{192} В этот самый момент я зря старался обосновывать элементарную истину, что все затраты, внесенные в сметы, основаны, любой, на определенном законе, что для отмены таких законов необходимы определенные замена и законодательные полномочия ветхих законов новыми, a до того, всякое учреждение направляться содержать в том виде, как оно совершено в судьбу, и запрещено, давать полномочия правительству уничтожать их по собственному усмотрению, в особенности, в то время, когда этому правительству не верят, — все не приводило ни к чему, и меня никто не слушал и дело прошло конкретно в таком диком виде, как внесла предложение продуктовая рабочая группа по инициативе ее председателя Князя Львова, потом первого председателя временного правительства февраля 1917 г.
Настал сутки рассмотрения вопроса в Общем Собрании Думы, — 23-е июня, — и повторилась с фотографическою точностью та же картина, какая была и в бюджетной рабочей группе. Князь Львов сказал, очевидно, оппозиционную обращение, в которой ничего не сообщил по поводу представления правительства, а громил лишь последнее за всю его политику, доведшую страну до голода, сказал о неосуществимости создать его проект об отпуск 50-ти миллионов, не смотря на то, что и сам признавал, что потребуется значительно больше, и лишь с громадной ирониею отозвался на жажду правительства, взять «еще какое-то право изыскивать средства на покрытие для того чтобы расхода, как словно бы у него, при мельчайшей хорошей воле, нет средств в двухмиллиардном бюджете».
Два раза выступал я на трибуне, любой раз под возгласы «в отставку» при начале, и «а все-таки в отставку» при финише моих объяснений и ничего, очевидно, не добился. Меня в этот самый момент никто не желал слушать, и лишь многие члены Думы с усмешкою посматривали на меня с их мест, не прерывая меня, действительно, какими-либо возгласами.
С таким ответом первого и единственного рассмотренного при моем участии дела в Думе было нужно мне покинуть ее стенки, и нимало было бесед по этому поводу среди Министров в ближайшем совещании Совета Министров, вечером того же либо следующего дня. Большая часть Министров, имевших хороший опыт в разрешении финансовых дел, само собой разумеется, замечательно осознавало всю нелепость принятого ответа, и многие решительно поддерживали меня в моем заявлении о необходимости апеллировать к Госсовету о внесении поправок в принятое ответ, для того, чтобы возможно было исправить его в порядке соглашения с Думою.
Мы просили кроме того {193} Горемыкина переговорить об этом с главой Госсовета и определить, как мы можем рассчитывать на его помощь.
Но Горемыкин показал в этот самый момент характерное ему равнодушие. «Я замечательно осознаю всю нелепость принятого ответа, но положительно отказываюсь от всякой попытки исправить его и совсем не сомневается в том, что и Госсовет нам не окажет помощь и не по причине того, что мы неправы, а по причине того, что он не захочет на первых же порах вступать в конфликт с Думою. А Вас — сообщил он, обращаясь ко мне, — я особенно прошу не придавать этому делу никакого значения. Все равно Дума не хочет с нами трудиться, и мы должны поступать как требует польза дела, другими словами отпустить 15 миллионов, очевидно, не затрагивая никаких остатков, которых сейчас еще и быть не имеет возможности, внести срочно новое представление об отпуске сумм и не закрывать глаз на то, что никакие основания верного ведения дела все равно не приложимы, а на то, что говорят про нас и как оскорбляют нас, — об этом сейчас безтолку рассуждать».
На другой сутки мы попытались, было, проехать совместно со Столыпиным к Горемыкину, дабы разубедить его в неосуществимости покинуть дело в таком положении, кроме того без всякой попытки на его исправление, но из этого решительно ничего не вышло, и лишь он дал согласие на то, дабы Столыпин попытался переговорить с главой Думы Муромцевым, чего я не рекомендовал делать, осознавая, что у него нет ни жажды, ни кроме того возможности оказывать влияние на пересмотр принятого ответа. Столыпин, однако, съездил к Муромцеву либо сказал с ним по телефону, но в тот же сутки известил меня, что из этого ничего не вышло и приходится по всей видимости махнуть рукою на всякую возможность какой-либо работы с Думою.
