Неужто так выглядит смерть? Не может быть… это абсурд…
Нет, я не обделался, но зубы мои застучали приятель о приятеля, как настоящие кастаньеты. Твёрдая конвульсия пробежала от копчика до макушки, и голова закружилась с ужасной силой.
В следующий миг я понял, что лежу мордой в почву и что мне на голову льют воду.
— Что… — сообщил я, пробуя опереться на дрожащие руки, дабы встать, — это… было?
— Ты видел смерть, — сообщил брат Пон, опуская ведро. — на данный момент ты ее не видишь. Лишь это не означает, что она ушла. Она в любой момент рядом, замечает и ожидает. А ну посмотри назад!
Новый приступ паники вынудил меня упасть наземь и прикрыть затылок руками, словно бы ладони имели возможность обезопасисть меня от бессердечного выпада той клубящейся тьмы, присутствие которой я так остро сейчас чувствовал.
— Посмотри назад, не опасайся, — повторил брат Пон.
Я с опаской развернул голову, скосил глаза и осознал, что не вижу ничего особого. Если судить по положению солнца, в далеком прошлом перевалило за полдень, двое молодых монахов провалились сквозь землю неизвестно куда.
— Это была галлюцинация, — сообщил я. — Вы загипнотизировали меня… либо нет… Подмешали какую-то дрянь в рис… либо дали чего-то понюхать…
Брат Пон молчал и радовался, и я заткнулся, поняв, что несу ерунду.
Но признать, что я не метафорически, а в действительности столкнулся лицом к лицу со смертью, я не имел возможности: в том мире, в котором я прожил практически четыре десятилетия, не было места таким событиям.
Голова трещала, руки подергивались, и ужас все так же прочно держал меня в леденящих объятиях.
— Вы со всеми так поступаете? — задал вопрос я с упреком. — С каждым послушником?
— Нет, не так, — отозвался брат Пон. — Кому-то это не требуется, кому-то повредит. принципов и Общих правил не существует, поскольку учение — это в любой момент конкретное послание конкретному человеку, и всегда выбираются особенные средства, дабы доставить его по назначению. Ну что, ты отправишься сам либо мне придется тебя нести? Такую-то тушу, ха-ха.
Шутка меня не развеселила, я кроме того не улыбнулся.
Кое-как сумел встать, и мы зашагали в сторону вата.
Но при каждом шорохе в зарослях я вздрагивал, пугливо съеживался и втягивал голову в плечи. Смерть была рядом, неумолимая и бессердечная, готовая ударить, — это я чувствовал всеми печенками.
Кроме того следующим утром я совсем не пришел в себя.
Шарахался от каждой тени, ловил себя на постоянном жажде посмотреть назад, взглянуть, что в том месте за моей спиной, а воспоминания об замеченном день назад заставляли меня обливаться холодным позже.
Да, в случае, если это чудо, то лучше жить без чудес.
По окончании того как я закончил с утренними делами, брат Пон позвал меня к себе.
— Садись, — приказал он. — И наблюдай. на данный момент осознаешь, к чему это все было.
Я опустился на землю, скрестив ноги, — принимать позу лотоса я так и не выучился, не обращая внимания на все старания. Монах забрал прутик, нарисовал на земле круг и поделил его на шесть частей, так что оказалось что-то наподобие колеса с тремя спицами.
— Это — Вселенная, — заявил он с преувеличенной серьезностью. — Шесть миров. Шесть мест, где может воплотиться разум… Три благих, они у нас сверху, и три… мягко говоря, не особенно благих.
До тех пор пока было не весьма ясно, какое это имеет отношение ко вчерашнему ужасному опыту.
— К благим у нас относится рождение в мире всевышних, каковые хоть и живут продолжительно, но все равно смертны, в мире полубогов-асуров и среди таких, как мы с тобой, человеческих существ. К неблагим — существование в теле животного, одного из голодных духов либо прямиком в аду.
— И все эти миры настоящи? — задал вопрос я.
