Мы ехали, храня полное молчание. Возница пробовал было задавать вопросы Флорентийцу, но приобретая односложные ответы, сказал„нные сонным голосом, сделал вывод, что мы устали, должно быть, от продолжительного пути, и перенес сво„ внимание на лошадь.
Лошадка трусила по мягкой дороге. Тьма освещалась лишь мерцающими звездами, и мысли мои, совершенно верно замерзшие на протяжении моего тяж„лого сна в вагоне, снова зашевелились. Мне ещ„ не приходилось слушать молчание ночи в степи.
Опять — как и в парке Али — меня охватило чувство преклонения перед величием природы. Я наблюдал на усыпанное зв„здами небо и рассмотрел в первый раз многие созвездия, о которых до сих пор лишь просматривал либо слышал. Зв„зды не были похожим отечественные северные. Они казались значительно больше, совершенно верно лампады мерцали, и я наконец заметил воочию тот дрожащий свет зв„зд, о котором пишут поэты. Кроме того небо показалось мне более низким. Прорезанное широкой полосою Млечного Пути, оно блистало контрастами полной света и тьмы.
Я возвратился мыслями к Али Мохаммеду. Снова меня пронзила радость от встречи с ним и идея о гармонии и красоте природы, — я поразмыслил о счастья и мощи любви, которыми щедро одаряет природа человека; о тех великих слезах и скорбях, которыми наполняет мир сам человек, неизменно оправдывая собственные действия именем великого Творца: и словно бы бы в защиту Его отравляя мир жестокостью собственного фанатизма.
Мерный стук копыт и покачивание тележки на мягкой дороге не усыпили меня: но неожиданно среди ночи я почувствовал себя одиноким, несчастным и беззащитным… Но то было только мгновение слабости. Я отыскал в памяти слова Али о том, что настало мо„ время выказать преданность и мужество. И волна бодрости, кроме того эйфории снова пробежала во мне. Я захотел срочно вступить в борьбу не только за счастье и жизнь любимого брата и Наль, но и за всех страдающих по вине фанатиков, тех, кто вычисляет собственную религию единственной истиной, кто давит вс„ живое, что рвется к знанию и свободе, к независимости в жизни…
Я прикоснулся к Флорентийцу, признательно приник к нему и встретил его хороший, нежный взор, что, казалось, сказал мне: Нет одиночества для тех, кто обожает человека и желает дать собственные силы борьбе за его счастье
Мы уже въезжали в город. Окраины его напоминали целой сад, но и центральный район города был таким же. Ночь была уже не так черна, в кольце зел„ных улиц вырисовывался огромный силуэт мечети, показались торговые последовательности.
Флорентиец приказал вознице остановиться, мы сошли, рассчитались с ним и отправились на протяжении последовательностей, кое-где защищаемых ночными сторожами. Раза два мы свернули в негромкие дремавшие улицы и наконец остановились у маленького дома с садом. На стук Флорентийца не сходу открылась калитка, и дворник удивл„нно осмотрел нас. Флорентиец задал вопрос его порусски, дома ли хозяин. Выяснилось, хозяин только что возвратился к себе а также ещ„ не ужинал, не смотря на то, что заявил, что весьма голоден.
Флорентиец попросил передать хозяину, что нас отправил лорд Бенедикт и мы просим принять нас, в случае, если возможно, в тот же миг же. Монета, скользнувшая незаметно в руку дворника, сделала его намного любезнее. Он разрешил войти нас в сад и побежал рассказать о нас хозяину. Мы остались одни. До тех пор пока мы ожидали в темноте сада, Флорентиец с опаской просунул палец под мою ватную шапочку и умело стащил е„ с меня; практически мгновенно оторвав е„ от дервишской шапки, он опять надел шапку мне на голову.
То, что я почувствовал, в то время, когда освободился от ватного бинта на голове, не подда„тся описанию. Я желал звучно закричать от эйфории, но опасаясь выдать себя, промолчал, раза два вс„ же подпрыгнув на месте.
— Какой в том месте Лордиктов? Всегда вс„ перепутаешь! — дон„сся до нас голос.
Я было поразмыслил, что где-то уже слышал данный особый голос, но не имел возможности себе уяснить, где и в то время, когда.
