Вспоминая данный спектакль, Мейерхольд потом говорил, что Грозный трактовался в нем как собственного рода «неврастеник». Исходя из этого роль была тяжела для Станиславского и тяжела его голосовым данным.
— Эта роль тогда упала на меня, и я игрался Сурового, как нервного человека, которому характерны моления и эпилептические припадки которого были чем-то наподобие психотерапевтического юродства. Тот Грозный, которого игрался я, в любой момент — в то время, когда нужно и в то время, когда не нужно — молится и крестится: вылез из собственной молельни, перекрестился, а позже внезапно — бац!— и убил человека, позже другого и снова молится о себе и о тех, которых убил…
В трактовке Сурового пара наивно выразилась демократическая убежденность молодого актера. По отзывам критиков, в его царе было приглушено все «царственное» и выделено все «человеческое», но не для оправдания царя, а для еще большего его обвинения. Мейерхольд, как и в собственном ученическом эскизе к данной роли, игрался дряхлого старика с элементом патологического преувеличения. Очень многое однако в роли ему удалось. Так, критики дружно восхваляли у него первый акт и придирались к финалу. По окончании нескольких пьес он начал играть ровнее и имел у зрителей громадной успех.
«Мальчишкой я пара раз видел В. Э. Мейерхольда на сцене «Художественного Общедоступного театра»; не забываю его безумным стариком в роли Иоанна Сурового и взволнованным, негодующим парнем в «Чайке»,— писал спустя десятилетия в собственных мемуарах И. Г. Эренбург. Память постоянно очищает чувство от небольших подробностей, и характерно, что Эренбург запомнил мейерхольдовского Сурового «безумным стариком».
Сурового и Мальволио юный актер репетировал практически одновременно и обнаружил, он утвержает, что наслаждение в том, что дряхлость и немощь он изображал сходу и в буффонном, и в ужасном вариантах. Роль Мальволио он сделал самостоятельно и как бы шутя. Над Суровым трудился мучительно и тяжело. С ним репетировал сам Станиславский, нетерпеливо и тиранически. Я записал рассказ В. Э., как Станиславский, мало считаясь с физическими данными двадцатишестилетнего актера, лишь годом ранее сошедшего со школьной скамейки, потребовал от него сил и темперамента, которых у него не было. В одной из сцен Станиславский желал, дабы Грозный в бешенстве покрывал своим голосом гул толпы. У Мейерхольда это не выходило. Станиславский ничего не хотел слышать и злился. По окончании одной из таких репетиций Мейерхольд, возвратившись к себе, в бессилии плакал. Он не забыл эти собственные слезы слабости, потому что именно в тот вечер он отыскал выход, отыскав в памяти, что в нарастании криков время от времени появляется маленькая пауза, в то время, когда кричащие, по всей видимости, переводят дыхание. Она практически незаметна и появляется то чуть раньше, то чуть позднее.
И на другой сутки на репетиции Мейерхольд сказал собственную реплику, дождавшись данной спасительной паузки, тихо, но с таковой нервной экспрессией, что Станиславский ничего не увидел и остался доволен, уверенный, что актер упражнениями по его рецепту сумел развить звук голоса.
— Вот видите, я же вам сказал, что у вас сильный голос, но вы не можете им обладать,— сообщил он ему, дружески радуясь.
Пожалуй, это было скорее находкой Мейерхольда — будущего режиссера, чем актерским приемом, но Мейерхольд сам еще об этом не подозревал.
На тираничность и нетерпеливость Станиславского на репетициях в тот период жаловался несколько Мейерхольд. Супруга Станиславского, превосходная актриса М. П. Лилина, в одном из писем к нему признавалась, что ей тяжело с ним трудиться: «…вот уже десять лет тянутся эти репетиции и в любой момент одно да и то же; ни одна пьеса с тобой не обходилась без слез» — и совсем справедливо подмечала: «…сначала копировать тебя, вести роль с голоса это я не могу; я делаюсь тупая и неинтересная и неловкая».