— Настоящи, но в какой степени — любой решает сам. Можно считать данный рисунок, — брат Пон потыкал прутиком в середину круга, — картой людской психики, и не более. Возможно считать, что где-то и в самом деле имеется адские вместилища, где мучаются безбожники, и небеса, на которых обитают пребывающие в блаженном состоянии всевышние… Какая отличие?
— Ну как? Хотелось бы знать, как все обстоит в действительности.
— И без того, и без того, обе версии подлинны.
— Другими словами я, — я указал попеременно на все сектора, — был и зверем, и асуром, и духом?
— В общем так, в случае, если убрать слово «я».
— Но имеется же прошлые судьбы, каковые оказали влияние на нынешнее воплощение? — продолжал я.
— Само собой разумеется.
— А возможно определить, где и в то время, когда я жил? — любопытство, одолевшее меня сейчас, выяснилось посильнее кроме того того страха, что грыз мои внутренности со прошлого дня. — Пожалуйста!
— Тебе мало одного чуда? — задал вопрос брат Пон с лучезарной ухмылкой.
Это было хуже, чем удар под дых, — я содрогнулся и поежился, почувствовал на затылке холодное дуновение, и если бы на голове у меня оставались волосы, они точно поднялись бы дыбом.
— Тогда забудь, — монах погрозил мне прутиком. — Отыщи в памяти, о чем мы говорили… Шесть миров, но чтобы развить полное осознание и вырваться за пределы круга Сансары, годится лишь один. И предугадай какой.
— Человеческий.
— Совсем правильно. полубогам и Богам через чур отлично, дабы поменять себя. Животные фактически лишены разума, духи одержимы неутолимыми страстями, безбожникам чересчур не хорошо. И что у нас в следствии выходит… — он стер солидную часть круга, покинув единственный сектор. — Какова возможность, что один из нас попадет ко мне?
— Одна шестая.
— Кроме того меньше. Из ада не выберешься скоро, всевышние живут миллионы лет, и все напрасно. Тут же у тебя имеется каких-то семьдесят-восемьдесят лет на то, дабы обрести свободу, и если не успеешь, то придет то, что ты видел день назад, и сообщит «ам».
— Но к чему страшиться смерти, в случае, если будет новое рождение человеком?
— А кто тебе заявил, что будет? Ты уверен? И в случае, если будет, то в то время, когда? Через век? Спустя миллион лет либо целую кальпу? Какую карму ты накопишь за это время? Быть может, ты воплотишься в таких условиях, что не разрешат тебе кроме того задуматься об осознании! Исходя из этого то, что ты в теле человека, нужно принимать как презент, и не тратить данный краткий отрезок времени на мимолетные наслаждения, погоню за достатком либо нытье. Нет человека, который знает, в то время, когда смерть ухватит тебя за глотку, и исходя из этого действуй так, как будто бы у тебя совсем не осталось времени! Не опасайся, но живи и осознавай! Продвигайся, развивайся, помни о том, что именно расположилось у тебя за плечами, но и не давай мысли об этом овладеть тобой, прорасти семенем ядовитых чувств.
Я нахмурился, пробуя осмыслить концепцию: не забывать, что смерть неизбежна, что она рядом, но принимать данный факт не как неуверенности и источник страха, а как стимул.
— Как сказал один из просветленных, — сообщил брат Пон по окончании маленькой паузы, — монах, что вкушает пищу так, как будто бы сохраняет надежду дожить до конца трапезы, — ленив и празден. Тот же монах, что делает любой глоток так, как будто бы в нем содержится смертельный яд, внимателен и весёл.
— Но в случае, если моя душа… — начал я, собираясь упомянуть о том, что опыт этого воплощения некуда не убежит, что в случае, если я трудился над собственным развитием в данной жизни, то это должно сказаться и в следующей.
— Нет никакой «души», — прервал меня брат Пон.
— Но что же тогда переходит из судьбы в судьбу?