— не забывай же, ты вс„ ещ„ глух, пока не сообщу, — шепнул Флорентиец.
Дворник возвратился и пригласил нас подняться на веранду. Мы пошли за ним и заметили, что на веранде горит свет. Но зелень — вся в больших, висящих гроздьями цветах — сплеталась в таковой густой покров, что света из сада не было видно.
Мы поднялись на веранду. Слуга, практически мальчик, хлопотал у стола, внося накрытые тарелками блюда, фрукты.
Флорентиец сложил отечественные вещи в углу, и мы сели на древесный диванчик.
Слуга пара раз входил и выходил, любой раз очень недружелюбно, кроме того неуважительно посматривая на нас. Наконец он сообщил Флорентийцу достаточно неосторожно, что хозяин ожидает нас в кабинете. Покинув рядом с вещами отечественные кожаные калоши, мы состоялись в большую комнату, соедин„нную с террасой коридором. В комнате находились рояль, мягкая мебель, но пол был обнажённым, в противоположность дому Али, где ноги, куда ни ступи, утопали в коврах.
Мы пересекли помещение и подошли к закрытой двери, из-под которой пробивался свет. Тут Флорентиец отстранил слугу, прочно забрал меня за руку, как бы напоминая лишний раз, что я глухой, и позвонил в звонок особенным манером.
Дверь скоро отворилась, и .. отлично, что Флорентиец держал меня прочно за руку, не то бы я непременно забыл обо вс„м на свете и закричал.
Перед нами стоял не кто другой, как тот незнакомец, что дал мне сво„ платье в кабинете Али. Флорентиец низко поклонился хозяину, потянул и меня вниз. Я осознал, что обязан кланяться ещ„ ниже, и выпрямился лишь тогда, в то время, когда та же рука-наставница подала мне символ.
Флорентиец что-то скоро сообщил хозяину, тот кивнул головой, придвинул нам низкие пуфы и приказал слуге что-то, чего я не осознал. На физиономии того отразилось сперва огромное удивление, но под взором хозяина он почтительно поклонился и тихо провалился сквозь землю, закрыв дверь.
Тут лишь хозяин протянул нам руку, улыбнулся, и взор его стал менее строгим. Это красивое лицо носило скорби и отпечаток усталости.
— Разве вы не определили моего голоса? — мягко радуясь и держа мою руку в собственной, сообщил отечественный хозяин. — А я специально для вас сообщил звучно пара слов дворнику, дабы вы не так удивились. Вы так как весьма музыкальны, это видно по скулам и вашему лбу.
Я желал было заявить, что запомнил уникальный тембр его голоса, но никак не ожидал услышать его в этом саду. Я начал сказать, чувствуя ужасную усталость, но внезапно вс„ поплыло перед моими глазами, вся помещение завертелась, и я погрузился во тьму…
Продолжительно ли длился мой обморок, не знаю. Но пришёл в сознание я от приятной свежести в голове и ощущения чего-то прохладного на сердце. Флорентиец подавал мне питье, и когда я сделал пара глотков, вынудил проглотить одну из пилюль, данных нам Али Мохаммедом. Весьма не так долго осталось ждать мне стало лучше, я опять овладел собой и тв„рдо сидел на низком стуле. Хозяин скоро писал какое-то письмо. Флорентиец снял с моего сердца и с головы холодные компрессы и шепнул: — Не так долго осталось ждать пойд„м отдыхать, мужайся.
Но сейчас я готов был ехать дальше; откуда-то показались силы, совершенно верно я окунулся в прохладный бассейн.
Окончив письмо, хозяин позвонил и приказал вошедшему слуге срочно отнести его по адресу и дождаться ответа. Должно быть, место, куда отправляли слугу, ему не весьма нравилось. Он желал что-то возразить, но встретив пристальный строгий взор хозяина, низко поклонился и вышел.
За ним вышли и мы на веранду. Вымыли руки под умывальником. Светлей они, действительно, не стали, и я со вздохом поразмыслил, как надоели мне грим, чужой костюм и все приключения, отдающие запахом сказок из Тысячи и одной ночи.
