Я бродил по коридору туда-сюда, пока не встретил шедшего навстречу коридорного с подносом в руках. На подносе стояла полная бутылка «Катти Сарк», ведерко со льдом и два стакана. Я посторонился и незаметно развернул за ним. Серебристый полированный поднос поблескивал отраженным светом плафонов. Коридорный ни разу не обернулся. Выставив подбородок, он шагал прямо ровной, уверенной походкой, что-то насвистывая. Я прислушался – увертюра из «Сороки-воровки», то место в начале, где вступают ударные. Коридорный был легко мастером художественного свиста.
Коридор был долгий, но больше мне никто не встретился. Наконец юноша остановился у одного из номеров и три раза тихо постучал. Через пара секунд кто-то отворил дверь, разрешив войти его. Я вжался в стенке, стараясь укрыться за находившейся в коридоре громадной китайской вазой, и начал ждать, в то время, когда он выйдет. Это был номер 208. Ну само собой разумеется, 208! Как я до сих пор не отыскал в памяти!
Юноша все не выходил. Я посмотрел на часы – стрелки не двигались, время как будто бы остановилось – и принялся изучать цветы в вазе. Страно свежие, они сохраняли запах, словно бы их только что срезали. Вероятнее цветы еще не увидели, что их окончательно оторвали от корней. Малюсенькая крылатая букашка забралась в сердцевину бутона красной розы с плотными толстыми лепестками.
Мин. через пять коридорный вышел. В руках у него ничего не было, подбородок так же, как и прежде торчал вперед. Он удалился тем же методом, что и пришел, и стоило ему скрыться за углом, как я уже стоял у двери. Затаив дыхание, напряг слух: не услышу ли чего. Но из номера не доносилось тишина, словно бы в том месте никого не было. Собравшись с духом, я постучал. Так же, как коридорный: негромко, три раза. Никто не отозвался. Мало подождав, ударил посильнее, снова три раза – опять без ответа.
С опаской взявшись за ручку, я развернул ее, и дверь тихо отворилась. В комнате стояла кромешная тьма, но узкая полоса света все-таки проникала через щелку в плотных занавесках, и, присмотревшись как направляться, возможно было различить очертания окна, дивана и стола. Да, в этом самом номере я был тогда с Критой Кано. Люкс: передняя, гостиная, за ней – спальня. На столике в гостиной смутно показывались бутылка «Катти Сарк», ведёрко и стаканы со льдом. В то время, когда я открыл дверь, пучок света из коридора ударил в серебристый металл ведерка, сверкнувший, как лезвие острого ножа. Я тихо ступил в разлитый по помещению мрак. В номере было тепло, в воздухе висел густой цветочный запах. Я прислушался, держась за ручку двери, дабы при чего сходу открыть себе путь к отступлению. Кто-то должен быть в номере. Кто-то попросил принести виски, лед, чашки и открыл дверь коридорному.
* * *
– Не нужно включать свет, – послышался женский голос из спальни. Я сходу определил его. Сказала та самая загадочная дама, которая донимала меня необычными звонками. Я отпустил дверную ручку и медлительно, на ощупь двинулся на голос через темноту. В задней комнате мрак был еще гуще, чем в гостиной. Остановившись в проеме между двумя помещениями, я приложив все возможные усилия старался что-нибудь рассмотреть.
Послышалось шуршание простыни, в темноте неясно мелькнула чья-то тёмная тень.
– Пускай будет мрачно, – проговорила дама.
– Отлично. Не будем зажигать свет, – сообщил я и прочно ухватился за дверной косяк.
– Ты один? – задала вопрос она как-то устало.
– Само собой разумеется. Я так и пологал, что встречу тебя тут. А если не тебя, то Криту Кано. Мне нужно знать, куда пропала Кумико. Так как все началось с твоего непонятного звонка. По окончании него словно бы ящик Пандоры открылся – стали происходить необычные вещи, друг за другом. В итоге провалилась сквозь землю Кумико. Для этого я и пришел ко мне. Один. Не знаю, кто ты такая, но у тебя имеется какой-то ключ к происходящему. Так как так?
– Крита Кано? – с опаской спросила дама. – Ни при каких обстоятельствах не слышала этого имени. Она что, также тут?