— Вот тут ты меня поймал, — монах засмеялся и стер с почвы остатки рисунка. — Растолковывать это тебе сейчас я не планирую, потому, что рано еще, все равно не осознаешь. Пойми для начала то, что я сообщил тебе только что…
Ужас рассеялся без остатка уже к вечеру, и дремал я, в отличие от прошлой ночи, тихо, без кошмаров.
А утром брат Пон сообщил мне, что необходимо сходить в деревню.
— Отправишься В этом случае один, — сообщил он. — Нужно зайти в магазин, забрать кое-что.
— Но я не говорю по-тайски!
— Продавец видел тебя со мной. Так что тебе необходимо будет лишь поздороваться. Другое сделает он сам.
Мне выдали объемистую холщовую сумку из тех, что монахи носят, собирая подношения, и я отправился в путь. Мостик, изготовленный мной же, хоть и захрустел, но не вышел из строя, то ли по причине того, что на него пошли два бревнышка, то ли по причине того, что за совершённое в храме время я похудел.
Рис с овощами два раза в сутки — хорошей вариант, дабы скинуть вес.
Шагая через джунгли, я практиковал внимание дыхания, и получалось у меня на уникальность отлично. Посторонние мысли в случае, если и появлялись, то приятные, о том, к примеру, что гастрит, которым я мучился последний год и обострившийся несколько месяцев назад, куда-то провалился сквозь землю, испугавшись, наверное, монашеской диеты.
Мозоли, потертости, солнечные ожоги, все то, что досаждало в первые дни в Тхам Пу, — все это заживало. А также одежда становилась привычной, как будто бы ходил подобным образом не первый год; солидную часть времени я по большому счету не вспоминал, что именно на мне надето.
Лес остался сзади, показались деревенские дома.
И сейчас ушей моих достигло рычание, полное искренней, неподдельной злобы. Тёмный лохматый кобель, тот, что в прошедший отечественный визит в деревню чуть не лизал руку брату Пону, выбежал из зарослей и поднялся на дороге.
Зубы его были оскалены, клыки смотрелись огромными, совершенно верно у тигра.
— Тихо-тихо… Ты чего? — забормотал я, замедляя ход и пробуя задавить колыхнувшийся в ужас.
Но за вожаком объявились другие собаки, настроенные столь же «дружелюбно». Самая небольшая загавкала, наскакивая на меня в этот самый момент же отпрыгивая, и я должен был остановиться.
Запрещено показывать, что опасаешься, и по большому счету лучше не опасаться.
Сообщить легко, а вот сделать, в то время, когда был один на один с таковой вот сворой…
— Негромко, — повторил я. — Мне необходимо состояться в деревню. Я вам не помешаю.
Но человеческий голос, пускай кроме того спокойный, тайские псы слушать не захотели. Вожак зарычал снова, в глазах его блеснула злоба, и я инстинктивно содрогнулся, отошёл на ход.
Тут на меня прыгнули сходу две псины, причем с различных сторон.
Первая мигом отпрянула, но вторая ухватила зубами край монашеского одеяния. Дернула так, что ткань затрещала, и отскочила, стоило мне замахнуться.
— Прочь! — закричал я, оглядываясь в отыскивании крепкой палки.
В случае, если треснуть одну собаку по хребтине, то другие разбегутся.
Но ничего подходящего рядом не нашлось, а свора наседала , вытесняя меня обратно в лес. Вожак медлительно наступал и иногда порыкивал, как будто бы подбадривая собственных «бойцов».
Сердце бешено колотилось, благостное настроение улетучилось вместе с вниманием дыхания. Я сжимал кулаки, ежился от страха и молился лишь о том, дабы меня не цапнули серьезно.
Гноящаяся рана — вещь важная…
Наконец я ухитрился нагнуться и подхватить с почвы какую-то ветку, не особенно толстую, но долгую. Псы остановились, но чуть я постарался сделать ход вперед, как меня оглушил многоголосый лай.