Усевшись за стол, мы принялись за еду, складывавшуюся из овощей, фруктов, прохладительных морсов и нескольких сортов хлеба. Вс„ было вкусно, но имеется мне не хотелось. Да и старшие мои приятели ели мало.
— Я написал письмо на языке слуги, в силу того, что уверен, что письмо это он и сам прочтет и мулле отнес„т. Весть об Али и религиозном походе против него уже докатилась ко мне. В письме к собственному привычному торговцу я пишу, что на следующий день к вечеру мой дорогой друг торговец приедет к нему брать ослов. Пускай составит он кроме этого гурт скота, что возможно приобретён моим другом. Местный мулла, прикрываясь именем этого торговца, вед„т большую торговлю ослами и скотом.
Целый сутки он, само собой разумеется, будет занят распоряжениями, куда и как перегнать скот и какую забрать цену. Лишь вечером он займется делами, которые связаны с походом на Али. Жив„т данный торговец довольно далеко, и у нас имеется не меньше тр„х часов. Но за это время вам обоим нужно переодеться, опять стать европейцами и отправиться назад в К. В том месте вы пересядете в интернациональный вагон встречного поезда и, нужно сохранять надежду, благополучно доедете до Москвы. Не миновать вам снова маскарада, — обратился он ко мне. — Вам нужно стать слугой-экскурсоводом лорда Бенедикта, ни слова не опытного по-русски. Сейчас ярмарка в К., и вы встретите в поезде чужестранцев, направляющихся за каракулем, хлопком и коврами, что они берут на корню. Присутствие лорда Бенедикта среди чужестранцев будет конечно. Помимо этого, по вашим следам уже гонятся; кто-то выдал, что вы одеты дервишем. Я верю, что ни на момент в вашем сердце не было и нет страха, но функционировать нужно не только бесстрашно, но и целесообразно. Пойд„мте в мою спальню. Я попытаюсь оказать помощь вам обоим одеться сообразно ролям и умыться.
Уже светало; мы поднялись из-за стола и состоялись в спальню отечественного хозяина. Это была прекрасная белая помещение. Весьма несложная, но красивая мебель, обитая светло-серым ш„лком, пушистый яркий ков„р, но… разглядывать было некогда.
Отодвинув раздвижную, как в вагоне, дверь, хозяин подош„л к ванне, влил в не„ какой-то жидкости, отчего вода совершенно верно закипела. И в то время, когда вода успокоилась, сообщил:
— Целый грим с вашего тела сойд„т. Вы выйдете из воды белым парней. Тут мыло, щ„тки и вс„, что вам может пригодиться, — и с этими словами он меня покинул.
Я скоро разделся и погрузился в ванну, с необычайные удовольствием ощущая, как с меня, совершенно верно кожа, слезает грязь пути и вся чернота. Я слышал, как шумели струи текущей воды где-то рядом со мной; это, разумеется, полоскался под душем Флорентиец.
Помывшись, я раст„р тело купальной простыней и начал думать, во что же мне сейчас одеться. Раздался л„гкий стук в дверь, и вош„л Флорентиец. Он также был укутан в купальную простыню, радостно радовался, и я опять поддался очарованию данной дивной красоты, обаянию этого любящего, хорошего человека, к которому вс„ посильнее привязывался.
— Пойд„м выбирать уборные, — радостно сообщил он, и мы двинулись в спальню хозяина.
Я ещ„ не сообщил, каким отечественный„л я сейчас моего мнимого дервиша. Он был в л„гком сером костюме, замечательно сидевшем на н„м, в белой ш„лковой рубахе-апаш и белых полотняных туфлях. Я не имел возможности его не определить. Его глаза-зв„зды имели какое-то особое выражение огня и мудрости, ему одному характерное, как и неповторимый тембр его голоса. Рот с вырезанной, совершенно верно резцом ваятеля, верхней губой сказал об огромном темпераменте. А лоб, большой, добропорядочный лоб мудреца был так очень сильно развит в выпуклой надбровной части, что казалось, вся идея сосредоточивалась конкретно тут, как это часто бывает у больших композиторов.