Расчет мой на Национальной Совет был кроме этого совсем напрасным и правым был Горемыкин. И значительное большинство и председатель участников, само собой разумеется, давало себе ясный отчет в том, что ответ Думы безобразно, но все они открыто заявили в личной беседе, что входить в конфликт с Думою не следует и лучше ее заключение, не обращая внимания на всю его нелогичность, и ожидать иного предлога для более подходящего конфликта.
Его в действительности, не выяснилось уже по тому одному, что Госсовету не было нужно до роспуска Думы встретиться еще ни с одним из ответов, вынесенных Думою по рассмотренным ею делам.
{194}
ГЛАВА II.
Искание выхода из создавшегося положения. — Вопрос о роспуске Думы. — Д. Ф. Трепов и Барон Фредерикс. — Беседа Правителя со мною о проекте образования министерства с преобладанием кадетских деятелей. — Мысли Барона Фредерикса об обращении Правителя к народным представителям. — Проект Столыпина об образовании министерства с привлечением публичных деятелей. — Назначение Столыпина Примьер-министром и роспуск первой Госдумы.
В течение остающихся 14 дней отечественные совещания в Совете Министров были немногочисленны и непродолжительны по времени. Мы обменивались, в большинстве случаев, осведомлённостью и впечатлениями о том, что делалось в стране, под влиянием все разгоравшегося настроения в Думе, и я обязан заявить, что у всех было ясное убеждение в том, что роспуск Думы делается сутки ото дня делом все большей и большей неизбежности, но прямого дискусии по вопросу в отечественной среде, по крайней мере, в виде светло поставленного вопроса, не происходило. Горемыкин как-то нехотя реагировал нa заявления некоторых Министров и в особенности на самый близкого ему по прошлой работе в Министерстве Внутренних Дел, за его время, Стишинского, — на то, что нечего больше ожидать, в противном случае возможно уже поздно. Он не высказывал личного собственного мнения, но давал светло осознать, что необходимо ожидать прямых указаний от Правителя, что осведомляется им и Главой МВД обо всем, что происходит.
Значительно боле определенно было это положение в глазах Главы МВД Столыпина. Мы продолжали довольно часто видеться с ним, все совещаний Совета, и любой раз он {195} сказал мне, что роспуск надвигается, что в Правитель он подмечает довольно часто весьма нервное отношение, которое Горемыкин старается успокаивать постоянными ссылками на то, что ничего особого не случится, но, по его впечатлению, он думает
скорее, что Правителю не нравится неясное положение, занятое правительством в этом жгучем вопросе, и его личное мнение сводится к тому, что Правитель лишь и ожидает, дабы правительство заняло ясную позицию, и, при таких условиях, в нем мы не встретим ни оппозиции, ни колебаний.
Наряду с этим, ссылаясь на то, что он лично слишком мало знает Его темперамент и довольно часто подмечает, что Правитель как-то уклоняется от прямого ответа на его вопросы, Столыпин все задавал вопросы меня, как ему вести себя в Царском Селе и направляться ли ему брать на себя инициативу, либо лучше функционировать через Горемыкина. Я совсем не видел Правителя за все это время вне моих простых докладов по пятницам, а в тех случаях, в то время, когда мне приходилось посещать с очередными докладами, я ни разу не видел в нем ни мельчайших колебаний в оценке положения.
Наоборот того, не проходило ни одного раза без того, что Правитель, по окончании окончания очередного доклада, не наводил беседы на неспециализированное положение, и любой раз Он неизменно сказал одно да и то же, то есть, что все, что происходить в Думе, Его очень удручает и приводить к убеждению, что так продолжительно длиться не имеет возможности, и Он все ожидает, в то время, когда выскажется Иван Лотгинович совсем о том, на что необходимо решиться, не смотря на то, что — как Он прибавлял любой раз, — выбора, что следует сделать, никакого нет, и речь заходит лишь об одном — какой момент направляться избрать для ответа.