Нет, гнусные твари не планировали пропускать меня в деревню!
Я отошёл еще дальше, сохраняя надежду выждать некое время в зарослях, дабы самому успокоиться, а псам разрешить возможность забыть про меня и убрести по своим делам…
Но нет, не помогло.
Свора помой-му провалилась сквозь землю, но чуть я снова зашагал вперед, как меня нападали опять, с еще громадным остервенением. Ветка моя сломалась, в то время, когда я заехал по морде самому наглому псу, и практически тут же мне чуть не откусили палец — острые зубы клацнули, разминувшись с целью совсем чуть-чуть.
Тут я не выдержал и обратился в бегство.
Я стоял перед братом Поном, и лицо мое горело от стыда.
Меня трясло от только что пережитого, я потел и довольно часто дышал, а мысли мчались неистовым потоком.
— Для начала сядь и успокойся, — сообщил монах. — А позже мы поболтаем.
Мин. двадцать мне пригодилось на то, дабы вернуть внутреннее равновесие.
— Так куда лучше, — проговорил брат Пон с ухмылкой. — Ты меня хотя бы услышишь. Нет ничего необычного в том, что собаки на тебя напали. Тишина рождает тишину. суматоха и Внутренний шум провоцируют еще больший шум, лишь снаружи… Вещи, которыми мы тут с тобой занимаемся, нацелены на то, дабы опустошить тебя, но чтобы добиться пустоты, необходимо расшевелить тот хлам, что хранится в тебя. Исходя из этого на данный момент, в случае, если возможно так выразиться, ты громыхаешь куда посильнее, чем в большинстве случаев, и мир около тебя отзывается соответственно… Вылезают все острые углы, которых ты ранее не чувствовал, неприятности, забытые довольно много десятилетий назад, детские прочий мусор и страхи. Осознаёшь?
Я шмыгнул носом и кивнул.
— А сейчас поведай мне, кто имел возможность пострадать от нападения своры?
— Ну как же, я, — сообщил я.
— А что такое это «я»? — он согнулся вперед и впился мне в лицо испытующим взором.
— Ну… рука, нога… задница, наконец!
— А что, ты и имеется твоя задница? — брови на лице брата Пона взлетели, тёмные глаза отразили удивление.
— Нет!
— А возможно, ты — это рука?
— Нет.
— Нога?
— Я — все тело полностью, от пяток до макушки! — быстро заявил я. — Разве не так?
Голос мой звучал обиженно-агрессивно, но сделать с этим я ничего не имел возможности: сперва собаки, сейчас еще и брат Пон норовит меня покусать, а ведь сутки так здорово начинался!
— Отлично, — сообщил монах. — Ты — это ломоть мяса, обтянутый кожей. Наполненный кровью, нечистотами, прочими видами и соплями слизи, кусками кости, жилами и хрящами. Такому объекту в действительности может угрожать второй объект для того чтобы же приблизительно типа, снабженный острыми зубами, что мы именуем «собакой». Повредить твой разум либо твои эмоции она не имеет возможности… так как так?
С последним утверждением спорить я не имел возможности, но картина, нарисованная братом Поном, мне не понравилась — не очень приятно видеть себя куском мяса, не говоря уже о нечистотах внутри, о которых как-то не принято упоминать в приличном обществе.
— И до тех пор пока ты принимаешь себя так, пока ты видишь себя огрызком плоти с четкими границами, ты постоянно будешь в опасности, поскольку данный ломоть мяса так хрупок, так уязвим. Острая веточка — и нет глаза, попавший под ногу камень — и сломанное бедро, маленький паразит в — и такую ровную кожу уродует короста…
— Но разве возможно видеть себя в противном случае? — воинственно спросил я.
