сообщу; свысока кину им. При данной мысли о том, что предстоит на следующий день, мне жить не хочется! – Мужайтесь,
мужайтесь, Елена Львовна! Необычно, что кроме того на данный сумрачный безрадостный дом имели возможность падать золотые лучи зимнего
солнца, отправляемого равняется на праведных и неправедных! Солнце на этом жилище темноты, прибежище ужасных
рептилий! Она стояла и наблюдала на данный дом. «Мама сказала, что в университете они просматривали, бывало, перед
экзаменом молитву на умягчение злых сердец: «Помяни, Господи, царя Давида всю кротость его», – но я не могу
молиться! Нет во мне ни восхищения, ни воодушевления, как в Асе. В любой момент пустота в сердце и в любой момент эта идея, что
окружающие считаю меня лучше, чем я имеется в действительности. А ведь я еще ничего, совсем ничего нехорошего не сделала!
Отчего же мне думается, что кончу я как-то весьма трагично либо преступно? Как довольно часто, просыпаясь, я говорю себе:
«Этого еще нет; ничего нет! Я еще чистая; я еще могу наблюдать всем в глаза», – в этот самый момент же идея: «Еще нет, но будет!
И от этого не уйдешь!» Возможно, сейчас начало этого ужасного финиша? Что, в случае, если я выйду из этого строения
завербованным агентом, предателем? Мама не увидела, что в то время, когда я целовала ее, уходя, я чуть не плакала.
Господи, будь ко мне милостив! Помяни не царя Давида, а мою кротость и маму ее!» И подошла к дверям… – Ну, что
же? какое количество вы еще станете думать? Уже битых три часа мы с вами толкуем и все не можем столковаться.
Отвечайте: согласны? – Я уже вам ответила: предательницей я быть не могу! – Как вы любите громкие, ничего не
значащие слова, которых позже сами же пугаетесь. К чему наклеивать ярлыки! Каждую вещь возможно разглядеть с
различных сторон. Заберём пример: должно случиться наступление на мирный дом, где дети, дамы; вам случайно
это делается известно – так как вы сочтете же своим долгом сигнализировать милиции? Либо второй пример: во
время империалистической войны в РФ орудовали германские шпионы, в Германии – русские, обе стороны собственных
вычисляли храбрецами, чужих – подлецами. Что вы на это сообщите? – Это… это совсем второе! Это… за Отчизну! – А у нас –
за рабоче-крестьянское государство, первое и единственное в мире. Какая же отличие? – Громадная, большая
отличие. Нет, не могу. – Заладили одно да и то же. Ну, не имеете возможность, так сидите тут еще три часа, еще поразмыслите. – Я
больше не могу оставаться тут, не могу. Я пришла к вам в одиннадцать, а на данный момент четыре. Меня ожидает мать, она
будет тревожиться, она не знает, где я. – Вы что, смеетесь, гражданка? Какое нам дело до какой-то матери? Для
нас существуют только интересы страны. Сидите. Часа через три я приду, в случае, если успею. В противном случае так на следующий день. – Что вы?
Как на следующий день? Разве возможно не возвратиться к себе на ночь? Я не могу, уверяю вас, не могу! Отпустите меня поскорей,
пожалуйста. – Вы что же, не осознаёте, где находитесь, гражданка? Тут ваши «пожалуйста» и «мамаша
волнуется» не окажут помощь. Подпишите согласие сотрудничать – тогда будем говорить как хорошие приятели, а не
хотите – пеняйте на себя. Я рад оказать помощь вам и вашей матери, вы сами этому мешаете. – Но вы предлагаете
мне подлость, я не могу пойти на это. – Сообщите, какая самоуверенность! Говорит, как будто бы полноправная
гражданка! Как словно бы мы не знаем, что вы за птичка: перепелочка недострелянная; ну, да ничего, дострелим!