На одном из моих докладов, не помню отлично было ли это в тот же миг по окончании решения Думы по продуктовому кредиту либо конкретно. перед совещанием, но в то время, когда уже было известно заключение двух думских рабочих групп, Правитель сообщил мне как-то, перед тем, что я вышел из Его кабинета: «тут, Я слышу с различных сторон, что дело вовсе не так не хорошо, как может казаться по речам в Думе, и необходимо лишь терпеливо ожидать и не нервничать, поскольку Дума понемногу втянется в работу и сама заметит, что национальная машина не такая несложная вещь, как это ей думается на первых порах, но Я думаю, — прибавил Он, — что в данной мысли довольно много дилетантизма либо кроме того, пожалуй, отголосков клубных бесед, и сам Я наблюдаю совсем в противном случае». Правитель {196} не назвал мне ни одного имени, и я не имел возможности ничего сообщить Столыпину определенного, но рекомендовал ему лишь поближе присмотреться к двум лицам — Министру Двора Барону Фредериксу и дворцовому начальнику — Д. Ф. Трепову.
Первый не имеет никакого понятия в национальных делах, Правитель не советуется с ним ни о чем, но его преданность и личное благородство Правителю так вне всяких сомнений, что Правитель невольно останавливает внимание на его словах, а Императрица доверяет ему больше, чем кому-либо из придворного окружения. Положение, занятое Треповым, — сообщил я, — мне совсем неясно, но ему Правитель положительно доверяет, и в нем возможно иметь или деятельного пособника, или скрытого, но страшного соперника. Я сообщил наряду с этим Столыпину, что практически сразу после открытия Думы — возможно это было 6-го мая, в сутки рождения Правителя, — разговаривая со мною в громадном дворце, Трепов задал вопрос меня, как отношусь я к идее Министерства, важного перед Думою и составленного из людей, пользующихся публичным доверием, и как я считаю вероятным сейчас, по окончании открытия Думы, сохранить Министерство, зависящее только от Его воли и Монарха.
Я успел лишь сообщить ему, что данный вопрос требует подробного разъяснения, и я готов дать ему его, если он как-нибудь встретится со мною в более подходящей обстановке, но предостерегаю его конкретно от того что в отечественных условиях данный вопрос особенно щекотлив, при двухпалатной совокупности, при необычном устройстве верхней палаты и в особенности при очевидно враждебном количеству власти отечественного Монарха оппозиционно настроенном большинстве отечественной политической интеллигенции. Взглянув мне в упор и не смущаясь тем, что кругом нас было не мало всякого рода, людей, Трепов сообщил мне: «Вы полагаете, что важное министерство равносильно изъятию и полному захвату власти ее из рук Монарха, с претворением Его в несложную декорацию». Я успел лишь сообщить ему, что допускаю и значительно большее, другими словами замену Монархии совсем иною формою национального устройства, — как мы должны были прекратить отечественный разговор, и он ни при каких обстоятельствах больше не возобновлялся до конца жизни Трепова.
Скоро мне было нужно, но, убедиться в том, что Трепов не покинул собственной мысли, и она претворилась кроме того в кое-какие действия с его стороны, — но об этом обращение в первых рядах.
{197} Столыпин сообщил мне по поводу моего мнения, что с Бароном Фредериксом он уже пробовал сказать, но у него таковой сумбур в голове, что легко его осознать запрещено, а с Треповым он обязательно будет сказать и попытается узнать какова его точка зрения на события дня, в силу того, что ему кроме этого со всех сторон говорят, что он имеет неоспоримое влияние на Правителя и к его голосу Правитель прислушивается более, нежели к чьему-либо из всего дворцового окружения.
Примерно в ту же пору — между 15-м и 20-м числами июня, по окончании одного из моих очередных докладов в Петергофе, Правитель задержал маня по окончании доклада, как это Он делал в любой момент, в то время, когда что-либо особенно занимало Его внимание и, протягивая сложенную пополам бумажку, сообщил мне: «взглянуть на данный интересный документ и сообщите Мне открыто Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава Министерства, вместо того, которое приводит к такому резкому отношению со стороны Госдумы». На мой вопрос кому в собственности идея о новом составе правительства, вместо так сравнительно не так давно образованного, Правитель ответил мне лишь «само собой разумеется, не Горемыкину, а совсем посторонним людям, каковые, возможно, пара наивны в понимании национальных дел, но, само собой разумеется, добросовестно ищут выхода, из создавшегося тяжёлого положения».
Переданный мне Правителем на просмотр перечень я тут же вернул Правителю, записал его в тот же миг по окончании возвращения к себе, но он у меня не сохранялся и пропал вместе с теми немногими бумагами, которыми я так дорожил до самого моего отъезда из России. Я имел возможность исходя из этого запамятовать что-либо в подробностях, но отлично не забываю главные части этого перечня.