До тех пор пока мы выбирали одежду, отечественный хозяин говорил о сво„м путешествии и о делах Али. Али отправился к себе, дабы остаться в том месте и обезопасисть домочадцев либо вывезти их куда-нибудь. Но какова будущее Али на данный момент, об этом он ничего ещ„ не знал. Он сообщил нам, что со следующим поездом сам выедет в Санкт-Петербург, дабы приготовить нам квартиру и собрать сведения о брате. Сообщил ещ„, что один из мужчин, отправившихся с Наль в роли слуги, е„ ветхий дядя, человек умелый, верный и весьма образованный.
Говоря вс„ это, он помогал мне надевать костюм парня-слуги. Коричневая куртка с серебряными пуговицами, такие же долгие штаны и кепи с серебряным галуном. Само собой разумеется, я не блистал красою, но сейчас, расставшись с обличьем черномазого, нечистого дервиша, я казался себе настоящим красавцем.
Флорентиец надел костюм из синей чесучи, белую ш„лковую сорочку и завязал бантом серый ш„лковый галстук. Положительно, во вс„м он был оптимален, казалось, лучше быть запрещено. Он беспощадно прилизал собственные волнистые волосы, положив их на пробор ото лба до самой шеи, надел пенсне, — и вс„ же оставался красавцем.
Время бежало; стало совсем светло. Мы услыхали фырканье лошадей, и дворник закричал в окно, что лошади готовы. Хозяин подош„л к окну и сообщил негромко дворнику: — Сходи к соседу; если он уже уш„л в лавку, то беги к нему в том направлении, в ряды. Напомни, что он давал слово доставить сейчас т„тке два ков и халата„р. Я же, по дороге на станцию, отвезу моих ночных гостей на скотский рынок. Если они вечером опять захотят ночевать у меня, ты их разреши войти.
Дворник побежал делать поручение, а мы убрали с веранды отечественные вещи, каковые были легко бутафорией. Мы кинули безлюдные сундучки, вынув из них по нескольку книг, а узлы, в которой находятся подушки, развязали и сунули платки в шкаф.
Через 60 секунд мы вышли. Я н„с л„гкое пальто моего барина, обучаясь играть роль слуги, помог моему господину сесть на заднее сиденье, а сам сел на скамеечку в первых рядах. Хозяин устроился на козлах, подобрал вожжи, мы выехали из ворот, — я соскочил их закрыть, — и покатили к вокзалу.
Город ещ„ не просыпался. Кое-где дежурные сарты хлопотали у арыков, поскольку вода в оросительных совокупностях вс„ время обязана поменять направление, и за этим строго следят очень приставленные люди, пуская воду попеременно то в Хиву, то в Бухару, то в Самарканд.
Сейчас мы ехали скоро. Но вс„ же я имел возможность отлично различать и дома, и сады.
Торговые последовательности были совсем иные, чем в К. Они не напоминали багдадского рынка, а скорее были похожи на большие амбары; но стиль их вс„ же был не европейский. Огромное количество лавок сказало о достатке города. Я целый уш„л в собственные наблюдения. Перемещение становилось вс„ оживл„ннее, и в то время, когда мы выехали за город, это зрелище захватило меня собственной необычайной красочностью.
Я ещ„ не видел громадных верблюжьих караванов; а тут, с нескольких сторон, медлительно и мерно покачивая груз на собственных горбах, двигались к городу караваны. Любой караван в„л мелкий ослик, на котором довольно часто сидел погонщик. Все ведущие к шоссе дороги были забиты осликами, нагруженными фруктами, овощами, всевозможными предметами и птицей обихода, — и вс„ это тянулось на рынок в огромном облаке пыли, тесно прижатое друг к другу.
Вдалеке блистали снежные горы. Небо — местами алое, местами фиолетовое и зел„ное, и ярко-светло синий над нами; прохладный ветерок от стремительной езды, — и я опять вскрикнул: — О, как красива жизнь!
Восклицание это явилось полной неожиданностью для моих спутников, углубл„нных в беседу, и оба они удивл„нно на меня взглянули. Но заметив мою восхищ„нную лицо, звучно засмеялись. Я также залился хохотом.