— Само собой разумеется. Ты — это поток восприятия, всегда текучий, изменчивый, пластичный. Тело, которым ты так гордишься, всего лишь один из его компонентов, не комплект подробностей, а струя телесных ощущений, каковые обновляются каждое мгновение: перемещение мускулов, ток крови, биение сердца, дыхание, что-то принимаемое глазами, ушами, обонянием либо осязанием… в том месте чешется, тут болит, что-то упирается в бок, кусает комар, в животе приятная тяжесть от съеденного — все это единое целое, и все это реально.
— Имеется еще и другие компоненты… струи?
— Само собой разумеется. Вторая — эмоции, печаль и радость, волнение и тревога, умиротворение и гнев, чувство приятного, неприятного либо нейтрального. Простой человек не имеет возможности ни остановить эту струю, ни осуществлять контроль, может только ставить неуклюжие плотины и тем самым уродует себя. Третья — мысли, неизменно щелкающий ум, о котором мы говорили, расчеты, сравнение и взвешивание, размышление и классификация. Порождение чисто ментальных образов.
— Это мне ясно, — сообщил я.
— Еще бы, по какой причине нет? Так как западный человек в случае, если с чем себя и отождествляет, кроме тела, так это с умом. Ты же не будешь спорить, что это нескончаемый поток? Полностью нестабильный, неостановимый, над которым ты имеешь не так много власти…
Еще мин. десять назад я отыскал бы, что возразить, но сейчас мой агрессивный пыл начал угасать.
Брат Пон испытующе посмотрел на меня, но убедившись, что перечить я не планирую, продолжил:
— Четвертая струя в отечественном потоке — события, правильнее их конструкции, схемы, шаблоны, что определяют содержание нашей жизни. Те, каковые происходят с нами на данный момент, во многом обусловлены прошедшей кармой, организованы в далеком прошлом — может, год, может, сто лет назад, а возможно, и пять тысяч, а на данный момент только воплощаются. От того, какой выбор мы сделаем сейчас, как поступим в этих событиях, зависят события будущего. А пятый поток — это осознание, правильнее, осознавание прошлых четырех.
— А чем оно отличается от ума? — задал вопрос я. — Это не одно да и то же?
— В то время, когда ты практикуешь внимание дыхания, ты же чувствуешь, как твой ум затихает?
— Ну да…
— Но осознавать ты не прекращаешь? Напротив, поймёшь все четче и лучше?
И с этим я должен был дать согласие.
— Все пять струй переплетаются, образуя единый поток, — сообщил брат Пон. — Телесные ощущения порождают чувстве и мысли, все это совместно является основой событиям. Действуя в некотором роде, мы делаем так, что чувствуем что-то новое, думаем в противном случае и переживаем второе. Осознавание стоит за всем этим, узкое, практически неуловимое, негромкое. Любой момент времени, куда меньший, чем секунда, пять струй изменяются. Это как многомерный калейдоскоп, что всегда вращается, и цветные стеклышки образуют новые и новые картинки. В случае, если наблюдать с данной точки зрения, то ты — текучее существо без четких границ, которому никто и нет ничего, что в силах причинить вреда.
— Но в случае, если собака укусит меня, я почувствую боль!
— Чувство боли появится, но никто не вынудит тебя вычислять его собственной собственностью. Да, оно породит чувстве и мысли и будет частью шаблона событий. Лишь по какой причине ты обязан принимать это как неприятность, как источник раздражения? Пускай это будет мимолетное чувство, картина из калейдоскопа, имеющая так же мало значения, как и остальные. Что-то мгновенное, обреченное на исчезновение в следующий момент…
Я поскреб в затылке.
Да, принимать себя как поток, что-то струящееся во времени весьма кроме того хорошо… Но собачьи зубы, каковые оторвут кусок мяса из моей ноги, имеют в полной мере определенные границы, да и вероятное неистовство обещает сериал из не самых приятных впечатлений длиной с «Санта-Барбару»…
Как быть с этим?
