькую коробку со сладостями. Он был завернут в неотёсанную оберточную бумагу и пара раз туго перевязан шнурком. Мамия положил сверток на стол и подвинул ко мне.
– Это та самая вещь, которую Хонда-сан просил передать вам на память.
Я забрал сверток в руки. Он практически ничего не весил, а о содержимом возможно было лишь догадываться.
– Возможно взглянуть, что в том месте?
Лейтенант Мамия покачал головой:
– Простите, но Хонда-сан просил, дабы вы развернули сверток, в то время, когда станете один.
Я кивнул и положил презент Хонды-сан на стол.
– Честно говоря, – продолжал Мамия, – я получил от него письмо всего за сутки до его смерти. Он писал, что, возможно, не так долго осталось ждать погибнет. «Смерти я совсем не опасаюсь. Такова воля неба, и остается лишь ей подчиниться. Не выполнено, действительно, одно дело. В шкафу у меня дома лежат кое-какие вещи, каковые я думал покинуть различным людям. Но, наверное, самому мне с этим уже не совладать. Исходя из этого желаю попросить тебя раздать их; перечень я составил на отдельном странице. Замечательно осознаю, какое это нахальство с моей стороны, но это моя последняя просьба перед смертью, и надеюсь, ты мне в ней не откажешь». Нужно сообщить, письмо Хонды-сан было для меня громадной неожиданностью – отечественная переписка оборвалась пара лет назад – возможно, уже шесть-семь… Я тут же написал ему ответ, но почта отправила мое письмо обратно с извещением от его сына, что Хонда-сан скончался.
Он отхлебнул чай из чашки.
– Хонда-сан знал, в то время, когда погибнет. Должно быть, он достиг для того чтобы состояния духа, какого именно мне, к примеру, ни при каких обстоятельствах не добиться. Вы верно написали в собственной открытке: в нем было что-то, глубоко трогавшее вторых людей. Я почувствовал это еще весной 38-го, в то время, когда встретился с ним в первоначальный раз.
– Вы были с ним в одной части у Номонхана?
– Нет-нет, – отвечал Мамия, покусывая губы. – Мы проходили службу в различных частях, кроме того в различных дивизиях. Будущее свела нас именно перед Номонханом, мы совместно приняли участие в одной маленькой операции. Позже капрала Хонду ранили у Номонхана и послали обратно в Японию. А я у Номонхана не был. Вот… – Лейтенант Мамия немного поднял левую руку в перчатке. – Утратил руку в августе 45-го на протяжении наступления Советской армии. Мы отбивали танковую атаку, и мне в плечо попала пуля из станкового пулемета. Я утратил сознание, и коммунистический танк раздавил мне руку гусеницей. Попал в плен, меня лечили в военного госпиталь в Чите, а позже послали в Сибирь, в лагерь, где я просидел до 1949 года. Как послали меня в 37-м в Маньчжурию, так я и совершил на материке двенадцать лет, ни разу не ступив на японскую почву. Родственники сделали вывод, что я погиб в битвах с русскими, устроили мне могилу на отечественном кладбище. До отъезда из Японии мы помой-му объяснились с одной девушкой, а в то время, когда я возвратился, она уже была замужем за вторым. Что ж сделаешь? Двенадцать лет прошло. Это громадный срок.
Я кивнул.
– Простите меня, Окада-сан, – сообщил он. – Молодому человеку, как вы, возможно, скучно слушать беседы о прошлом. Но мне хочется сообщить еще одну вещь: мы в те годы были самыми простыми юношами – такими же, как вы. Я планировал стать преподавателем и ни при каких обстоятельствах не думал проходить службу в армии. Но по окончании университета меня сходу призвали, не задавая вопросы моего мнения, направили на офицерские направления, и дело кончилось тем, что я на все эти долгие годы засел на чужбине. И моя жизнь стала похожа на сон.
Проговорив это, лейтенант Мамия умолк.
– Не могли бы вы поведать, как познакомились с Хондой-сан? – спросил я по окончании некоей паузы. Мне в действительности хотелось знать, что он был за человек раньше, до отечественной с ним встречи.