Мы были уже неподалеку от вокзала, и мой барин, лорд Бенедикт, сообщил мне по-английски:
— Хороший слуга постоянно серь„зен. Он ни при каких обстоятельствах не вмешивается в беседу барина, ничем не выда„т собственного присутствия и лишь отвечает на задаваемые ему вопросы. Он наподобие как глух и нем, пока барину не пригодятся его услуги и речь.
Тон его был совсем серь„зен, но глаза превесело смеялись. Я сдержал хохот, подн„с руку к козырьку и ответил очень серь„зно, также поанглийски: — Имеется, ваша светлость!
— Мы подъезжаем к станции, — продолжал лорд. — Вот вам кошелёк. Вы прежде нас сойд„те и отправитесь в кассу. Возьм„те два билета в интернациональном вагоне. Мы же медлительно выйдем прямо на перрон и в том месте встретимся. Поезд подойд„т весьма не так долго осталось ждать. Если не будет мест в интернациональном, заберите в первом классе.
Я забрал кошелёк, выпрыгнул из коляски, когда она остановилась, и побежал в кассу.
Приобретя билеты, я отечественный„л собственного барина на перроне и доложил, что билеты в интернациональный приобр„л. Он принципиально важно кивнул мне на носильщика, державшего два элегантных чемодана. Я не имел возможности осознать, как чемоданы катались при нас, и лишь позже сообразил, что, возможно, они уже были привязаны к коляске, в то время, когда мы в нее садились.
Вот новая забота мне, — поразмыслил я. Я не знал, как поступить с билетами и бумажником, но так как показался поезд, я сунул кошелёк во внутренний карман куртки.
— В интернациональный, — бросил я неосторожно носильщику, и он пош„л к самому финишу платформы.
Когда поезд остановился, я подал проводнику билеты, и мы заняли отечественные места, появлявшиеся мелким двухместным купе. Я разместил вещи и отпустил носильщика. Проводник скоро подмел и без того чистый пол и стёр пыль в отечественном купе, должно быть если судить по слуге о вероятной щедрости барина. Я выскочил на платформу доложить, что вс„ готово.
Раздался второй звонок. Лорд его спутник и Бенедикт медлительно пошли к вагону, и с третьим звонком милейший лорд лениво зан„с ногу на ступень.
Мне так и хотелось его подтолкнуть позади, никак я не имел возможности забрать в толк его медлительность.
Наконец он вош„л в вагон и что-то ещ„ сообщил собственному остающемуся приятелю.
Тут раздался свисток паровоза, и я уже не стал ждать, пока мой барин соизволит пройти дальше, поклонился любезному отечественному хозяину и юркнул в вагон трогавшегося поезда.
Лишь в то время, когда отечественный хозяин совсем провалился сквозь землю из виду, лорд повернулся и прош„л в купе. Проводник обратился к нему с вопросом, он сделал непонимающее лицо и поглядел на меня.
— Мой барин — британец, — сообщил я весьма культурно проводнику, — и ни слова не осознаёт ни на одном языке, не считая собственного британского. А я его переводчик.
Проводник ещ„ раз задал вопрос, нужен ли нам чай. Я перев„л вопрос лорду, и проводник взял заказ на чай, бисквиты и две плитки шоколада. Помимо этого, я дал ему большую бумажку и попросил сходить в вагонресторан и приобрести нам лучшую дыню, груш и яблок. Уверившись, разумеется, в том, что от лорда возможно ожидать чаевых, проводник давал слово приобрести фрукты на следующей станции, которая славится ими. Через пара мин. он подал нам чай с лимоном, шоколад и бисквиты, закрыл дверь, и мы остались одни.
Не обращая внимания на спущенные т„мные занавески на окнах и трудившийся у потолка вентилятор, духота и жара в вагоне находились адские. Я снял кепи и благословил собственную прохладную курточку. Материя была плотная, но была л„гкой, наподобие китайского ш„лка. Мой лорд снял пиджак, ул„гся на диван, прич„м ноги его свешивались вниз, и сообщил:
— Приятель, я весьма устал. Если ты ощущаешь себя в силах, — покарауль мой сон часа два-три. В случае, если к тому времени не проснусь, разбуди меня непременно.