— Я вижу, ты осознал меня не до конца, — сообщил брат Пон. — Давай, лови момент… на данный момент ты находишься рядом со мной в пределах вата Тхам Пу — это событийная схема. Теплый ветерок овевает твое тело — это приятно, ты чувствуешь запах листвы — это нейтрально, вот тебе эмоции и материальные стимулы по их предлогу. Ты деятельно думаешь. Крутишь в голове то, что я тебе сообщил, — это идея. И поймёшь все это в один момент. Перенесись на окраину деревни, в середину своры… В том месте будет все то же самое! Поверь!
— Что вы рассказываете? Другими словами как «то же самое»? — я снова закипел от возмущения. — Тут мне отлично, а в том месте будет не хорошо!
— Я и не ожидал, что ты уловишь концепцию сходу, — брат Пон улыбнулся. — Я помогу. Давай… — и он, нагнувшись вперед, похлопал меня по плечу, легонько-легонько, чуть дотрагиваясь.
Но это прикосновение сотрясло меня до глубины души.
На какое-то время я как будто бы утратил вес и форму… нет, тело никуда не провалилось сквозь землю, я так же, как и прежде чувствовал его, впредь до зуда недалеко от копчика и капли пота на лбу. Легко оно стало только одним из многих объектов в того, что именовало себя «мной».
Ритмичное колыхание сходу во многих направлениях: запахи, эмоции, мысли, небольшие перемещения, какие-то структуры, чуть уловимые разумом, и замечающее за всем этим что-то, такое же изменчивое, как и все другое, находящееся с каждым элементом «меня» в неразрывной связи. Пульсирующие обрывки, тысячи живых осколков, клочков не осознай чего, что существуют только мгновение, а после этого исчезают, уступая место новым.
А позже меня словно бы потянуло вниз, и я практически почувствовал удар задницей о почву.
— Вот так это приблизительно и выглядит, — сообщил брат Пон, удовлетворенно потирая руки.
Я постарался что-то сообщить, но не смог, только подвигал губами, изображая выкинутую на берег рыбу.
— В магазин нужно сходить сейчас, — продолжил монах. — И сделать это обязан ты. Отправляйся.
Я кивнул и встал.
О псах я сейчас и не отыскал в памяти.
До деревни я добрался в совсем спокойном душевном состоянии.
На том месте, где меня недавно встретили лаем, щёлканьем и рычанием клыков, кроме того не приостановился. Про испытанный ужас поразмыслил, но не разрешил ему овладеть собой, не ускорил хода, не стал озираться по сторонам, продолжил дышать так же ровно и шагать неспешно.
Возможно, оттого, что я не опасался, быть может, по причине того, что солнце нещадно палило… Но ни одной собаки я не встретил.
В деревне все было совершенно верно равно как и недавно, — неподвижный старик под навесом, жужжащие над ним мухи, наполовину безлюдная бутылка рома. Взрослые наблюдали на меня без любопытства, дети таращили глазенки и шептали «фаранг».
Занервничал я, лишь входя в магазин…
Внезапно брат Пон совершил ошибку либо хозяин забыл, что он обязан передать в Тхам Пу?
— А, хай-хай, — сообщил тщедушный обладатель цветастой рубахи и гнилых зубов. — Реди-реди.
Последнее означало, по всей видимости, что он готов к моему визиту.
Из-под прилавка явился тяжелый угловатый сверток, источавший неприятный запах. С опаской, дабы ни за что не уронить, я положил его в сумку и, не сказав ни единого слова, покинул магазин.
Пересек деревню в обратном направлении, последний дом остался сзади, в этот самый момент в кустах справа мелькнула мохнатая тёмная тень.
— О нет… — успел тихо сказать я, в этот самый момент свора ринулась на меня.
Ожесточенное гавканье порвало послеполуденную тишину в клочья.
Рыжий пес с подпалинами был шустрее всех, и конкретно ему я залепил ногой по морде. Он взвизгнул, отскочил, но тёмный вожак уже вцепился в край моего одеяния, и вдобавок кто-то тяпнул меня за лодыжку.
Боль позвала не только ужас, но и гнев.
— Ах вы твари! — закричал я и, к удивлению своры, ринулся в наступление.