Мой гость думал о чем-то, тихо положив руки на колени. Он не смотрелся растерянным, .
– Опасаюсь, это будет долгая история.
– Ничего-ничего, – сообщил я.
– Об этом я ни при каких обстоятельствах никому не говорил. И Хонда-сан, уверен, также. Дело в том, что мы с ним… решили молчать. Но Хонда-сан погиб. Остался я один. Так что в случае, если и поведаю вам, это уже никому не повредит.
И лейтенант Мамия начал собственный рассказ.
12. часть и Долгий рассказ
(лейтенанта 1)
Меня перевели в Маньчжурию в начале 1937 года. Я был тогда младшим лейтенантом и прибыл в распоряжение Генштаба Квантунской армии в Синьцзине [[36]]. В университете моей профессией была география, исходя из этого меня выяснили в команду топографов, которая занималась составлением карт. С этим мне очень сильно повезло. Для армии, нужно прямо сообщить, мои обязанности были не из тяжелых.
В Маньчжурии тогда было довольно тихо – по крайней мере, стабильно. По окончании «китайского инцидента» [[37]] боевые действия переместились из Маньчжурии на китайскую территорию, и вести войну приходилось не Квантунской армии, а отечественному экспедиционному корпусу в Китае. Само собой разумеется, операции по ликвидации партизан, нападавших на отечественные части, еще длились, но они проходили больше в отдаленных районах, в глубине китайской территории, и, в общем, их вылазки пошли на спад. А замечательная Квантунская армия оставалась в Маньчжурии для безопасности и поддержания порядка в новоиспеченном «свободном» стране Маньчжоу-го и посматривала на север.
Не обращая внимания на царившее около самообладание, все-таки шла война, исходя из этого учения и манёвры длились непрерывно. К счастью, я имел возможность в них не принимать участие. Учения проходили в ужасный мороз, в сорок – пятьдесят градусов мороза, в то время, когда один неверный ход имел возможность стоить человеку судьбы. Любой раз по окончании маневров много воинов приобретали обморожения и отправлялись на лечение в больницы либо на тёплые источники. Синьцзинь, само собой разумеется, не было возможности назвать громадным городом, и все же это было экзотическое и занимательное место, где при жажде мы имели возможность недурно развлекаться. Мы, снова приписанные офицеры-холостяки, жили дружно, но не в казарме, а в некоем подобии пансиона. Это больше было похожим продолжение вольной студенческой судьбе, и я легкомысленно подумывал о том, что не имел бы ничего против, если бы время и дальше мирно тянулось с каждым днем и моя работа закончилась без всяких происшествий.
Но это было зыбкое благополучие. За пределами отечественного солнечного мирка не прекращались бои не на жизнь а насмерть. Большая часть японцев, по крайней мере те, кто имел голову на плечах, осознавали, что война в Китае – непролазная трясина, из которой нереально выбраться. какое количество бы сражений местного значения мы ни победили, на долгое время оккупировать и забрать под контроль такую огромную страну нереально. Это становилось светло при трезвом размышлении. Как и следовало думать, чем продолжительнее шла война, тем больше становилось убитых и раненых. К тому же быстро ухудшались отношения с Америкой. Армейские облака сгущались с каждым днем, это ощущалось кроме того в Японии. Шли мрачные годы: 37-й, 38-й… Но беззаботное офицерское житье в Синьцзине, честно говоря, невольно наводило на идея: «Война? Какая еще война?» Так как мы развлекались любой вечер: подогревали себя болтовнёй и выпивкой, ходили в кафе, где убивали время с девушками из семей русских белоэмигрантов.
И вот как-то в последних числах Апреля 1938 года меня позвал офицер Генштаба и представил одетому в штатское человеку по фамилии Ямамото. Он был низкого роста, кратко стриженный, с усами. На вид лет тридцать пять. Позади на шее у него был шрам, покинутый, возможно, каким-то холодным оружием. Ставший причиной меня офицер сообщил:
– Ямамото-сан – гражданское лицо. По поручению руководства он изучает обычаи и жизнь монголов, живущих в Маньчжоу-го. В этом случае ему предстоит отправиться на границу с Монголией, в степь Хулунбуир, и мы выделяем ему пара человек для охраны. Вы включены в состав данной группы.