Сейчас не удастся поспать, — позже, пожалуй, и не окажется. А сил нам с тобой потребуется ещ„ довольно много. Не огорчайся, что мы с тобой обо вс„м не переговорили. Когда я поднимусь, мы покушаем и ляжешь ты. Раскрой мелкий чемоданчик, в н„м ты найд„шь кое-что, что забыл в доме Али и что тебе, заботливо осмотрев тво„ платье, отправляет юный Али. Эти чемоданы прив„з нам приятель, у которого мы только что были.
С этими словами он повернулся к стенке и сходу заснул. Я вышел посидеть с книгой в коридоре на скамье против отечественного купе, дабы стуком проводник не нарушил сон Флорентийца.
Пассажиры надели кто кепи, кто панаму, кто британский шлем здравствуй и прощай, как назвали в РФ данный головной убор с двумя козырьками, а кто и просто с непокрытой головой вышел на площадку вагона. Поезд подош„л к перрону и остановился.
Я открыл окно и начал смотреть на толпу… Тут было значительно оживл„ннее, чем на виденных мною прежде станциях. Торговцы с громадными корзинами фруктов сновали по перрону. Мелькали укутанные фигуры дам, державшихся группками, но я никак не имел возможности выяснить, для чего они тут. Они не торговали, а как словно бы без толку переходили с места на место, ни словом не обмолвясь между собой.
Серьёзные сарты, возрастов и разных состояний, находившиеся кучками, пялили глаза на едущую публику. Иудеи, — в необычных кафтанах и ч„рных шапочках, — шумные, нетерпеливые, составляли резкий контраст со степенными восточными фигурами.
Пассажиры скоро возвратились в вагон, нагруженные фруктами. Мне казалось, что их приобретения весьма хороши. Но в то время, когда поезд тронулся, ко мне подош„л проводник и подал корзину фруктов. Он радостно подмигивал в сторону жевавших яблоки пассажиров, а я, посмотрев на собственную корзину, осознал, что такое настоящие восточные фрукты. Огромные, какие-то плоские яблоки, яблоки прозрачные, продолговатые, в них просвечивали полностью все косточки, и груши, желтые, как янтарь, и две маленькие дыни, от которых исходил запах головокружительный, и синие сливы и чудные белые.
— Вот это фрукты! — сообщил мне проводник. — Нужно знать, как приобрести и кому реализовать. У меня тут имеется друг. Любой раз, в то время, когда я проезжаю, он мне приготовляет две такие корзины.
Я восхитился его другом, выращивающим такие фрукты, поблагодарил проводника за труды, щедро заплатив ему от имени барина, и угостил его одним яблоком.
Он остался весьма доволен всеми формами моей признательности, облокотился о стенку и стал имеется сво„ яблоко. А я уплетал сочную, божественную грушу, опасаясь пролить хоть каплю е„ обильного сока! Проводник пригласил меня в сво„ купе, но я заявил, что барин мой весьма строг, что, по незнанию языков, он без меня не имеет возможности обходиться ни 60 секунд, и что сейчас я передам ему фрукты, и мы с ним ляжем дремать. На его вопрос о обеде и завтраке я ответил, что барин мой очень важный лорд, и что лорды, в противном случае чем по карточке отдельных заказов, не обедают.
Я простился с проводником, ещ„ раз его поблагодарил и вош„л в сво„ купе.
Я старался двигаться как возможно тише, но скоро понял, что Флорентиец спит совсем м„ртвым сном; и если бы я кроме того приложил все старания к тому, дабы его на данный момент разбудить, — то вряд ли успел бы в этом нел„гком деле.
Все мускулы тела его были совсем расслаблены, как это не редкость у отдыхающих животных, а дыхание было так негромко, что я его вовсе не слышал.
Ну и ну, — поразмыслил я. — Эта дурная ватная шапка да дервишский колпак, думается, повредили мне слух. Я в любой момент так тонко слышал, а на данный момент кроме того не улавливаю дыхания дремлющего человека!
Я прот„р уши носовым платком, согнулся к самому лицу Флорентийца и вс„ равняется ничего не услышал.
Огорч„нный таким явным ухудшением слуха, я набрался воздуха и полез за мелким чемоданом.
ГЛАВА VI
МЫ НЕ ДОЕЗЖАЕМ ДО К.
