и грудь широкая, — не познакомится со стетоскопом. В то время, когда войдет в свет,
будет создавать эффект. А но, не интересуюсь.
И она взглянуть на вошедшего преподавателя. Студент был уже не парень,
человек среднего роста либо пара повыше среднего, с чёрными каштановыми
волосами, с верными, кроме того прекрасными чертами лица, с гордым и храбрым
видом — не плох и, должно быть, хорош, лишь через чур важен.
Она не прибавила в мыслях: а но, не интересуюсь, в силу того, что и
вопроса не было, станет ли она им интересоваться. Разве Федя не сказал ей
столько, что скучно стало и слушать? — Он, сестрица, хороший, лишь
неразговорчивый. А я ему, сестрица, заявил, что вы у нас красивая женщина, а он,
сестрица, сообщил: ну, так что же?, а я, сестрица, сообщил: да так как красавиц
все обожают, а он сообщил: все глупые обожают, а я сообщил: а разве вы их не
любите? а он сообщил: у меня нет времени. А я ему, сестрица, сообщил: так вы с
Верочкою не желаете познакомиться? а он сообщил: у меня и без нее довольно много
привычных. — Это все наболтал Федя практически сразу после первого же урока и позже
болтал все в том же роде, с различными такими прибавлениями: а я ему, сестрица,
в наше время заявил, что на вас все наблюдают, в то время, когда вы где бываете, а он, сестрица,
сообщил: ну и замечательно; а я ему сообщил: а вы на нее не желаете взглянуть?
а он сообщил: еще замечу. — Либо, позже: а я ему, сестрица, сообщил, какие конкретно у
вас ручки мелкие, а он, сестрица, сообщил: вам болтать хочется, так разве
не о чем втором, полюбопытнее.
И преподаватель определил от Феди все, что требовалось определить о сестрице; он
останавливал Федю от болтовни о домашних делах, да как вы помешаете
девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом
слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — так как дети начинают без
приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими пояснениями всяких
вторых домашних дел преподаватель слышал такие начала речей: А у сестрицы
жених-то богатый! А маменька говорит: жених-то глупый! А уж маменька как
за женихом-то заботится! А маменька говорит: сестрица умело жениха
поймала! А маменька говорит: я умна, а Верочка умнее меня! А маменька
говорит: мы женихову-то мать из дому выгоним, и без того дальше.
Натурально, что, при таких сведениях приятель о приятеле, юные люди имели
мало охоты знакомиться. Но, мы знаем пока только, что это было
натурально со стороны Верочки: она не стояла на той степени развития, дабы
стараться побеждать дикарей и сделать этого медведя ручным, — да и не до
того ей было: она счастлива была, что ее оставляют в покое; она была разбитый,
измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь так, что
сломанная рука затихла, и боль в боку не слышна, и что опасается
пошевельнуться, чтобы не возобновилась прошлая ломота во всех суставах. Куда
уж ей пускаться в новые знакомства, к тому же с парнями?
Да, Верочка так; ну, а он? Дикарь он, если судить по словам Феди, и голова его
набита книгами да анатомическими препаратами, составляющими самую милую
приятность, самую сладостнейшую пищу души для хорошего медицинского
студента. Либо Федя наврал на него?
II
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, совершенно верно, был таковой студент, у
которого голова набита книгами, — какими, это мы заметим из библиографических
изучений Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами: не набивши
голову препаратами, нельзя быть доктором наук, а Лопухов рассчитывал на это.
Но так как мы видим, что из сведений, сказанных Федею о Верочке, Лопухов не
слишком-то отлично определил ее, следовательно и сведения, каковые сказаны Федею
об преподаватель, надобно пополнить, дабы отлично определить Лопухова.
По финансовым своим делам Лопухов принадлежал к тому весьма малому
меньшинству медицинских вольнослушающих, другими словами не живущих на казенном
содержании, студентов, которое не недоедает и не холодает. Как и чем живет
огромное большая часть их — это всевышнему, само собой разумеется, известно, а людям непостижимо.
Но отечественный рассказ не желает заниматься людьми, нуждающимися в съестном
продовольствии; потому он упомянет только в двух-трех словах о времени, в то время, когда
Лопухов был в таком неприличном состоянии.