На левой стороны бумажки находились заглавия должностей, а на правой, против них, фамилии кандидата. — Против должности Примьера была написана фамилия — Муромцев; против Главы МВД — Милюков либо Петрункевич; против Главы минюста — Набоков либо Кузьмин-Караваев; против должностей Министров Армейского, Морского и Императорского Двора — слова: по усмотрению Его Величества; против Министра: Зарубежных Дел — Милюков либо А. П. Извольский; против Главы МинФина — Герценштейн; против Министра Земледелия — В. Н. Львов; против Национального Контролера — Д. Н. Шипов. Других министров моя память не удерживает.
В то время, когда я пристально прочёл данный перечень и был, {198} по всей видимости, взволнован, Правитель сообщил мне тоном наружно совсем спокойным: «Я прошу Вас высказать Мне Ваше мнение с Вашею простой откровенностью и не стесняясь ни выражениями, ни Вашими мыслями, прошу Вас лишь никому не рассказывать о том, что Вам известно».
Я дал, само собой разумеется, мое слово свято выполнить Его желание, сообщив, что разумеется, и Совет Министров не должен знать ничего и взял подтверждение словами: «именно это Я и разумею».
Как я умел в 60 секунд охватившего меня беспокойства изложить мои мысли в связном порядке, я задал вопрос Правителя осознаёт ли Он, что принятием этого либо иного перечня министров, но принадлежащих к той же политической группировке, к которой принадлежали, за малыми изъятиями, все намеченные кандидаты, Правитель передает данной части так именуемого публичного мнения всю полноту аккуратной власти в стране, и Он сам остается без всякой власти и без всякой возможности влиять на ход дел в стране, каковы бы ни были те меры, каковые предложит такая аккуратная власть.
Выгнать с работы этих министров Он практически уже не имеет возможности по причине того, что лично Он без того, что принято именовать Государственным переворотом, более не имеет возможности распоряжаться через голову правительства аккуратными органами, каковые, само собой разумеется, в тот же миг же будут подобраны из элементов угодных этому правительству, а подняться в открытый конфликт с последним равносильно полной сдаче всей Собственной власти и не только превращению всего отечественного национального строя в монархию кроме того не Британского типа, но и неизбежному коренному трансформации всего строя, со всеми последствиями, форм и размеров которых никто ни предвидеть, ни учесть на может.
Я старался как умел продемонстрировать на примерах в какие конкретно проявления неизбежно выльется такая перемена по окончании всего, что только что пережила и сейчас переживает Российская Федерация, и остановился особенно детально на той мысли, что передача власти самим Правителем в руки одной, быстро выраженной, политической партии, в тот же миг по окончании того, что Им же только что утверждены фундаментальные законы Страны, выстроенные на иных правилах, и наряду с этим под давлением очевидно революционных требований, проникнутых нескрываемым рвением к коренной ломке нового уклада судьбы, — очень страшна, в особенности, в то время, когда делается вопрос о передаче власти в руки людей, совсем неизвестных {199} Правителю и, само собой разумеется, проникнутых не теми идеями, каковые отвечают Его взорам на количество власти Монарха,
Пристально слушая меня Правитель задал вопрос меня: «что же следует сделать, дабы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь». Я дал ему таковой ответ, приводимый мною тут в самом сжатом виде, но с правильным воспроизведением главных моих мыслей:
Политическая партия, из которой неизвестный мне создатель предполагает организовать новое правительство, жестоко заблуждается, думая, что, ставши у власти эта несколько поведет работу законодательства хотя бы по выработанной ею программе, даже если бы она была одобрена Правителем. Эта несколько в собственном рвении прийти ко власти через чур много наобещала крайним левым элементам и через чур очевидно попала уже в зависимость от них, дабы удержаться на поверхности.