Его словам я не поверил. Не смотря на то, что данный Ямамото и был одет в цивильную одежду, сходу было видно, что он опытный армейский. Об этом говорили взор, манера сказать, осанка. Старший офицер и, быть может, с разведывательным заданием, поразмыслил я, исходя из этого и скрывает собственную принадлежность к армии. Все это вызывало какие-то плохие предчувствия.
Ямамото в сопровождающие выделили, не считая меня, еще двух человек. Для охраны количество очевидно недостаточное, но более большая несколько привлекла бы внимание монгольских армий, развернутых на протяжении границы. Возможно, вы поразмыслите, что мы воображали горстку отборных людей, но в действительности было не так. Хотя бы по причине того, что единственным офицером в данной группе числился я, человек, не имевший полностью никакого боевого опыта. Боеспособной единицей возможно было вычислять лишь унтера Хамано. Я его отлично знал – он был приписан к штабу. Твёрдый юноша, выбившийся в унтеры из самых низов и отличившийся в битвах в Китае. Большой, крепкий и бесстрашный – одним словом, из тех, на кого возможно положиться в тяжёлую 60 секунд. Но я никак не имел возможности осознать, для чего в отечественную группу включили капрала по имени Хонда. Его, как и меня, совсем сравнительно не так давно перевели из Японии, и ему, само собой разумеется, еще не довелось понюхать пороху. Казалось, данный негромкий, неразговорчивый человек в сражении ничем не мог быть нужен. Но он был приписан к 7-й дивизии, а это означало, что Генштаб намерено перевел его к нам для принятие участия в подготавливавшейся экспедиции. Только довольно много позднее мне стало ясно, в чем состояла сокровище этого человека.
Меня прописали старшим группы охраны по причине того, что я нёс ответственность за топографическое описание местности на западной границе Маньчжоу-го, в течении реки Халхин-Гол. Моя основная задача пребывала в проверке полноты и точности карт этого района. Пара раз я кроме того облетал его на самолете. Предполагалось, что мое присутствие как-то окажет помощь делу. Вместе с тем передо мной поставили еще одну задачу – собрать подробные информацию о местности для составления более правильных карт. Меньше, одним ударом желали убить двух зайцев. Нужно признать, что карты Хулунбуирской степи на границе с Монголией, каковые мы тогда имели, оставляли хотеть довольно много лучшего и слабо отличается от тех, что рисовали в Китае во времена Цинской семействе [[38]]. По окончании создания Маньчжоу-го Квантунская армия пара раз проводила топографические съемки, дабы уточнить карты, но территория была через чур громадна. Помимо этого, западная часть Маньчжурии представляла собой дикую пустынную местность без края и конца, и границы на этих необъятных просторах не имели громадного значения. Тысячи лет на данной почва жили кочевники-монголы, каковые в границах не нуждались, да и не знали, что это такое.
Составлению правильных карт мешала и политическая ситуация. Другими словами если бы мы совершили на официальной карте пограничную линию по собственному усмотрению, это сходу позвало бы широкомасштабный конфликт. Монголия и Советский Союз, граничившие с Маньчжоу-го, очень жадно реагировали на нарушения границы, и вследствие этого уже случилось пара ожесточенных вооруженных столкновений. В то время отечественные армейские не желали войны с СССР. Не желали по причине того, что основные силы были направлены против Китая, и на большие операции против Советов уже ничего не оставалось. Не хватало ни дивизий, ни танков, ни артиллерии, ни самолетов. Основной задачей было обеспечить стабильность в новом стране Маньчжоу-го. А определение границ на северо западе и-севере, согласно точки зрения руководства, имело возможность и подождать. Они сохраняли надежду победить время, сохраняя неясную обстановку. Замечательная Квантунская армия, в общем, выполняла эту стратегию и следила за происходившим как бы со стороны. Из-за всего этого около царила полная неопределенность.