В вагоне было так мрачно, что я сделал мелкую щ„лку, чуть немного подняв шторку на окне, уселся около столика и попытался открыть чемоданчик. Ключа нигде не было видно, но повертев во все стороны замки, я вс„ же его открыл, не смотря на то, что и не без некоего количества проклятий. Сверху лежали бережно зав„рнутые коробочки с винными ягодами, суш„ными прессованными финиками и абрикосами. Я вынул их и под несколькими страницами белой бумаги отечественный„л письмо на мо„ имя, и почерк его был мне незнаком.
Я уже не опасался шелестеть бумагой, поскольку Флорентиец спал своим смертоподобным сном. Я порвал конверт и в первую очередь посмотрел на подпись. Внизу было четко написано: Али Махмуд.
Письмо было недлинное, начиналось простым восточным приветствием: Брат.
Али юный писал, что отправляет забытые мною в студенческой куртке вещи, и костюм„ и бель, каковые мне, возможно, понадобятся и каковые я отыщу в громадном чемодане. Прося меня принять от души отправляемое в качестве подарка, он прибавлял, что в чемодане я отыщу все нужные письменные принадлежности и мало денег, лично ему принадлежащих, которыми он братски делится со мной. В другом же отделении сложены лишь женские вещи, деньги и письмо, каковые он требует передать Наль при первом же мо„м свидании с нею, в то время, когда и где бы это свидание ни произошло.
Потом он писал, что Али Мохаммед отправляет мне также посылочку, которую я отыщу среди носовых платков. Али юный весьма просил меня не смущаться денежным вопросом, говоря, что скоро увидимся и, быть может, обменяемся ролями.
Я был весьма тронут таковой ласковым тоном и заботою письма. Подперев голову рукой, я начал думать об Али, его жизни и той трещине, которая появилась на данный момент в его сердце, в его любви. Фиолетово-светло синий глаза Али молодого, его узкая фигура, такая дистрофичная и узкая, что возможно было принять е„ за девичью, походка л„гкая и плавная, — вс„ представилось мне неординарно светло и было полно очарования. Я не сомневался, что он отлично образован. А подле таковой огненной фигуры, как Али старший, мудрость которого светилась в слове и каждом взгляде, — вряд ли имел возможность жить и пользоваться его полным доверием неумный и неблагородный человек.
Я поразмыслил, что всю жизнь мальчик Али прожил в воздухе труда и борьбы за дело освобождения собственного народа. И, возможно, в его представлении жизнь человека и была ничем иным, как борьбой и трудом, каковые находились на первом замысле, а жизнь личная была судьбой номер два. Я не имел возможности решить, сколько же ему лет, но знал, что он значительно старше Наль. На вид он был так юн, что не было возможности ему дать больше семнадцати лет.
Я опять перечел его письмо; но и В этом случае не осознал, какие конкретно вещи имел возможность найти Али в мо„м платье. Я посмотрел опять в чемодан, желал было поискать, где лежат носовые платки, но немного подняв случайно какое-то полотенце, вскрикнул от удивления: в полутьме вагона сверкнуло что-то, и я определил дивного павлина на записной книжке брата.
Лишь сейчас я отыскал в памяти, как мы выбирали туалетный стол брата и я сунул эту вещь в карман. Я вынул книжку и начал рассматривать ювелирную чудо-работу. Чем продолжительнее я наблюдал на не„, тем больше поражался узкому и красивому вкусу мастера. Распущенный хвост павлина благодаря игре камней казался живым, совершенно верно шевелился; голова, туловище и шея из белой эмали поражали гармонией и пропорциональностью форм. Птица жила!
Как нужно обожать сво„ дело! Знать анатомию птицы, дабы изобразить е„ такою, — поразмыслил я. И какая-то неприятная идея, что мне уже двадцать лет, а я ничего — ни в одной области — не знаю так, дабы создать что-нибудь для украшения либо облегчения судьбы людей, пронеслась в моей голове.
Я вс„ держал книжку перед собой, и мне захотелось определить е„ историю. Была ли она приобретена братом? Но я в тот же миг же отверг эту идея, поскольку брат не имел возможности бы приобрести себе столь полезную вещь. Был ли это презент? Кто дал его брату?