Да и пребывал-то он в нем недолго, — года три, кроме того меньше. До
медицинской академии питался он в изобилии. Папа его, рязанский мещанин,
жил, по мещанскому званию, достаточно, другими словами его семейство имело щи с
мясом не по одним воскресеньям, а также выпивало чай ежедневно. Содержать сына
в гимназии он кое-как имел возможность; но, с 15 лет сын сам облегчал это кое-какими
уроками. Для содержания сына в Санкт-Петербурге ресурсы отца были
неудовлетворительны; но, в первые два года Лопухов приобретал из дому
рублей по 35 в год, к тому же практически столько же доставал перепискою бумаг по
свободному найму в одном из кварталов Выборгской части, — лишь вот в это-то
время он и нуждался. Да да и то был сам виноват: его, было, приняли на казенное
содержание, но он завел какую-то ссору и должен был уйти на подножный
корм. В то время, когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: ассистент
квартального надзирателя внес предложение ему уроки, позже стали находиться другие
уроки, и вот уже два года прекратил нуждаться и больше года жил на одной
квартире, но не в одной, а в двух различных помещениях, — значит, не бедно, — с
вторым таким же счастливцем Кирсановым. Они были величайшие приятели. Оба рано
привыкли пробивать себе дорогу собственной грудью, не имея никакой помощи; да и
по большому счету, между ними было довольно много сходства, так что, если бы их встречать лишь
порознь, то оба они казались бы людьми одного характера. А в то время, когда вы видели
их совместно, то подмечали, что хоть оба они люди весьма солидные и весьма
открытые, но Лопухов пара сдержаннее, его товарищ — пара
экспансивнее. Мы сейчас видим лишь Лопухова, Кирсанов явится значительно
позднее, а врознь от Кирсанова о Лопухове возможно подметить лишь то, что
надобно было бы повторять и о Кирсанове. К примеру, Лопухов больше всего был
сейчас занят тем, как устроить собственную жизнь по окончании курса, до которого
осталось ему только пара месяцев, как и Кирсанову, а замысел будущности был
у них обоих однообразный.
Лопухов положительно знал, что будет ординатором (доктором) в одном из
петербургских военных гошпиталей — это считается громадным счастьем — и не так долго осталось ждать
возьмёт кафедру в Академии. Практикой он не желал заниматься. Это черта
любопытная; в последние лет десять начала являться между некоторыми лучшими
из медицинских студентов решимость не заниматься, по окончании курса,
практикою, которая одна дает медику средства для достаточной судьбы, и при
первой возможности кинуть медицину для какой-нибудь из ее вспомогательных
наук — для физиологии, химии, чего-нибудь аналогичного. А ведь любой из этих
людей знает, что, занявшись практикою, он имел бы в 3О лет громкую
репутацию, в 35 лет — обеспечение на всегда, в 45 — достаток. Но они
рассуждают в противном случае: видите ли, медицина находится сейчас в таком
младенчествующем состоянии, что необходимо еще не лечить, а лишь подготовлять
будущим докторам материалы для уменья лечить. И вот они, для пользы любимой
науки, — они страшные охотники бранить медицину, лишь посвящают все собственные
силы ее пользе, — они отказываются от достатка, кроме того от довольства, и сидят
в гошпиталях, делая, видите ли, увлекательные для науки наблюдения, режут
лягушек, вскрывают много трупов каждый год и при первой возможности
обзаводятся химическими лабораториями. С какою степенью строгости выполняют
они эту высокую решимость, зависит, само собой разумеется, оттого, как устраивается их
домашняя судьба: если не нужно для родных им, они так и не начинают
заниматься практикою, другими словами оставляют себя практически в нищете; но в случае, если
заставляет домашняя необходимость, то обзаводятся практикою так,
как необходимо для семейства, другими словами в весьма маленьком размере, и лечат
только людей, каковые вправду больны и которых вправду возможно
лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo имеется больных, вовсе
невыгодных. Вот к этим-то людям принадлежали Лопухов и Кирсанов. Они должны
были в том году кончить курс и заявили, что будут держать (либо, как
говорится в Академии: сдавать) экзамен прямо на степень врача медицины;
сейчас они оба трудились для диссертаций и уничтожали громадное
количество лягушек; оба они выбрали собственной профессией нервную совокупность и,
фактически говоря, трудились совместно; но для диссертационной формы работа была
поделена: один вписывал в материалы для собственной диссертации факты, подмечаемые
обоими по одному вопросу, второй По другому.