– Не знаю. Но я неоднократно тут с нею виделся.
Воздушное пространство в помещении был тягучим и спертым. Вдохнув его, я опять почувствовал густой приторный запах. Возможно, где-то стояла ваза с цветами. Они колыхались в том месте, во тьме. В источающем удушливый запах мраке я терял сообщение со своим телом. Казалось, я преобразовываюсь в маленькое насекомое, прокладывающее себе путь меж огромных лепестков. В том месте сладкий нектар, пыльца, ласковые волоски тычинок. Они ожидают вмешательства и моего вторжения, нуждаются в нем.
– Для начала хотелось бы определить, кто ты, – начал я. – Ты говоришь, что я тебя знаю. Но я никак не могу отыскать в памяти. Кто ты такая?
– Кто я такая? – повторила за мной дама, но без тени насмешки. – Знаешь, что-то выпить хочется. Налей-ка нам виски со льдом. Выпьешь со мной?
Выйдя в гостиную, я откупорил бутылку с виски, кинул лед в чашки и наполнил их. В потемках эта операция заняла у меня много времени. Со чашками я возвратился в спальню. Дама попросила поставить их на столик у изголовья кровати и сесть рядом на стул.
Я сделал, как было сообщено: один стакан поставил на столик и, держа в руке второй, уселся на обтянутый материей стул с подлокотниками, находившийся чуть в стороне. Глаза мало привыкли к отсутствию света, и я различил, как передо мной тихо шевельнулась тень. Дама, наверное, приподнялась в постели. В стакане звякнул лед. Я осознал, что она отхлебнула виски, и сам сделал глоток.
Она продолжительно ничего не сказала. Чем продолжительнее продолжалось молчание, тем посильнее, мне казалось, становился запах цветов.
– Ты в действительности желаешь знать, кто я? – задала вопрос дама.
– Для этого я ко мне и пришел. – Во мраке мой голос звучал каким-то неуютным эхом.
– Ты правда пришел выяснить, как меня кличут?
Вместо ответа я откашлялся. И снова увидел, что со звуком в данной комнате творится что-то необычное.
Дама пара раз встряхнула кубики льда в стакане.
– Ты желаешь знать мое имя, но я не могу тебе ничего сообщить. Тебя я знаю отлично, и ты меня также. Но я не знаю, кто я.
В темноте я покачал головой.
– Не осознаю, о чем ты. Хватит тайных. Скажи несложнее, мне необходимо что-то конкретное – то, за что возможно ухватиться, потрогать руками. Лом, дабы взламывать дверь. Вот что мне нужно.
Дама не легко набралась воздуха, и данный вздох, казалось, исходил из самой глубины ее сердца.
– Тору Окада, отгадай, как меня кличут. Но, нет. Не требуется ничего отгадывать. Так как имя мое ты уже знаешь. Нужно лишь отыскать в памяти. Отыщешь в памяти мое имя – тогда я смогу выйти из этого. И сумею оказать помощь тебе найти жену, твою Кумико. В случае, если желаешь отыскать ее, любым методом узнай мое имя. Это и будет лом, о котором ты сказал. У тебя совсем нет времени, дабы сидеть и ничего не делать. С каждым потерянным днем Кумико все больше отдаляется от тебя.
Я поставил стакан с виски на пол.
– Сообщи, где мы хотя бы находимся. И в далеком прошлом ты тут? Что ты тут делаешь?
– Тебе пора уходить, – нежданно заявила дама, словно бы придя в себя. – Если он застанет тебя тут, будет не хорошо. Он еще страшнее, чем ты думаешь. И может тебя убить. Правда. Он и на такое способен.
– Кто это – он?
Дама не отвечала, а я не знал, как себя вести. Все, приехали. Дальше дороги нет. В комнате повисла гробовая тишина – такая, что стало тяжело дышать. Голова горела. Может, из-за пыльцы? Ее маленькие крупинки, смешавшись с воздухом, пробирались вовнутрь, душили.