Она сама будет сметена этими элементами, и я не вижу на чем и где возможно остановиться. Я вижу без всяких прикрас надвигающийся призрак революции и коронную ломку всего отечественного национального строя. В случае, если Правитель разделяет мои опасения, то не остается ничего иного, как подготавливаться к роспуску Думы и к неизбежному кроме этого пересмотру избирательного закона 11-го декабря, наводнившему Думу массою крестьянства и низшей земской интеллигенции, а до того поразмыслить о том, — запрещено ли лучше организовать само правительство по выбору самого Правителя, удалить из него элементы, очевидно не сочувствующие новому строю, привлечь вместо их другие, более приемлемые для публичного мнения, и попытаться внести больше законности и порядка на местах — без громких лозунгов, одновременно с этим не отступать перед борьбою с явным насильственным захватом власти, безразлично, помощью ли Думского давления заблаговременно рассчитанного на осаду власти либо помощью ярко окрашенного еще более враждебным настроением к существующей царской власти крайних, чисто революционных, элементов. Мои окончательные слова были: «Мы не выросли еще до однопалатной конституционной монархии чисто парламентского примера, и моя обязанность предостеречь вас, Правитель, от для того чтобы нового опыта, от которого, пожалуй, уже и не будет больше возврата назад».
Правитель продолжительно стоял без звучно передо мною, позже подал мне руку, прочно пожал мою и отпустил меня словами, каковые я отлично не забываю и по сей день: «Очень многое из того, что Вы сообщили мне, я в далеком прошлом пережил и перестрадал. Я обожаю слушать {200} различные точки зрения и не отвергаю сходу того, что Мне говорят, хотя бы Мне было весьма больно слышать суждения, разбивающие лучшие грезы всей моей жизни, но верьте Мне, что я не приму ответа, с которым не мирится моя совесть и, само собой разумеется, взвешу каждую идея, которую Вы мне высказали, и сообщу Вам на что Я решусь. До данной же поры не верьте, в случае, если Вам сообщат, что Я уже сделал данный скачок в малоизвестное».
Не мало было мое удивление, в то время, когда в тот же сутки, около трех часов, чуть я успел возвратиться к себе на дачу, ко мне приехал брат Дворцового начальника Д. Ф. Трепова — А. Ф. Трепов, потом Министр Путей Сообщения и, на маленькие время, Примьер-министр, и обратился ко мне с сообщением, что ему совершенно верно как мы знаем, что его брат сравнительно не так давно представил Правителю перечень нового состава министерства из представителей кадетской партии, и он очень опасается, что при его настойчивости и том доверии, которым он пользуется у Правителя, данный «сумасшедший», по его выражению, проект обязан проскочить под сурдинку, в случае, если кто-либо одновременно с не раскроет глаза Правителю на всю катастрофическую опасность таковой выдумки. Он просил меня взять на себя труд разъяснить Правителю всю недопустимость данной меры и удержать, в случае, если лишь это нe поздно, Россию на краю смерти, в которую ее ведут невежественные люди, «привыкшие руководить эскадроном, но не имеющие ни мельчайшего понятия о национальных делах».
Связанный словом, данным Правителю, я ничего не сообщил Трепову из того, что только что определил, и рекомендовал ему переговорить с Столыпиным и Горемыкиным, до которых это дело касается в первую очередь, а после этого попытаться оказать влияние на его собственного брата, в случае, если тот в действительности затеял эту страшную игру. Его ответ был очень несложен и откровенен. Про Горемыкина он сообщил мне: «Я прямо от него, но что Вы желаете с ним сделать, у него один ответ — все это чепуха, и ни при каких обстоятельствах Правитель не решится на такую меру, а вдруг и решится, то все равно из этого ничего не выйдет. «К Столыпину я не решусь обращаться по причине того, что далеко не не сомневается в том, что он не принимал участие во всей данной комбинации». «С моим братом я должен был отношения по причине того, что он либо сошел с ума, либо в руки людей, потерявших каждый человеческий суть по причине того, что на все мои аргументации он твердит одно — «вое пропало и необходимо выручать Правителя и семейство от неизбежной трагедии, как словно бы сам он не толкает ее прямо в трагедию».
{201} Я давал слово Трепову постараться разъяснить Правителю данный вопрос на будущей семь дней, в случае, если лишь не будет через чур поздно, но категорически отказался просить экстренной личной встречи, минуя Примьера. Через четыре дня Трепов опять приехал ко мне и оказал, что брат позвал его в Петергоф, был весьма мрачен и сообщил ему, что по его впечатлению его проект не имел успеха, не смотря на то, что Правитель с ним о нем более не заговаривал, но от окружения Столыпина он слышал, что вся комбинация канула в вечность, поскольку все более и более назревает роспуск Думы.