Но пора же, наконец, сказать об одном Лопухове. Было время, он
порядком кутил; это было, в то время, когда он сидел без чаю, другой раз без сапог. Такое
время весьма благоприятно для кутежа не только со стороны готовности, но и со
стороны возможности: выпивать дешевле, чем имеется и наряжаться. Но кутеж был
следствием тоски от невыносимой нищеты, не больше. Сейчас в далеком прошлом уж не было
человека, что вел бы более строгую судьбу, — и не в отношении к одному
вину. В старину у Лопухова было много амурных приключений.
в один раз, к примеру, случилась такая история, что он влюбился в заезжую
танцовщицу. Как тут быть? Он поразмыслил, поразмыслил да и отправился к ней на
квартиру. — Что вам угодно?. — Отправлен от графа такого-то с письмом. —
Студенческий мундир был без затруднения принят слугою за писарский либо
какой-нибудь особый денщицкий. — Давайте письмо. Ответа станете ожидать? —
Граф приказал ожидать. Слуга возвратился в удивлении. — Приказала вас позвать
к себе. — Так вот он, вот он! Кричит мне в любой момент так, что кроме того из уборной
различаю его голос. Неоднократно отводили вас в полицию за неистовства в мою
честь? — Два раза. — Мало. Ну, для чего вы тут? — Видеть вас. —
Замечательно. А что дальше? — Не знаю. Что желаете. — Ну, я знаю, что желаю.
Я желаю завтракать. Видите прибор на столе. Садитесь и вы. — Подали второй
прибор. Она смеялась над ним, он смеялся над собою. Он молод, недурен собою,
неглуп, — да и уникально, — по какой причине не подурачиться с ним? Дурачилась с ним
семь дней две, позже сообщила: убирайтесь!. — Да я уж и сам желал, да неудобно
было!. — Значит, расстаемся приятелями? — Обнялись еще раз, и превосходно. Но
это было в далеком прошлом, года три назад, а сейчас, года два уж, он кинул всякие
шалости.
Не считая товарищей да двух-трех докторов наук, предвидевших в нем хорошего
деятеля науки, он виделся лишь с семействами, в которых преподавал уроки. Но с
этими семействами он лишь виделся: он как огня опасался фамильярности и
держал себя весьма сухо, холодно со всеми лицами в них, не считая собственных мелких
учениц и учеников.
III
Итак, Лопухов вошел в помещение, заметил общество, сидевшее за чайным
столом, среди них и Верочку; ну, само собой разумеется, и общество заметило, а также
и Верочка заметила, что в помещение вошел преподаватель.
— Прошу садиться, — сообщила Марья Алексевна: — Матрена, дай еще стакан.
— В случае, если это для меня, то благодарю вас: я не буду выпивать.
— Матрена, не требуется стакана. (Вежливый юный человек!) По какой причине
же не станете? Выкушали бы.
Он наблюдал на Марью Алексевну, но тут, как специально, посмотрел на
Верочку, — а возможно, и в действительности, специально? Возможно, он увидел,
что она легко пожала плечами? А ведь он заметил, что я покраснела.
— Благодарю вас; я выпиваю чай лишь дома.
Но ж он вовсе не таковой дикарь, он вошел и поклонился легко,
вольно, — замечается про себя на одной стороне стола. — Но ж в случае, если
она и сломанная женщина, то, по крайней мере, стыдится пошлостей матери,
замечается на другой стороне стола.
Но Федя не так долго осталось ждать кончил чай и отправился обучаться. Так наиболее значимый
итог вечера был лишь тот, что Марья Алексевна составила себе удачное
мнение об преподаватель, видя, что ее сахарница, возможно, не будет терпеть
большой вред от перенесения уроков с утра на вечер.