Взвизгнул взявший пинок по ребрам пес, второй захромал, припадая на отдавленную лапу. Злобный лай сменился обиженным скулежом, и псы ринулись по отдельности, поджав хвосты.
Я остался в одиночестве, дрожащий, не легко дышащий, со вскинутыми кулаками.
Укус на лодыжке смотрелся поверхностным — пара царапин, выступившие в том месте и сям капли крови. Но кто знает, какую конкретно дрянь и гниль кушала собака перед тем, как попытаться меня на вкус?
Так что в сторону храма я зашагал в мрачнейшем настроении.
Брат Пон, выслушав мой эмоциональный рассказ, не выразил ни сочувствия, ни печали, ни возмущения.
— на данный момент рану обработаем, — сообщил он, забрав у меня сумку, по окончании чего удалился в сторону собственного жилища.
Возвратился с глиняным горшочком, смотревшимся так, как будто бы его изготовил гончар из старого Вавилона. С негромким «чпок» покинула место крышка из дерева, и ноздри мои пощекотал резкий травяной запах.
Укус скоро скрылся под слоем бурой мази, и его начало немилосердно жечь.
— За пара дней заживет, — сообщил брат Пон, вставляя крышку на место.
— Сомневаюсь, — буркнул я. — Возможно, мне лучше обратиться в поликлинику? Отправиться в Нонгкхай?
— Ты можешь это сделать, — он пожал плечами. — Но тогда я не приму тебя обратно.
Я заколебался: с одной стороны, я опасался, что неизвестно из чего сделанная мазь не окажет помощь, а с другой — я совсем не желал покидать Тхам Пу, не хотел закончить обучение раньше времени.
Сомнений в том, что брат Пон поступит конкретно так, как давал слово, не было.
Вернет мне шмотки, помашет на прощание и забудет о моем существовании.
— Но по какой причине так вышло?! — задал вопрос я со злобой. — Отчего эти твари опять напали? Честно сообщу, я пробовал быть текучим, без границ, как вы и говорили…
— Во-первых, знание нельзя получить, вычитав что-то из книги либо послушав умного человека, — брат Пон заговорил так негромко, что мне было нужно напрячь слух, дабы разобрать слова. — Знание будет частью тебя. А это достигается лишь практикой. Услышанное сейчас для тебя только сведения, необходимо упражнения и время, дабы они проросли вовнутрь тебя, поменяли тебя и изменились сами, став настоящим знанием.
— Но…
— Погоди! — он вскинул ладонь, и я прикусил язык, не смотря на то, что обида и раздражение потребовали выхода в словах. — Во-вторых, сейчас должен был реализоваться некоторый кармический потенциал. Кто знает, какие конкретно поступки ты искупил, почувствовав мелкую боль? Согласись, что таковой укус лучше, чем отрезанная рука.
— Ну да, — хмуро признал я.
— В-третьих, ты не имел возможности пройти мимо псов нетронутым, потому, что в тебе еще жив корень неприязни к вторым живым существам. Он не столь извилист и ветвист, как алчность и невежество, о которых мы говорили, но в твоей душе пророс глубоко.
— Но я не испытывал к ним неприязни! И сумел победить ужас! — выпалил я.
— А что, агрессия и злоба лучше трусости? — задал вопрос он. — Это две стороны монеты. Переверни одну, и отыщешь другую. Помимо этого, если ты испытываешь бешенство, злишься на кого-либо, то ты подобен человеку, что пробует бросать в другого фекалии либо куски раскаленного металла. Попадешь либо нет — это еще неизвестно, но сам останешься нечистым и вонючим, с обожженными руками. Нравится тебе таковой финал? Радует ли тебя?
Метафора была так живой, что я нечайно кинул взор на собственные ладони.
— Вот-вот, посматривай на них почаще, — сообщил брат Пон. — А сейчас отправимся. Корить себя за то, что оступился, — удел дурака, у умного на это нет времени. Поток течет дальше…
Он повел меня в лес, к тому месту, где я недавно выкорчевал дерево, а после этого видел смерть.