Но если бы внезапно вопреки этим планам руководства война все-таки началась (что в действительности случилось в будущем году у Номонхана), без карт вести боевые действия было нельзя. Необходимы не простые карты, а особые, армейские. На войне требуются весьма подробные карты, глядя на каковые делается светло, как лучше расположить лагерь, где установить орудия, дабы от них было больше толку, сколько дней пригодится пехоте для марш-броска, где находятся источники воды, сколько фуража нужно запасти лошадям. Без этого современная война неосуществима. Выходило так, что отечественные функции во многом пересекались с задачами разведки, исходя из этого мы все время обменивались сведениями с разведотделом Квантунской армии и особенным отделом в Хайларе [[39]]. Так что мы друг друга, в общем, знали, но этого Ямамото мне раньше видеть не доводилось.
Через пять дней, каковые ушли на подготовку, мы поездом выехали из Синьцзиня в Хайлар. В том месте пересели на грузовик, проехали ламаистский монастырь Хандур и прибыли на наблюдательный пункт армии Маньчжоу-го на границе в районе Халхин-Гола. Не помню совершенно верно, сколько мы проехали, – возможно, километров триста – триста пятьдесят. Около, как хватало глаз, лежала однообразная пустынная степь. На маршруте я должен был все время сличать карту с рельефом местности, по которой мы ехали, но сверяться было не с чем – по пути не виделось ничего, что возможно было бы назвать ориентиром. Только тянулись чередой низкие, заросшие сухой травой бугры, простирался бескрайний горизонт и плыли по небу облака. Совершенно верно продемонстрировать отечественное местонахождение на карте я не имел возможности. Его возможно было выяснить лишь примерно, из расчета времени, которое мы провели в дороге.
Человека, безмолвно перемещающегося по данной необъятной пустыне, подчас охватывает чувство, словно бы он сам, его людская сущность теряет очертания и понемногу растворяется в окружающем пространстве, столь огромном, что становится весьма проблематично выяснить, где начинается и где кончается твое собственное «я». Вы осознаёте, что я имею в виду? Сознание разрастается, распространяется вширь, сливаясь с простирающимися около просторами, пока не теряет связи со своей физической оболочкой. Вот что я ощущал среди монгольской степи. Какая же она огромная! Пейзаж больше напоминал море, чем пустынную сушу. Солнце поднималось на востоке, не торопясь проходило собственный путь по небосклону и пряталось за горизонтом на западе. Эти перемещения светила были единственным заметным глазу трансформацией около нас и рождали, я бы сообщил, чувство огромной, космической любви.
На наблюдательном пункте мы поменяли грузовик на лошадей. Все было подготовлено заблаговременно: четыре верховые лошади и еще две – с продовольствием, водой, оружием и снаряжением. Оружие у нас выяснилось достаточно легкое. У меня и этого человека, которого кликали Ямамото, были лишь пистолеты, а у Хамано и Хонды – не считая пистолетов, еще винтовки-«тридцативосьмерки» и по паре ручных гранат. Практически начальником отечественного мелкого отряда был Ямамото. Он принимал все решения, отдавал распоряжения. По армейским законам руководить надеялось мне – так как формально Ямамото был штатским, но его права распоряжаться нами под сомнение не ставил никто. Любой осознавал, что он был легко создан чтобы повелевать вторыми. А я, не обращая внимания на чин младшего лейтенанта, оставался всего-навсего бумажным червем и понятия не имел о том, что такое настоящая война. Армейские люди точно угадывают такие способности в других и непроизвольно им подчиняются. Вдобавок перед отправкой я взял команду безоговорочно делать указания Ямамото. Меньше, выполнение его распоряжений выходило за рамки уставов.
Мы вышли к Халхин-Голу и двинулись на протяжении берега на юг. Река взбухла от растаявшего снега. В воде плескалась большая рыба. Временами в степи вдалеке показывались волки. Может, это были не чистокровные волки, а какая-нибудь помесь с бродячими псами. Но все-таки они воображали опасность, и дабы защищать от них лошадей, приходилось по ночам выставлять часовых. Мы видели множество птиц – большая часть из них, возможно, возвращались на свою квартиру, в Сибирь. Мы с Ямамото обсуждали изюминке местности и, сверяя с картой отечественный маршрут, заносили в тетради все увиденные изюминки. Но не считая данной особой темы, ни о чем втором Ямамото со мной практически не говорил. Он без звучно погонял вперед лошадь, усаживался имеется раздельно от остальных и, опять-таки не говоря ни слова, устраивался на ночлег. Мне казалось, что Ямамото уже бывал в этих краях. Он страно ориентировался на местности, совершенно верно зная, куда двигаться дальше.