Через два дня преподаватель снова отыскал семейство за чаем и снова отказался
от чаю и тем совсем успокоил Марью Алексевну. Но сейчас он заметил
за столом еще новое лицо — офицера, перед которым лебезила Марья Алексевна.
А, жених!
А жених, сообразно дому и своему мундиру, почел нужным не просто
заметить учителя, а, заметив, смерить его с головы до ног небрежным, медленным
взором, принятым в хорошем обществе. Но чуть он начал снимать мерку, кaк
почувствовал, что преподаватель — не то, дабы снимает также с него самого мерку, а
кроме того хуже: наблюдает ему прямо в глаза, да так прилежно, что, вместо
продолжения мерки, жених сообщил:
— А тяжёлая ваша часть, мсье Лопухов, — я говорю, докторская часть.
— Да, тяжёлая. — И все смотрит прямо в глаза.
Жених почувствовал, что левою рукою, неизвестно для чего, выбирает
вторую и третью сверху пуговицы собственного виц-мундира, ну, в случае, если дело дошло до
пуговиц, значит, уже нет иного спасения, как поскорее допивать стакан, дабы
поинтересоваться у Марьи Алексевны второй.
— На вас, если не ошибаюсь, мундир такого-то полка?
— Да, я прохожу службу в таком-то полку, — отвечает Михаил Иваныч.
— И в далеком прошлом служите?
— Девять лет.
— Прямо поступили на работу в данный полк?
— Прямо.
— Имеете роту либо еще нет?
— Нет, еще не имею. (Да он меня допрашивает, совершенно верно я к нему ординарцем
явился.)
— Не так долго осталось ждать сохраняете надежду взять?
— Нет еще.
— Гм. — Преподаватель почел достаточным и прекратил допрос, еще раз
внимательно взглянуть в глаза мнимому ординарцу.
Но же — но же, — думает Верочка, — что такое но же? —
Наконец отыскала, что такое это но же — но же он держит себя так,
как держал бы Серж, что тогда приезжал с хорошей Жюли. Какой же он
дикарь? Но отчего же он так необычно говорит о девушках, о том, что красавиц
обожают глупые и — и — что такое и — отыскала что такое и — и отчего же он не
желал ничего слушать обо мне, заявил, что это не любопытно?
— Верочка, ты сыграла бы что-нибудь на фортепьянах, мы с Михаилом
Иванычем послушали бы! — говорит Марья Алексевна, в то время, когда Верочка ставит на
стол вторую чашку.
— Пожалуй.
— И если бы вы спели что-нибудь, Вера Павловна, — прибавляет
заискивающим тоном Михаил Иваныч.
— Пожалуй.
Но ж это пожалуй звучит похоже на тo, что я готова, дабы лишь
отвязаться, — думает преподаватель. И так как вот уже мин. пять он сидит тут и хоть
на нее не наблюдал, но знает, что она ни разу не посмотрела на жениха, не считая
того, в то время, когда сейчас вот отвечала ему. А тут взглянуть на него совершенно верно так, как
наблюдала на отца и мать, — холодно и вовсе не любезно. Тут что-то не так,
как говорил Федя. Но, вероятнее, вправду, женщина гордая,
холодная, которая желает войти в громадный свет, дабы господствовать и
блистать, ей не очень приятно, что не нашелся для этого жених получше; но ненавидя
жениха, она принимает его руку, в силу того, что нет второй руки, которая ввела бы
ее в том направлении, куда хочется войти. А но, это пара весьма интересно.
— Федя, а ты допивай поскорее, — увидела мать.
— Не торопите его, Марья Алексевна, я желаю послушать, в случае, если Вера
Павловна разрешит.
Верочка забрала первые ноты, какие конкретно попались, кроме того не взглянув, что это
такое, раскрыла тетрадь снова, где попалось, и начала играть машинально, —
все равно, что бы ни сыграть, только бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась
со смыслом, что-то из какой-то порядочной оперы, и не так долго осталось ждать игра девушки
одушевилась. Кончив, она желала подняться.