Видите эту бумагу? Это приказ о вашем аресте. Мне глава в далеком прошлом велит вас задержать, но я вас жалею за
юность, все ожидаю, что одумаетесь. Ну, а нет – дам движение приказу. какое количество мне еще с вами валандаться? Запрячу
вас, куда Макар телят не гонял: огепеу может все! Штрафной концлагерь! Под конвоем копать почву! Ходить
станете под номером! Руки назад! А мать вашу в второй такой же! Осознали, наконец? Согласны сейчас? – Не знаю…
не знаю… Боже мой, какая я несчастная! – От вас зависит. Имеете возможность кроме того весьма радостной стать. Вы юная,
увлекательная, оденетесь, с отечественными ребятами на вечера ходить станете, на курорт отправитесь, работу получите, – он
сладко улыбнулся. – От вашей работы горько станет. Лучше повеситься, чем трудиться с вами. – Я вас ко мне не кличу.
Станете трудиться по профессии. Я вам уже присмотрел место рентгенотехника. – Место рентгенотехника? Да
как же? Меня так как на биржу не берут. – Коли я говорю, значит будет место. Никакой биржи нам не нужно. на следующий день же
получите направление. Валяйте, подписывайте! Чего вы опасаетесь? Я вам самые легкие, безвредные обязательства
подберу. Вынуждать показания у вас никто не планирует. Клеветать на людей вас не вынудят. Вы имеете возможность десять
раз прийти с известием, что ни за кем ничего не увидели. Нет так нет – лишь и всего. По рукам, что ли? Она
молчала. – Имеется такое? Согласны? Снова молчите? Решайте, линия забери! В лагерь либо на работу? Ну? Она закрыла
лицо руками. – Устраивайте на работу, согласна. С тем лишь, чтобы без вымогательства. И еще условие: за
родными я следить отказываюсь, даю предупреждение. А но, за ними подметить нечего. Я на работе лишь буду
следить и, в случае, если что увижу, сама приду и сообщу, вы меня не вызывайте. – Хорошо, хорошо, договоримся. Вы заметите
сами, как с нами отлично трудиться, нужно лишь начать. Еще как довольны станете! Вам тайную кличку
придумать направляться. Необходимо что-то красивое, экзотическое… Гвоздика, либо тубероза, либо олеандра. оптимальнее
гвоздика. Так вы и подписывать собственные сообщения станете. До свидания, товарищ Гвоздика… чуть не сообщил
мадемуазель Гвоздика. И не забывайте: никому ни слова, если не хотите попасть в лагерь. Зинаида Глебовна уже
больше полутора часов стояла на лестнице и, заметив, наконец, дочь, ринулась ей навстречу с тревожными
восклицаниями. – Покинь, мама, не расспрашивай, позже растолкую. Я весьма устала. Она вошла в помещение и ринулась
в постель. Зинаида Глебов на пара мин. постояла над ней. – Девочка моя, сообщи мне лишь… – неуверено начала
она. – Ах, мама, не расспрашивай! Ну, один раз в жизни не расспрашивай! Накрой меня, мне холодно. Зинаида
Глебовна укутала ее пледом и присела на край постели на кованом сундуке. – У тебя не болит ли головка,
Стригунчик? – Да, да, болит, весьма болит. Не говори со мной, мама, не расспрашивай. – Дорогая моя! Как могу
я не расспрашивать? Ты возвратилась измученная, на тебе лица нет; тебя не было шесть часов, и ты желаешь, дабы я
тебя не расспрашивала? Не злись на собственную маму… Сообщи мне лишь, где ты была? Возможно, что-нибудь
произошло? Возможно, тебя… мужик… Леля приподнялась. – Ах, да! В действительности! Ты имела возможность предположить,
имела возможность испугаться! Я бессердечна к тебе, как в любой момент. Ничего для того чтобы, мама, не произошло, я – цела. А лишь… видишь
ли… снова неудача: я ходила условиться в одну поликлинику… сохраняла надежду… прождала заведующего… и ничего не
вышло. И вот от всего этого у меня голова разболелась. Зинаида Глебовна перекрестилась. – Ну, слава Всевышнему, слава
Всевышнему, Стригунчик, что лишь это! Дремли. А я отправлюсь простирну твою блузку. Она вышла было, но через пара мин.