– Ну что, Тору Окада? – опять заговорила дама. Сейчас ее голос звучал в противном случае. Он поменялся мгновенно и сейчас как бы слился с вязким воздухом помещения. – Снова, возможно, желаешь меня потрогать? Тела моего желаешь? Всю зацеловать? Ты же знаешь – со мной возможно все, что лишь захочется. Я тебе ни в чем не откажу. Супруга… твоя Кумико… для того чтобы не может. А я все могу. Будешь на седьмом небе от счастья, на всегда запомнишь… Если ты…
Неожиданно раздался стук в дверь. Резкий и отчетливый, словно бы вколачивали гвоздь во что-то жёсткое, он зловеще раздался во мраке.
Появившаяся из темноты рука схватила меня за запястье.
– Ко мне, скоро, – тихо сказала дама. Опять постучали – два раза, с однообразной силой. Тут я отыскал в памяти, что, войдя, не закрыл за собой дверь.
– Ну, давай же. Тебе нужно уходить из этого. Имеется лишь один выход, – шептала дама.
Я двигался за нею, как будто бы на буксире, ничего не видя около. Кто-то медлительно поворачивал дверную ручку, – от этого звука холод побежал у меня по коже. В тот миг, в то время, когда черноту помещения прорезала полоса света, ворвавшаяся из коридора, мы вломились прямо в стенке. Она напомнила мне огромное, холодное и вязкое желе. Дабы эта масса не попала в рот, было нужно прочно стиснуть зубы. В этот самый момент до меня дошло: я же иду через стенке! Я прохожу стенке полностью, дабы перенестись из этого в какое-то второе место. И это меня нисколько не удивляет, как словно бы так и нужно.
Я почувствовал у себя во рту язык невидимой дамы. Теплый и мягкий, он двигался, обвивался около моего языка. Я вдыхал тяжелый запах цветочных лепестков. Внутри, где-то в паху, зародилось не сильный желание. Прочно зажмурившись, я поборол его в этот самый момент же почувствовал, как очень сильно горит правая щека. Необычно! Боли не было – лишь жжение. Откуда данный жар? Его источник где-то вовне либо он закипает в меня? Не знаю. Но не так долго осталось ждать все это провалилось сквозь землю: и язык, и запах цветов, и желание, и жжение на щеке. Я прошел через стенке и, открыв глаза, был по другую сторону – на дне глубокого колодца.
9. звезды и Колодец
•
Куда провалилась сквозь землю лестница
Перевалило за пять – небо уже посветлело, но я так же, как и прежде светло различал над головой массу звезд. Все было, как сказал лейтенант Мамия: в то время, когда сидишь на дне колодца, звезды видны кроме того днем. Они излучали не сильный свет, как редкие самоцветы в прекрасной оправе, – кусочек неба в форме четкой половинки луны.
В пятом либо шестом классе мы с друзьями как-то взобрались на гору и разбили палатку. Тогда-то я и заметил в первоначальный раз мириады звезд. Чувство было такое, словно бы небосвод вот-вот не выдержит их тяжести, расколется и упадёт на землю. Раньше, да и позже также, я ни при каких обстоятельствах не видел для того чтобы потрясающего звездного неба. Все уснули, а ко мне сон никак не приходил. Выбравшись из палатки, я лег на пояснице и начал разглядывать это великолепие. Иногда глубокую высь ярко прочерчивали падающие звезды. Я наблюдал, и понемногу мне становилось страшно. Небо! Какое необъятное и глубокое! Огромное и чужое, оно давило, окружало, охватывало со всех сторон. Раньше мне казалось, что у нас под ногами прочный монолит, что всегда был и постоянно будет. Вернее, я ни при каких обстоятельствах об этом не вспоминал. А в действительности Почва – просто-напросто каменная глыба, плавающая в каком-то закоулке космоса, мимолетное видение в масштабах Вселенной. Произойдёт что-нибудь с космической энергией, мгновенная световая вспышка – и на следующий день от данной штуки совместно со всеми нами и следа не останется. При взоре на это усыпанное звездами небо захватывало дух, и я никак не имел возможности прийти в себя от зыбкости существования и собственной ничтожности.