На следующем моем всеподданнейшем докладе Правитель встретил меня, когда я вошел, словами: «То, что так смутило Вас прошедшую пятницу, не должно больше тревожить Вас. Я могу сообщить Вам сейчас с полным самообладанием, что я ни при каких обстоятельствах не имел в виду пускаться в малоизвестную для меня даль, которую Мне рекомендовали испробовать. Я не сообщил этого тем, кто внес предложение Мне эту идея, само собой разумеется, с наилучшими намерениями, но не в полной мере оценивая, по их неопытности, всей неопытности, и желал проверить Собственные соответственные мысли, спросивши тех, кому Я доверяю, и могу сейчас сообщить Вам, что то, что Вы мне сообщили, — сообщили кроме этого практически все с кем Я сказал за это время, и сейчас у Меня нет более никаких колебаний, да их и не было в действительности, в силу того, что Я не имею права отказаться от того, что Мне завещано моими предками и что Я обязан передать в сохранности Моему сыну».
Правитель не обмолвился мне ни одним словом о том, с кем сказал Он, не считая меня, но я думаю и по сей день, как думал и в ту пору, что у Него не было в действительности светло созревшей мысли допустить переход власти в руки кадетского министерства, и идея об этом была Ему навязана извне и представлена ему через Генерала Трепова.
Со мною Столыпин об этом не сказал ни тогда, ни по окончании, и я отвергаю полностью предположение о том, что и Столыпин был сам не прочь допустить такое Министерство, видя какой оборот принимают события. Со мною он ни разу не заговаривал на эту тему, и я думаю, — не смотря на то, что и не могу подтвердить моего мнения какими-либо фактическими ссылками, — что громаднейшее, о чем он думал, сводилось к мысли об образовании так именуемого «министерства публичного доверия» с ним самим во главе, о чем он пара времени спустя по окончании роспуска Думы вел {202}со мною совершению определенную беседу. Об этом я говорю за сим.
Уже много лет спустя, в беженстве, благодаря любезности С. Е. Крыжановского, мне было нужно познакомиться с записками Д. Н. Шипова, в которых видное место отведено эпизоду, с его личным участием, в переговорах о вступлении его и некоторых известных публичных деятелей того времени в составе правительства, и и со статьями Милюкова» посвященными тому же эпизоду.
Поставивши себе задачею сказать в моих воспоминаниях лишь о том, что мне известно по личному моему участию в событиях пережитого мною времени, — я не могу входить в дискуссию того, что приписывается покойному Столыпину либо его личному честолюбию его политическими соперниками, но считаю лишь своим долгом решительно отвергнуть какую-либо идея о том, что его личная роль игралась в этом случае важное значение, и что мысль министерства из публичных деятелей была покинута им лишь по причине того, что эти деятели не дали согласие идти под его руководящую роль в том правительстве, в состав которого он их кликал.
Возможно быть какого именно угодно мнения о политической личности Столыпина, об устойчивости его взоров а также о наличии у него совершенно верно установленной и глубоко продуманней программы, но ставить личное честолюбие во главу угла его деятельности и отвергать идея о том, что им не руководило рвение к ограждению заинтересованностей страны и к предотвращению его крушения, — это совсем несправедливо, потому что вся его деятельность является самым неопровержимым доводом против таковой личной политики.
Столыпин был далеко не один, кому радовалась вту пору мысль министерства из «людей, облеченных публичным доверием». Он видел неудачный состав министерства, к которому сам принадлежал. Он разделял мнение многих о том, что привлечение людей иного состава в аппарат центрального правительства может частично удовлетворить публичное мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди выдающихся представителей отечественной «публичной интеллигенции» нет недочёта в людях, готовых пойти на страдный путь служения отчизне в рядах правительства и талантливых отрешиться от собственной партийной политической окраски и кружковской организации, и он честно и с радостью готов был протянуть им руку и кликал их на путь {203} совместной работы.