опять немного открыла дверь. – Что ты, мама? – Еще не дремлешь, Стригунчик? Пришел Олег Андреевич: я сообщила ему, что у
тебя болит головка, но он просил все-таки передать тебе, что пришел. Леля пара мин. молчала. – Попроси
его войти, мама, и покинь нас. Нам нужно обсудить один замысел, это – сюрприз… попроси, мама. Она села в постели,
поджав ножки и зябко кутаясь в плед. Лихорадочно блестящие глаза опустились, встретив его взор, и это
показалось ему недобрым знаком. – Олег Андреевич, я высидела у следователя шесть часов. Я держалась, сколько я
имела возможность. Я не желаю лукавить с вами: в итоге, я не устояла. Он припугнул мне штрафным концлагерем и
разлукой с мамой. Я через чур была запугана и… дала согласие информировать… не о собственных, о чужих, само собой разумеется. Дала согласие
лишь на словах, очевидно, я не погублю ни одного человека. Я желаю вас просить никому не сказать об этом и
самому не наблюдать на меня как на шпионку. Неужто мне нужно обосновывать, что я скорее погибну, чем перескажу не смотря на то, что
бы одно слово Аси, ваше либо Натальи Павловны! Надеюсь, вы во мне не сомневаетесь? Он наблюдал на нее, кусая
губы. – Олег Андреевич, вы ненавидите меня сейчас? – Нет, нет, Елена Львовна! У них в лапах устоять непросто. Я
лишь вечно вас жалею. Вы на данный момент попали в весьма тяжёлое положение. – А возможно, не так уж страшно? Я
дала согласие трудиться на весьма определенных условиях: следить я буду лишь на работе… – Как на работе? – Ах,
да! Я еще не сообщила: он давал слово мне место рентгенотехника, у меня будет работа в поликлинике, настоящая честная
работа, лишь дают ее мне с условием, что я буду… буду информировать. Но, потому, что мне обещано не шантажировать
показаний, я могу отвечать, что ни за кем ничего не увидела. А как-нибудь в один раз, чтобы отвязаться, выберу кого-
нибудь из их же среды, махрового партийца либо гепеушника, и на него наплету – на для того чтобы, которому ничего за это
не будет. Другого выхода у меня не было! – Елена Львовна, вы все еще не осознали, с кем вы станете сейчас иметь
дело: для них не существует условий, вам опять и опять будут угрожать все тем же концлагерем. Вы продемонстрировали собственную
слабость, и сейчас вас в покое уже не покинут, я так как вас давал предупреждение! Они, само собой разумеется, будут потребовать показаний
о всех тех людях, с которыми вы видитесь. Из вас, как клешнями, будут вытягивать эти показания. Вас будут
контролировать, вам будут подкидывать беседы… Понимаете поговорку: «Коготок увяз – и всей птичке пропасть»? –
Птичке? Он также назвал меня птичкой, недострелянной перепелкой. «Дострелим», – сообщил он. – Бедное вы дитя! –
сказал Олег с глубокой мягкостью в голосе и забрал ее руку. – Олег Андреевич, поскольку вы верите, не правда ли,
верите, что ни при каких обстоятельствах ни вас, ни Асю… что я неспособна на это… верите? Вы не станете остерегаться меня? В случае, если я это
увижу, я… я… Он ни при каких обстоятельствах не слышал таких нот в ее голосе, таких усталых, неисправимых, безрадостных… Все лицо
ее как словно бы осунулось. – Я верю в чистоту ваших намерений, Леля. Верю, что вы всей душой попытаетесь этого
избежать, но… Чем дальше, тем будет тяжелее! Остерегаться вас я, само собой разумеется, не буду. Вам уже известно обо мне
все. Что же сейчас имел возможность бы я скрывать? Леля, я не за себя опасаюсь: вы должны не забывать, что на мою жизнь опираются
четыре вторых. Зинаида Глебовна, которая вошла в помещение, положила финиш этому беседе. Они простились. –
Стригунчик, ты с утра не ела, принести тебе супцу? – Нет, мама, благодарю. Я устала, я так устала! Я, думается, буду
больна. Ночь такая долгая, долгая… Разреши мне заснуть.