В тот период Станиславского на репетициях актеры опасались, и, быть может, хлебнув по горло этого страха и испытав на собственной шкуре, как беззащитен актер, репетирующий в воздухе нетерпения и боязни, Мейерхольд потом старался постоянно делать репетиции праздником.
Мейерхольд — режиссер-мастер — целеустремленно и упорно проводил собственный план, но методы вести репетицию у него были мягкими. Из множества репетиций, на которых я находился, я лишь два раза либо трижды не забываю его рассерженным и яростным.
Вот что об этом сказал он сам:
— Вне атмосферы творческой эйфории, артистического ликования актер ни при каких обстоятельствах не раскроется во всей полноте. Вот по какой причине я на собственных репетициях так довольно часто кричу актерам: «Отлично!» Еще плохо, совсем плохо, но актер слышит ваше «отлично» — наблюдаешь, и в действительности отлично сыграл. Трудиться нужно радостно и весело! В то время, когда я бываю на репетициях раздражительным и злым (а всякое случается), то я по окончании дома жестоко браню себя и каюсь. Раздражительность режиссера мгновенно сковывает актера, она недопустима, так же как и гордое молчание. Если вы не ощущаете ожидающих актерских глаз, то вы не режиссер!
Двадцать третьего октября Мейерхольд написал Чехову: «19 октября в первоначальный раз игрался Сурового. К этому спектаклю было нужно усиленно подготовиться. Приближение спектакля тревожило так очень сильно, что я не имел возможности ни над чем сосредоточить внимания. Вот по какой причине так продолжительно не отвечал на Ваше милое, любезное письмо».
Премьера «Двенадцатой ночи» состоялась 8 октября. Это был литературы и Общества старый спектакль искусства, возобновленный театром для утренников с некоторыми новыми исполнителями, одним из которых был Мейерхольд. Он выстроил роль на буффонаде и имел успех, но целый спектакль критики и зрители приняли вяло, и, пройдя всего восемь раз, он сошел с репертуара.
Незадолго до премьеры «Двенадцатой ночи» в первый раз в сезоне шла «Чайка», и актеры имели возможность сравнить, как разен не редкость равнодушный и увлеченный зрительный зал.
Книппер писала Чехову: «День назад игрались отечественную любимую «Чайку». Игрались с удовольствием. Театр был полон. Сердце запрыгало, как заметила милые декорации, комфортную обстановку, услышала грустные вальсы за сценой, удары молотка перед открытием занавеса, первый разговор Маши с Медведенко… Перед третьим актом прочла вывешенную у нас на доске весточку «писателя Чехова» и растрогалась. Игралось отлично, легко. Успокойтесь, дорогой автор, Роксанова, говорят, день назад игралась отлично, сократила все паузы, не хлюпала, и Мейерхольд сказал мне сейчас, что чувствовалось, как публика слушала совсем в противном случае. Не переживайте по этому поводу. Третьим актом, как в любой момент, прорвало публику, и четвертый также приводил к шумному одобрению…»
Такова жизнь театра. В ней имеется праздничные дни и имеется будни.
Мейерхольд пишет Чехову в последних числах Октября: «К репетициям «Одиноких» до сих пор не приступали, поскольку все свободное время посвящается срепетовке «Дяди Вани». Все это время игрался чуть не каждый вечер, по утрам бывал утомлен и несложных репетиций «Дяди Вани» (а они бывали значительно чаще по утрам) не посещал. Сравнительно не так давно был на первой главной и наблюдал первые два акта (вторых два, каковые репетировались без декораций, не наблюдал, дабы не нарушать цельности впечатлений). Пьеса поставлена изумительно отлично».
Нет, не всегда он не редкость обиженным, разочарованным, скептичным. В случае, если ему нравится что-то, он может «удивляться и восхищаться».
В то время, когда ему было нужно потом в Херсоне режиссировать «Дядю Ваню» и самому играться Астрова, он сознательно разглядывал собственную работу над спектаклем как возобновление постановки Художественного театра, подчеркивая этим, что он не воображает себе лучшего сценического воплощения пьесы.