— Но вы обещались спеть, Вера Павловна: если бы я смел, я попросил бы
вас пропеть из Риголетто {25} (в ту зиму La donna e mobile {Дама
изменчива (итал.), — Ред.} была актуальной ариею).
— Извольте, — Верочка пропела La donna e mobile, поднялась и ушла в собственную
помещение.
Нет, она не холодная женщина без души. Это весьма интересно.
— Не правда ли, отлично? — сообщил Михаил Иваныч преподавателю уже несложным
голосом и без снимания мерки; так как не требуется быть в плохих отношениях с
такими людьми, каковые допрашивают ординарцев, — по какой причине ж не заговорить без
претензий с преподавателем, дабы он не злился?
— Да, отлично.
— А вы знаток в музыке?
— Так себе.
— И сами музыкант?
— Пара.
У Марьи Алексевны, слушавшей разговор, блеснула радостная идея.
— А на чем вы играетесь, Дмитрий Сергеич? — задала вопрос она.
— На фортепьяно.
— Возможно ли попросить вас доставить нам наслаждение?
— Весьма рад.
Он сыграл какую-то пьесу. Игрался он не всевышний знает как, но так себе,
пожалуй, и недурно.
В то время, когда он оканчивал урок, Марья Алексевна подошла к нему и заявила, что
на следующий день у них мелкий вечер — сутки рожденья дочери, и что она требует его
пожаловать.
Ясно, в кавалерах недочёт, по обычаю всех таких вечеров; но
ничего, он взглянет поближе на эту девушку, — в ней либо с ней имеется что-то
занимательное. — Весьма благодарен, буду. — Но преподаватель совершил ошибку: Марья Алексевна
имела цель значительно более серьёзную для нее, чем для танцующих женщин.
Читатель, ты, само собой разумеется, знаешь вперед, что на этом вечере будет
объяснение, что Верочка и Лопухов полюбят друг друга? — очевидно, так.
IV
Марья Алексевна желала сделать громадный вечер в сутки рождения Верочки, а
Верочка упрашивала, дабы не кликали никаких гостей; одной хотелось устроить
выставку жениха, второй выставка была тяжела. Поладили на том, чтобы сделать
самый мелкий вечер, пригласить только пара человек родных привычных.
Позвали сослуживцев (само собой разумеется, постарше повыше должностями и чинами) Павла
Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, каковые были
меньше вторых с Верочкой.
Осматривая собравшихся гостей, Лопухов заметил, что в кавалерах нет
недочёта: при каждой из женщин был юный человек, кандидат в женихи
либо и вовсе жених. Значит, Лопухова пригласили не в качестве кавалера;
для чего же? Поразмыслив, он отыскал в памяти, что приглашению предшествовало опробование
его игры на фортепьяно. Значит, он позван для сокращения затрат, дабы
не брать тапера. Отлично, — поразмыслил он: — простите, Марья Алексевна, и
подошел к Павлу Константинычу.
— А что, Павел Константиныч, пора бы устроить вист: видите, старички-то
скучают?
— А вы по какой играетесь?
— По всякой.
В тот же миг же составилась партия, и Лопухов уселся играться. Академия на
Выборгской стороне — хорошее учреждение по части карт. В том месте бывает,
что в каком-нибудь в наше время (т, е. в помещении казенных студентов) играются
полтора дней сряду. Надобно согласиться, что суммы, находящиеся в обороте на
карточных столах, в том месте значительно меньше, чем в британском клубе, но уровень
искусства игроков выше. Очень сильно игрывал в собственный — другими словами в безденежное —
время и Лопухов.
— Mesdames, как же быть? — играться поочередно, это так; но так как нас
остается лишь семь; будет недоставать кавалера либо женщины для кадрили.
Первый роббер {26} оканчивался, в то время, когда одна из женщин, самая бойкая,
подлетела к Лопухову.
— Мсье Лопухов, вы должны танцовать.
— С одним условием, — сообщил он, поднимаясь и кланяясь.
— Каким?
— Я прошу у вас первую кадриль.
— Ах, боже мой, я на первую ангажирована; вторую — извольте.
Лопухов опять сделал глубочайший поклон. Двое из кавалеров поочередно
игрались. На третью кадриль Лопухов просил Верочку, — первую она танцовала с
Михайлом Иванычем, вторую он с бойкой женщиной.