Смотреть утром на звезды со дна колодца – совсем не то, что с вершины горы, где над тобой бескрайняя звездная сфера. Тут я чувствовал, словно бы все мое существо прочно связано с этими звездами особенными нитями, протянувшимися через тесное окно. Между нами появилось что-то наподобие интимной близости: из мрака колодца, в котором я сидел, звезды раскрывались лишь мне одному, и никому больше. Что-то особое в них наделяло меня ответной силой и теплом.
Время шло, небо все больше насыщалось броским светом летнего утра, и звезды друг за другом стали меркнуть. Они медлительно растворялись в полной тишине, а я не отводя глаз следил за ними. Но все звезды с небосвода летнее солнце так и не стерло – пара самых броских настойчиво не желали меркнуть. К моей громадной эйфории – так как не считая иногда проплывавших в вышине туч я со собственного места имел возможность видеть лишь звезды.
Во сне у меня выступила испарина, и сейчас капельки пота стали остывать и холодить кожу. По телу пробежала дрожь. Пот напомнил о непроглядном мраке гостиничного номера и даме из телефона. В ушах все еще звучали ее слова – практически каждое слово – и стук в дверь; оставался и густой таинственный цветочный запах. И Нобору Ватая вещал с телеэкрана. Время шло, а эти ощущения не отступали и совсем не теряли четкости. В силу того, что это был не сон, подсказывала память.
Я проснулся, а правая щека так же, как и прежде горела. Сейчас к жжению примешивалась еще и не сильный боль, совершенно верно по коже совершили наждачной бумагой. Я надавил на заросшую щетиной щеку, но боль и жжение не проходили. В кромешной темноте колодца, само собой разумеется, нереально было осознать, что произошло со щекой.
Вытянув руку, я дотронулся до стены, ощупал ее пальцами. Ничего особого: обычная цементная стенки. Я осторожно постучал по ней кулаком. Никакой реакции – стенки была жёсткой и чуть мокрой на ощупь. Мне светло запомнилось необыкновенное чувство чего-то вязкого, охватившее меня, в то время, когда я проходил через нее. Как словно бы это в действительности было месиво из желатина.
Я пошарил в портфеле, извлёк фляжку и сделал глоток. Чуть меньще суток у меня во рту не было ни крошки. При одной лишь мысли об этом в животе сделались колики, но не так долго осталось ждать чувство голода стихло, уступив место какому-то глухому оцепенению. Опять поднеся руку к лицу, я совершил по колючему подбородку. Действительно, прошел весь день. Прошел, а на мое отсутствие, наверное, никто внимания не обратил. Ни одна душа, возможно, кроме того не увидела, что я куда-то делся. Провались сквозь землю я по большому счету с лица почвы, мир бы крутился себе дальше. Все так перепуталось, и светло было лишь одно: я никому больше не нужен.
Я опять поднял голову и посмотрел на звезды. Они наблюдали на меня, и удары сердца становились все спокойнее и спокойнее. И внезапно я отыскал в памяти про лестницу; протянув руку в темноту, пошарил по стенке колодца в том месте, где она должна была висеть, но ничего не нашёл. Стал пристально ощупывать стенке, обширно водя по ней руками. Нет лестницы. Она должна быть тут, на этом самом месте, но ее нет. Я сделал глубочайший вдох, подождал мало и, извлёкши из портфеля фонарь, зажег его. Лестница провалилась сквозь землю. Встав, осветил дно колодца, позже направил фонарь вверх. Луч света взбежал по стенкам, как ему было под силу. Лестница пропала. Меня прошиб холодный пот. Фонарь выпал из рук и, ударившись о почву, погас. Это определенно какой-то символ. И в данный миг мое сознание распалось, превратилось в кучку небольшого песка, что начал сливаться с окружающим мраком, растворяться в нем. Я окаменел, словно бы мое тело разом отключили от источника энергии. Меня накрыла полная пустота.
Это длилось, возможно, пара секунд, пока я не пришел в себя. Физические ощущения мало-помалу восстановились. Нагнувшись, я поднял фонарь, ударил по нему раза два и опять включил. Он зажегся сходу. Нужно успокоиться, собраться с мыслями. Нечего психовать и дергаться. Все равно не окажет помощь. В то время, когда последний раз я контролировал лестницу? День назад, среди ночи, именно перед тем, как уснуть. Проверил и заснул. Совершенно верно! А до тех пор пока дремал, лестница провалилась сквозь землю. Кто-то утянул ее наверх. Прощай, моя лестница.