Репетиции «Одиноких» шли в декабрь и ноябрь, начавшись сразу после премьеры (в последних числах Октября) «Дяди Вани». На вопрос о трактовке роли Иоганнеса Мейерхольд получил от Чехова ответ весьма не так долго осталось ждать.
Это превосходное письмо, в котором наровне с размышлениями об Иоганнесе и о том, как его направляться играться (и о том, как его играться не нужно), находятся лаконичные, но емкие формулировки чеховской театральной эстетики: это письмо — единственное сохранившееся из всех писем писателя к Мейерхольду (в силу того, что сам Мейерхольд опубликовал его в 1909 году в «Ежегоднике императорских театров»); письмо это обширно известно, и я не стану его тут приводить абсолютно. Основное в нем — выговор не на патологической стороне драмы Иоганнеса, а на духовной. «Не нужно подчеркивать нервности, дабы невропатологическая натура не заслонила, не поработила того, что серьёзнее, конкретно одинокости, которую испытывают лишь высокие, притом здоровые (в высшем значении) организации». Можно считать, что рекомендации Чехова — избегать преувеличений и излишней нервности (Чехов предполагал, что именно на этом будет настаивать Станиславский) — имеют избирательный темперамент; эти предостережения относятся персонально к Мейерхольду.
Пьеса Гауптмана весьма нравилась Чехову. Сохранилось пара хвалебных отзывов о ней: «прекрасная», «отличная» и «новая», что в устах Чехова — самая верховная оценка. Он по большому счету предпочитал тогда еще относительно молодого Гауптмана прославленному и маститому Ибсену.
Премьера «Одиноких» состоялась 16 декабря 1899 года, практически ровно (с отличием за одни сутки) год спустя по окончании премьеры «Чайки», в такой же морозный вечер.
Сумел ли воспользоваться Мейерхольд умными рекомендациями Чехова?
По всей видимости, не во всем, в силу того, что отзывы критики об его выполнении практически дословно повторяют то, чего Чехов советовал избегать: резкость, преувеличенная нервность. Но, узнаваемый критик С. Васильев-Флеров отыскал, что Мейерхольд игрался «замечательно». М. Ф. Андреева, вспоминая о спектакле, в котором она игралась жену Иоганнеса Кетэ, сказала, что игра Мейерхольда была превосходной, и, сравнивая его с наследовавшим ему в данной роли Качаловым, отдавала Мейерхольду решительное предпочтение. Не отнесся отрицательно к Мейерхольду — Иоганнесу и Чехов. Это конкретно по окончании «Одиноких» он сообщил о Мейерхольде: «Вот и не заразительный актер, а слушаешь его с наслаждением, в силу того, что он все осознаёт, что говорит». Тяжело отыскать в этом осуждение. «Через день после «Одиноких», каковые произвели на него сильнейшее чувство, он сказал:
— Какая это прекрасная пьеса!
Сказал, что театр по большому счету очень важная вещь в жизни и что обязательно нужно писать для театра.
Как не забываю, первый раз он сообщил это по окончании «Одиноких»,— вспоминал Станиславский. Вряд ли Чехов стал бы так сказать о спектакле с не удовлетворившим его Иоганнесом.
Нравился Мейерхольд в данной роли и зрителям. Его резкий и остродраматичный храбрец — данный необычный вариант «сердитого молодого человека» начала века — связывался с Треплевым, и «печаль продемонстрированных артистом эмоций и жестокость внутреннего самоанализа» (как характеризовал игру Мейерхольда Н. Д. Волков) обнаружили сочувствие и понимание.
Сам Мейерхольд весьма обожал эту роль. Он продолжительно ревновал к ней Качалова. В ноябре 1903 года, лежа больной в номере Херсонской гостиницы (за чемь дней до этого у него хлынула горлом кровь), он писал Чехову: «Да… Сравнительно не так давно возобновили «Одиноких» (другими словами в Москве, в Художественном театре.— А. Г.). Лежа в кровати не совсем-то приятно было просматривать ругань столичных газетчиков по моему адресу». В дневниковой записи 1901 года Мейерхольд ставит Иоганнеса в один последовательность с Треплевым и Тузен-бахом и пишет: «Выполнение роли Иоганнеса совпало с моими увлечениями индивидуалистическими тенденциями». Не тяжело установить правильный адрес этого увлечения. Сейчас у него настольной книгой была отправленная А. М. Ремизовым книга А. Родэ «Ницше и Гауптман», за перевод которой он скоро взялся.