Глава двадцатая
– Товарищ Казаринов, у меня к вам воротиле. Не войдете ли ко мне на 60 секунд? – Вячеслав окликнул Олега,
выходившего из помещения Нины. Юные люди сели друг против друга и с 60 секунд без звучно замечали один другого с
эмоцией все той же симпатии, которая возрастала с каждой встречей, наперекор всем классовым установкам. –
Какое же дело? Располагайте мной, Вячеслав. Я перед вами в долгу. За что? Уж это знаю я. И, видя, что парень
мнется, Олег прибавил: – Я не болтлив. Никому ничего не передам. И сам не имею привычки задавать вопросы.
Вячеслав сконфуженно пробормотал: – Бегает ко мне с вашей женкой подружка… И опять умолк, теребя собственную в любой момент
всклокоченную шевелюру. – Совсем правильно, Леля Нелидова. Она и моя Ася – двоюродные сестры. – Значит, и
она из господ? Так я и поразмыслил. Эх, жаль! Женщина весьма уж располагающая, стройненькая, что твоя осинка, и
кудерявая, и бойкости данной черезмерной нет, вот как сейчас у большинства… – Желаете, я познакомлю вас? – задал вопрос Олег.
– Не то что познакомить… Мы с ней уже ровно бы и привычны… А устройте вы мне, Казаринов, случай куда-нибудь с
ней пойти… да поболтать… Выручите по-товарищески… – С наслаждением, Вячеслав. Лишь для начала отправимся
дружно. На этих же днях я что-нибудь организую, как словно бы бы случайно. Имеете возможность положиться на меня.
Незаметно и слово за вас замолвлю, а дальше уж от вас будет зависеть… И он тут же поразмыслил, что попытка
кончится, само собой разумеется, неудачей: женщина не захочет посмотреть поглубже и за сермяжными манерами не рассмотрит
благородства данной юный души. Сословные предрассудки, которым он первый платил дань, показались ему на
данный раз мелки и ошибочны. Данный метр годился все-таки не для всех! Его самого поразила эта идея. – А кто
родители ейные? – угрюмо задал вопрос Вячеслав, думавший, по-видимому, над тем же. – Папа – адъютант высокой
особы, дедушка – гвардейский полковник, второй дедушка – сенатор. Сейчас бедствуют, очевидно, и она, и мать, – прибавил
Олег не без умысла. – А что же такое? Олег изложил кратко злоключения Лели, которую на другой же сутки по окончании
несчастного собрания отчислили вовсе, кроме того от стажерства. – Да как же так оказалось у них в месткоме? Уж не
сводились ли какие конкретно индивидуальные счеты? Это так как перегиб явный, – сообщил Вячеслав. – Перегиб! – жестко улыбнулся
Олег. – Хорошее это у вас, у партийцев, словечко! Эргономичное! Им возможно растолковать все: разорение хутора,
истребление семьи, сровненную с почвой Иверскую, затравленных ученых – таких, как Платонов и Тарле. Жаль, что
у Царского правительства не было в запасе для того чтобы словечка, – за счет перегиба так как возможно было бы отнести и
«Ленский и» кровавое воскресенье расстрел! Перегиб – и все тут! Как вы полагаете, а? Вячеслав был легко
озадачен и не нашелся, что сообщить. – Я все время разыскивал одну привычную семью и лишь сравнительно не так давно напал на
след, – желчно продолжал Олег. – Глава семьи – преступник, не заслуживающий снисхождения, потому что он – редактор
«Нового времени» и учитель князей, с ним не поцеремонились – расстрелян! Но вот семья…
Старший сын – семеновский офицер, мой ровесник – расстрелян! Дочь совершила год в заключении и в настоящее
время выслана в Сибирь; младший сын от страха репрессий отрекся от своих родителей, «отмежевался», как принято это
именовать в коммунистической морали; а мать… ну, а мать по окончании всего, что на нее обрушилось, ринулась из окна
полгода тому назад… разбилась намертво. Как вам думается, не было ли тут «перегиба»? Вымещать на семьях! Да
это водилось лишь во времена Иоанна Сурового! Революционеры из «Народной воли» а также сами коммунисты,
трудясь в подполье, ни при каких обстоятельствах не опасались за детей и родителей. Папа Ленина до дня революции оставался на