Отключив фонарь, я прислонился к стенке. Закрыл глаза. В этот самый момент же почувствовал, как хочется имеется. Голод накатился откуда-то издали, как волна, беззвучно пробежал по телу и без того же негромко удалился. Волна ушла, опустошив меня, как выпотрошенное чучело. Но первая паника миновала, а с ней прошли отчаяние и страх. Необычно – сейчас я испытывал что-то наподобие смирения.
* * *
Возвратившись из Саппоро, я обнял Кумико и принялся утешать ее. Она была растеряна и не имела возможности скрыть неловкости. На работу не отправилась – забрала отгул.
– Эту ночь я совсем не дремала, – проговорила она. – Осознаёшь, в тот сутки все так совпало – прием в поликлинике и моя работа… Вот я и решила все сделать сама. – Кумико всхлипнула.
– Все кончилось, – сообщил я. – Мы уже столько с тобой об этом говорили. Что сейчас сделаешь? Давай о чем-нибудь втором, так будет лучше. Забудем об этом. Забудем – и все. Ты беседовать по телефону, что желаешь мне что-то сообщить.
Кумико тряхнула головой.
– Нет, ничего особого. Ты прав. Забудем.
Мы стали жить, приложив все возможные усилия стараясь избегать бесед об аборте. Давалось это с большим трудом. Сидим, говорим о чем-нибудь совсем втором – и внезапно вдруг замолкаем. По выходным довольно часто ходили в кино. В темноте зала пробовали сосредоточиться на фильме, но думали совсем не о кино либо по большому счету отключались. Я знал, что у сидящей рядом Кумико – совсем другие мысли. Практически физически ощущал.
По окончании кино мы шли куда-нибудь выпить пива либо перекусить, не зная подчас, о чем сказать между собой. Так длилось полтора месяца – продолжительные полтора месяца, пока Кумико не сообщила:
– Послушай, давай кинем дела и махнем на следующий день куда-нибудь вдвоем? Сейчас четверг, отдохнем до воскресенья. Обязан же у людей хоть когда-нибудь быть отпуск!
– Само собой разумеется, лишь я не уверен, что у нас в конторе кто-нибудь знает это слово, – засмеялся я.
– Сообщи им, что заболел. Что у тебя сильный грипп либо что-нибудь в этом роде. И я сообщу то же самое.
Мы сели в поезд и укатили в Каруидзаву [[47]]. Кумико сказала, что ей хочется куда-нибудь в тишину, в горы, дабы в том месте возможно было гулять какое количество захочешь, – вот мы и выбрали это место. В апреле в Каруидзаве не сезон, в отелях пусто, большая часть магазинов закрыто, но для нас это было то, что необходимо. Мы лишь и делали, что гуляли с утра до вечера, ежедневно.
* * *
Пригодилось полтора дня, дабы Кумико скинула это оцепенение. Сидя рядом со мной в гостиничном номере, она проплакала практически два часа. А я прочно обнимал ее и не сказал ни слова.
Затем Кумико понемножку, словно бы вспоминая, начала говорить. Как проходила операция. Что она пережила. Об охватившем ее остром эмоции потери. О том, как одиноко ей было, пока я ездил на Хоккайдо, и о том, что она не решилась бы на то, что сделала, если бы не это одиночество.
– Я ни о чем не жалею, – сообщила она наконец. – Так как другого выхода не было. я точно знаю. Знаешь, что тяжелее всего? Что я желаю все тебе поведать, все, что ощущаю, – и не могу.
Кумико немного подняла рукой волосы.
– Я от тебя ничего не скрываю, поверь. Когда-нибудь поведаю. Ты – единственный, кому я могу это поведать. Но лишь не на данный момент. До тех пор пока я не могу выразить это словами.
– Это как-то связано с прошлым?
– Нет-нет.
– Торопиться некуда. Поведаешь, в то время, когда сможешь. Времени у нас куры не клюют. Сейчас я с тобой, не переживай, – сообщил я. – И запомни: все твои дела и заботы, что бы то ни было – это все мое. Можешь не тревожиться.