Нравился Мейерхольд в роли Иоганнеса и Станиславскому, возможно, по причине того, что актер, не обращая внимания на предостережения Чехова о том, что режиссер поведет его по неправильному пути, все же подчинился его представлению об Иоганнесе и сыграл роль в предложенном им рисунке.
Но, годы спустя Мейерхольд в один раз вскользь упомянул о собственном «столкновении со Станиславским» на протяжении репетиции «Одиноких». Но в случае, если такое «столкновение» и было, то, по всей видимости, победил Станиславский, не смотря на то, что в исторической ретроспекции Мейерхольд и возвратился к признанию правоты Чехова.
Существует, но, неизвестное описание мейерхольдовского Иоганнеса, заметно противоречащее практически всем отзывов о нем.
«Я в первоначальный раз заметил Мейерхольда на сцене,— вспоминает А. П. Петровский,— в роли Иоганна Фокерата в гауптмановских «Одиноких». На сцену вышел весьма худощавый, высокого роста, со впалой грудью и быстро заостренным продолговатым профилем актер, практически не гримированный, с замечательно наклеенной мягкой русой бородой, со яркими вдумчивыми и как будто бы осмотрительными глазами. Перемещения сдержанны, мягки, отчетливы (курсив мой.— А. Г.). Теноровый и пара матового тембра голос и неординарно четкая, чисто русская обращение. С окружающими партнерами он не сливался ни в пластическом, ни в ритмическом, ни в мелодически-речевом отношениях. Он был — сам по себе. Это возбуждало к нему внимание, это интересовало и заставляло на него наблюдать и слушать его. И слушать было что. Роль была забрана внутренне весьма глубоко, основательно, шепетильно, философски продуманно. Передо мной жил и мыслил гауптмановский Иоганн Фокерат. Юный актер сумел вынудить меня забыть его не совсем радостную для молодых «любовничьих» ролей наружность и вовлек в самую сердцевину драмы вторыми более сильными средствами — умом, талантом и знанием».
Потом А. П. Петровский вспоминает о чеховском письме к Мейерхольду и заключает собственный весьма профессионально-актерское описание выводом, что Мейерхольд правильно воспользовался рекомендациями Чехова.
Нужно добавить, что он видел «Одиноких» спустя два года по окончании премьеры, и в случае, если взять на веру набросанный им портрет, то вывод возможно лишь один: Мейерхольд понемногу очень многое видоизменил в образе собственного храбреца и, возможно, заметно приблизился к «чеховской трактовке», отойдя от Иоганнеса первых пьес.
Но совсем не нравился мейерхольдовский Иоганнес Немировичу-Данченко. И это в итоге имело важное значение в актерской судьбе Мейерхольда. Немирович начал искать для труппы театра нового актера на роли, каковые, как он считал, в силу вынужденного компромисса игрался в Художественном театре Мейерхольд. И для того чтобы актера он скоро отыскал. Это был юный В. И. Качалов, проходивший службу в Казани в антрепризе Бородая.
Качалова позвали весточкой и приняли в театр в начале 1900 года. Немирович решил пробовать его в Иоанне Суровом, а позже заменить им Мейерхольда в Иоганнесе. Он с уверенностью сказал об этом Станиславскому. Он собрал о Качалове довольно много отзывов, и, помимо этого, ему известно о нем от Н. Н. Литовцевой, его ученицы, которую он также кличет в Художественный.