национальной работе и был глубокоуважаем наподобие. А декабристы? Вы, само собой разумеется, слышали о декабрьском восстании:
полки на площади столицы, Каховский стреляет в самого императора… Пять человек повешено. А нутка, в случае, если б
такое восстание разразилось сейчас? За никому не известное, недоказанное вредительство расстреливают
пачками, что же было бы, в случае, если б события достигли размеров декабрьского бунта? Я со стороны матери потомок
декабриста, и вот та репрессия, которую я с детства привык вычислять ожесточённой, думается мне пустяшной, не стоящей
внимания по окончании всего, что мне было нужно видеть за последние годы. Концентрационные лагеря для жен
важных работников – слышали вы что-нибудь подобное в царской России? Ни одна из жен декабристов не
была репрессирована. Я не удивлюсь, в то время, когда заявят армейским преступником меня, и в случае, если в один прекрасный день
армейский трибунал вынесет смертный решение суда князю Дашкову – активному белогвардейцу – я отыщу его в полной мере
заслуженным. Но, в то время, когда меня травят как Казаринова, что отбыл семь с половиной лет лагеря за то лишь, что
не выдал товарища, и в то время, когда я знаю, что при расправы со мной будут всячески преследовать и мучить до
последнего вздоха мою моего ребёнка и жену, – я не могу не думать, что ваш коммунизм -кровавое пятно в истории
России. И вы уверяете наряду с этим, что показываете путь к счастью и прогрессу, вы?! И он остановился. – Весьма здорово
вы рассказываете, Казаринов. Слова у вас так и льются. И все-то во вред отечественному строю! Страшный вы человек, как
пораскинешь разумом! Террор не по вкусу вам? Лес рубят – щепки летят, товарищ Казаринов, а рубить-то его нужно.
Не устрой мы красного террора – не устоять Советской власти. помещики и Капиталисты всех государств рады нам
наступить на горло, а в вредителей и нашего Союза врагов – не пересчитать! Вы, поди, лучше меня их понимаете.
Кому неохота от своих привилегий отказываться – мы тому как красная тряпка. Моего прадеда помещик в карты
проиграл. Меня наверно не проиграют. Я обучаюсь, тружусь, никому кланяться не обязан. Тяжёлые бытовые условия? Ну,
что ж! Мы этого не опасаемся, пускай тяжёлые! на данный момент переломный период: трудности появляются из-за крестьянского
саботажа. Мысль колхозных хозяйств – одна из величайших идей в мире! Вот победит колхозный строй, и заметите,
как расцветет отечественный Альянс! А на данный момент – период становления. Деревня ропщет по причине того, что не знают люди сложности
момента, не видят дальше собственного носа. А спросите-ка их: желают ли они возвращенья царского режима? Пускай им
вернут белые булки, возы муки, капусты и вёдра и гороха яблок, кроме того приусадебные участки в три раза больше
теперешних, – и все равно не захотят. – Ну, это еще неизвестно! Посулите им, что у них будут собственные
поля, и захотят. На протяжении гражданской войны крестьянская масса присоединилась к вам по окончании лозунга «Почва –
крестьянам!» Это решило вашу победу, а сейчас вы у них эту почву отнимаете под колхозы и совхозы. – Нет, не
отнимаем. Мы проводим переустройство деревни, разламываем ветхие формы. Борьба за ликвидацию небольших
собственников рушит уклад судьбы, сложившийся столетиями, но мы, коммунисты, трудностей не опасаемся. Будущее – за
нами. Вот переустроим деревню – легче будет; закончим первую пятилетку, а позже вторую – еще легче! Отечественные
лозунги завлекают внимание. Будь отечественная программа нежизненна, мы бы не победили! Так как отечественная юная
республика устояла чуть ли не против всей Европы. Мы вышли победителями из гражданской войны, а позже из
разрухи. Сейчас вот ГЭС и Беломорканал выстроили, а какое количество еще выстроим! За деревню взялись… В то время, когда я про это
думаю, я как будто бы слышу, как почва дышит. Во мне этак растет, да, растет желание трудиться! Я знаю, что со мной