– Благодарю. Как здорово, что мы совместно.
Выяснилось, но, что времени у нас не так много, как я думал. Чего же не имела возможности выразить словами Кумико? И не связано ли это как-то с ее исчезновением? Может, я не утратил бы ее, в случае, если б добился тогда, дабы она мне все поведала. Но, поразмыслив мало, я сообщил себе: «Нет! Все равно ничего бы не вышло». Так как Кумико сказала, что никак не имеет возможности подобрать необходимые слова. Выходит, это было выше ее сил.
* * *
– Эй, Заводная Птица! – Меня звучно кликала Мэй Касахара. Через дрему мне почудилось, что я слышу ее голос во сне, но это было наяву. Подняв голову, я встретился с ней мелкое лицо, маячившее высоко вверху. – Эге-ге! Заводная Птица! Ну же! Я знаю, что ты в том месте. Отзовись!
– Тут я.
– Ну, дела! Что ты в том месте делаешь?
– Думаю.
– Не осознала. А для этого непременно в колодец нужно лезть? Несложнее ничего придумать запрещено?
– Но тут возможно сосредоточиться. Мрачно, прохладно, негромко.
– Ну и как дела?
– Да не весьма. Вообще-то я тут первый раз.
– А думается как? Лучше?
– Я пока не разобрал. Опыт лишь начался.
– А ты увидел, Заводная Птица, что твоя лестница пропала?
– Как же, как же. Увидел.
– Ты знал, что это я ее извлекла?
– Нет, не знал.
– А на кого ты поразмыслил?
– Да ни на кого, – открыто сообщил я. – Не знаю, как сообщить, но мне это не приходило в голову – что кто-то забрал лестницу. Сообщить по правде, я поразмыслил, что она просто исчезла – и все.
Мэй помолчала.
– Легко провалилась сквозь землю, – проговорила она с опаской в голосе, словно бы в моих словах была какая-то заумная ловушка. – Легко провалилась сквозь землю… Это что может значить? Ты желаешь заявить, что она забрала… и пропала куда-то?
– Возможно.
– Знаешь, Заводная Птица, я уже тебе сказала, но ты правда необычный юноша. Таких чудиков еще поискать. Осознал?
– Я бы не сообщил.
– С чего же ты тогда забрал, что лестницы смогут исчезать сами по себе?
Я прижал ладони к лицу, пробуя сосредоточиться на беседе с Мэй.
– Значит, это ты ее извлекла?
– Само собой разумеется, я, – ответила Мэй. – Имел возможность бы и додуматься. Подкралась ночью и вытянула.
– А для чего?
– День назад я пара раз к тебе заходила. Желала позвать снова совместно поработать. Тебя не было. Заметила на кухне твою записку и начала ждать. Сидела-сидела, не дождалась. Тогда я поразмыслила, может, ты опять у закинутого дома отираешься. Прихожу – колодец наполовину открыт и в него спущена лестница. Мне и в голову сперва не пришло, что ты сидишь тут, на дне. Я поразмыслила, что лестницу покинул какой-нибудь рабочий либо еще кто-то. Вот и сообщи: имеется еще на свете люди, каковые, дабы поразмыслить, лезут в колодец и сидят в том месте?
– Что ж, ты права, пожалуй, – был должен признать я.
– Ночью тихо смоталась из дома и снова отправилась к тебе, но тебя все не было. В этот самый момент до меня дошло: а не ты ли забрался в колодец? Мне в голову не приходило, чем в том месте возможно заниматься, но ты так как самую малость того… Я и двинула опять к колодцу, вытащила лестницу. А ты сдрейфил, возможно?
– Есть немного.
– А что ты в том месте выпиваешь и ешь?
– Воды есть немного. Еду я не брал. Вот лишь три лимонных карамельки…
– И в далеком прошлом сидишь?
– Со вчерашнего утра.
– Ты, возможно, голодный?
– Пожалуй.
– А с этим делом… ну, отливаешь ты как?
– Обхожусь. Я же практически не выпиваю и не ем, так что это не неприятность.