— Садись ко мне, — приказал монах, — и до самого вечера занимайся вниманием дыхания. Мысли, что будут оказаться, не отгоняй, но и не пришпоривай, иди за каждой, пока она не исчерпает себя.
И он ушел, покинув меня в одиночестве.
Сначала ничего не выходило, мешали чувстве, но после этого я понемногу успокоился, и дело пошло. Дыхание стало равномерным, я прекратил ошибаться в счете, уходить за десятку либо пропускать цифры, и поток мыслей обмелел, стал таким неглубоким, что я смог видеть каждую.
Воспоминание о том, что случилось сейчас… хочется отогнать, но нельзя…
Идея по поводу того, что хорошо бы и покушать…
Беспокойство о делах, оставшихся в Паттайе и в РФ, хоть и выглядит призрачным, но осталось… О том, как в том месте поживает мой бизнес, правильнее то, что от него осталось, по-любому собственный, родное…
В какой-то момент я понял, что неясно как, но вижу гору, вздымающуюся к небесам: увенчанная короной белых снегов, одна добрая половина сверкает золотом, вторая испускает мягкое лазурное сияние, со склонов ниспадают водопады, и блики играются в чистейшей воде.
Данный образ так заполонил мое сознание, что я испугался и открыл глаза.
Практически ожидал, что гора окажется передо мной, вырастет над деревьями, закрыв половину неба.
Но нет, около ничего не изменилось.
Я закрыл глаза и снова понял, что созерцаю белые как снег вершины.
Не оставалось сомнений, что это большой хребет, сравнимый с Гималаями, что я нахожусь от него на приличном расстоянии, но могу видеть все до мельчайших подробностей: шикарные дворцы, что поднимались в том месте и сям на вознесенных к небесам плато, запрятанные в тени густых лесов хижины, тёмные отверстия белоснежных склонов и пещер, пруды с огромными цветами на поверхности и огромные, ярко раскрашенные птицы наподобие попугаев.
И зрелище было такими прекрасным, что я совсем забыл о сегодняшних треволнениях.
БУСИНЫ НА ЧЕТКАХ
Мы привыкли думать — неизменно, натужно и довольно много — и не подмечаем, как довольно часто это не имеет особого смысла. Ум трудится сам по себе, как вечно щелкающий калькулятор, изнуряя хозяина, не давая ему отдохнуть, обсчитывает кроме того то, что ненужно обсчитывать.
Это тяжелая ноша, и мы взваливаем ее на себя добровольно.
Дабы понемногу остановить эту машину возможно применять внимание дыхания: вычислять вдохи, начиная с единицы и заканчивая десятью, а после этого начиная сперва. Практиковать эту разновидность медитации нужно в то время, в то время, когда вы чем-то заняты, при любой неточности, сбое, пропуске необходимо возвращаться и затевать сперва.
Через чур усердствовать не следует, затевать возможно и с десяти мин. в сутки.
Понемногу довести до часа, больше — в случае, если лишь процесс доставляет наслаждение.
* * *
Людская судьба — редкостный дар.
Обстановка, в то время, когда у нас имеется возможность и время задуматься над вещами, выходящими за рамки обыденного, в действительности неповторима. Ее необходимо применять, причем безотлагательно, потому, что смерть в любой момент рядом и нет человека, который знает, в то время, когда она нанесет удар.
Ежедневно, любой час может стать последним, исходя из этого нам некогда на то, дабы ныть и заниматься мелочами. Откладывая что-то на позже, мы рискуем утратить единственную возможность, а следующая представится — в случае, если представится! — через миллион лет.
Для чего ожидать так продолжительно?
Простой человек принимает себя первым делом как тело, как завернутый в кожу комплект кусков мяса, костей, жидкостей и другого. Таковой взор в праве на существование, но он делает того, кто его придерживается, уязвимым, хрупким существом.