Качалов репетирует с Книппер, Савицкой, Вишневским под управлением самого Немировича-Данченко сцены из «Смерти Иоанна Сурового», в которых он обязан показываться в закрытом дебюте сходу в двух ролях: в роли Иоанна и в игранной сравнительно не так давно в Казани роли Бориса Годунова. Об этих репетициях, очевидно, известно всем, и мнительный и самолюбивый Мейерхольд нервничает. Каждый, кто хоть мало знает театр, может осознать щекотливость и остроту обстановки, в которую нежданно (и как ему думается — незаслуженно) попал Мейерхольд.
Будучи умным человеком, он осознаёт правомерность а также необходимость привлечения в театр гениального актера редкой индивидуальности, но вместе с тем ему тяжело примириться с новой расстановкой сил в труппе, которая может отбросить его в группу актеров комедийно-характерного замысла. Не для этого он экзаменовался в «Отелло», не для этого израсходовал столько труда на Иоанна Сурового, Треплева, Иоганнеса…
Намерения Немировича-Данченко кажутся несправедливостью еще и по причине того, что и «Чайка», и «Одинокие» идут с нарастающим успехом, так же как и катастрофа А. Толстого.
Вот что пишет, к примеру, фельетонист газеты «Новости»: «Что касается Художественно-Общедоступного театра, то за данный сезон он сделался совсем недоступным. Я знаю людей, каковые побеждают на скачках и на бегах и на бирже, но я не видел еще человека, которому удалось дотянуться билет на «Одинокие» в противном случае, как за чемь дней до спектакля».
На масленице перед великопостным перерывом театр игрался по два раза в сутки и был полон.
Девятнадцатого февраля газета «Курьер» писала: «Отечественная публика сейчас по два раза в сутки переполняет Художественно-Общедоступный театр и устраивает шумные овации своим любимцам. Так, день назад утром в «Смерти Иоанна Сурового» публика отлично принимала г. других исполнителей и Мейерхольда, но особенно оживленно прошел вечером «Геншель». Любой акт сопровождался нескончаемыми вызовами, и по окончании 2-го акта г-же Алеевой была поднесена шикарная корзина цветов, а по окончании 4-го акта — г. Лужскому большой лавровый венок».
Данный сутки — 18 февраля — остался в истории Художественного театра. Проезжавший через Москву из сибирской ссылки В. И. Ленин наблюдал «Возчика Геншеля». Это было его первое и единственное до революции посещение Художественного театра, о котором он позже довольно часто вспоминал в много лет эмиграции.
То, что Ленин пришел именно на пьесу Гауптмана, по всей видимости, было не просто так. И для него (как и для Чехова, и Мейерхольда, и начальников Художественного театра) Гауптман являлся центральной фигурой современной драматургии и вызывал наибольшие симпатии и интерес. Бывают произведения, отношение к каким сближает и связывает самых различных людей одного поколения. Таким произведением была пьеса Гауптмана «Ткачи», которой зачитывались и восхищались, но которая (по всей видимости, по цензурным условиям) ни при каких обстоятельствах не была в РФ ярко и талантливо воплощена на сцене. Одной из первых переводчиц данной пьесы была сестра Ленина А. И. Ульянова-Елизарова. В. Д. Бонч-Бруевич думал, что, возможно, Ленин редактировал ее перевод. Как мы знаем, что он наблюдал «Ткачей» в 1895 году за рубежом и перед тем, как идти в театр, штудировал германский текст. Перевод был выпущен нелегально на гектографе с характерным примечанием «Цензурой не разрешена». Возможнее всего, что именно этот перевод привез с собой в Пензу А. М. Ремизов и об данной брошюрке писал Мейерхольд в июле 1898 года из Пушкина О. М. Мейерхольд, что она его «переродила». Одно из первых германских изданий «Ткачей» имелось в кремлевской библиотеке Ленина. Вот по какой причине Ленин пришел на новую пьесу Гауптмана, не смотря на то, что в дни его нахождения в Москве в театре шли и «Дядя Ваня», и «Царь Федор». В февраль и январь Художественный театр два раза посетил Лев Толстой. Он наблюдал «Одиноких» и остался доволен. По окончании «Дяди Вани» он осуждал пьесу и хвалил актеров, а дома записал в ежедневнике: «Ездил наблюдать «Дядю Ваню» и возразил». Как ответ на пьесу начал разрабатывать сюжет «Живого трупа». Сохраняя нескончаемое уважение к Толстому, художественники восприняли его неприятие чеховской драматургии как парадокс гения.