миллионы вторых вот так же… Эх, сказать-то я не могу! – Можете, Вячеслав, в силу того, что рассказываете искренно! Лишь
я вот что-то не верю, что с вашим сердцем бьются в унисон миллионы вторых сердец. Если бы довольно много было таких, как
вы – искренно и бесплатно преданных идее – не было бы всей данной мерзости, которая мутит мне сердце. Я
осознаю, что в самом принципе аристократизма имеется что-то отвратительное, несправедливое в самом корне:
часть общества оттачивает, утончает и облагораживает свой мозг и свои чувства в то время, как вся
масса поглощена борьбой за существование. Но так как положение, при котором допустимо было это различие, уже
отмирало, дворянство разорялось, оно уже утратило собственные привилегии. Еще две-три либеральные реформы – и с
этим порядком было бы окончательно покончено. А те реки крови, в которых вы захотели утопить людей вместо того,
дабы разумно применять их, привели лишь к тому, что вы истребили интеллигенцию, по крайней мере,
потомственную, самая рафинированную. Попытайтесь обойтись без нее! У вас уже сейчас не достаточно «кадров», а
чем дальше, тем будет хуже. Вам угрожает полный застой мысли. Культура воспитывается поколениями, вы
уничтожили то, что создавалось столетиями! Вячеслав посмотрел на него загоревшимся взором. – Как вы метко про
аристократизм сообщили! Я именно это думал, лишь выяснить не имел возможности. Да, да! Само благородство возмутительно и
ненавистно как растение паразитические! Олег нахмурился: – Рад, что помог вам уяснить вашу идея, Вячеслав. Но
мы, по-видимому, не убедим друг друга. Заключения отечественные именно обратные. Вячеслав, послушайте! Ни я, ни
другие, подобные мне, «бывшие» ни при каких обстоятельствах не были и не будем «вредителями». Мы можем быть неприятелями в сражении, мы
можем воздействовать идейно, но на работе, в том месте, где нам доверяют, где нам за отечественную работу платят деньги – мы трудимся
не за ужас, а за совесть. Вредительские процессы, за весьма редким исключением, – клевета с целью отыскать
оправдание своим неудачам. Я ни одного вредителя не встречал и не знаю. Ну, а сейчас мне пора. Он поднялся и
забрал фуражку. Изящество этого жеста и этих узких узких рук привлекло внимание Вячеславу. – Вон руки-то у вас и по
сию пору еще холеные. Труд-то, видно, не больно вам знаком, – сообщил он тверже, чем, возможно, желал. Олег
скоро и зорко скользнул по нему взором. – Семь с половиной лет тяжелых каторжных работ, да и сейчас дома я
в любой момент сам заготавливаю дрова для печек. В случае, если руки кажутся холеными, то потому лишь, что я с детства приучен
заботиться, дабы они имели приличный вид. Это может сделать любой, я полагаю. В коридоре они натолкнулись
на Аннушку, которая, стучась к Нине, сказала: – Выдь к ней, Лександровна. Не знаю, кто такая. Задаёт вопросы тебя,
али Мику. Юные люди вышли в кухню. В том месте, на подоконнике, на фоне серой глухой стенки противоположного дома
сидела незнакомая дама лет сорока. В первую 60 секунд Олег принял ее за дворничиху либо сторожиху, поскольку
она была в сером ватнике и в платке; но ему привлекли внимание благородство ее позы и лица да и то преимущество, с
которым она кивнула Аннушке в ответ на ее слова: «Нина Александровна на данный момент выйдут». Отчего же она в ватнике,
по какой причине так бескровно, иссине бледна, а вместо прически на грудь перекинута тёмная коса? Необычен был данный
вид… Вячеслав и Олег уже доходили к двери, в то время, когда вошедшая за ними Нина вскрикнула: «Ольга Никитична!» –
и в восклицании ее было столько смятения, что Олега разом охватила уверенность: тут в данной кухоньке, где
разыгрывалось уже столько ужасных сцен, разыграется неминуемо еще одна! Дама порывисто встала
навстречу Нине. – Простите, что я разрешила себе прийти к вам, не смотря на то, что я лишь сейчас оттуда. Я желаю определить о
детях. Меня выпустили на один сутки. С вечерним поездом я обязана уезжать в Караганду, а моя помещение на замке.