По окончании двух дней пути на юг, каковые прошли без происшествий, Ямамото отозвал меня в сторону и заявил, что на следующий день утром мы будем переправляться на ту сторону Халхин-Гола. Я был ошеломлен: так как на другом берегу уже начиналась территория Монголии. Кроме того берег, на котором мы пребывали, считался страшной территорией, предметом пограничных споров. Монголы настаивали, что это их почва, Маньчжоу-го предъявляло на данный район собственные претензии, и вследствие этого довольно часто появлялись вооруженные столкновения. В случае, если какой-нибудь монгольский отряд захватит нас на этом берегу, такие разногласия имели возможность бы нас как-то оправдать. Не смотря на то, что на данный момент, в то время, когда таял снег, монголы практически не переходили через реку, опасность столкнуться с ними была мала. Но произойди такое на левом берегу Халхин-Гола, это была бы совсем вторая история. Уж в том месте совершенно верно бродили монгольские патрули. Появляйся мы у них в руках – не помогли бы никакие объяснения. Тут уж нарушение границы налицо, и попадись мы – это стало причиной бы политические осложнения. Нас имели возможность пристрелить на месте, и никакие протесты бы не помогли. К тому же я не получал от собственного начальника распоряжений о переходе границы. Предписание делать распоряжения Ямамото я в действительности имел, но никак не имел возможности решить, распространяется оно на таковой важный ход, как нарушение границы, либо нет. Во-вторых, как я уже сказал, по Халхин-Голу шел паводок, для переправы течение было через чур сильным, да и вода ледяная. Реку в такое время года не переходили кроме того кочевники. Они в большинстве случаев делали это по льду либо летом, в то время, когда течение становилось спокойнее, а вода – теплее.
Я выложил все это Ямамото, и он внимательно взглянуть на меня. Позже покачал головой и заговорил каким-то поучающим тоном:
– Я осознаю: вы нервничаете, как мы перейдем границу. Это конечно для офицера, под началом которого люди, – не забывать о собственной ответственности. Вы не желаете подвергать тщетной опасности судьбы подчиненных. Но разрешите разбираться с этим делом мне. Я за все отвечаю. Всего растолковать вам я не могу – такова обстановка, но уверяю, что это дело одобрено руководством на высоком уровне. О переправе не волнуйтесь: имеется место – о нем мало кто знает, – где возможно перебраться на ту сторону. Монгольские армии соорудили для себя пара таких переправ. Вы, возможно, также об этом слышали. Я уже пара раз переходил реку в этом месте, к примеру, в прошедшем сезоне, в это же самое время. Вам нечего тревожиться.
Монгольская армия те места вправду знала отлично а также в половодье отправляла на правый берег Халхин-Гола вооруженные группы, не смотря на то, что и не так много. Так что места для переправы были, и отряд имел возможность перейти реку – при жажде. А уж коли переправлялись монголы, имел возможность переправиться и данный Ямамото, да и нам, возможно, это было по силам.
Мы были у одной таковой переправы, выстроенной, как мы предполагали, монгольской армией. Ее шепетильно замаскировали, так что подметить с первого взора было тяжело. Между двумя перекатами прямо в воде перекинули мост из досок, закрепленный натянутыми верёвками, дабы его не смыло стремительным течением. Если бы воды в реке было мельче, по нему тихо имели возможность бы проехать грузовики с воинами, бронемашины и танки. Потому, что мост покрывала вода, с самолета он не просматривался. Хватаясь за верёвки, мы пересекли поток. Первым перешел Ямамото. Он убедился в отсутствии монгольских патрулей, и за ним последовали все остальные. В ледяной воде ноги немели, но все-таки мы перебрались на левый берег вместе с лошадьми. Он был значительно выше, и с него раскрывался вид на уходившую вдаль бескрайнюю степь. Среди них и исходя из этого Советская армия входе боевых действий у Номонхана все время была в более удачном положении. Отличие в высоте очень сильно воздействует на точность артиллерийской стрельбы. не забываю, меня поразило, как резко отличаются берега друг от друга. Я так окоченел, что продолжительно не ощущал собственного тела и на какое-то время у меня кроме того голос пропал. Но стоило поразмыслить, что мы находимся на вражеской территории, как, сообщу открыто, я сходу забыл о холоде.