Целый сезон Мейерхольд игрался довольно много, чуть ли не каждый день. Но, не обращая внимания на успех у зрителей, он не был доволен собой и своим положением. В театре начали репетировать «Снегурочку», но он в ней не занят, и в первых рядах ничего не предвидится. Он ходит на репетиции и, сидя в глубине зала, снова пленяется вкусом и фантазией постановщика Станиславского.
Он драматически чувствует собственную бездействие, и снова его письма и дневники наполняются пессимистическим самоанализом.
В последних числах Января он пишет Чехову: «В далеком прошлом планировал черкнуть Вам, да не имел возможности: был очень сильно занят. А вот сейчас собрался, а пишу с большим трудом, поскольку ощущаю себя отвратительно. Болит голова, очень сильно кашляю, знобит. семь дней две тому назад простудился и до сих пор не могу поправиться, не обращая внимания на то, что лечусь усиленно. Настроение страшное. Не осознаю, отчего так не легко живется. Возможно, у меня тяжелый темперамент. А возможно, неврастения. По большому счету, не осознаю, для чего пишу Вам все это. Должно быть, оттого, что Вы сумеете прочесть между строчков».
Последняя фраза непонятна, если не допустить, что Мейерхольд намекает на что-то известное Чехову, но о чем он не вычисляет эргономичным писать прямо. Возможно, это все тот же вопрос о собственной судьбе в театре. Как жадно-чуткий и пронзительно догадливый человек, он осознаёт, что лучший период его работы в Художественном театре заканчивается, и ему представляется, что это видят и другие.
Людям эгоцентрического склада — а таковы, по-видимому, все крупноодаренные люди — в любой момент думается, что их «боли, беды и обиды» занимают окружающих так же, как их самих.
Он одновременно и нервничает, и злится за это сам на себя. Так также не редкость у людей со сложными характерами, с интенсивной внутренней судьбой. Самолюбие задето, но второе, высшее самолюбие не разрешает подавать виду.
И он заносит в ежедневник фразу, похожую на заклинание:
«Жизни либо смерти, но лишь не сна». Жить пришлось тяжело не только из-за трудностей в театре.
Нужно заявить, что все годы работы в Художественном театре Мейерхольд очень сильно нуждался. Жалование было маленьким, и возможностей подрабатывать на стороне практически не было.
Перед началом второго сезона Немирович-Данченко писал Станиславскому: «…библиотеку со всеми канцелярско-афишными делами поручил Ольге и сестре Тихомирова Михайловне Мейерхольд. По 30 р. каждой, под наблюдением И. А. Тихомирова за 15 р. в месяц,— те же 75 р., но порядок будет отличный. И Тихомирова, и Ольга Михайловна, и сам Тихомиров в восхищении, поскольку все они весьма и весьма нуждаются в каждом рубле».
Себе Мейерхольд также забрал оплачиваемую нагрузку: он управлял участием в массовках учеников Филармонии. При том, что он, как говорится в театре, «нес репертуар», это его весьма утомляло и отнимало массу времени, но он не имел возможности отказаться от сорокарублевой добавки к скудному домашнему бюджету.
Вместе с Катей Мунт (в компании — дешевле) они снимали маленькую квартирку у нотариуса Васильева в Божедомском переулке. Это относительно неподалеку от театра — тридцать копеек на извозчике, не смотря на то, что они частенько экономили эти тридцать копеек, убеждая себя, что обожают ходить пешком. Удобство расположения квартиры было в том еще, что поблизости на Божедомке театр снял в аренду отапливаемый сарай, где писались декорации, а в осеннюю пору и весной время от времени шли репетиции.