Лопухов замечал Верочку и совсем убедился в ошибочности собственного
прошлого понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно выходящей по
расчету за человека, которого ненавидит: он видел перед собою обычную
молоденькую девушку, которая от души танцует, смеётся; да, к стыду Верочки,
надобно заявить, что она была обычная женщина, обожавшая танцовать. Она
настаивала, дабы вечера вовсе не было, но вечер устроился, мелкий, без
выставки, значит, неотяготительный для нее, и она, — чего никак не
ожидала, — забыла собственный горе: в эти годы горевать так не хочется, бегать,
смеяться и радоваться так хочется, что мельчайшая возможность забыть
заставляет забыть на время горе. Лопухов был расположен сейчас в ее пользу,
но ему все еще было неясно очень многое.
Он был заинтересован странностью положения Верочки.
— Мсье Лопухов, я никак не ожидала видеть вас танцующим, — начала она.
— Отчего же? разве это так тяжело, танцовать?
— Вообще-конечно, нет; для вас — очевидно, да.
— По какой причине ж для меня?
— В силу того, что я знаю вашу тайну, — вашу и федину: вы пренебрегаете
дамами.
— Федя не совсем правильно осознал мою тайну: я не пренебрегаю дамами, но
я избегаю их, — и понимаете, по какой причине? у меня имеется невеста, весьма ревнивая,
которая, чтобы вынудить меня избегать их, поведала мне их тайну.
— У вас имеется невеста {27}?
— Да.
— Вот неожиданность! студент — и уж обручен! Она хороша собою, вы
влюблены в нее?
— Да, она красивая женщина, и я весьма обожаю ее.
— Она брюнетка либо блондинка?
— Этого я не могу сообщить. Это тайна.
— Ну, всевышний с нею, в то время, когда тайна. Но какую же тайну дам она открыла вам,
дабы вынудить вас избегать их общества?
— Она увидела, что я не обожаю быть в плохом размещении духа, и
шепнула мне такую их тайну, что я не могу видеть даму без того, дабы не
прийти в плохое размещение, — и потому я избегаю дам.
— Вы не имеете возможность видеть даму без того, дабы не прийти в плохое
размещение духа? Но вы не мастер сказать комплименты.
— Кaк же сообщить в противном случае? Жалеть — значит быть в плохом размещении
духа.
— Разве мы так жалки?
— Да разве вы не дама? Мне стоит лишь сообщить вам самое задушевное
ваше желание — и вы согласитесь со мною. Это неспециализированное желание всех дам.
— Сообщите, сообщите.
— Вот оно: ах, как бы мне хотелось быть мужчиною! Я не встречал
дамы, у которой бы не было возможности отыскать эту задушевную тайну. А большею
частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, кроме того без всякого
вызова, когда дама чем-нибудь расстроена, — в тот же миг же слышишь
что-нибудь такое: Бедные мы существа, дамы! либо: мужик совсем не то,
что дама, либо кроме того и без того, прямыми словами: Ах, для чего я не мужик!.
Верочка улыбнулась: действительно, это возможно слышать от всякой дамы.
— Вот видите, как жалки дамы, что если бы исполнилось задушевное
желание каждой из них, то на свете не осталось бы ни одной дамы.
— Да, думается так, — сообщила Верочка.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, в случае, если б
исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки
дамы! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот
совершенно верно так же не очень приятно мне видеть дам с той поры, как я определил их тайну. А
она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый сутки обручения. До той
поры я весьма обожал посещать в обществе дам; по окончании того, — как рукою сняло.
Невеста вылечила.
— Хорошая и умная женщина ваша невеста; да, мы, дамы, — жалкие
существа, бедные мы! — сообщила Верочка: — лишь, кто же ваша невеста? вы
рассказываете так загадочно.
— Это моя тайна, которой Федя не поведает вам. Я совсем разделяю
желание бедных, чтобы их не было, и когда-нибудь это желание исполнится: так как
раньше либо позднее мы сумеем же устроить жизнь так, что не будет бедных {28};
но…
— Не будет? — перебила Верочка: — я сама считала, что их не будет: но
как их не будет, этого я не умела придумать — сообщите, как?