Мы двинулись на протяжении Халхин-Гола на юг. Река, извиваясь как змея, текла внизу, слева от нас. Спустя некое время Ямамото заявил, что нам лучше снять символы отличия, и мы последовали его совету. Попади мы в плен, поразмыслил я, нам было нужно бы не хорошо из-за этих значков. Исходя из этого я снял еще и собственные офицерские сапоги и натянул вместо них краги.
В тот же сутки вечером, в то время, когда мы занимались устройством лагеря, к нам подъехал какой-то монгол. Монголы ездят в необычно высоких седлах, исходя из этого наездника возможно подметить издали. Заметив приближающегося человека, Хамано схватился за винтовку, но его остановил возглас Ямамото:
– Не стрелять!
Унтер, не говоря ни слова, медлительно опустил винтовку. Мы все вчетвером находились на месте и ожидали, в то время, когда подъедет наездник. За спиной у него была винтовка производства СССР, на поясе висел маузер. Заросшее лицо, на голове шапка с висячими ушами. Монгол носил такую же замусоленную одежду, что и скотоводы, но по его осанке сходу возможно было осознать, что он опытный армейский.
Малоизвестный спешился и заговорил с Ямамото, как мне показалось, на монгольском языке. Я мало осознавал по-русски и по-китайски, но то была совсем вторая обращение. Ямамото отвечал на том же языке, и это еще больше убедило меня в том, что он офицер разведки.
– Лейтенант Мамия! – обратился ко мне Ямамото. – на данный момент мы с этим человеком уедем. На долгое время ли – не знаю, но желаю, дабы вы ожидали меня тут. И непременно все время выставляйте часовых. В случае, если я не возвращусь через тридцать шесть часов, доложите об этом в штаб. Отправите кого-нибудь на ту сторону, на наблюдательный пункт армии Маньчжоу-го.
Я заявил, что все осознал, и Ямамото, сев на лошадь, направился вместе с монголом на запад.
Оставшись втроем, мы разбили лагерь и кое-как поужинали. Приготовить что-нибудь основательное либо разжечь костер было нельзя. Около, как хватало глаз, лежала дикая степь, где, не считая низких песчаных холмов, не видно ничего, за чем возможно укрыться. Мы имели возможность появляться в руках соперника из-за любого дымка. Исходя из этого палатку поставили пониже, укрыв ее за бугром, и подкрепились холодными и сухарями мясными консервами. Солнце утонуло за горизонтом, и все около сходу погрузилось во мрак, на небе зажглось очень много звезд. Где-то завыли волки, и голоса их слились с шумом реки. Мы лежали на песке, отходя от накопившейся за сутки усталости.
– В страшное дело мы ввязались, господин лейтенант! – сказал Хамано.
– Похоже на то, – сообщил я в ответ.
К тому времени мы – я, унтер Хамано и капрал Хонда – уже отлично определили друг друга. Я – неопытный новоиспеченный офицер. В большинстве случаев продолжительно прослужившие унтера и сержанты, наподобие Хамано, держались от таких подальше и насмехались над ними, но у нас с Хамано для того чтобы не было. Он испытывал ко мне что-то наподобие уважения за то, что я окончил университет, а я не придавал значения чинам и старался относиться с вниманием к его армейскому практической смётке и опыту. Вдобавок он появился в Ямагути, да и я неподалеку оттуда – в Хиросиме. Исходя из этого мы как-то само собой поняли друг друга и сблизились. Он говорил мне о войне в Китае. У Хамано, прирожденного воина с несколькими классами начальной школы за плечами, имелись собственные сомнения по поводу данной нескончаемой, тягостной войны, и он открыто делился ими со мной.