«Плохая привычка» брать книги и выписывать газеты и журналы очень сильно подрывала и без того напряженный бюджет, но отказаться от этого они не могли. Быт был практически студенческий. Обедали не каждый день, но колбаса и хлеб из соседней лавочки казались им отличными, а превосходно заваренный чай «от Высоцкого с сыновьями» мирил со многими неудачами. Хозяйство помогала вести и нянчилась с маленькой Машей вывезенная из Пензы нянька Даша.
Первые два года Мейерхольд (как и Москвин, и Книппер) приобретал в театре семьдесят пять рублей в месяц. На третий год начал получать сто. Больше всех приобретал Вишневский, уже имевший большое имя в провинции. На двести рублей в месяц был приглашен и Качалов. Это меньше, чем он приобретал в Казани, но неслыханно довольно много для Художественного театра. Сверхгонорар дебютанта не имел возможности, очевидно, не позвать в труппе всевозможных толков и пересудов и как бы показывал на грядущее ему в театре необыкновенное положение. И не смотря на то, что Художественный театр по собственной тайной атмосфере не был простым театром, полным сплетен и интриг, и тут нашлись злые языки, напоминавшие Мейерхольду, что вся эта выдумка Немировича направлена лично против него.
К счастью, новичок был человеком добрым, легким, несложным, уживчивым и приветливо-доброжелательным. В нем не было ни тени самодовольства и высокомерия. Он держался равняется культурно со всеми и, казалось, сам страдал от неловкости и за собственный повышенный оклад, и за различные авансы, и любезности дирекции.
Пятого марта состоялся закрытый дебют. Наблюдать его собралась вся труппа. Мейерхольд не пришел, сославшись на нездоровье. Поздно вечером Катя Мунт принесла сенсационное известие: Качалов провалился.
Произошло неожиданное. Он никому не пришолся по нраву. Рядом с партнерами он показался напыщенным, ходульным, слащавым: одним словом — провинциальным. Передавали, что Станиславский сообщил ему, что таким, каким он есть на данный момент, он как актер интереса для театра не воображает и использован в репертуаре быть не имеет возможности…
Неудачи не обескуражили молодого актера. И не смотря на то, что провалившийся дебютант срочно взял весточку от Бородая с предложением на будущий сезон астрономической суммы —500 рублей в месяц, он уезжать не спешил.
Ему прекратили отправлять из конторы театра повестки с вызовом на репетиции, но он ежедневно сидел в глубине чёрного зала на «Снегурочке» и пристально следил за всем, что происходило на сцене.
Через месяц театр должен был ехать в собственную первую гастрольную поездку в Крым к Чехову. А до тех пор пока репетиции происходили днем и вечером: шел великий пост, и играться было нельзя. Качалов приходил на них первым и уходил последним.
На самой последней репетиции, незадолго до отъезда, Станиславский, обиженный всеми актерами, которых он пробовал на роль царя Берендея, случайно взглянуть в зал и заметил Качалова. Он позвал его на сцену и попросил прочесть первый монолог. И — новая неожиданность!— Качалов прочёл его правильно, тонко, поэтично,— конкретно так, как требовалось. Его все поздравляли.
— Вы отечественный!— сообщил ему Станиславский, пожимая руку.
Осмотрительный Немирович-Данченко доволен, но пока больше не заговаривает о заменах и вводах. Он осознаёт, что сыграть новую роль, пройдя вместе с партнерами естественный репетиционный период,— это не то что войти в сыгравшиеся ветхие пьесы. И царь Иоанн Грозный, и Иоганнес так же, как и прежде остаются за Мейерхольдом. Как словно бы все уладилось, и Мейерхольд уезжает на гастроли с легким сердцем.
Апрель 1900 года в Севастополе и Ялте В. Э. Мейерхольд постоянно вспоминал как радостнейшее время собственной жизни. Только обозначившиеся несоответствия его положения в театре отошли на второй план и забыты. Воистину это был самый безоблачный месяц его юности. То же ощущают и остальные.