— Этого я один не могу сообщить; это может говорить лишь моя
невеста; я тут один, без нее, могу сообщить лишь: она заботится об этом,
а она весьма сильная, она посильнее всех на свете. Но мы говорим не об ней, а
об дамах. Я совсем согласен с жаждой бедных, чтобы их не было на
свете, в силу того, что это и сделает моя невеста. Но я не согласен с жаждой
дам, дабы дам не было на свете, в силу того, что этому жажде запрещено
исполниться: с тем, чему быть запрещено, я не соглашаюсь. Но у меня имеется второе
— желание: мне хотелось бы, дабы дамы подружились с моею невестою, — она
и о них заботится, как заботится о многом, обо всем. Если бы они подружились
с нею, и у меня не было бы обстоятельства жалеть их, и у них провалилось сквозь землю бы желание:
Ах, для чего я не появилась мужчиною!. При знакомстве с нею и дамам было бы
не хуже, чем мужчинам.
— Мсье Лопухов! еще одну кадриль! обязательно!
— Похвалю вас за это! — Он пожал ее руку, да так тихо и без шуток,
как словно бы он ее подруга либо она его товарищ. — Которую же?
— Последнюю.
— Отлично.
Марья Алексевна пара раз шмыгала мимо них на протяжении данной кадрили.
Что поразмыслила Марья Алексевна о таком беседе, в случае, если подслушала его?
Мы, слышавшие его целый, В первую очередь до конца, все скажем, что таковой разговор во
время кадрили — весьма необычен.
Пришла последняя кадриль.
— Мы все говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это весьма
нелюбезно с моей стороны, что я все сказал о себе. Сейчас я желаю быть
любезным, — сказать о вас! Вера Павловна. Понимаете, я был о вас еще значительно
нехорошего мнения, чем вы обо мне. А сейчас… ну, да это по окончании. Но все-таки, я
не могу отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Не так долго осталось ждать будет ваша свадьба?
— Ни при каких обстоятельствах.
— Я так и думал, — в последние три часа, с той поры как вышел ко мне
из-за карточного стола. Но для чего же он считается женихом?
— Для чего он считается женихом? — для чего! — одного я не могу сообщить вам,
мне не легко. А второе могу сообщить: мне жаль его. Он так обожает меня. Вы
сообщите: надобно высказать ему прямо, что я думаю о отечественной свадьбе — я
сказала; он отвечает: не рассказываете, это убивает меня, молчите.
— Это вторая обстоятельство, а первую, которую вы не имеете возможность сообщить мне, я
могу сообщить вам: ваше положение в семействе плохо.
— Сейчас оно сносно. Сейчас меня никто не мучит, — ожидают и оставляют либо
практически оставляют одну.
— Но так как это не имеет возможности так длиться довольно много времени. К вам начнут
приставать. Что тогда?
— Ничего. Я думала об этом и решилась. Я тогда не останусь тут. Я
могу быть актрисою. Какая это завидная судьба! Независимость! Независимость!
— И аплодисменты.
— Да, и это приятно. Но основное — независимость! Делать, что желаю, —
жить, как желаю, никого не спрашиваясь, ничего ни от кого не потребовать, ни в
ком, ни в ком не нуждаться! Я так желаю жить!
— Это так, это отлично! Сейчас у меня к вам просьба: я определю, как это
сделать, к кому надобно обратиться, — да?
— Благодарю, — Верочка пожала ему руку. — Делайте это скорее: мне так
хочется поскорее вырваться из этого противного, несносного, унизительного
положения! Я говорю: я спокойна, мне сносно — разве это в действительности так?
Разве я не вижу, что делается моим именем? Разве я не знаю, как думают обо
мне все, кто тут имеется? Интриганка, хитрит, желает быть богата, желает войти
в светское общество, блистать, будет держать мужа под башмаком, крутить им,
обманывать его, — разве я не знаю, что все обо мне так думают? Не желаю так
жить, не желаю! — Внезапно она задумалась. — Не смейтесь тому, что я сообщу: так как