Но передать всю власть в руки одних оппозиционных элементов, в особенности в пору светло выраженного рвения их прийти ко власти, а, после этого идти к несомненному государственному перевороту и коренной ломке только что созданных фундаментальных законов, — не имело возможности ни при каких обстоятельствах входить в его голову, и не с такою целью вел он переговоры с публичными деятелями, в случае, если кроме того он и вел их в действительности так, как говорит о нем и пишет в своих мемуарах Д. в один раз. Шипов.
Я повторяю, но, что со мною никто не вел об этом никаких бесед, и до самого роспуска Думы я был не только в полном неведении каких-либо догадок по этому поводу, но был, наоборот того, в каждом совещании Совета Министров постоянным свидетелем самых решительных заявлений со стороны Столыпина о том, что вся тактика думских заправил имеется прямой поход на власть во имя захвата ее и коренной ломки, отечественного национального строя.
Необходимо не знать неоспоримого личного благородства Столыпина, дабы допустить идея о том, что он обнаружил вероятным передать власть партии народной свободы, только бы сам он оставался во премьер-министру, как словно бы он не осознавал несложной истины, что сам он попадал в плен организованной партии, которую сам же обвинял в нескрываемом рвении лишь к власти, а также больше того — к уничтожению монархии.
Отечественные встречи с Столыпиным в последних числах Мая становились все более и более нередкими по мере того, что настроение в Думе поднималось все выше и выше. Неоднократно он показывал мне в эту пору самые существенные из донесений губернаторов и нисколько не скрывал, что необходимость роспуска Думы делается все более и более неотложной. На мое замечание, что при таком его взоре, для меня неясно, отчего же все правительство не приходит к определенному ответу, и какова же роль так именуемого объединенного правительства, важного перед Монархом, в то время, когда в такую тревожную пору все мы стоим совсем в стороне от ответа, не обращая внимания на то, что Правитель не мне одному светло показывает, что Он ожидает решения Его министров.
Ответ Столыпина был таковой: «Я неоднократно сказал Горемыкину практически то же самое, что рассказываете Вы, но у него преоригинальный метод мышления; он просто не признает никакого единого правительства и говорит, что все правительство в одном Царе, и что Он сообщит, то и будет нами выполнено, а до тех пор пока от Него нет ясного указания, мы должны ожидать и терпеть».
От себя {204} Столыпин оказал мне лишь: «сейчас нам недолго ожидать, поскольку я твердо решил доложить Правителю на этих же днях, что так продолжительнее нельзя продолжать, в случае, если мы не желаем, дабы нас совсем не захлестнула революционная волна, идущая В этом случае не из подполья, а совсем скрыто из Думы, под лозунгом народной воли, и в случае, если Правитель не поделить моего взора, то я буду просить Его сложить с меня непосильную при таком колеблющемся настроении ответственность».
На мой вопрос рассчитывает ли он совершить роспуск без волнений и особых потрясений и как наблюдает он на возможность поддержать порядок в провинции, он ответил совсем спокойным тоном, что за Москву и Петербург он совсем уверен, но считает, что и в губерниях не случится ничего особого, тем более, что из самой Думы до него доходят голоса, что много количество людей начинает в том месте осознавать, какую страшную игру затеяли народные представители, и в числе главарей кроме того кадетской партии имеется такие, каковые далеко не прочь от того, дабы их распустили, поскольку они начинают осознавать, что разбуженный ими зверь может и их самих смять в нужную 60 секунд.
Он просил меня лишь не сказать никому о его взоре на положение и, расставаясь, задал вопрос, может ли он рассчитывать на мою помощь, в случае, если на его долю выпадет тяжёлая часть нести и потом ответственность за дело. Из его слов я не имел возможности вывести заключения о том, был ли уже с ним какой-либо разговор по этому поводу и ответил ему лишь, что попавши на страду не по моей воле, я не собирается убегать по моей инициативе, но буду весьма радостен, в случае, если ему либо иному преемнику Горемыкина покажется, что для новых песен необходимы новые люди, а не те, привыкшие к иным условиям деятельности.
По окончании для того чтобы моего ответа Столыпин задал вопрос меня, может ли он сказать со мною в полной мере открыто и сохранять надежду на то, что вся отечественная беседа останется строго между нами, тем более, что она может и вовсе не иметь практического значения, и ему было бы совершению нежелательно, дабы у кого-либо сложилось представление о том, что он ведет какую-либо личную политику либо строить собственные предположения на каковые он никем не уполномочен.