Уносясь мыслями в судьбу брата, — таковой маленький и сокровенный кусочек которой я внезапно определил, — я связал фигуру павлина с тем украшением на чалме Али Мохаммеда, которое было на ней на протяжении пира. То был также павлин, совсем белый, из одних больших бриллиантов. Возможно, павлин есть эмблемой чего-либо, — соображал я. Жгучее любопытство разбирало меня. Я уже готовься открыть книжку, дабы прочесть, что писал брат; но идея о порядочности, в которой он меня воспитывал, остановила меня. Я поцеловал книжку и с опаской положил е„ на место.
Нет, — думал я, — в случае, если у тебя, брата-отца, имеется тайны от меня, — я их не прочту, пока ты жив. Только в случае, если жизнь окончательно разлучит нас и мне так и не суждено будет передать тебе в руки тво„ сокровище, — я его вскрою. Пока же имеется надежда тебя заметить, — я буду верным стражем твоему павлину.
Жара становилась невыносимой. Я съел ещ„ одну сочную грушу и решил найти посылочку Али Мохаммеда. Скоро я отечественный„л стопку прекрасных носовых платков, и между ними лежал конверт, в котором прощупывалось что-то тв„рдое, квадратное.
Я вскрыл конверт и чуть не вскрикнул от изумления и восхищения. В пребывала коробочка с изображением белого павлина с распущенным хвостом. Не из драгоценных камней была фигурка павлина, а из золота и гладкой эмали с правильным подражанием расцветке хвоста живого павлина. Коробочка была ч„рная, и края е„ были унизаны небольшими ровными жемчужинами.
Я е„ открыл; в она была золотая, и в ней лежало довольно много небольших белых шариков, наподобие мятных леп„шек. Я закрыл коробочку и начал читать письмо.
Оно меня поразило лаконичностью, силой выражения и неординарным самообладанием. Я его храню и поныне, не смотря на то, что Али Мохаммеда не видел уже лет двадцать, с того времени, как он уехал на отчизну.
Мой сын, — начиналось письмо, — ты выбрал добровольно собственный путь. И данный путь — твои верность и любовь тому, кого ты сам признал братомотцом. Не поддавайся колебаниям и сомнениям. Не разбивай собственного дела отрицанием либо унынием. Бодро, легко, радостно готовься к любому опробованию и неси радость всему окружающему. Ты пош„л по дороге борьбы и труда, — утверждай же, постоянно утверждай, а не отрицай. Ни при каких обстоятельствах не думай: не достигну, но думай: дойду.
Не скажи себе: не могу, но улыбнись детскости этого слова и сообщи: превозмогу, Я отправляю тебе конфеты. Они владеют свойством бодрящим. И в то время, когда тебе будет нужно собрать все собственные силы либо тебя будет одолевать сон, в особенности в душных помещениях либо при качке, — проглоти одну из этих конфет. Не злоупотребляй ими. Но в случае, если кто-либо из друзей, а особенно твой теперешний спутник, — попросит тебя покараулить его сон, а тебя будет одолевать изнеможение, отыщи в памяти о моих конфетах. Будь в любой момент бдительно внимателен. Обожай людей и не делай выводы их. Но не забывай кроме этого, что неприятель зол, не спит и везде захочет воспользоваться твоей невниманием и растерянностью.
Ты выбрал тот путь, где героика мыслей и чувств жив„т не в идеалах и мечтах либо фантазиях, а в делах несложного и серого дня. Жму твою руку. Прими мо„ энергии и пожатие бодрости… В случае, если когда-либо ты утратишь мир в сердце, — отыщи в памяти обо мне. И пускай данный белый павлин будет тебе эмблемой труда и мира для счастья и пользы людей.
Письмо было подписано одной буквой М. Я осознал, что это означало Мохаммед.
С того момента, как я был в вагоне, прошло, возможно, уже часа два, если не больше. Жара, казалось мне, достигла собственного предела. Я снял курточку, расстегнул ворот рубахи и вс„ же ощущал, что не могу удержать слипающихся век и вот-вот упаду в обморок. Я взглянуть на Флорентийца. Он вс„ так же м„ртво дремал. Мне ничего не оставалось, как попытаться воздействие конфет Али Мохаммеда.