– А знаешь, Заводная Птица, поскольку ты можешь в том месте погибнуть, в случае, если я захочу. Не считая меня, нет человека, который знает, где ты. Лестницу я запрятала. Осознаёшь? Стоит мне уйти из этого – и тебе кранты. Кричи не повышай голос – все равно не услышат. Кому в голову придет, что ты тут сидишь? Никто кроме того не увидит, что ты пропал. На работу не ходишь, супруга сбежала. В случае, если кто и обратит внимание, что ты пропал, будет уже поздно – к тому времени ты дашь финиши, а также тела твоего не отыщут.
– Все верно. Твоя воля – и мне финиш.
– Ну и как тебе это?
– Ты меня напугала, – сообщил я.
– Что-то по твоему голосу не похоже.
Я все тер ладонями щеки. Вот они – щеки и руки. В темноте их не видно, но все до тех пор пока на месте, мое тело еще тут.
– Возможно, до меня еще как направляться не дошло.
– Но до меня дошло, – заявила Мэй Касахара. – Оказывается, человека на тот свет послать значительно несложнее, чем думается.
– Ну, это еще от метода зависит.
– Несложнее, несложнее. Вот достаточно тебя тут покинуть – и все. Ничего и делать не нужно. Ты лишь представь, Заводная Птица! Как ты будешь мучиться в темноте, понемногу загибаться от жажды и голода. Это будет нелегкая смерть.
– Это уж совершенно верно, – отозвался я.
– Ты, наверное, мне не веришь. Думаешь, на такую жестокость я не может?
– Не знаю. Верю либо не верю – не в том дело. Все возможно. Вот что я думаю.
– «Возможно…» Я не об этом говорю, – сказала она ледяным тоном. – Вот что! Мне хорошая идея пришла в голову. Коли уж ты в том направлении думать залез, может, оказать помощь тебе еще больше сконцентрироваться?
– Как? – задал вопрос я.
– А вот так! – С этими словами Мэй Касахара хорошо задвинула половинку крышки колодца, которая оставалась открытой. Наступила полная, непроглядная тьма.
10. Мэй Касахара о эволюции и смерти
•
Не от мира этого
В кромешной тьме я скорчился на корточках на дне колодца. Со всех сторон меня окружало ничто – единственное, что возможно было рассмотреть. Я сделался частью этого ничто. Закрыв глаза, слушал, как бьется сердце, бежит по жилам кровь, как, подобно кузнечным мехам, трудятся легкие, как уменьшаются в спазмах требующие пищи скользкие внутренности. В этом ужасном мраке каждое перемещение, любой удар пульса неестественно звучно отдавались в голове. Да, это мое тело, моя плоть. Но из-за темноты все ощущалось с натурализмом и небывалой остротой.
Сознание понемногу покидало собственную физическую оболочку.
Мне начало казаться, что я – Заводная Птица, лечу по летнему небу, усаживаюсь на ветку какого-либо громадного дерева и начинаю заводить механизм этого мира. В действительности, в случае, если птица куда-то девалась, обязан же кто-то делать ее работу – крутить эту штуку. В противном случае пружина ослабнет и правильное, налаженное устройство в итоге остановится. Весьма интересно: не считая меня, никто, наверное, не увидел, что Заводная Птица провалилась сквозь землю.
Я попытался издать горлом что-то похожее на крик Заводной Птицы, но ничего не вышло. Какой-то тщетный неприятный скрежет – таковой получается, в то время, когда неровные, шершавые поверхности трутся приятель о приятеля. Нет, так кричать может лишь Заводная Птица. Лишь она может заводить пружину отечественного мира так, как необходимо.
Птица из меня оказалась плохая – безголосая и ни на что не талантливая. И все же я решил полетать по летнему небу. Выяснилось, это совсем не тяжело – поднимаешься в атмосферу, а в том месте маши себе крылышками под нужным углом да смотри за высотой и курсом. Мое тело мгновенно приспособилось к полету – я парил вольно, без всякого труда, глядя на землю с высоты, привычной для Заводной Птицы. Надоедало летать – усаживался на ветку и через зеленую листву рассматривал крыши домов и дороги, снующих туда-сюда людей. Жизнь шла своим чередом. Жаль лишь, я не имел возможности видеть со стороны самого себя – так как мне ни разу не довелось встретить Заводную Птицу, да и как она выглядит, я не знал.