Всевышнего для, где Мери и Петя? Неужто высланы? – Нет, нет! Мери тут. Мика ее видит. Она в каком-то общежитии.
Мика не так долго осталось ждать придет и сообщит вам адрес, – мямлила Нина. – А сын? А Петя? Что с моим Петей? – и внезапно схватилась за
виски прозрачными руками. На лестнице, уже спустившись на пара ступеней, Олег пытливым взором
обернулся на Вячеслава, закрывавшего за ним дверь: – Ну, что вы думаете об данной сцене? Не думается ли вам, что
тут снова «перегибчик»? – чуть не сорвалось с его губ, но он одновременно с остановился. Pas trops du zele [96]. Какая-то
часть классового антогонизма в нем очевидно просвечивала сейчас. Разговор начался так дружески, а кончился… Дома
он отыскал всех в весёлом оживлении: только что прибежала Леля с известием, что взяла работу. Выслушивая
весёлые поздравления Натальи Павловны и госпожа, Олег оставался «при особенном мнении». Долгие яркие лучи,
заструившиеся из глаз Аси, практически в тот же миг сменились выражением тревоги, встретив тень в карих глазах подруги. –
Ты еще не совсем поправилась, Леля? – тревожно задала вопрос Ася. – Нет, я здорова. – Отчего же ты не радуешься? – Я
радуюсь. – Нет, Леля. Я вижу, что нет. Тетя Зина то же самое сообщит. – Помни, что я семь дней с температурой
лежала. Я весьма ослабела. И позже, меня все-таки тревожит, что поликлиника тюремная. Решетка, пропуска… При уходе
с работы нас в любой сутки смогут подвергнуть обыску, а в канцелярии с меня, как с снова поступившей, забрали
подписку, что никаких сведений о здоровье и других изустных поручений я от больных принимать не буду. Еще
предотвратили, что больные довольно часто просят забрать от них письмо и опустить в почтовый коробку, и что этого делать
запрещено. Олег, забравший газету, оторвался на 60 секунд от чтения и сообщил: – Имейте в виду, Елена Львовна, что вас
обязательно будут контролировать. Заметите, в один из первых же дней вас кто-нибудь попросит опустить письмо. Не
соглашайтесь – это будет провокатор. – Провокатор? Среди осуждённых? – Ну, очевидно! Чему вы удивляетесь?
За сокращение срока либо дополнительную порцию к обеду весьма многие с радостью берут на себя такую обязанность, в
колонии так как не только политические, а хорошая треть уголовного элемента. Она неуверенно и испуганно посмотрела
на него. Славчика уже начали отучать от груди, поскольку у Аси начало пропадать молоко. Старшие отгоняли ее от
кровати ребенка, дабы вид матери не напоминал младенцу о ее груди. Слушая жалобный писк собственного малыша,
выплевывавшего рожок, Ася пара раз сама начинала плакать. «Сейчас он разлюбит меня и забудет. Рвется
цепочка, которая протянулась с тех дней, в то время, когда он был еще у меня в», – повторяла она. Понемногу, но,
все наладилось, и данный вечер был ознаменован тем, что Славчик сам протянул ручонки в перетяжках к рожку,
что принесла для него госпожа. Все восхищенно ахнули, уверяя друг друга, что для того чтобы умного ребенка еще не
видали. – Как мило опушилась его головка! Он напоминает птенчика, – сообщила мужу Ася. – Херувимчик у подножия
Мадонны, – ответил Олег. – Амур, амур! – повторяла в восхищении француженка. Леля также наблюдала на Славчика.