– Я человек армейский, и война для меня – в самый раз, – сказал унтер. – За отчизну я готов погибнуть – такая у меня работа. Но эта война, господин лейтенант, в следствии которой мы с вами тут сидим, – она нечестная, что ни скажи. Неверная какая-то… Линии фронта нет, с соперником лицом к лицу не сойдешься. Отечественные идут вперед, а они практически не сопротивляются и отходят. Отступают, а позже снимают форму и смешиваются с гражданскими. Выходит, никак не осознаешь, кто неприятель. Вследствие этого многих невиновных убивают, а именуют это «охотой за преступниками» либо «остатками армий соперника». Реквизируют провиант у китайцев. Ну продовольствие, допустим, приходится отбирать, в силу того, что фронт движется вперед так скоро, что тылам за армиями никак не угнаться. Пленных держать негде, кормить нечем – остается лишь убивать. Это разве верно? Что мы в Нанкине [[40]] натворили! Отечественная часть в том месте также «отличилась». Людей бросали в колодцы десятками и забрасывали гранатами. Язык не поворачивается говорить, что в том месте наделали. Я вот что думаю: нет у данной войны никакой «великой идеи», господин лейтенант! Самая настоящая резня, вот и все. А страдают, выходит, бедные крестьяне, которым до всех этих идей никакого дела нет. Наплевать им и на Гоминьдан, и на маршала Чжана [[41]], и на 8-ю армию [[42]], и на нас. Для них – была бы еда, и слава всевышнему. Я сам из семьи бедного рыбака и отлично знаю, чем бедняки живут. Трудятся как каторжные с утра до ночи, и все равно еле-еле на хлеб хватает. Неужто Японии польза от того, что мы их тут колотим без смысла, без разбора. Сомневаюсь я, господин лейтенант.
Капрал Хонда, в отличие от Хамано, довольно много о себе не говорил. Он по большому счету был человек немногословный и в любой момент легко пристально слушал отечественные беседы. Но немногословность в его случае не означала замкнутости либо угрюмости характера. Легко Хонда по собственной инициативе редко открывал рот. Вследствие этого, действительно, мне время от времени приходило в голову, что я толком не знаю, о чем думает данный юноша, но неприязни он у меня не вызывал. Скорее кроме того его самообладание как-то смягчало людские сердца. Что бы ни произошло, он сохранял на лице одно да и то же невозмутимое выражение. Хонда появился в Асахикаве, где его папа управлял маленькой типографией, и был моложе меня на два года. По окончании школы стал совместно со старшими братьями помогать отцу в работе. Всего их было три брата, самого старшего за два года перед тем убили в Китае. Хонда обожал просматривать и, когда у него выдавалась свободная 60 секунд, тут же укладывался с какой-нибудь книжкой о буддизме в руках.
Я уже сказал, что Хонда не имел никакого боевого опыта – лишь год военной подготовки в Японии. И однако это был превосходный воин. В каждом взводе непременно имеется один-два таких человека, выносливых и делающих собственный долг безоговорочно, без лишних жалоб. Физически крепкие, с хорошей реакцией, эти люди мгновенно схватывают то, чему их учат, и отлично пользуются этим на практике. Хонда был из их числа. Он проходил подготовку в кавалерии, исходя из этого лучше всех разбирался в лошадях и взял на себя заботу о отечественных животных, которых в отряде было шесть. Но, он не просто заботился о них. Нам кроме того казалось, что Хонда до самой последней мелочи осознаёт лошадиное настроение. Хамано сходу признал свойстве капрала и со спокойным сердцем стал ему очень многое поручать.
Так что, не обращая внимания на разношерстный состав отечественного отряда, мы здорово осознавали друг друга. Всех этих формальностей, необходимых в регулярных частях, мы не выполняли. Как бы это сообщить… Возможно, нас всех свела будущее. Исходя из этого Хамано и мог вести со мной откровенные беседы, немыслимые между офицерами и нижними чинами.