Я пробыл в птичьем виде довольно продолжительное время. какое количество – не знаю. Не смотря на то, что толку от этого ровным счетом никакого не было. Летать, само собой разумеется, занятие приятное, но какое количество возможно? Так как у меня еще остались кое-какие дела в моем чёрном колодце. И из Заводной Птицы я снова стал самим собой.
* * *
Мэй Касахара опять показалась у колодца днем, в четвертом часу. В то время, когда она откинула половинку крышки, сверху хлынул поток света – лучи ослепительно броского послеполуденного солнца. Я зажмурился и опустил голову, дабы привыкшим к темноте глазам не было больно. Стоило лишь поразмыслить о ярком свете в том месте, наверху, как от слез защипало в носу.
– Эй, Заводная Птица! – раздался голос Мэй. – Ты живой еще, Заводная Птица? Отзовись!
– Живой, – сообщил я.
– Проголодался, возможно?
– Есть немного.
– Лишь «мало»? Значит, до голодной смерти тебе еще далеко. Без еды, в случае, если имеется вода, люди не скоро умирают.
– Возможно, – ответил я. Гулко отдаваясь в колодце, мой голос звучал весьма неуверенно – видно, эхо многократно усиливало любую интонацию.
– Этим утром я разузнала кое-что в библиотеке, – продолжала Мэй. – Почитала про голод и жажду. Знаешь, Заводная Птица, один человек прожил совсем без еды, на одной воде, двадцать один сутки. Действительно, это было в далеком прошлом, в РФ, на протяжении революции.
– Да ну? – сообщил я.
– Вот уж помучился.
– Да уж возможно.
– Он выжил, но у него выпали все волосы и зубы. Все до одного. Выжить-то выжил, но вот уж кому не позавидуешь.
– Это совершенно верно.
– Не смотря на то, что возможно нормально жить без зубов и без волос. Приладил приличный парик, засунул порядок – и зубы.
– Также правильно. Тем более зубные протезы и парики на данный момент значительно лучше, чем в то время, когда была революция в РФ. Так что сейчас, может, будет полегче.
– Послушай, Заводная Птица? – проговорила Мэй, откашлявшись.
– Что?
– Вот если бы люди жили всегда и ни при каких обстоятельствах не умирали… ну, не теряли сил, не старели, не болели и имели возможность жить на этом свете в любой момент, стали бы они так же без шуток ко всему относиться, как мы на данный момент? Так как мы все – кто больше, кто меньше – о чем лишь не думаем! Философия, психология, логика… Религия какая-нибудь, литература… Не было бы данной самой смерти, может, не расплодилась бы вся эта заумь – мысли, идеи? Другими словами…
Нежданно Мэй прервала собственный монолог. До тех пор пока она молчала, это ее «другими словами» висело в затопившем колодец мраке, как оторвавшийся недовысказанный осколок мысли. Может, ей расхотелось продолжать либо пригодилось время, дабы обдумать сообщённое. Я без звучно, не поднимая головы, ожидал, в то время, когда Мэй опять заговорит, в этот самый момент внезапно до меня дошло, что она легко может меня убить – было бы желание. Притащит откуда-нибудь камень побольше и скинет на меня. Повторит эту операцию пара раз – и привет…
– Другими словами… мне думается, люди знают, что когда-нибудь погибнут, и потому не смогут не вспоминать серьезно, для чего живут на этом свете. Так как так? Какой суть думать о жизни, в то время, когда знаешь, что будешь существовать всегда? Какая в этом необходимость? Да в случае, если б и была такая потребность, все бы как рассуждали? «Времени еще навалом, позже как-нибудь поразмыслю». Но «позже» возможно поздно. Думать нужно прямо на данный момент, сию 60 секунд. Может, на следующий день вечером меня грузовик переедет, а ты, Заводная Птица, денька через три уже будешь лежать в колодце мертвый от голода. Ясно? Нет человека, который знает, что может произойти. Исходя из этого смерть совсем нужна для отечественной эволюции. Вот так! Смерть – это что-то броское и огромное, и чем оно бросче и больше, тем посильнее у народа крыша едет от всех этих мыслей.
Мэй помолчала.