«Это была весна отечественного театра, самый благоуханный и весёлый период его юный жизни. Мы ехали к Антону Павловичу в Крым, мы отправлялись в артистическую поездку, мы — гастролеры, нас ожидают, о нас пишут»,— вспоминал Станиславский.
Упоительная крымская весна, которую не имела возможности сломать кроме того холодная погода с сильными ветрами, предстоящее сближение с Чеховым (он кроме того пара дней живет у него на даче), успех в спектаклях, в самых любимых ролях (конкретно в Ялте Чехов встретился с ним в «Одиноких» и хвалил), знакомство с группировавшимися около Чехова писателями, жившими в Ялте: М. Неприятным, И. Буниным, Скитальцем, Н. Телешовым, Д. Маминым-Сибиряком, Е. Чириковым, С. Елпатьевским, С. Гусевым-Оренбургским — все будущее «Знание»!— овации в зрительном зале, на протяжении которых актеры были практически забросаны сиренью, фиалками, ландышами и примулами, чтение «Песни о соколе» на литературном вечере в Ялте в присутствии автора — это был яркий, идиллически-красивый эпилог первого (и лучшего) двухлетия работы Мейерхольда в Художественном театре. Куда лишь провалились сквозь землю его мрачность и уже привычная товарищам «одинокость»? Он придумывает вместе с Москвиным и Лужским различные забавные шутки, разыгрывает, смеётся, читает и думается самым радостным и легкомысленным человеком на свете.
В то время, когда он закашливался, «лекарь» Чехов со строгим лицом доставал собственную трубку и, прослушав его, потребовал три копейки гонорара. Все смеялись, а Чехов застенчиво радовался.
«Все свободное от спектаклей и репетиций время мы, актеры, проводили, вместе с писателями»,— вспоминает М. Ф. Андреева, игравшаяся в данной поездке вместо Роксановой Нину Заречную — необычное выражение внимания начальников театра к драматургу, которому не нравилась Роксанова-актриса. Андреевой запомнилось, как в один раз, в послеобеденный час, в кабинете Чехова Неприятный сказал «о двух русских гениях — Толстом и Достоевском, яростно утверждая, что эти великие живописцы принесли и великий вред русскому народу, стараясь пресечь, остановить и удержать историю его развития». Возможно представить, с каким интересом слушал подобные беседы жадный к новым мыслям Мейерхольд.
Весенний цвет зарождающихся романов, развивающееся сближение между Чеховым и Книппер, знакомство Неприятного с Андреевой — «ласковые эмоции, похожие на цветы».
Последним спектаклем гастролей 23 апреля была опять «Чайка». На другой сутки труппа уехала.
«Тяжело поведать о эйфории тех красивых весенних дней 1900 года. У Антона Павловича подъем был необычайный. Он был радостным, довольным, остроумным. Практически все артисты театра с утра до вечера пребывали на отечественной даче. Завтраки, обеды, чаи чередовались приятель за втором. какое количество радости, хохота было во всех уголках дома и в отечественном молодом садике. А какое количество занимательных, важных бесед о литературе, мастерстве, театре наслушалась я в те дни. В саду отечественной дачи остались скамейка и качели из декораций «Дяди Вани», напоминая о прекрасных, самых весёлых днях из всей ялтинской жизни брата»,— вспоминала М. П. Чехова.
Подаренная Мейерхольдом Марии Павловне фотография с надписью, где он благодарит ее «за ласку», продолжительно висела в ее комнате.
В эти же дни Неприятный, поддавшись уговорам Чехова, давал слово Станиславскому написать для театра пьесу.
На память о знакомстве с Неприятным у Мейерхольда сохранилась книга его рассказов с дарственной надписью автора:
«Всеволоду Эмильевичу Мейерхольду. Вы с вашим узким и чутким умом, с вашей вдумчивостью — дадите значительно, неизмеримо больше, чем даете, и, веря в этом, я воздержусь от выражения моего жажды хвалить и благодарить вас. Почему-то мне хочется напомнить вам хорошие и умные слова Иова: «Человек рождается на страдание, как искры, что устремляются вверх!» Вверх!
М. Неприятный».