«Будет ли у меня таковой? Лишь бы мне благополучно выпутаться из данной истории и не утратить уважения всех, кто
меня обожает!» Случайно подняв глаза, она встретилась взором с Олегом. И снова почему-то опустились ее глаза.
«А все-таки он наблюдает с укором! Имеется лишь два человека, каковые не разлюбят меня, даже в том случае, если я дойду до того,
что начну выдавать из страха. Это Ася и мама! Их любовь ни при каких обстоятельствах не изменится!» – и она с новым эмоцией
нежности посмотрела на собственную кузину, которая, созерцая присосавшегося к рожку ребенка и оберегая его
протянутыми вперед руками, забыла, казалось, все окружающее. О том человеке, которому она в первый раз внушила
чувство любви, Леля не думала. Он не шел в счет. Ей не увлекательна была ветхая военная среда, вкусы и обычаи
которой ей приелись, но сермяжные простачки были еще многократно неинтереснее. Через пара дней по окончании того,
как Лелю зачислили в штат, Олег позвал ее и Асю в порт на устраиваемый в том месте по какому-то случаю вечер. В зале к
ним подошел приглашенный Олегом Вячеслав. Рыжий вигоневый свитер до ушей и накинутый поверх измятый
пиджачок напомнили Леле «товарища Васильева». – Вот страно то, – сообщила она Асе, в то время, когда их никто не имел возможности
слышать, – твой супруг одет, пожалуй, нисколько не лучше, но целый вид его так другой, что эта плебейская
одежонка на нем незаметна. Что означает осанка! А но, белая крахмальная полоса у горла, которую носит твой
Олег по офицерской привычке, также кое-что значит в общем виде. В то время, когда по окончании вечера вышли из строения,
Олег забрал под руку жену и предоставил Лелю заботам Вячеслава. – Ну, как идет работа, товарищ Леля? – дружески
задал вопрос данный последний, забирая девушку под руку. – Слышал я, место взяли? Спервоначалу трудновато вам,
поди? Ну, да ничего, приобвыкнете. Поспеваете справляться либо затирает? Леля начала рассказывать ему
особенности собственной работы. – Доктор-то оптимален с вами? Не зазнается? – задал вопрос Вячеслав. – Смотрю, довольно много еще в этих
самых докторах ветхой закваски, все еще они себя господами вычисляют, обожают над средним персоналом покуражиться.
Вы им спуску-то не давайте, чуть что – в местком. – На доктора не жалуюсь, трудности не в том, – сообщила Леля, – я
аппаратуру не хорошо знаю. Так как я трудилась до сих пор с аппаратом лишь одной совокупности и могу подняться в тупик кроме того
перед перегоревшей пробкой. Их связывал сейчас уже множество заинтересованностей опытного порядка, и
разумеется благодаря этого разговор шел значительно непринужденней, чем прежде. Прощаясь, Леля улыбнулась ему
приветливей, чем сама имела возможность предполагать. Через пара дней были именины Нины, каковые праздновались
весьма робко в семейном кругу. В то время, когда все уже сидели за ужином, и Нина включила электрический чайник,
нежданно случилось замыкание. Олег вышел в кухню, дабы переменить пробки, и заметил в том месте
Вячеслава, что сообщил ему: – Давайте-ка ко мне отечественную Елену Львовну, Казаринов. Я покажу ей, как пробки
переменять. Ей урок хороший будет. И при колеблющемся свете сальной свечи Олег рассмотрел сконфуженную
ухмылку парня. Он позвал из-за стола Лелю и предоставил Вячеславу принести ей табурет и взгромоздиться с ней
рядом. – А ну, влезайте-ка, товарищ рентгенотехник, мы вам на данный момент будем квалификацию повышать, – сообщил при
этом Вячеслав. Олег увидел, что он первенствовал раз в галстуке, что завязал весьма безобразно, но, по-
видимому, со особой целью понравиться Леле. Возвратившись к чайному столу, Олег желал было попросить Нину
пригласить и Вячеслава, но присутствие Натальи Павловны удержало его. Это были две величины несовместимые.
«Бедный мальчик, думается, совсем утратил голову, – поразмыслил Олег. – Как жаль, что его подстерегает